В краю гор и цветущих долин

Иван Царицын, 2022

Книга переносит читателя в путешествие от Крымских гор до просторов Байкала, от величественных пейзажей Алтая до угрюмой Москвы и охватывает множество судеб, событий, образов. Но над всем этим тяготеет мир, в котором не за что зацепиться, традиционные устои недолговечны, а партийные догмы не работают. Такому миру противостоят герои книги – отчаявшиеся молодые люди, потерявшие себя, но искренние, способные на безумные поступки, пытающиеся через бунт обрести свободу.

Изгнание варягов

1

У каждого человека есть предназначение. Кому-то суждено быть врачом, кому-то учителем, кто-то идёт в спасатели, а Роза Белоусова родилась для того, чтобы стать партийным секретарём.

Уже в двадцать три года она возглавляла районный комитет комсомола. В тридцать — районный комитет КПСС, а вскоре партийная вертикаль усадила её в кресло второго секретаря Городского комитета. Даже крушение советского государства не помешало ей исполнять должностные обязанности. В капиталистической реальности появилась другая КПСС — «Коммунистическая партия социальной справедливости». Там-то Роза Белоусова и нашла себе место.

Каждый день она просыпалась в пять утра, и так как в её жизни не было ни детей, ни внуков, а только три похороненных мужа и кот Персик (вполне живой и бодрый), она приходила на работу ни свет ни заря. Сразу же начинался обзвон секретарей первичных отделений, членов Союза ветеранских организаций, и до каждого доводилось одно и то же — взносы, взносы, взносы, подписка на партийные издания, собрания, пленумы и ещё раз взносы. К обеду мобильный телефон раскалялся и отказывался звонить, но Роза Белоусова имела язык без костей, и святое дело партийного строительства продолжалось личными беседами с работниками аппарата и со случайно забредшими в Комитет прохожими.

Однажды эта семидесятилетняя старушка пришла в Комитет и обнаружила под своим рабочим столом розовый лифчик. Брезгливо морщась, Белоусова ушла из кабинета в актовый зал и села там, охая и ахая.

Часов в девять появился бухгалтер Геннадий Прибрежный. Ему шёл шестидесятый год. Когда он увидел бледное лицо Белоусовой, левый край его густых седых усов нервно дёрнулся.

— А что же вы не у себя?

— Зайдите в кабинет и посмотрите. Наша молодёжь совершенно лишилась совести. Мне опять жаловаться? Я пойду к Козинцеву! Это же какой-то позор! Позор!

Прибрежный заглянул в кабинет и вывалился обратно, сотрясаясь от смеха.

— Роза Алексеевна, и на старуху найдётся проруха?

— Сделайте что-нибудь!

— Вот ваша молодёжь придёт, пусть сама и делает, сами тут разберётесь.

Прибрежный побежал к себе в кабинет дописывать статью. Статья была посвящена реконструкции центральной улицы Севастополя — Большой Морской, а именно тому уродливому виду, который хотели придать ей заезжие архитекторы. Особое отвращение вызывали у Прибрежного велодорожки. Подумать только — велодорожки в историческом центре города! Он чувствовал себя ответственным дать отпор этому святотатству.

Часы показали половину десятого, в Комитете появилась орговик Лиза Штепа и прощебетала звонким голоском:

— Здравствуйте, Роза Алексеевна.

— Лизочка, — Белоусова чуть не плакала. — Зайди туда, посмотри, что молодёжь нам оставила.

Штепа встала перед закрытой дверью и с недоумением и страхом посмотрела на Белоусову. Просунув голову внутрь, воскликнула:

— Ой, а что это?

Белоусова завыла от отчаяния. Штепа, перепугавшись, села рядом с ней и взяла её старческие руки в свои.

— Дорогая, что с вами?

— Сколько можно! Я много раз говорила Козинцеву, что нельзя так работать, ну нельзя. Молодёжь совсем распоясалась.

— Знаете, Роза Алексеевна, мне вот никто никогда не поможет. Сколько раз я просила вовремя сдать отчёты, и никто не откликнулся, мимо ушей всё.

— Я не могу так работать. У меня в понедельник собрание, мне надо обзвонить всех по взносам, время же идёт.

Тут в Комитет пришёл Иван Коновальцев — юноша двадцати пяти лет, который руководил местным Союзом коммунистической молодёжи. Он имел густую шевелюру чёрных, как вороново крыло волос, стройную, подтянутую фигуру, и вообще был красив собой.

Он обожал всякую военщину. В своей вотчине, в Союзе, он ввёл военную форму — юноши ходили в куртках австрийской армии и в обычных чёрных беретах. Девочки одевались проще — белые рубашки из военторга и черные юбки. Сам Коновальцев, как и подобает главнокомандующему, одевался в генеральский китель армии США и в кожаный плащ а-ля НКВД. На кителе висел иконостас разноцветных значков и медалей: выпускник МГУ, ворошиловский стрелок, участник шестого съезда Союза молодых коммунистов, «50 лет полёта первого человека в космос», «60 лет Победы», «65 лет Победы», «90 лет Октябрьской революции», «95 лет Октябрьской революции», «200 лет Лермонтову».

— Драсте, — буркнул он, проходя по актовому залу.

— Стой, Ваня, — засуетилась Роза Алексеевна. — Скажи, пожалуйста, это твои бойцы вчера здесь оставались?

— У нас было вчера собрание, — медленно начал Коновальцев. Когда речь заходила о его вотчине, он начинал напрягаться. — Проходило оно до семи вечера, а потом все разошлись.

— Да? Зайди ко мне в кабинет, посмотри.

Он заглянул в кабинет, и лицо его преисполнилось отвращения.

— Хочешь сказать, это не твои бойцы наследили?

— Ванины ребята никогда бы такого не сделали, — сказала Лиза. — Правда ведь, Вань?

— Роза Алексеевна, я даю вам честное слово, что после собрания все мои подопечные разошлись, и когда я лично закрывал Комитет, никого больше не осталось. Не знаю, откуда взялось это.

— Вот видите, не могла наша молодёжь. У Вани все ребята как на подбор, — верхняя губа Лизы приподнялась, обнажив полоску заячьих зубов. У неё была отталкивающая улыбка.

Белоусова не унималась:

— Где твой товарищ? Почему его до сих пор нет на рабочем месте?

— Я не знаю, где сейчас Пётр. Его рабочий день начинается в девять, но обычно он приходит к десяти или к одиннадцати.

— Так же нельзя работать! Я тут с семи утра сижу, у меня обзвон стоит!

— Может, и правда надо у Петра спросить? — Лиза посмотрела на Коновальцева наивным детским взглядом.

— Вот он придёт, ты у него и спросишь.

— Ваш Пётр ничего не делает, сидит весь день, уткнувшись в компьютер. «Я работаю», — он мне заявляет, а я тут, наверное, штаны просиживаю. Так же нельзя работать!

— И не говорите, Роза Алексеевна, я одна — и ведомости подготовь, и договор составь, и отчёты сдай. И никто никогда не поможет. Всё сама.

Коновальцев с грустью смотрел на дверь своей каморки — там был его кабинет, хотя место это больше походило на чулан. И некогда там действительно был чулан, до потолка заваленный флагами, транспарантами, портретами Ильича. Но Коновальцев выбил личное пространство — сидеть в одном кабинете с Белоусовой и Штепой и слушать их трескотню было самоубийством. Он выгреб весь хлам из чулана, затащил туда выделенный ему письменный стол, для большего уюта развесил по стенам грамоты и благодарности, расставил по полкам учебники по историческому материализму, и с тех пор прятался за дверью каморки от царившего вокруг дурдома.

Он бы и сейчас туда убежал, да не успел. Дверь Комитета распахнулась, и на пороге появился Михаил Козинцев. Штепа с Белоусовой мигом заткнулись. Коновальцев потуже затянул плащ. Тут же в актовый зал вбежал Прибрежный, увидел Козинцева и дёрнул усом.

— Что тут за митинг? — спросил вошедший.

Спустя минуту в повисшей тишине раздался стон:

— Михаил Андреевич, так же нельзя работать!

Козинцев приблизился, и работники инстинктивно сбились в кучку.

— Вы что, вновь напортачили где-то?

— Ми-Ми-Ми-Михаил Андреевич, — проквакал Прибрежный.

Лиза ещё крепче сжала руки Розы Алексеевны:

— Не заходите в кабинет, пожалуйста.

Огромный, не похожий на старика (хотя с Белоусовой они были однолетки) Козинцев словно бы нависал над работниками. С его появлением и мебель, и стены, и люди — всё как-то сразу стало мельче. Злобно сопя, тряся седой гривой, он вошёл в кабинет.

— Господи, — проговорил Коновальцев.

Не прошло и нескольких секунд, как из кабинета раздался добродушный хохот:

— Ванька, ты, наконец, невинности лишился.

— Это не моё, Михаил Андреевич.

— Ясно, что не твоё. Ну а чьё тогда? Лизочка, я знаю, девчушка приличная, постоянного мужа себе ищет.

— Фу, буду я ещё какого-то мужика обслуживать.

— Да брось, тебе скоро сорок лет. Бери пример с того же Ваньки, он у нас, оказывается, скоро замуж выходит.

— Женюсь, — процедил сквозь зубы Коновальцев.

Прибрежный сел на стул и тяжело выдохнул — пронесло. Он уже хотел возвращаться к себе в кабинет, как вдруг его взгляд столкнулся со взглядом Козинцева, и Прибрежный понял — сейчас грянет буря.

— Минуточку, а вы чем тут занимались всё это время? — прозвучал грозный голос Михаила Андреевича. — Вот так сидели и обсуждали, кто у нас вещами разбрасывается? В последний раз вам говорю, я никому не позволю проедать партийные деньги, уволю всех к чёртовой матери!

Он перевёл дыхание и продолжил:

— Я не для того вам это говорю, чтобы кого-то обидеть или запугать. У нас впереди серьёзная избирательная кампания. Если мы будем так расхлябанно себя вести, то всё закончится позором.

— Ох, — всплакнула Белоусова.

Козинцев обвёл взглядом присутствующих.

— Где Пётр? Какого хрена его до сих пор нет на рабочем месте? — он повернулся к Коновальцеву и погрозил кулаком. — Это раздолбайство мне уже надоело. Вы вдвоём где-то вечно шляетесь и не отчитываетесь.

Вдруг на улице раздался грохот мотора. Через окно стало видно, как обклеенная серпами и молотами «Газель» въехала на тротуар. Машина дала задний ход, распугала прохожих, яростно взвизгнула и припарковалась. Работники аппарата внимательно наблюдали. Хлопнула дверь кабины, затем заскрежетали двери кузова — водитель принялся разгружать «Газель». Потом кто-то толкнул дверь Комитета, и внутрь ввалился юноша, держащий в руках длинный чехол с торчащими железяками. Железяки скрывали его лицо. Юноша поставил чехол к стене, и все увидели улыбающегося Петра Мельниченко. Он был одет в ярко красную, как боевое знамя, футболку.

— Ну и где ты был? — спросила Белоусова.

— Палатки забирал, — невозмутимо ответил Пётр.

Козинцев махнул на работников.

— Вот видите, один Мельниченко тут работает. А вы, бездельники, полдня штаны просиживали.

Пётр ускользнул обратно на улицу.

