Мы сгорели, Нотр-Дам

Иван Чекалов, 2020

Что общего у Льва Николаевича Толстого, маленькой французской иммигрантки, действующего президента России, известного художника-карикатуриста и самого Дьявола? Ответ неожиданный: собор Парижской Богоматери. Для кого-то символ веры, для кого-то вид с туристической открытки – Нотр-Дам для каждого свой. Именно поэтому, когда в апреле 2019 года там случился пожар, миллионы людей переживали это как личную трагедию и следили за гибелью собора в режиме реального времени. В дебютном романе Ивана Чекалова собор Парижской Богоматери служит точкой пересечения самых разных судеб. В нем соединились высокая трагедия и черный юмор, гротеск и ирония. Перед читателем – архитектурный роман: в нем каждый из героев – это часть собора. Кому-то достался шпиль, кому-то трансепт, а кому-то суждено взойти на алтарь.

Неф

Доброй памяти старому королю

Президент России отходил ко сну. Вместе с ним засыпала вся страна. Дома все было хорошо. Преступники ютились по углам, авторитеты отсиживали сроки. Каждое окно в усадьбе Президента было приоткрыто (оставлено на щелку — так, как он любил), из всех комнат вымели пыль. Задевая стены, воздух кружился сам собой и нервно шевелил темные шторы, занавески; листал забытые на середине книги и газеты; отдавался рябью в светлой воде бассейна и в зеркале киноэкрана. От ветра по дорогам городов скользил тающий снег. Дома было тихо. В Москве поскрипывали рельсами трамваи, в Питере шептались парки. Все засыпало рядом с Президентом, и только иногда он слышал мерный стук часов в гостиной. Дома было темно. Во всей стране и в каждой комнате усадьбы. Только из спальни Президента еле заметно пробивался свет настольной лампы. Президент, уже раздевшись и подумав по привычке перед сном над судьбами страны, ложился спать. На прикроватном столике стояла нетронутая чашка остывшего глинтвейна, за окном холод путал друг с другом кроны деревьев, а в голове роились отрывистые буквы, фразы, мысли, и каждая складывалась в слово «сон», каждая повторяла три дорогие буквы и посылала их в нервы, в сердце, в мозг. Президент потянулся и зевнул.

«Завтра рассвета жди… Или не жди? Не помню. Ну, дай Бог», — подумал Президент и, укрывшись простыней, закрыл глаза. В ту же минуту уснула вся Россия.

Телефон зазвонил в два часа ночи. В спальне Президента было три телефона: белый — для звонков близких людей (в последнее время этот телефон звонил все реже), синий — для распоряжений внутри усадьбы и красный — для экстренных и неотложных разговоров. Сейчас зазвонил красный. Президент понял это не сразу и спросонья поднял трубку сначала белого телефона, выдавив в нее сонное «тя?», потом синего — на сей раз более уверенно прохрипев «дя?», и наконец, приложившись всем лицом к красной трубке, Президент гаркнул:

— Да?

— Господин Президент, простите, что поздно. — Президент узнал неуверенный голос генерала Сереброва. — Я вас разбудил?

— Да. В чем дело?

Президент зевнул. Серебров удержался и выпустил воздух через нос.

— Вам звонят.

— Я обратил на это внимание. — Президент приоткрыл правый глаз. — Кто?

— Президент, — уверенно ответил Серебров.

— Да?

— Нет! — Президент почувствовал, как Серебров замахал руками. — Не вы. Другой. Французский. Говорит, срочно. Переключить?

Президент представил кровь на лилльской ткани, но, не зная точно, что отличает лилльскую ткань от, например, брянской, недовольно свистнул носом. «Кровь… И все врут, что не стирается, прекрасно стирается. На какие-то там ткани пролил пальцы багрянец… Какие еще пальцы? Кожаные, из кожи. Жи-ши. О чем я? Ча-ща, чаща леса, рядом у меня почти что чаща… А, да, пальцы. Разные бывают. Худые, толстые… Алюминиевые. Как огурцы…»

Серебров по ту сторону трубки терпеливо ждал Президента. Однако, когда свист повторился в шестой раз, он тихо произнес:

— Господин Президент…

— А? — Президент снова приоткрыл правый глаз и сглотнул. — Да.

— Так что, — неуверенно спросил Серебряков, — переключить?

— Кого?

— Телефон.

Президент попробовал моргнуть. Не получилось. Он потянулся рукой к глинтвейну, немного отхлебнул и посмотрел в окно. Луна светила над деревьями. На кронах лежал ее бледный свет. Вдалеке поблескивали звезды. Но Президент не любил звезды. Президент любил луну. Он открыл левый глаз и недовольно спросил:

— Зачем?