— Останови его, — крикнула Белоусова и дёрнула Лизу за рукав.

Но на старуху уже не обращали внимания — Коновальцев спрятался, наконец, в своей каморке, Прибрежный убежал вымучивать статью, а Штепа, встревоженная словами начальника об увольнении, бросила подругу и пошла вслед за Козинцевым в его большой кабинет, чтобы умаслить.

Пётр таскал чехлы из «Газели» в актовый зал, когда из каморки выглянул Коновальцев и сказал:

— Закончишь, зайди, пожалуйста, ко мне.

— Обязательно, — ответил Мельниченко раздражённо.

Перетаскав все палатки, он подошёл к осквернённому столу, подобрал лифчик и выкинул в мусорку.

— Всего делов, — крикнул в актовый зал, где по-прежнему сидела Белоусова.

Вновь из каморки показалась голова Коновальцева:

— Будь добр, зайди, пожалуйста.

— Щас, — так же раздражённо ответил Пётр.

Он вышел на улицу, залез в «Газель» и отогнал машину с тротуара на более удобное место для парковки. Некоторое время сидел неподвижно, думал.

— Ты что-то хотел? — проговорил он, появившись в каморке Ивана.

Медали на американском кителе Коновальцева звякнули. Иван откинулся на спинку стула и попытался принять вид человека, знающего себе цену.

— Я не выдаю товарищей, — и, подождав немного, добавил. — Не выдаю.

— Понимаю, ты правильный.

— И всё же отдай мне ключ от Комитета.

— А ты имеешь право его от меня требовать?

— Да, чёрт возьми, я имею право.

Пётр продолжал стоять как вкопанный.

— Ну, — гаркнул Коновальцев.

Мельниченко полез в карман, вытащил ключ и швырнул. Ключ цокнул об стол, подскочил и со звоном упал где-то в ногах Коновальцева.

— Спасибо тебе большое, приятного дня, — ответил Иван. За ключом он не потянулся.

Пётр ушёл, хлопнув дверью. Коновальцев достал из ящика стола открытку с изображением двух белых голубков и подписью изящным почерком: «Дорогой Пётр Мельниченко! Иван и Мария приглашают Вас на своё бракосочетание, которое состоится 10 июня в помещении Нахимовского загса в 11.00» — и разорвал приглашение в клочья.

2

Пётр Мельниченко родился 26 декабря 1991 года — в день, когда перестал существовать Советский Союз. Единственным, что связывало его с ушедшим временем, был образ товарища Сухова из фильма «Белое солнце пустыни». Будучи пятилетним мальчиком, Пётр подражал киношному образу — бегал по квартире в фуражке с красной звездой и щёлкал игрушечным револьвером (нагана, как у Сухова в фильме, в ящике с игрушками не нашлось).

Мальчик рос, мужал, вскоре окончил школу и поступил в университет. И хотя порой он ощущал голод к идеям и смыслам, душа его оставалась пустой, подобно ненаполненному сосуду. Однажды на четвёртом курсе, а это уже был конец 2013 года, он вместе с однокурсниками-судомеханиками выпивал в пивнухе. С тяжёлым от влитого пива животом Пётр вышел на улицу перекурить. Сделал несколько затяжек и увидел любопытную картину — парень в чёрном кожаном плаще отмахивался от четверых отморозков, задиравших и толкавших его. Один из отморозков, небось самый отщепенец, маленький, горбатенький, с пышным одуванчиком кучеряшек на голове скакал вокруг, вскидывал кривую ногу, точно собака, желающая справить нужду, и пытался дать парню пинка.

Дело пахло жареным. Четверо на одного — такой расклад вызвал у Петра острый приступ чувства несправедливости. Он спустился с крыльца пивнухи, глубоко затянулся сигаретой, выкинул её и крикнул:

— Ну что ребята, а больше чем с одним поговорить не хотите?

— Пишов геть, — рявкнул отморозок.

— Гы-гы, — отозвался кучерявый.

— Ты мне тут не гыгыкай.

Отморозок повернул к нему лютое лицо.

— Пишов геть, а то гирше будэ.

Пётр свистнул:

— Эй, мужики.

Из пивнухи высыпала ватага судомехаников. Мужики разминали плечи, щёлкали костяшками пальцев, чесали кулаки — пьяные и агрессивные. Кучерявый тут же юркнул в кусты. Остальные трое попятились. Они скалились и рычали от обиды.

— Где ты живёшь, мы знаем, — проговорил один на русском и ткнул пальцем в энкавэдэшника.

Когда трое скрылись, парень пожал Петру руку.

— Благодарю за помощь. Ты сейчас сильно занят? Я живу здесь недалеко, можем зайти, у меня есть к тебе деловое предложение.

— Ну давай, — дыхнул Пётр на него кислым запахом пива. Потом повернулся к однокурсникам. — Щас вернусь.

— Как тебя звать-то? Меня Иван Коновальцев, можно просто товарищ Иван.

Они вошли в подъезд, где на двери ближней квартиры кто-то мелом вывел тонкие буквы: «КОМУНЯКУ НА ГИЛЯКУ».

— В самом деле, знают, где я живу, — проговорил Коновальцев, отпирая дверь.

В коридоре он снял плащ, и Пётр увидел на нём военный китель с маленьким значком выпускника МГУ. Значок выглядел очень скромно. Иван, стуча берцами, протопал в комнату. Зажёг настольную лампу, и комната потонула в полумраке. Пётр очутился в логове. Пыль щекотала ноздри. Её источали два широких ковра на полу и стене, бесчисленное количество книг на полках. Помимо потрёпанных корешков с полустёртыми и нечитаемыми названиями там же стояли и фарфоровые статуэтки: девушка на коньках, балерина, матрос и мальчик с гармонью на плече.

— Вот о чём я хотел с тобой поговорить, — начал Коновальцев. — Вижу, ты парень боевой, а главное, честный. Вступиться за незнакомого человека, когда перевес четыре на одного — это поступок, достойный уважения.

Пётр как чихнул — всю пыль вокруг разогнал.

— Вот, видишь, правду говорю. Кстати, ты заметил мою небольшую коллекцию статуэток. Это, так сказать, искусство ушедшей цивилизации. А ещё у меня есть вот что, — откуда-то из-под стола он извлёк деревянный ящичек, наполненный советскими монетами. — Чего тебе в пивнухе пропадать, с твоими порывами лучше приносить пользу обществу. Как тебе такая идея?

— В армию чёль пойти?

— Неа, лучше.

Так Пётр вступил в Союз коммунистической молодёжи.

Его привлекла идея коллективизма. На экономику ему, в сущности, было плевать. Базисы и надстройки вызывали скуку. В лозунге «Свобода, Равенство, Братство» именно братство импонировало больше всего.

Их было трое, самых активных: он, Иван и Лера Балабанова. Организацию мероприятий брал на себя Коновальцев. Он работал как заведённый, без устали и перерывов. Проникал во всевозможные объединения — в экспертный совет при губернаторе, в колледжи и школы, и даже к клубу реконструкторов умудрился прилепиться.

— Авторитет, братцы. Сперва ты работаешь на авторитет, а потом авторитет работает на тебя, — объяснял он Петру и Лере. — Пусть видят, что наш Союз занимается работой с молодёжью. Главное, дать молодым людям какое-то дело, занять их, направить энергию в нужное русло. И постепенно мы будем завоёвывать авторитет среди общественности своей честностью и бескорыстием. Курочка по зёрнышку клюёт.

Они сидели в тени дерева на склоне Сапун-горы рядом с дышащим сыростью тёмным проёмом входа в землянку. Проём был узкий, с деревянными косяками, по которым струйкой бегали проснувшиеся после зимней спячки муравьи. Их привлекал родной запах почвы, намертво поселившийся в землянке.

Склон, разрезанный глубоким чёрным окопом, ребята готовили к проведению реконструкции штурма Сапун-горы 6 мая 1944 года. Не хотелось работать — лежать бы на солнышке в густой, пахнущей влагой траве и глядеть вдаль, где над морем с трудом двигаются огромных размеров облака. Это приближается гроза — тёплая, неистовая, майская.

— Ты не сможешь всем угодить. Люди слишком разные. Авторитет да, но кому-то вообще может не быть дела до нас, — проговорила Лера.

Коновальцев призадумался. Он всегда тщательно выстраивал стратегию ответа — не мог отступиться от уже сказанного и желал даже не переубедить собеседника, а заразить убеждённостью в своей правоте. Такой в нём господствовал инстинкт.

— Наша цель — проникать в массы. Вытаскивать людей из болота обыденной жизни. Своим примером вдохновлять. Вспомни Павку Корчагина. Он был примером для миллионов советских детей. Прочитай на досуге «Как закалялась сталь», кстати.

— Такой ты видишь свою миссию? — спросил Пётр.

— Нашу. Такой мы видим нашу миссию, — Коновальцев вышел из-под тени дерева, подставив под тёплые лучи серьёзное лицо. Его гимнастёрка во время работы почернела на спине от пота и до сих пор не успела высохнуть. — Ну что, ребята, отдохнули? Пора и к субботнику возвращаться.

Пётр пошёл вслед за Иваном, а Лера осталась сидеть. С угрюмым видом она вглядывалась в мрачный проём входа в землянку.

— Я как всегда не права, — пробурчала девушка под нос, взяла банку с зелёной краской, кисточку и отправилась красить 45-миллиметровую пушку.

Иван и Пётр лопатами расширяли гнездо для миномёта. Коновальцев помахал рукой проходящей мимо Балабановой и снисходительно улыбнулся, подразумевая: «Ты всё равно примешь моё мнение».

В благодарность за помощь ребятам разрешили участвовать в реконструкции. Каждому выдали пилотку, ватник и галифе. Пётр от своего наряда пришёл в такой восторг, что весь вечер перед реконструкцией повторял:

— Я Вася Совесть — зек с Колымы, отсидел десять лет.

Ребята остались на ночь перед штурмом, чтобы ночевать в землянках. Тут и там на склоне, поглощённом темнотой, горели костры — реконструкторы готовили ужин, кипятили воду для чая. В прозрачном чистом воздухе, озаряемом оранжевым пламенем, копошилась мошкара, мелькали мотыльки. Трещали в огне дрова. Пётр то и дело кружкой зачерпывал густой дымящийся чай из кастрюли, висевшей над костром.

— Чифирь? — спросила Лера.

— Именно.

— Тебе как раз.

Он набрал ещё одну кружку и протянул товарищу.

— Спасибо, — Балабанова вдохнула резкий, но приятный аромат. — Хочу спать. За весь день на природе я так устала.

— Давай чай допьём. Я бы тоже уже завалился.

— Волнуешься перед завтрашним штурмом?

— Не очень. Хочу уже в бою побегать. Это такое мальчишеское, понимаешь, такой азарт, — он улыбнулся Лере. — А ты? Волнуешься?

— Больше всего я переживаю, как бы в очередной раз в лужу не сесть. Он, конечно, опять бросится утешать, — она кивнула на тёмный проём в земле. — Но что мне его утешения, если он никак не может увидеть во мне, ты знаешь, не может увидеть во мне девушку.

Лера выплеснула чай на раскалённые дрова. Раздалось яростное шипение, взметнулся пар и тут же растворился.

— Ладно, я окончательно уморилась. Иду спать.

Она полезла в землянку, где уже давно храпел на деревянных нарах Коновальцев. От соседнего костра доносились хиханьки и хаханьки — там советские медсёстры пили водку с немецкими солдатами.

Первым, кого Пётр увидел, когда утром вылез из землянки, оказался капеллан в военной униформе и с фиолетовой столой на шее.

— Хэндэхох, — ухмыльнулся капеллан и протопал мимо.

— Милости прошу к нашему шалашу, — поприветствовала Лера.

— Что-то уже не смешно, — ответил Пётр. После ночи на неудобных жёстких нарах у него болело всё тело, и раскалывалась голова.

— Ну что товарищи, готовы к штурму? — проговорил Коновальцев торжественным тоном. — Для нас это большая честь. Нам оказали доверие, приняли как равных. Давайте мы проявим себя сегодня с наилучшей стороны и не посрамим честь родной организации.

К ребятам подбежал Новиков — руководитель клуба реконструкторов.

— Ваня, срочно нужен один человек. У нас не хватает людей поставить на шлагбаум.

— Пётр, — Иван повернулся к юноше, — можешь помочь нашим товарищам?

Мельниченко широко зевнул, протер заспанные глаза.

— Надолго это?

— На всё мероприятие, — Новиков имел вид нервный, будто отсутствие человека на шлагбауме могло сорвать штурм. — Зрители будут пытаться пройти, а там заряды лежат, нужно никого не пропускать.

Пётр бросил взгляд на мосинки, разложенные на брезенте и подготовленные к реконструкции. Из одной из таких винтовок он должен был сегодня стрелять. Он мечтал, как с мальчишеским восторгом побежит к вершине, не взирая на взрывы. Но сейчас сквозь дремоту к нему пришло чувство коллективизма и заставило поставить интересы организации выше собственных хотелок.

— Хорошо, — ответил Пётр и опять зевнул.

Реконструкция штурма должна была начаться в девять утра. Советские войска расположились вниз по склону, им предстояло взбежать, выбить немцев с их позиций, захватить гнездо миномёта вместе с самим миномётом, укрепиться, и затем, преодолев окоп, закончить штурм на вершине.

Солдаты лежали на траве, ждали сигнала. Морпех в бушлате и бескозырке курил махорку. К морпеху были претензии — на его бескозырке значилось «Балтийский флот». И он не мог объяснить внятно, что Балтийский флот делает на черноморском побережье.

Коновальцев прижимал к груди мосинку, в кармане ватника лежали холостые патроны. Он раз за разом поглядывал на Леру. Девушка никак не могла удобно приспособить каску на голове. Каска постоянно сползала на глаза.

— Давай я тебе свою дам.

— Та, — отмахнулась Балабанова. — Нормально всё.

Вместе с Новиковым ей предстояло стрелять из противотанкового ружья Дягтерёва. Он показал ей толстую цилиндрическую петарду.

— Вот они, заряды.

Раздался пульсирующий вой сирены. Над головами пролетел самолёт, за деревьями к небу поднялась стена пламени и чёрного дыма. Правую щеку Леры обдало жаром. Прогремел новый взрыв, и очередной столб пламени облизал макушки деревьев. Лера почувствовала жар на всём теле. Солдаты приготовились.

— Ура! — рванули вперёд.

Коновальцев занял место в гнезде рядом с миномётом. Кругом трещало и грохотало. Он прицелился — чёрные фигуры немцев, отстреливаясь, пятились назад. Нажал на спуск — раздался хлопок, дуло на конце винтовки ярко вспыхнуло. Дёрнул затвор — дымящаяся гильза вылетела в траву. Руку в карман за следующим патроном. Рядом с окопом взорвался мешок с цементом, и серая пыль бесформенным облаком взметнулась ввысь. Коновальцев понял — надо бежать дальше, прыгнуть в окоп. Он посмотрел, где Лера. Девушка и Новиков лежали на земле — он заряжал ружьё, она целилась. Перезарядив мосинку, Иван помчался в плотную пелену дыма.

Лера наблюдала за ним в прицел. Новиков спичкой поджёг фитиль петарды и вставил шипящий цилиндр в затвор.

— Закрывай!

Лера щёлкнула затвором, протолкнув петарду чуть вперёд. Выстрел. Она успела отвернуться, чтобы ручка, отскочив обратно, не ударила ей в глаз. Лицо было испачкано копотью. Ноздри резал острый запах гари.

Взорвался второй мешок с цементом. Лера уткнулась в траву. По каске забарабанили клочья земли и цементный песок. Когда подняла голову, увидела медсестру, перевязывающую голову советскому солдату. Вдруг медсестра выпрямилась, схватилась за левую сиську — якобы за сердце, и, вальяжно вскинув руки, упала в кусты.

«Ну-ну», — подумала Лера.

Сквозь дым и треск до неё донёсся крик:

— Балабанова!

— Давай, беги к нему, — сказал Новиков.

Она бросилась вверх по склону. Краем глаза увидела падающего на колени немца. Прыгнула в окоп. Коновальцев встретил её сияющим взглядом, глаза его были как будто влажные. На лице цвела придурковатая улыбка.

Они глядели друг на друга — счастливые молодые люди. Их сердца не знали страха. Они жили здесь и сейчас, не имея ни прошлого, ни будущего. Осознанность момента, единственного, яркого, вечного момента, прочно засела в юных умах. Мир внезапно стал чудом — в нём разрывались снаряды, трещали пулемёты, душил противный запах дыма.

— Пошли, — сказал Иван.

— Ага, — кивнула Лера.

Они выскочили из окопа. Коновальцев, присев на одно колено, выстрелил в никуда. Балабанова стояла за его спиной. Она была счастливее всех на свете. Вместе со своим мужчиной делать общее дело — разве не в этом смысл жизни?

— Ура! — раздалось со всех сторон.

Штурм закончился. Белые, серые, чёрные клубы дыма ползли по склону. Выжившие бойцы палили в воздух из автоматов ППШ и винтовок Мосина. Лера одурело смотрела на поле сражения, взрыхлённое взрывами, усеянное кусками вырванной земли. Её раздирало желание полностью раствориться во всеобщем ликовании, в звуках выстрелов, в сказочном этом моменте.

— Убитые — встать! — скомандовал голос из динамиков.

Через некоторое время бойцы выстроились в две шеренги — советы отдельно, немцы отдельно. Началось награждение. Новиков вручал советским солдатам копии настоящих медалей «За оборону Севастополя» и «ХХ лет РККА».

— Медалью «Двадцатилетие создания Рабоче-Крестьянской Красной армии» награждается Иван Коновальцев.

— Господи, — прошептал Иван.

Он вышел из строя, и после того, как Новиков вручил ему награду, повернулся к солдатам и отдал честь:

— Служу трудовому народу!

Пётр наблюдал за награждением. Его давила зависть. Он, скучая, простоял у шлагбаума, лишённый удовольствия побегать с винтовкой под взрывами. Как будто мальчик уровня принеси-подай. Девочку ведь не пошлёшь работать, а Коновальцев — главный, первый секретарь.

Он злился на Ивана — тот и радость получил, и медаль следом. А Пётра даже по плечу не похлопали, даже спасибо не сказали за проделанную бесполезную работу — ни один человек не подошёл к грёбанному шлагбауму! И почему он никогда ничего не получает взамен, когда другим, особенно руководителям, достаются все ништяки?

Перед ним очутилась Лера в ватнике, измазанном зелёными мазками — выпачкалась, когда лежала на траве.

— У тебя вид такой потерянный. Ты обиделся?

— Нормальный у меня вид. И не обиделся я.

— Конечно. Мне ты будешь рассказывать?

Коновальцев появился тут как тут. Сел на землю, — на вспотевший лоб налипли локоны чёрных волос — расстегнул ватник, под которым оказалась футболка с логотипом группы Pink Floyd.

— Ну что, вы осознаёте всю глубину наших глубин? — он поднял взгляд на Петра. Нахмурился. — Как ты? Нормально отстоял?

— Без последствий.

— А, это, — Иван потряс медалькой, словно маленьким колокольчиком. — Это так. Сейчас я отдышусь и продолжим.

Вокруг началась настоящая кутерьма. Зрители безбоязненно ходили по склону, где совсем недавно взрывались снаряды, и дёргали реконструкторов, желая с ними сфотографироваться. А реконструкторы не успевали отгонять излишне любопытных от миномётов и винтовок.

Спустя полчаса ребята, перекусив и напившись чая, собрались возле землянки.

— Хлопцы. И девушка, — начал речь Коновальцев. — Мы все работаем на равных. В нашей организации нет такого, что один кто-то отдыхает, а все остальные пашут. Но, — он сделал паузу настолько наигранную, что Лера и Пётр подумали, не проглотил ли Иван язык. — Но! Иногда кто-то может выполнять поручения более ответственные. Нас сегодня хвалили, мы произвели очень, повторюсь — очень положительное впечатление. Особенно отметили тебя, Пётр. Реконструкторы высоко оценили твой вклад.

Иван выудил из кармана новенькую медаль, точь-в-точь такую же, как висела у него на ватнике.

— Пётр Мельниченко, тебе небольшая благодарность от клуба реконструкторов.

— Здорово! — хлопнула Лера в ладоши. — Все при наградах.

Пётр рассмотрел медальку и орденскую книжку с его именем, нацарапанным красивым, явно женским почерком. Но вместо радости почувствовал стыд. А из-за чего он, собственно, так расстроился? Может, он совершил что-то выдающееся? Может, остановил кого-то? Нет, просто постоял рядом со шлагбаумом. Никакого физического труда, никаких рисков, никакой усталости. Просто стоял. И за это — медаль?

«Значит надо давить в себе порывы эгоизма, — рассудил Пётр. — Только сила коллектива может изменить этот мир, и если каждый откажется от своих амбиций и направит усилия на общее благо, на общее дело, то и жизнь всех людей станет лучше».

Он пообещал себе, что отныне не будет впадать в мещанское себялюбие, а будет работать на благо Союза. Вместе со своими товарищами.

Уже на остановке, после того как окончательно закончилась реконструкция, и участники стали разъезжаться, Коновальцев подвёл итог всего мероприятия.

— Ну, спасибо вам, ребята, от души спасибо. Сегодня мы показали, что есть ещё порох в пороховницах, жива ещё коммунистическая идеология. Но не будет сбавлять темпы, впереди у нас много работы. Кстати, завтра общее собрание организации, надо сделать максимальную явку. Лера, ты не могла бы обзвонить наших ребят и напомнить им?

— Хорошо, — ответил Балабанова.

Они распрощались, и Коновальцев уехал на автобусе.

— Ну вот, обзвони, достань, организуй. А как меня послушать — так нет. Почему он ни к кому не прислушивается?

Пётр смерил её сочувственным взглядом.

— Нашего первого секретаря постоянно куда-то уносит. А ты будь голосом разума. Начнёт Ваня заговариваться, ты его спускай с небес на землю.

— Ну что ж, буду голосом разума, — вздохнула Лера.

Вскоре Пётр получил диплом судомеханика, спрятал синюю корочку глубоко в шкаф и пошёл устраиваться на ставку в местное отделение КПСС. Он так и не узнал, поспособствовал ли его трудоустройству Коновальцев. Но когда он пришёл на собеседование с Козинцевым и Белоусовой, Иван ждал его возле кабинета руководителей. Он выглядел встревоженным и явно переживал — будет ли Пётр держаться достойно, как и подобает настоящему коммунисту?