— Ну как же… — совсем растерялся Серебров, — звонят ведь.

— Звонят?.. — переспросил Президент. — Кто? А, Франция? Да, да, давай.

Серебров перевел звонок и облегченно выдохнул. Он жил в гостевом домике недалеко от самого особняка и мог видеть свет в комнате Президента. Серебров сел на кровать, пригладил рукой седые волосы на макушке и перестал дышать. Его маленькие, глубоко посаженные глазки кидались из стороны в сторону и никак не могли на чем-нибудь остановиться. Он был уже давно не мальчик, он многое видел и многое хотел забыть, уже прошло то время, когда он мог влюбиться или в чем-то изменить себе. Но каждый раз, глядя в сторону Президента, Серебров невольно вздрагивал и замирал. Чем старше становились они оба, тем меньше они общались с глазу на глаз, как в начале — когда были бокс, дзюдо и, конечно, чай… Серебров чувствовал, что Президент изменился, стал строже и как будто выше, а сам он — после жены, детей и даже внуков, после высоких должностей и медных труб, — сам он не поменялся ни на йоту. С того времени, как Серебров ушел с поста начальника охраны Президента, прошло совсем немного лет. Он жил с женой, у него и самого был неплохой дом с видом на кроны и луну, но в последнее время Серебров все чаще стал ночевать в усадьбе Президента. И хотя Президент этого не одобрял, он никогда не отказывал в маленькой прихоти генералу, тем более что заодно Серебров мог помогать ему в быту. Например, переключать звонки.

Сейчас в голове Сереброва не было никаких мыслей, он ни о чем не думал — и только его глаза не отрывались от особняка. Сереброву больше не хотелось спать. Он следил за окном Президента, единственным в стране окном, в котором горел свет.

— Я вас слушаю, — отрывисто начал Президент.

— Господин Президент, здравствуйте!

— Здравствуйте, — Президент зевнул, — коллега.

— Я вас бужу? Конечно же бужу… Какой ужасный день, господин Президент! Какой страшный день!

Они говорили по-английски. Президент Франции плакал. Его голос, обыкновенно бархатный, спокойный, сейчас срывался на фальцет. Президент не переносил слез. Он протер рукой заспанные глаза.

— Ну, ну… Будет, — мягко отрезал Президент. — Расскажите лучше. В чем дело?

— Помните? Как у Гюго… — Французский президент шмыгнул носом. — Клод Фролло мертвый. И Эсмеральда… Тоже. Повесили. И мама ее, в башне. И… Клод Фролло. Все в прах превращается!

— В прах?

— Да! Вот был горбун… — президент Франции всхлипнул, — и нету горбуна! Даже скелета нет, господин Президент, представляете? Даже косточки одной, чтобы сохранить на память.

— Без косточек тяжело бывает. Но вы в землю… Заройте… И поцелуйте потом…

Длинный узкий коридор отделял Президента России от деревянной двери с надписью: «Обернитесь». Президент обернулся. Позади него виднелась другая дверь, металлическая, над которой светилась надпись: «Обернитесь». Президент обернулся.

В Дрездене было холодно и сыро. Только прошел дождь. Люди убирали зонтики, в лужах отражалось солнце. На парковке городского парка стояла одна-единственная машина — зеленые «жигули», шестерка. Президент России сидел на скамейке и читал. Друг с другом перемигивались незнакомые Президенту деревья, а знакомые (тут были ясени и буки, блестела белизной магнолия, а рядом с ней светилась голубая ель) почтительно ему кивали. Трещали дрозды. Президент попробовал прислушаться. Он никогда не разбирался в птицах. Им Президент предпочитал деревья.

К Президенту подошел мужчина. В кружевной рубашке с воротником нараспашку, в пиджаке — мужчина с высоким лбом и бирюзовыми глазами. В руках он держал гитару и иногда перебирал в задумчивости струны. Приблизившись вплотную к Президенту, мужчина кашлянул и протянул ему руку.

— Музыкант, — весело блестя глазами, сказал он.

— Президент, — парировал Президент.

Он пожал руку музыканту и указал на скамейку. Музыкант остался стоять.

— Что, все читаете? — спросил он, выгнув шею.

— Как видите.

Президент нахмурился. Казалось, будто что-то прислонилось к его уху и шепчет в него слова на странном, чужом языке. Президент, казалось, забыл этот язык. Музыкант стал медленно наигрывать на гитаре что-то блатное.

— И что же вы читаете? — спросил он и сразу же уточнил: — В конкретном плане.

— Чрезвычайно интересная вещь. Книга с исследованием.

— Да? — музыкант потянул шестую басовую струну и дернул ее. Дождавшись, когда гулкий отзвук затихнет, он продолжил: — Какого же рода?