— Удачи, — сказал Иван. — Не волнуйся, там все свои, Михаила Андреевича и Розу Алексеевну ты знаешь. На самом деле это чисто формальность.

Козинцев встретил Петра с той театральной радостью, которая вырабатывается у публичных людей за годы общения со всевозможными личностями.

— Здравствуй, дорогой, проходи, садись. Мы уже давно к тебе присматриваемся, ты у нас активный боец, прошёл определённую школу. К тебе есть деловое предложение. Ты парень современный, а у нас… Роза, какая у нас ставка появилась?

— Нам нужен человек, который будет заниматься агитацией в сетях. ЦК настаивает, что каждое местное отделение должно развиваться в этом направлении, и, конечно, мы привлекаем молодёжь. Вы у нас в таких вещах разбираетесь.

Козинцев перебил её:

— Роза Алексеевна говорит о работе в социальных сетях. Твоей задачей будет вести аккаунты местного отделения партии, обеспечим тебе рабочее место, всеми методическими материалами снабдим. Работа творческая, нестандартная, что скажешь?

— Я согласен.

— Тогда мы тебя оформим с понедельника, так удобнее будет, да, Роза Алексеевна? И можешь начинать, времени на раскачку нет.

С этими словами для Петра Мельниченко началась политическая жизнь.

3

Партийный актив готовился к проведению конференции по выдвижению кандидата в губернаторы. Адская духотища мучила набившийся в актовый зал Комитета народ. Бабушки и дедушки, несколько молодых мужчин и женщин обмахивали лица партийными газетами. Окна были открыты, но летний воздух, сухой и неподвижный, не мог дать спасения. Наконец кто-то додумался включить кондиционер. Когда полилась искусственная прохлада, делегаты несколько расслабились, а кое-кто вздохнул с облегчением.

Пётр, сидя на корточках в углу зала, проверял готовность большой стационарной колонки исполнять гимн СССР. Втыкал флэшку с записью, регулировал громкость, настраивал звучание, вынимал флэшку и начинал по новой. Вдруг кто-то навис над ним неприветливой тенью. Пётр поднял взгляд. Мансур Азарович — башкир преклонного возраста, член партии с 1968 года, чьи густые азиатские брови свисали на глаза — тыкал ему в лицо листком с напечатанным текстом.

— Надо размножить. Вот.

На дедушке красовался китель с наградами и фуражка с красной звездой. Во всём его облике чувствовалась офицерская закалка.

— Это воззвание к рабочим троллейбусного депо, его нужно срочно распечатать. Сделай, пожалуйста.

Пётр поднялся с корточек, взял в руки листок — мелкие буквы, сплошные и огромные, точно кирпичи, абзацы. Глядеть было скучно на такое воззвание, не то, что читать.

— У меня времени нет, — он слегка пнул колонку. — После конференции или в понедельник только.

— Слушай, сделай сейчас. Срочно надо.

Прямо над головой Мансура Азаровича висел прямоугольный транспарант «От каждого по способностям — каждому по труду!». «И все здесь верят в те лозунги, — думал Пётр. — И вот это воззвание к рабочим — какая наивность. Какая старческая закостенелость. Если бы не кондиционер, можно было подумать, что сейчас конец 80-х. Такое эхо страны, которой больше нет… но я не эхо».

— Не буду, — ответил он наглым вызывающим тоном. Он мог бы ничего не говорить, молча развернуться и уйти, и, может, так было бы правильнее. Но Пётр хотел усугубить. Хотел уязвить гордость советского офицера.

— Петя, зайди, пожалуйста, — выглянула из кабинета Роза Алексеевна.

Он зыркнул на Мансура, как бы желая сказать: «Нет времени, понял». Хорошо было бы в придачу ещё и язык показать, но это было бы слишком.

В кабинете собрались, помимо Алексеевны, Штепа Елизавета, Прибрежный и Козинцев. Разговор между ними, по всей видимости, выдался нелицеприятный.

— Скажи, пожалуйста, — Козинцев обратился к Петру, — ты все документы сдал на кандидата в депутаты?

Лицо Петра сделалось жёстким. Он и рта не успел раскрыть, как Козинцев прикрикнул:

— Так чего ты тянешь? У нас сроки поджимают. Вы мне так всю предвыборную кампанию завалите. Какие документы ему остались?

Прибрежный дёрнул усом:

— Надо получить справки о нежелании состоять в гражданстве Украины, — и взглянул на Штепу. — И Елизавете так же.

— Вы с этими справками не затягивайте, — голос Козинцева стал обыденным, но не утратил своей твёрдости. — Это уникальная ситуация, как будто из пальца высосана — справки эти. Тут мы можем хорошо так пролететь. Как говорится — замах рублёвый, удар херовый. Я прошу вас, Геннадий, держать это на контроле.

— Михаил Андреевич, я не могу всего успевать, я бухгалтер, у меня дебеты с кредитами.

— Если бы ты своими обязанностями весь день занимался, но нет, пасквили в газеты мы пишем, статьи придумываем. Я вам ещё раз говорю, давайте мы не будем размениваться, у каждого есть свои должностные обязанности, их и надо выполнять.

— Петь, Петь, — пропищала Лиза. — Там маленькая ошибочка в докладе мандатной комиссии, можешь, пожалуйста, перепечатать. Я тебе сейчас скину на почту, что нужно исправить.

В присутствии Козинцева Пётр не находил смелости дерзить. Он промычал «угу» и пошёл на рабочее место. В спину раздался голос Розы Белоусовой:

— Никакой ответственности у молодёжи, никакой.

Он включил компьютер. На экране только-только выплыла заставка Windows XP, как в кабинет вошли Козинцева и Азарович.

«Наябедничал» — догадался Пётр.

— Напечатай, пожалуйста, Мансуру прокламации, — бросил Михаил Андреевич.

И никуда не деться — Козинцеву достаточно было выдать одно лишь указание, чтобы отношения между людьми урегулировались, а работа коллектива упорядочилась. Пришлось вставать, тащится в коридор и запускать ризограф.

— Двести штук, — Азарович с таким отвращением глядел на трясущийся, издающий скрежетание агрегат, словно боялся, что ризограф вместо бумаги проглотит его самого.

— Я не люблю, когда наблюдают, как я работаю, — Пётр вытащил из лотка выпавший пробный экземпляр. — Вот, пойдёт?

Дедушка недовольно просопел:

— Хорошо, — и удалился в актовый зал регистрироваться на конференцию.

Тяжёлое ощущение бессмысленности сдавило юношу: «Кого это может впечатлить? Никто не будет их даже читать! Зачем я делаю это?» Ризограф с треском и грохотом заглатывал чистые листы бумаги, пропускал через своё чрево и выплёвывал лишённые души прокламации, изобилующие всевозможными марксистскими клише — от «трудового народа» до «пролетарского сознания».

— Привет, — раздался за спиной прекрасный девичий голос. — Я по делу, есть минута?

Сердце Петра затрепыхалось. Лера — как хорошо среди гнетущей суеты и потухших старческих лиц увидеть это юное живое существо!

— Конечно, есть, пойдём в кабинет.

Ризограф остался работать без присмотра.

— Я принесла тут кое-что, взгляни, будь любезен.

Пётр взял из её рук заявление о выходе из Союза. И тут же вся радость погасла, и вместо света что-то страшное и пугающее нависло над ним.

— Это из-за того, что случилось?

— Между мной и тобой, да. И вообще, мне осточертела ваша организация. Во-первых, мне надоело, что он относится ко мне как к какой-то школьнице, у меня есть самоуважение. Не какие-то остатки, а самое настоящее полное самоуважение.

— Ты показывала заявление ему?

— Вот ты и покажешь. Петя, сделай хоть что-то, чтобы я могла тебя простить.

Он спрятал заявление в ящик стола. Нечто страшное и пугающее так и висело над ним, и у этого нечто было название — ощущение необходимости перемен. Лера уходит, а он, Пётр, так и остаётся топтаться на месте. Она была уже не той девочкой с реконструкции, она стала старше и мудрее. И он ей завидовал.

— Помоги мне избавиться, поговори с Коновальцевым. Ты же его друг.

Пётр поморщился. Слово «друг» неприятно отозвалось в нём.

— Мне самому не хотелось бы говорить с ним.

— Ясно.

— Я сделаю, сделаю. Не обижайся только. Ты же понимаешь, что он воспримет твой уход как личную обиду?

— А не мои заботы! Почему я должна волноваться, чтобы кого-то там не обидеть, если я не чувствую себя полноценным человеком и хочу уйти?

Порой она становилась такой злюкой, и сейчас Пётр смотрел, как она сыплет злостью, и впервые яро прочувствовал всю ту бездну, что образовалась между ними.

Незадолго до конференции он приплёлся к ней в гости с бутылкой водки и палкой колбасы. Лера училась в колледже на воспитателя младших классов и снимала однокомнатную квартиру вместе с двумя одногруппницами, крымскими татарочками Эсфирь и Асие. Эсфирь, как самую младшую, троица отправила спать в комнату, а сама принялась пьянствовать на кухне. Ася нарезала колбаску, Лера расставила стопки, а Пётр разлил горькую.

— После первой же практики в колледже я поняла одну вещь, — рассказывала Лера, — я ненавижу детей.

— А раньше ты этого не понимала? — спросил Пётр.

— А раньше, — она хлопнула водки. — Раньше я этого не понимала.

Первая стопка, как и всегда бывает, пошла невкусно и наполнила нутро неприятным жаром. Ася отправила в рот жирный кусок колбасы и махнула ладошкой:

— У неё теперь новая манечка.

Лера устремила на подругу глазки, в которых уже сверкал пьяненький отблеск.

— Хочу быть журналисткой. Я хочу всем доказать, что я не просто Валерия Балабанова, — она выпрямила спину и согнула ручки так, как складывает передние лапы собачка, стоя на лапах задних. — Я — деятельная Валерия Балабанова. — И вновь хлопнула горькой. — А детей я терпеть не могу. Да, да, в Союзе я как маленький ребёнок. Он всегда довлеет надо мной, всегда указывает, ни одну мою инициативу он не принял, и всегда критикует, всегда. Я устала. Я хочу иметь хоть каплю самоуважения.

— К нему на свадьбу ты, видимо, не пойдёшь.

— О, больная тема, — воскликнула Ася.

— Ты же знаешь, что я не могу там быть. Потому что…

— Ты любишь его.

— Нахер вашу любовь. Где моя водочка?

— Он тебя хоть приглашал? — спросил Пётр. — Я от него приглашения так и не дождался.

— Приглашал, — ответила Лера неохотно. — Я сказала, что уезжаю в Феодосию к матери. Даже извинилась, что не могу быть. И вообще, какая разница? Он женится на какой-то замухрышке.

— Ты видела его жену?

— Говорят, гадкий утёнок рано или поздно превращается в красивого лебедя. Так вот — там природа что-то напортачила, и гадкий утёнок остался гадким утёнком.

Спустя время колбаска неожиданно закончилась, и пришлось закусывать сырой картошкой. Над кухонным столом висел рог — пластмассовая подделка под сувенир с Кавказа, но и он пошёл в дело — залили в него горькую и заставили Петра выпить залпом.

— Голос разума! — восклицала Лера. — Это ты мне сказал быть голосом разума! Так что пей теперь давай. Я будут пресс-служба, я буду писать статьи, злые разоблачительные статьи, и весь город будет мной восхищаться.

— Если бы Ванечка увидел, как ты тут водку жрёшь, он бы тебя выгнал.

— Пф, давай ему проститутку снимем, а то он весь такой правильный, весь такой благородный.

Она была совершенно пьяна. И когда решили пойти гулять, и Лера в прихожей хотела снять с вешалки куртку, то шлёпнулась и задела стакан с фломастерами для детских уроков. Она сидела на полу, среди разбросанных разноцветных фломастеров, по-мужицки икала. Из комнаты появилась Эсфирь, закутанная в одеяло, и Лера ткнула в неё фломастером, провозгласив точно главнокомандующий:

— Спать!

Это была обычная пьяная прогулка — без цели, с хохотом и криками. Шли через тёмные дворы, пока Ася где-то не потерялась. Лера и Пётр упали на лавочку. Лера не удержалась и повалилась на асфальт, икая и хихикая. Он поднял её и посадил к себе на колени. Тут на него нашло что-то невразумительное, что-то безумное — он начал целовать девичьи щёки, губы, глаза. А дальше ещё страннее — её губы ответили. Они целовались минут десять, а может, пятнадцать. Потом Пётр повёл девушку обратно домой.

Лера ничегошеньки не соображала. Она шаталась, постоянно спотыкалась, и он вёл её, прижимая к себе.

Дома уже ждала Ася. Она недоумённо смотрела, как Пётр протащил Леру в комнату и прям в одежде уложил на кровать. Сам лёг рядом. Ему было нехорошо. По соседству стояла другая кровать, на которой спала Эсфирь.

Лера забралась сверху на Петра и прилипла к его телу. Жалобно стонала:

— Ваня, Ваня.

И вновь на него нашло что-то невразумительное. Он запустил руки ей под одежду, нашарил застёжку лифчика, расстегнул. Лера пыхтела ему в лицо кислым пьяным дыханием:

— Ваня, Ваня.

Он гладил её спину, гладил плоский зад под джинсами, целовал губы. Голова у него кружилась, перед глазами расплывалось. Он оторвал от себя Леру и примостил рядом. Потом обнял и так в обнимку они и заснули.

Пётр проснулся первым и пошёл на кухню утолить сушняк. На столе стояла пустая бутылка водки, на горлышко которой, прежде чем уйти вчера гулять, нацепили кавказский рог. Стопки валялись по полу. Пётр выпил несколько стаканов воды из-под крана. Опустился на табурет. Как страшный сон всплыло перед ним то, что произошло вчера. Всплыло ощущение совершённой ошибки. Он не испытывал к Лере ничего, кроме дружеских чувств. Просто на какое-то мгновение его сознание помутилось.

Из комнаты в ванную прошмыгнула чья-то тень, и послышался звук плещущейся воды. Пётр собрал рюмки, повесил на место рог и выбросил в мусорное ведро пустую бутылку. Вскоре из ванны вышла Лера с мокрыми волосами, переодетая в свежую домашнюю одежду. Под её кофтой висели хорошо налитые груди, и Пётр смотрел на них.

— Что? — спросила Лера. — Я щас сдохну. Моя голова.

Она села за стол, сжала виски, проговорила хрипло, точно старуха:

— Я не думаю, что тебе стоит здесь находиться.

— Ничего же не было.

— Не было у него.

Между ними повисла пауза, наполненная раздражением и непониманием.

— Сегодня утром должна прийти хозяйка квартиры, я не хочу, чтобы она тебя здесь увидела, у нас с девочками могут возникнуть проблемы.

— Я уйду, я скоро уйду, дай мне время немного отойти, я ещё не до конца протрезвел, меня мутит.

— Мне тоже нужно привести себя в порядок. И Асе.

Упрашивать и спорить было бесполезно. Он обулся, накинул куртку. Лера с подозрением следила за его движениями. Пётр вышел за порог, дверь за ним с грохотом захлопнулась.

4

Ризограф неожиданно замолчал. Ритмичный стук машины вселял уверенность, что процесс идёт без сбоя, и внезапно наступившая тишина заставила Петра Мельниченко насторожиться. Было бы правильно пойти взглянуть, чтобы ничего не стряслось, но Лера вдруг спросила:

— Так тебя в депутаты толкают?

Рядом с девушкой он чувствовал себя вдалеке от того балагана, что творился в Комитете.

— Я молодой, вот и толкают, — хотел он козырнуть перед ней, но кичиться не умел, и ответ его получился робким. — Но мне это не нужно. Не хочу. А меня продолжают пихать, ведь молодые лица нужны. Справки какие-то делаю.

— Тебе выпал шанс проявить себя.

— Думаешь, оно того стоит? Я не понимаю, что там буду делать. Запросы писать во все инстанции?

— Я никому не даю советы, считаю, что не имею на это права, но ты можешь помогать людям, ты будешь полезен, — Лера как бы встряхнулась. Она подошла к картине на стене, изображавшей Ленина в библиотеке со стопкой томов, и ноготком провела по полотну.

— Брось. Я баллотируюсь в муниципальный совет. Не в Законодательное собрание. В моих полномочиях — вывозить мусор и патриотично воспитывать школоту.

— Вот он умел саморазвиваться и бороться, — она поскребла могучий лоб Ильича.

— Кто умел бороться? — на пороге кабинета возник хмурый Иван Коновальцев.

— Как твои дела? — Балабанова вмиг лишилась энергии, и лицо её потемнело.

— Вашими молитвами, — Иван стоял в дверном проёме, сложив мощные волосатые руки на груди. — Я услышал, что ты пришла, и захотел с тобой поговорить.

Его бычий лоб был сморщен и напряжён, и, казалось, вот-вот треснет, и из чёрной трещины польются водопадом мысли, идеи, проекты и планы на будущее.

— Мне нужен личный канал в Телеграме. Ты можешь это организовать?

— А ты кто? — ответила Лера, недоумевая, так ли важно иметь ему свой личный канал.

— У многих первых секретарей по России есть подобная практика. А мы отстаём в этом плане. — И тут же речь Коновальцева изменилась, стала совсем уж искусственной, как будто заученной на каком-то семинаре. — Я не для себя это делаю, а для организации. Вся наша работа направленна на развитие организации. Общий авторитет нарабатывается усилиями каждого члена Союза.

— Ты хочешь, чтобы я одна постоянно всех обзванивала, и днём и вечером созывала на мероприятия, а теперь ещё и вела твой личный канал? Ваня, у меня есть своё время, и я хочу тратить его на себя, а не бегать тут за «спасибо».

— Мы работаем все вместе. Я столько раз говорил — не успеваешь, попроси помощь. Давайте, кто-то будет заниматься обзвоном, а кто-то Телеграмом.

— Пётр, ты знаешь, что нужно делать, — Лера посмотрела на друга с надеждой.

И Пётр знал — вытащить сейчас её заявление о выходе, ткнуть в морду Коновальцеву, сбить с него спесь. Он уже потянулся к ящику, как вдруг раздался жуткий старческий голос:

— Петя, ну где исправленный доклад? — лицо появившейся Розы Белоусовой было искажено испугом — щёки обвисли, густо накрашенные дряблые губы дрожали, в глазах стояли слёзы.

Балаган возвращался с неукротимой силой и нёс с собой цифры, отчёты, постановления, и всё это было так неинтересно, так бесцветно и шаблонно.

Коновальцев стыдливо смотрел в пол. Лера думала о том, как бы скорее сбежать. Непоколебимым оставался только Ленин на картине.

— Нет, я не исправил, потому что Азарович хотел, чтобы я напечатал ему листовки.

Страх загубить конференцию завладел Белоусовой окончательно. Её старческое тело затряслось, висячая морщинистая кожа на руках задрожала, задрожали веки и накрашенные тонкие брови, а в глазах возникло непомерное разочарование:

— Так же нельзя работать!

Она крутилась на месте — раздутая старуха, готовая вот-вот лопнуть от переполнявшего её ужаса. То был особый старческий ужас — перед гневом начальства, перед неопределённостью, которая открылась, когда устоявшийся и прямой ход жизни переломился.

А Пётр ощущал пустоту и не мог понять — почему нужно так страдать из-за каких-то бумажек? Ведь что такое конференция, как не бумаги? Доклады, отчёты, мандаты, резолюции — всего лишь буквы на белых листках, и в них нет ничего, никакого смысла, никакой тяжёлой и убедительной правды.

Его окружала ложь. Но не людское лукавство, проявляющееся в словах и обещаниях, а другой вид лжи — словно бы он очутился в бутафорском лабиринте, где всё устроено глупо и нелепо. В детстве он вместе с отцом ходил на аттракцион «комната страха» — там коляска ехала по тёмному коридору, а из темноты выпрыгивали чудища и приведения, настолько доморощенно сделанные, что напугать могли только ребёнка. Пётр вырос, но тёмный коридор никуда не делся, а вместо чудищ и привидений теперь выпрыгивали мандаты, пленумы, постановления.

На визг Белоусовой прибежала Штепа.

— Розочка Алексеевна, что у вас случилось?

— У нас конференция через пять минут начинается, уже приехали из Избирательной комиссии, а доклад не исправлен, — плакала Белоусова.

— Всё самой нужно делать, ни от кого здесь помощи не дождёшься, — заплакала Штепа в ответ. — Я день и ночь готовлю договора, Розочка Алексеевна, у меня голова уже кругом идёт. — Она шмыгнула носом и убежала.

Пётр понял — надо бежать следом, постараться как-то унять вопрос, иначе кто-то обязательно наябедничает Козинцеву. Но стоило ему выйти из кабинета, как он столкнулся и с Михаилом Андреевичем, и с Мансуром Азаровичем. Они стояли вокруг ризографа. Азарович полыхал злостью, а Козинцев с негодующим видом смотрел на листок.

— Этим можно только подтереться, — сунул он Петру под нос испорченную прокламацию. — Ты же партийные деньги разбазариваешь, партия так на одной бумаге разорится.

Видимо внутри ризографа сорвало плёнку с барабана, и машина напечатала листовки с огромным чёрным пятном краски. Пётр пожал плечами. Он сам виноват, что пустил печать на самотёк, сам виноват, что заболтался с Лерочкой и не успел исправить доклад — всё можно успеть, если захотеть. Он не захотел.

— Я сейчас перепечатаю.

Мимо промчалась Лера, и он дёрнулся, чтобы догнать её, сказать ей что-то приятное напоследок, задержать её уход, но натолкнулся на непреклонный взгляд из-под чудовищно густых бровей Азаровича.

Он так и не стал для неё близким другом. Вечные попытки обрести что-то родное заканчивались неудовлетворённостью. Пётр жил своей жизнью, и Лера жила своей, и две эти жизни соприкасались, но не могли влиться одна в другую. Пётр думал, что вот-вот что-то да треснет, и он, наконец, займёт в жизни Леры особое место. Но потом случилась та пьянка, и пропасть между ними стала непреодолимой. Он продолжал мучиться от неудовлетворённости и блуждать впотьмах в поисках чего-то родного, понимающего и осязаемого.