— Политического. Рабочий момент. А вы чем занимаетесь?

— Да когда как. Преимущественно играем… — он кивнул на свою гитару. — Вы, кстати, случаем, не спите?

— Прошу прощения?

Что-то около уха зажужжало сильнее, уже не шепча, но стреляя словами в Президента. Дрозды утихли, а припаркованные «жигули» вдруг засигналили.

— Ничего, — улыбчиво ответил музыкант. — Говорю, вы не спите, господин Президент?.. Господин Президент! Родненький!

Президент Франции всхлипнул еще раз. Совсем отчаявшись, он жалостливо прошептал:

— Ну господин Президент, ну пожалуйста… Ну проснитесь, родненький!

— А?.. — пробормотал сквозь сон Президент. — Исследование, самое новое…

— Не спите! Слава богу, не спите!

— Кто?

— Вы! — Президент Франции чуть не вскрикнул от счастья.

— Зачем не сплю?

Президент широко открыл глаза. Он передернул плечами и посмотрел на тикавшие часы. Часы показывали два ночи. Президент обреченно нахмурился.

— Да, извините, — сказал он, мотая сонной головой. — Горбуна нет, говорите? Вы меня простите, я совсем не могу понять, в чем дело. Что случилось, в конце концов?

— Как? — голос президента Франции дрогнул. — Вы… Вы не знаете? Нотр-Дам, господин Президент! Горит, господи! Горит…

— Да, слышал. Соболезную. — Президент широко зевнул. — Есть жертвы?

— Как? Жертвы? Нет… Да! Кто-то прямо под Нотр-Дамом стоял… Как его пропустили! Стоял и на пожар смотрел, прямо у огня. Раздавило его чем-то, от крыши отлетело. Это сейчас, пару часов назад…

— А… — протянул Президент. — Ну а в остальном вы как?.. Тушите?

— Тушим ли? Как там потушишь! Никак! Но, господин Президент… — голос президента Франции вдруг стал мечтательным, далеким, — я так любил раньше с мамой туда. Она молилась там, а я не молился еще, а представлял только, как вот буду с виселиц спасать и вообще — на баррикады. А сейчас… Мертво, господин Президент! Все умерло! А я ведь пол там целовал, помню, был маленьким, пол!

— Коллега, вам нужен сон, — уверенно заявил Президент, — и отдых. Поезжайте в Ессентуки. На воды.

— А? Да-да… Мне кажется, что… Извините, это смешно, наверное. Как будто я сейчас сам горю. Вот, как шпиль, скоро обвалюсь. Париж горит, господин Президент, весь в огне! Как вы можете быть так спокойны! Я не понимаю!

Президент улыбнулся и протер рукой глаза. Слова президента Франции сливались в одно сложное предложение со светом лампы и луны, с ветром за окном, колышущим траву, и листья, и деревья. «И бассейн вместе с вертолетом — он еще там, а тут какой-то Нотр-Дам. И при чем? — тягуче подумал Президент. — И совсем даже ни к чему… Зачем? Зачем Собор, если есть Храм… И даже не какой-нибудь храм, а Храм Христа Спасителя, как новенький. Впрочем, действительно новенький…»

— Ну как же весь, коллега, — Президент причмокнул. — Горит только ведь Собор.

— Как же… Это ведь Нотр-Дам! Что мы потеряли, господин Президент! Что мы потеряли! Я помню, — голос президента Франции становился все плаксивее и тише, — сидел там лет в шестнадцать… И думал, что все смогу. И умным буду, и сильным, и большим. Я, верите ли, перечитывал каждый год. Гюго. И больше мне ничего не было нужно, господин Президент. Только я и он… И все. Я был некрасивым в детстве, господин Президент, а Нотр-Дам… Нотр-Дам…

— И что же Нотр-Дам?

Музыкант сел на скамейку около Президента. Тот отложил книгу и вздохнул.

— А Нотр-Дам, господин Президент, — ответил музыкант насмешливо, — вам надо найти.

— Здание?

— Зачем сразу здание. Здание уже забрали. У вас свое есть, вы не помните просто. Память у вас в последнее время… — Музыкант пристально посмотрел Президенту в глаза. — Можно откровенно?

— Можно, — не сразу ответил Президент.

— Никуда не годится, господин Президент, память ваша. Дырка то есть, а не память. Найдите Нотр-Дам — и вспомните сразу все.

— А как найти? — Президент задумчиво взглянул на музыканта.

— Ай, брусничный цвет, алый да рассвет… — неожиданно затянул музыкант и бодрым вибрато спел последние слова: — Али есть то место, али его нет?