Нет, это неправильно, что Лера бросает Союз. Организация — единственное, что связывало их, заставляло видеться и общаться. Где-то в мире произошла ошибка, и нужно эту ошибку исправить, а если не получится — законопатить глубоко-глубоко. Так всем будет лучше.

Запустив заново ризограф, Пётр вернулся в кабинет, где уже никого не было, и достал заявление. Он готов был разорвать бумажку в мелкие кусочки. Горячая мысль остановила его:

«Это будет бесчестно по отношению к ней».

А что тогда делать?

«Я не покажу заявление Ивану, по крайней мере, не сегодня. Подожду. А там — посмотрим».

Ленин с картины глядел на него с лукавым калмыцким прищуром, словно говоря: «Да вы, батенька, трусло».

5

Кондиционер умер и больше не радовал прохладой, и конференция обещала стать невыносимой. В актовом зале потели тела стариков. Представители Избирательной комиссии, два мужичка чуть за сорок, платками вытирая влажные лысины, готовились следить за легитимностью процесса выдвижения кандидата в губернаторы. Сам кандидат ходил рядом — бывший командующий флотом, которого все так и называли Командующим. Это был старик шестидесяти пяти лет, весь блеклый и как бы выцветший. В его облике не было ярких красок, седые волосы сливались с бледным лицом, и когда он сел в президиум рядом с Козинцевым, то получился удивительный контраст двух людей. На Козинцева взглянешь — мужик. Несмотря на возраст в нём держалась животная сила и выливалась наружу энергией и мощью. А Командующий давно уже высох, постарел, развалился.

Начались обычные для партийной конференции действия — утверждение повестки, оглашение числа присутствующих. В какой-то момент Козинцев скомандовал: «Конференция объявляется открытой», Пётр щёлкнул переключателем на колонке, и громоподобно зазвучали первые аккорды гимна СССР. Присутствующие тут же встали со своих мест, и началось формальное и ненужное прослушивание гимна несуществующей страны, выполнявшееся на каждой конференции, и каждый раз гимн звучал лишь до первого припева, а затем обрывался.

К небольшой кафедре вышла Елизавета Штепа читать доклад мандатной комиссии. Её глаза ещё не высохли от слёз. Пётр глядел на неё и видел девушку, придавленную цифрами, отчётами, договорами, придавленную работой, но молодую девушку, хотя молодостью в её облике и не пахло. Инстинкты женщины в ней угасли. Он заметил, что за последнее время, с тех пор как началась предвыборная кампания, кожа на лице Штепы постарела, сделалась рыхлой, и создавалось впечатление, что если ткнуть пальцем в её щёку, то палец утонет, как в тесте.

Штепа читала доклад: 43 пенсионера, 8 госслужащих, 3 частных предпринимателя и один человек — творческая интеллигенция. Пётр, вслушиваясь в цифры, думал: «Вот нас всех пересчитали, пометили, обозначили». Помеченные и обозначенные люди взирали на Командующего и ждали от него подвига, ждали от него неких сверхъестественных усилий.

— Конференция правомочна начать работу, — Штепа хлопнула влажными ресницами и убежала на своё место.

После рассмотрения ряда необходимых вопросов, началось тайное голосование. Делегаты получали бюллетени, опускали их в ящик без всяких отметок. Пётр задумался: а не вычеркнуть ли имя Командующего? Тем более что других кандидатур не значилось. Но ручей делегатов машинально и покорно двигался от стола Розы Белоусовой, которая выдавала бюллетени, до ящика для голосования. Не было места спрятаться и сделать отметку. Не было даже ручек. И не потому, что их специально не положили. Просто никому в голову не пришло, что вдруг придётся чего-то там чёркать.

Единогласно конференция утвердила кандидатуру, заранее согласованную с ЦК.

Когда представители Избирательной комиссии покинули Комитет, Козинцев объявил:

— Ну что, товарищи, мы входим в активную фазу предвыборной кампании. Скажу прямо — нас ждёт жёсткая борьба. Власть нам подсунула серьёзных, сильных конкурентов.

Он сидел в президиуме и всем своим видом демонстрировал презрение к обстоятельствам и проблемам. Казалось, мир может треснуть от одного его взгляда.

— Первый из них — действующий врио Кашкин. Кто же это такой, спросите вы. Я вам отвечу — варяг, присланный сюда Москвой, который не знает специфики региона и менталитета местных жителей. Мы же твёрдо убеждены — Севастополем должен управлять севастополец. И сегодня мы с вами выбрали достойную кандидатуру — уважаемого адмирала, бывшего командующего флотом.

Одобрительные «угу» и «ага» прошли среди делегатов.

— Но это ещё не всё, — Козинцев повернулся к Командующему. — Они уже зарегистрировали эту девочку?

— Так точно, — резко и чётко ответил Командующий.

— Вы видите — чтобы отбирать у нас проценты на выборах, власть создала такую удивительную партию: «Партия настоящих коммунистов». Только вслушайтесь — настоящих! Вот хочет человек проголосовать за коммунистов, приходит на избирательный участок, а у него в бюллетене две коммунистические партии, и он не знает, за кого голосовать. Подобная технология называется — партия-спойлер. Такая партия больше одного процента никогда не набирает, они даже не ведут агитацию. Но это тот процент, который они оттягивают у нас. В Севастополе они выдвинули молодую девочку, как её? Антонина Кислицкая.

При звуке этого имени в душе Петра колыхнулось что-то жаждущее. Ему сделалось неспокойно, он принялся елозить на стуле.

— Но разве нам можно помешать? — Козинцев распалялся всё сильнее. — Мы с вами севастопольцы или кто? Мы что, позволим заезжим варягам перекраивать наш город? Посмотрите, во что они превратили Херсонес, из древнего уникального города сделали попсовый Диснейленд. Сейчас они будут строить культурный кластер с театром оперы и балета. Ладно, нам нужна культура. Но покажите соответствующие документы на строительство. Нет никаких документов. А сам облик театра — архитектурное не пойми что. Наши местные архитекторы говорят — это уничтожит исторический облик центра города. Но главное, нас, местных жителей, не спросили, с нами не посоветовались, а просто спустили проект сверху.

Прибрежный цокнул языком — он сам боролся с велодорожками и прекрасно понимал, о чём идёт речь. Козинцев перевёл дух и продолжил:

— Дать бой варягам, сохранить собственную идентичность, сохранить сам дух Севастополя — цели поставлены, задачи определены, за работу, товарищи!

Пётр взял свои вещи и отправился на автобусную остановку. Автобус привёз его на другой конец города. Он расплатился за проезд, нашёл нужный дом, постучался в нужную квартиру. Дверь ему открыла Антонина Кислицкая. В халате на голое тело.

— Дуй скорее в душ.

Пётр разулся и пошёл подмываться. Вернулся в комнату, где стояла широкая кровать. На кровати лежала Кислицкая. Она поманила тонким скрюченным пальцем.

— Ну что же ты, иди ко мне, депутатик.

И депутатик пошёл.

6

Его идейности хватило ненадолго.

Он обещал быть настоящим коллективистом и товарищем, обещал давить в себе порывы эгоизма, но в какой-то момент осознал, что с Партией и Союзом его ничего, по большому счёту, не связывает, и что жизнь его, видимо, свернула не туда.

Какими бы хорошими не были идеи, как бы сильно они не вдохновляли, иерархия и бюрократия всегда вытравят из идей всё естественное и боевитое. И Петра начало тошнить от бесконечной вереницы пленумов, на которых мусолили одно и то же из раза в раз. Иногда у него разыгрывалось воображение — он представлял, как во время выступлений из-под стола показывал мордочку и скалил зубки одобрям-с. Постепенно одобрям-с выбирался из своего убежища и кусал за ноги каждого присутствующего, и в итоге голосование было неизменным — ЕДИНОГЛАСНО.

Вокруг себя Пётр видел одни лишь номенклатурные задачи. Был случай — из ЦК поступило указание провести конкурс детских талантов с песнями, танцами и чтением стихов. Организация конкурса легла на плечи Коновальцева. Со своей работой он справился достойно, но, как обычно бывает, не обошлось без ложки дёгтя.

Местом проведения должен был стать актовый зал университета. Иван приложил немало усилий, чтобы выбить разрешение. Пришлось пойти на уступки и позиционировать конкурс как внепартийный. Только вскрылось это перед самым началом, когда Козинцев вошёл в зал, тряхнул седой гривой и заорал:

— Где партийные флаги? Где партийная атрибутика?

Звеня медальками на кителе, подскочил Коновальцев и начал растолковывать, мол, так-то и так-то, мероприятие будет вне политики.

— Ты совсем распоясался, что ли? Лиза, у меня в багажнике завалялось несколько флагов, принеси, пожалуйста.

— Михаил Андреевич, я обещал людям, как они потом будут смотреть на нас, на мой Союз?

— Хватит дурачка валять, мероприятие будет партийным и точка.

Лиза метнулась туда-обратно и умоляющим тоном попросила Петю:

— Ну повесь флаги, пожалуйста.

И тут Коновальцев как с цепи сорвался:

— Не смей вешать, я тебе приказываю! — он глядел из-под бычьего лба гневными глазищами.

Пётр опешил и застыл с флагом в руках. Кругом на него смотрели дети, родители, всякие посторонние люди. И он почувствовал себя растоптанным. А лоб Коновальцева блестел, готовый к тарану.

— Прекрати развешивать…

Бдзынь! сделала медалька «ХХ лет РККА».

–…это говорю тебе я…

Бдзынь! сделала медалька «95 лет Комсомолу».

–…первый секретарь!

Бдзынь! сделала медалька «50 лет визита Фиделя Кастро в СССР».

— Да пошёл ты, — крикнул Пётр, рассерженный навалившейся на него грубостью.

— Положи немедленно флаг и вспомни, с кем ты разговариваешь.

— Вешай, давай, — кричал с другой стороны Козинцев, — продолжай выполнять свои обязанности.

После того случая и открылось перед Петром что-то нехорошее.

«Товарищ» — это слово в Союзе обладало почти религиозным смыслом. Но, как оказалось, не для всех. Для кого-то оно было очередной идеологической установкой. Для тех, кто считает, что раз у него на кителе медалек больше, чем у других, раз должность у него выше, то он имеет право своими истериками оскорблять чужое человеческое достоинство. Можно сколько угодно говорить о товариществе и коллективизме, но какой толк в разглагольствованиях, если ты сам — орало командирское?

Поворотным моментом для Петра стала поездка в Чечню. Поехал он туристом и попал в совершенно иное пространство, где всё организованно не так, как он привык. Он встретился с исламской культурой и людьми, свято чтущими религиозные обычаи, и если раньше он испытывал предубеждение против мечетей, то в Грозном в мечети «Сердце Чечни» он спокойно разувался, садился на ковёр у стеночки и наслаждался тишиной, покоем и яркостью внутреннего убранства.

Он никогда не был воинствующим атеистом, и вопросы религии мало занимали его, но в Чечне он столкнулся с иным мироощущением, с иной формой организации жизни, и после осточертевшей номенклатуры это стало глотком свежего воздуха. Он узнал, что правда жизни на самом деле огромна и сложна — такую не вольёшь в узкую пробирку идеологии.

В один из дней своего путешествия Пётр и ещё несколько туристов поехали на микроавтобусе смотреть высокогорное озеро Кезеной-Ам. По пути остановились в ауле. Пётр, прогуливаясь по рынку, решил зайти в мечеть. Внутри толпилось множество молодых людей с горячим вайнахским взором. Действие напоминало народный сход. В центре внимания находились двое юношей, каждый из них по очереди высказывался на чеченском языке. Пётр не мог их понять, но догадался, что здесь решается какой-то гражданский спор. Мужчина в возрасте стоял между ними и по ходу дела вносил замечания. Видимо, это был старейшина. Внезапно по толпе прошли восторженные возгласы, и юноши, как догадался Пётр, пришли к миру. Он поразился простоте происходящего — оказалось так просто объединиться и разрешить недопонимания обычным народным сходом. В автобус он вернулся с чувством приобретения чего-то нового.

Дальше были горы, их лысые гладкие вершины простирались до горизонта. Был город Хой — древний, заброшенный, окружённый с трёх сторон бездонными обрывами. И, конечно, озеро Кезеной, переливающееся, как и всякое высокогорное озеро, удивительными бирюзовыми оттенками. На противоположном его берегу высились суровые, не ведающие страха перед ходом времени горы Дагестана. Пётр бродил у кромки воды и не мог отвести глаз от густо-синего, почти космического кавказского неба, в котором недосягаемой точкой парил орёл. Ноги вдруг наткнулись на что-то — поросшая ржавчиной, грязная, простреленная насквозь канистра для бензина. Пётр, моргая, смотрел на канистру. Потом перевёл взгляд на дрожащую мелким бризом гладь озера, и сияние ослепило его — сияние природы, сияние жизни.

В туристической группе с ним была девушка Наташа. Вместе с ней он гулял по Грозному. Однажды вечером они ужинали в кафе. Пётр уплетал необычайно вкусные тыквенные лепёшки и с осторожностью поглядывал на жижиг-галнаш — вареное мясо никогда не вызывало у него аппетита.

— Мой Байкал, какая прелесть, посмотри, — Наташа показала ему на телефоне фотографию голубого, светлого и прозрачного льда. — У меня была мечта увидеть этот лёд, прикоснуться к нему, влюбиться.

Именно в том чеченском в кафе, среди запахов лепёшек и варёного мяса, Петра стало манить голубое сияние Байкала.

На работу он возвращался, как в тюрьму. Продолжались бесчисленные пленумы, одобрям-с по-прежнему скалил зубки. Задачи и пути их решений ставились каждый день, подготовка к выборам шла полным ходом — но какой был во всём этом смысл?

Той весной на Петра повлияло ещё одно событие — он прочитал роман Лимонова «Это я, Эдичка». Роман о русском эмигранте в Соединённых Штатах потряс своей яростной откровенностью — беспорядочные половые связи, негры и завершающие книгу слова: «Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть… Я ебал вас всех, ёбаные в рот суки! Идите вы все на хуй!».

«Какой скучной и закостенелой жизнью я жил, — думал тогда Пётр. — Обслуживал партийную вертикаль, и, сидя в кабинете, боролся с незримыми, сидящими в таких же кабинетах варягами и капиталистами — суета, какая суета!»

И вот — «Эдичка». Книга, способная выпотрошить душу. Во время чтения Пётр испытывал чувство радости, изумления и насыщенности. Неистовый поток вливался в его сердце. Это была правда жизни, которой так не хватало ему в окружавшей затхлости.

Он сделался непоседой, метался, устраивал пьяные дебоши в наливайках, ходил по проституткам — лишь бы испытать какой-нибудь трэш. И всегда ему было мало. Когда он ночами возвращался домой, ложился в постель, глаза заливало мифическое голубое сияние Байкала и дарило покой.

И вот судьба сделала ему подарок — свела с Антониной Кислицкой. Ей исполнилось тридцать лет, она бежала из Донецка и в Севастополе пыталась заново устроиться. Используя свой пробивной характер, постепенно обрастала знакомствами и связями, и в итоге ей поступило предложение — участвовать в предвыборной гонке. Тогда Кислицкая понапринимала в партию всех своих знакомых беженцев из Донецкой области и стала ждать лёгкой победы.

С Петром она познакомилась на форуме для молодых лидеров, и для Петра знакомство началось с похоти. Его всегда тянуло к тощим девушкам, к их тоненьким ручкам, ножкам, рёбрам, выступающим под натянутой кожей. А тело Кислицкой — какое оно тонкое! Но вместе с тем вовсе не хрупкое, в нём не было девичей беззащитности. Он вылизывал ей живот, бёдра, влажную вкусную щель, да он бы съел её всю, откусывая кусочек за кусочком, и может тогда бы угомонился.

Оказалось так весело — трахаться с конкурентом твоей родной партии. Пришёл тот самый трэш, о котором мечтал Пётр. И хотя Кислицкая как человек ему совершенно не нравилась, уже ничто не могло помешать сходить по ней с ума. Он закрывал глаза на её вызывающую манеру одеваться — Антонина ходила в ярко-оранжевых лабутенах с ядовито-зелёной подошвой, а один раз заявилась на встречу с избирателями в обтягивающих белых штанах, сквозь тонкую ткань которых виднелись чёрные кружевные трусы. Конечно, Антонина не специально так подобрала одежду, она ни о чём подобном не думала, но на встречу взрослые привели детей, и разразился скандал — консервативные граждане не могли допустить, чтобы демонстрация кружевных трусов толкнула их дочерей на стезю порока.

Кислицкая поплакала, поплакала и послала всех на три буквы. Дома, глядя в зеркало на свою заплаканную мордашку, прокляла это общество с его ханжескими ценностями. И пока она мысленно обрушивала проклятия, Пётр лежал у неё в ногах, целовал ступни и приговаривал:

— Мрази, скоты и снова мрази.

После того случая трэш должен был достигнуть своего апофеоза. Так и появилась идея заняться сексом в Комитете прямо на столе Белоусовой. Пётр всё рассчитал — общее собрание Союза закончится в часов семь-восемь вечера, максимум в начале девятого, потом Коновальцев останется ещё где-то на час. Он запрёт Комитет и поедет домой. Когда на часах будет одиннадцать, появятся Пётр и Антонина.

На том и порешили. Своим ключом он отпер входную дверь, и в темноте парочка проникла в кабинет Белоусовой. И начали распалять друг друга поцелуями, касаниями, укусами. Пётр стянул с Кислицкой лифчик, кинул под стол, опустился на колени, уткнулся носом ей между ног.

Дверь кабинета осторожно заскрипела. На пороге застыл Иван Коновальцев. Медальки на его кителе траурно бряцнули. Кислицкая икнула, натянула кружевные трусы (те самые), прижала к голой груди кофточку и полезла в окно.

— Привет, — сказал Пётр растеряно. — Ну мы пойдём.

И полез следом за девушкой. Он догнал задыхающуюся от хихиканья Антонину, и вместе они разразились безобразным озорным хохотом.

И было бы им хорошо, но Пётр стал замечать, что ему чего-то не хватает. Кислицкая не могла дать ему что-то очень нужное. Он думал — а если разорвать связь? Но покорно продолжал исполнять роль развратника.

Он приходил к ней домой, ночевал в её постели и мечтал, чтобы эта кровать стала и его постелью тоже. Он зарывался в пахнущие свежестью подушки и лежал молча, впадал в детство. И в какой-то момент, совсем провалившись в чёрную яму, поднимал голову и смотрел на Кислицкую — она стояла в нижнем белье перед зеркалом и красила губы.

— Какая ты тонкая. Как спичка.

Она чмокнула губами и повернула к нему лицо — горячее и хищное.

Мебель в комнате — кровать, стенка, шкаф-купе с высоким зеркалом — имела строгие прямые линии, углы в девяносто градусов, прямоугольные дверцы. Ничего сложного, никаких интересных изгибов. Как же Петра раздражали эти линии, их несгибаемая прямота. Особенно раздражала стенка. На её полках — ни фотографий, ни вазочек, ни цветочков, ни других мелочей, с помощью которых женщины создают уют. Только сплошная прямолинейность. Стенка была чужда тому, что можно назвать домом, будто её некогда привезли со склада, да так и поставили.

— Ты точно живёшь в этой квартире?

Антонина задумалась.

— Точно.

— А если мы уедем далеко-далеко, ты сюда вернёшься? В эту квартиру?

— Конечно, вернусь.

Пётр сел на кровати. Сквозь квадрат окна он увидел серый невзрачный город — унылое, скучное зрелище, всеобъемлющая затхлость.

— Тебе нравится наш город? Ты считаешь себя настоящим севастопольцем?

— Обязательно. Я считаю себя настоящей, умной, а ещё красивой.

— Но ты же понаехавшая, тебе лишь бы жить у моря.

— Не будь таким пошляком, мне нравится наш город.

— Я просто хочу понять… я застрял в прошлом — надо мной кружатся серпы и молоты, как коршуны. А если я вырвусь в «сейчас», то что меня ждёт в этом «сейчас»?

Кислицкая потянулась, широко раскинув руки, как спросонья.

— Вы, мужики, совершенно неприспособленны к жизни.

— А ты приспособленная? — злой огонёк блеснул в его зрачках. — Кто спонсирует твою кампанию?

— Ты сам прекрасно знаешь кто.

— Кашкин?

— Какашкин.

— Ты с ним спала?

Антонина покрутила пальцем у виска.

— Хотя, может и спала.

— Как ты живёшь с этим? Я имею ввиду быть понаехавшей? Ты сдавала справку о нежелании состоять в гражданстве Украины?

— Да, сдавала.

— Чушь такая. Почему какая-то бумажка должна решать, кем я являюсь, а кем не являюсь? Я был в Чечне, там люди ходят в мечети и молятся.

— Ужас какой.

— А ещё они в горах пасут овец. Почему у них нет справок?

Антонина посмотрела на него как на дурачка:

— У овец?

— Тьфу, — Пётр отвернулся к стенке. Потом спросил примирительно:

— Ты видела Кавказ? Ты видела тамошнее небо?

— Я не видела Кавказа, Петя, собирайся, мне надо уходить, и я не хочу оставлять тебя одного в своей квартире.

Она пошла в туалет, а Пётр слез с кровати и подошёл к зеркалу. Он крепко-крепко зажмурился, голубое сияние ударило в глаза, и Пётр, гневно взмахнув кулаком, разбил зеркало. Вернулась Кислицкая и уставилась на осколки.

— Ну убирай теперь. — Она сложила руки на груди, стала вся серьёзная. — Будешь ремонт оплачивать.

Пётр хмыкнул. На балконе взял совок с веником. Антонина смотрела, как он сгребает веником осколки и вдруг повторила:

— Вы, мужики, неприспособленны к жизни.

7

Лерочка Балабанова всё же решила пойти на свадьбу Ивана Коновальцева и Марии Джус. Ею двигала странная совокупность желаний — то ли исправить прошлое, то ли переубедить настоящее, то ли окончательно со всем порвать. А может, просто-напросто, что-то до сих пор не угасло в её душе.

Хотя был вариант, который нравился Лере больше всего — совершить подлость. Правда, она не до конца была уверена, что у неё получится. Она сомневалась в своей нахрапистости, боялась выставить себя полной идиоткой и надеялась, что на свадьбе будет достаточное количество шампанского, чтобы либо не думать обо всём этом, либо заявиться на сцену полноценной гадюкой. Выглядело последнее весьма заманчиво, тем более, что Иван достался не ей, а какой-то посредственной девке с буржуйской фамилией.