Президент задумчиво оправил пиджак и посмотрел на панельный домик вдалеке. В окне он смог разглядеть генерала Сереброва. Серебров, в бежевой шапочке и в грязной рубашке, смотрел на него влюбленными глазами.

— А он тут откуда? — кивнул в сторону Сереброва Президент.

Музыкант рассмеялся.

— А он за вами сквозь огонь и воду. Не отпускает! Любит вас, значит. Вот вы его любите?

Президент растерянно промолчал.

— Ну вот. А надо найти то, что вы любите. Самостоятельно. Найдите, вот вам и будет — Нотр-Дам.

— Зачем? — Президент кротко улыбнулся.

— Как зачем? — удивленно спросил музыкант. — Горит ваша любовь, господин Президент! Тушить нужно! А то нельзя же без любви. Сами знаете.

Они поднялись. Солнце отбрасывало тени деревьев далеко назад — они переплетались друг с другом, колыхаясь вместе с ветром и каплями дождя, прыгающими со скатов крыш на высыхающий асфальт. Но Президент не любил солнце. Президент любил луну. Мимо пробежала белка и, вдруг остановившись, подмигнула Президенту. За ней бежал волк. Президент его не видел, но чувствовал оскал грязных зубов и грудной рык. Музыкант встал со скамейки, потянулся и заиграл что-то давнее, слышанное много лет назад. Откуда-то послышались бубен и аккордеон. Президент закрыл глаза. Что-то между ухом и плечом упало вниз — и Президент опустил голову. Тихим перебором стали кружиться листья, «жигули» — закружились бирюза в глазах Сереброва и струны на гитаре — и Дрезден провалился за туманом.

Стрелка часов в гостиной Президента давно перевалила за два ночи, а президент Франции все так же быстро тараторил в трубку. Он поминутно сбивался, перескакивал с одних слов на другие, спрашивал о чем-то Президента. Но Президент не отвечал. Свернувшись под простыней, с включенным светом и с телефонной трубкой рядом, он был в Ленинграде, с будущей женой. А французский президент все говорил — не Президенту, никому конкретно, а просто говорил — так, чтобы не слышать, как потрескивают угли на острове Сите.

— И я… Всегда, как Квазимодо, господин Президент! Я ведь не очень… Не очень читал много, всего, может, пару книг и помню. Но этот горб! У меня был неправильный прикус, знаете, вот я и думал, что у кого горб, у кого прикус, у кого там, может, нога одна другой короче… Но все — несчастные. Господин Президент, слышите? Несчастные! И я приходил туда. Каждый день приходил… И говорил с Богоматерью, с Марией, говорил о себе, о прикусе, о маме, папе. А потом, Президент, слышите, потом целовал пол. Я так давно там не был… Так давно!

…

В Ленинграде был вечер. Огни горели на дорогах, в окнах — и в концертном зале «Май». Шел концерт юмориста Николая Адкина. Николай, загримированный под старика, с огромным носом и в очках, рассказывал истории о детях. Вместе с музыкантом Президент попал на концерт в середине выступления. Они пробирались сквозь ряды.

— Появился вот ребенок, — чеканил Адкин тоненьким, самоуверенным голоском. — Совершенно счастливы родители, что появился безо всякой посторонней помощи. Потому что коллектив — это святое дело, но есть все-таки вещи на свете, которые лучше делать своими руками.

Зал залился смехом. Президент указал на две головы во втором ряду. Музыкант прищурился и кивнул.

Президент, еще молодой, с челкой на правую сторону, поблескивал хитрыми глазами в сторону соседки. Соседка его была блондинкой с пышной прической а-ля Любовь Орлова и двумя тонкими бровями-полукружьями. Музыкант и Президент встали чуть поодаль от них.

— А вы тогда были моложе, — заметил музыкант.

Зал снова разразился хохотом. Сквозь смех Президент расслышал стихи. Стихи читал молодой Президент, читал сбивчиво, робко. Блондинка делала усилие, чтобы не улыбнуться.

— Нет без тебя мне жизни на земле. Утрачу слух — я все равно увижу… Услышу… — запнулся Президент. — Не помню. Забыл.

— Не начинайте, раз не знаете! — Блондинка снисходительно улыбнулась. — Это же Рильке! Как можно перевирать самого Рильке!

— Очей лишусь — еще ясней увижу! — шепотом подсказал Президент.

Адкин на сцене слегка выгнул спину, прижал руки к груди и громко фыркнул. Зал зааплодировал. Музыкант участливо спросил:

— И что же это за особа?

— Жена, — Президент помолчал, — бывшая.

— Отчего же бывшая? — осведомился музыкант.

— Стихи… забывал.

Конец ознакомительного фрагмента.