В своей жизни Лера стремилась делать только то, что в кайф, а в кайф ей было быть полезной. В Союзе Коновальцев поручил ей, помимо обзвона перед мероприятиями, вести группу ВКонтакте, где она выкладывала короткие заметки и красиво оформляла посты. И какие бы усилия она ни прикладывала, результат оставался вялым — сто, ну от силы двести просмотров. Детская песочница и никакого масштаба!

Она знала — есть в ней способность громко заявить о себе, вот только её сдерживали — сдерживала идеология, сдерживали приличия, ведь Иван запретил в организации употреблять алкоголь, курить и даже материться, сдерживали отношения (а вернее их отсутствие) с самим Иваном. Он требовал, чтобы Лера подписывала заметки от имени «пресс-службы», а она хотела видеть в постах своё имя, имя Леры Балабановой, ведь её заметки — творчество человека, а не безликой пресс-службы.

Быть безликой? Или быть кем-то — быть человеком?

Девушку разрывало чувство долга. Она ещё помнила реконструкцию, помнила те эмоции, помнила славное, такое родное слово — товарищество. Она обещала себе быть надёжным товарищем, и Коновальцев говорил ей, что отрекаться от собственных обещаний не достойно звания коммуниста. Он твердил о нравственной дисциплине, которой нужно научиться, и никогда не сдаваться, не сходить с намеченного пути.

— Мужество можно проявлять в разных формах, — убеждал он. — Например, в каждодневном труде на благо общества, в стойкости и верности. Воспитывай в себе нравственную дисциплину, какая была у Павки Корчагина. Он не гнался за дешёвым авторитетом. Почитай «Как закалялась сталь», посмотри, как выглядит настоящее мужество.

И вроде бы правильные слова он говорил, да только Лера не Павку Корчагина любила.

И день за днём, месяц за месяцем тотальная, удушающая несвобода закрадывалась в сердце, и становилась тем незримым, что отделяло Леру от остальных членов Союза.

В очередную годовщину Октябрьской революции она пришла на демонстрацию, где Иван всучил ей флаг и указал на шеренгу вытянутых по струнке австрийских курток с начищенными бляхами и медальками:

— Орлы! Орлы! — и наклонился к Лере. — Только дышат.

Ей не было дела до «орлов», единственная военная форма, которая ей нравилась — форма Ивана Коновальцева. Только чтобы видеть его в ней, она и вступила в Союз.

Затем она шла в медленно текущей толпе, со всех сторон её жали незнакомые люди, по голове стучали красные воздушные шарики, в ухо хрипел лозунгами мегафон. Иван шагал впереди, в одном строю с партийным начальством, а если бы он шёл рядом, если бы она сжимала его ладонь, а не холодный флагшток, то как было бы чудесно вместе разделить дух праздника.

Демонстрация двигалась к Комитету. Там, выполнив партийное поручение, толпа начала постепенно рассасываться. Атрибутика — флаги, транспаранты, плакаты — лежала в актовом зале бесформенным нагромождением. Пётр Мельниченко руководил австрийскими куртками — они собирали атрибутику и муравьиным ручейком оттаскивали на веранду, где на непредвиденный случай хранился всякий хлам.

Лера свою палку с намотанным флагом отдавать не хотела.

— Моё, моё, — рычала на тянувшиеся к ней болотного цвета армейские рукава.

Устав отбиваться, она залезла на стол, расправила красное полотнище, и взмахнула, хлестнув Коновальцева по выбритой щеке.

— Вставай, проклятьем заклеймённый, вставай на смертный бой! Даёшь революцию!

Своими воинственными криками она переполошила австрийские куртки. Они копошились, точно насекомые, подпрыгивали, пытаясь зацепить и отнять флаг, шуршали от злобы. Коновальцев протискивался к столу, потрясая кулаками, крича во всё горло:

— Угомонитесь немедленно, угомонитесь немедленно!

Из кабинета выполз Козинцев.

— Ух ты — вышли из бухты, — его хриплый, тяжёлый возглас усмирил попытки курток устроить самосуд. — Вот это у вас митинг. — И Михаил Андреевич двинулся по своим делам вглубь Комитета.

Иван глядел на Леру исподлобья, лицо его зеленело, становясь одного цвета с кителем. Выделялся лишь взгляд — лютый, нечеловеческий.

— Пожалуйста, я прошу тебя, слезь.

Уверенный голос, ничем не выдающий напряжение. Но Лера знала — сердце, спрятанное под толстой тканью кителя, сердце, пронзённое партийной вертикалью, разрывает нешуточная ненависть. Ох, она сломает это сердце, чего бы ей ни стоило, она его сломает.

— На, отнеси палку, сделай хоть какую-то работу, как все. Хотя нет. Я сама отнесу, покажи куда.

Веранда от пола до потолка была забита пакетами с флагами, коробками с кепками, свёрнутыми и напоминавшими древние свитки транспарантами. С самого верха кучи бессмысленным взором встречал вошедших портрет Лукашенко. Никто уже не помнил, как и зачем он здесь оказался. Внизу подобно свече у подножья памятника стоял оранжевый конус, один из тех, которые выставляют дорожные службы. Куча скрипела, и если бы по веранде прошёл порыв ветра, всё нагромождение рухнуло бы, погребя под собой и портрет, и свечу.

Однако Лера пришла в восторг:

— Какая красота! Какая красота! Зачем вам здесь портрет Лукашенко? Это же хаос, хаос.

— Значит, ты решила поднять бунт.

— А конус? Какой очаровательный, он тут ни к селу ни к городу, — она примостила пыльный конус на макушку. — Теперь у меня есть колпак.

Веранду и кабинет бухгалтера разделяло распахнутое окно. В кабинете сидел Козинцев и просматривал какие-то ведомости. Коновальцев не без опаски следил за возможной реакцией начальника.

Лера сняла конус с головы и обратилась к нему с гамлетовским трагизмом, будто к черепу Йорика.

— Конус, скажи, зачем я сюда пришла? Флаги, скажите, зачем я вами размахиваю? А ты мне скажи, — она резко повернулась к Ивану, — ты мне скажи, что я значу для всех вас?

Иван сложил ладони в треугольник — жест, который всегда предшествовал профилактической беседе. Сейчас нравоучения посыплются на голову Леры камнями.

— Ты коммунистка. Ты состоишь в одной из самых уважаемых организаций в городе. Ты руководишь всей нашей информационной работой, на тебе держится наше оповещение.

— Разве это может определять меня как личность?

— Что ты имеешь в виду?

— А что у вас здесь есть ещё? — Лера полезла в коробку. — Футболки какие-то, кепки. О, а это что?

Она извлекла книгу с багровой обложкой и золотистой надписью: «ЛЕВ ТРОЦКИЙ. ИСТОРИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».

— Выброси это сейчас же! — Коновальцев потянулся к окну и захлопнул раму. Козинцев приподнял голову, осмотрелся и вернулся к ведомостям.

— А я, может, прочитать хочу. Почему мне нельзя читать? Я, может, хочу узнать про… чего там? Про историю русской революции.

— Давай мы с тобой потом об этом поговорим.

— Поговорим? Поговорим? Я не хочу, чтобы мне на блюдечке приносили разжёванное. Это я с тобой поговорю.

— Послушай, у нас впереди важные мероприятия. Наша организация должна греметь. Греметь на весь город. И ты человек, как я уже говорил, на котором держится вся наша информационная работа. Без тебя и без усилий каждого члена организации ничего не выйдет.

— Я тебя…

Она не договорила. Густо покраснев, прошмыгнула мимо Коновальцева и выскочила прочь из веранды.

— Привет, Лерочка, — раздался из кабинета голос Розы Белоусовой. — Подойди сюда, сядь.

Балабанова повиновалась. Она испытывала к старухе странное уважение, граничащее с боязнью.

— На, возьми, — Белоусова кинула на стол горсть конфет в цветных обёртках. — Помяни первого моего мужа, у него сегодня годовщина.

И, вытянув шею, приблизилась старческим сморщенным лицом к лицу девушки.

— Ты что, уходить собралась? Что там у вас произошло?

— Да нет, — каким-то целомудренным голосом ответила Лера.

— Ты это брось. Он кричал на тебя?

Вот как ей ответить? Как объяснить старухе, что она не от Коновальцева-партийца, а от Коновальцева-мужика хочет получить нечто особенное?

— Ванька иногда может закомандоваться. Я всегда ему говорила — слушай других людей, а не только как ты хочешь делай. Молодёжь у нас слишком импульсивная пошла.

— Не кричал, нет.

— Закомандовался? Я поговорю с ним. А ты не вздумай выходить из организации. Сколько сил было в неё вложено, а? И тобой в том числе. И сейчас ты хочешь, чтобы все твои усилия насмарку пошли? Бросай такие мысли.

— Я не хотела никуда уходить. Просто…

— Пойди сейчас к нему и помирись. У него гордость, сам он первый не пойдёт. А вам нужно организацию поднимать.

И вновь чувство долга взыграло в ней — она должна, у неё же ответственность.

Иван сидел в каморке среди развешенных по стенам грамот и благодарностей, покоившихся на полках книг о диалектическом материализме, в компании портретов Брежнева и Ким Чен Ына. Здесь Коновальцев набирался моральных сил. При появлении Леры он и бровью не повёл.

— Я тебя очень прошу, — сказал он. — Пожалуйста, контролируй свои эмоции. Хотя бы в Комитете не устраивай цирк.

— Прости. Просто я хотела немного внимания.

Ей стало противно от попытки оправдаться. Как бы примирить, связать воедино то, что говорила Белоусова, и то, что она, Лерочка, чувствовала?

— Дело даже не в проявлении чего-то такого, мне кажется, я постоянно утыкаюсь в глухую стену.

Коновальцев вздохнул. И Балабанова его поняла: как же он устал объяснять одно и то же. Но разве не сам он виноват?

— Я столько раз тебе уже растолковывал. Ну что ты хочешь? Предлагай идеи для мероприятий, для движа какого-нибудь, мы всё реализуем. От тебя же только зависит. Я элементарно не могу везде успеть.

— Ладно.

— Больше рациональности, Лера, больше рациональности. Скоро вся молодёжная политика в городе будет решаться в этом кабинете. Твоя подпись будет стоять под документами, — Коновальцев посмотрел на неё с таким яростным восторгом, что она подумала: «Зачем столько бахвальства?»

— Под документами, хорошо, — произнесла уже вслух. — Всё нормально, ты же сам сказал, это всего лишь эмоции.

Но никакая рациональность уже не могла спасти Лерочку. Теперь странная совокупность желаний гнала Балабанову на свадьбу. И как бы она не хотела гадюкой шипеть, как бы ни желала забыться, её и тут ждало разочарование — это была безалкогольная свадьба.

«И на что я рассчитывала? Что Ванька с его нравственностью устроит безудержную пьянку?» — спрашивала себя Лера, когда ехала в микроавтобусе вместе с другими гостями.

Помимо неё присутствовали одноклассники Ивана — муж и жена, его однокурсник по имени Аркаша и страшненький парниша с алой рожей и здоровенным багровым прыщом на кончике носа. Взрослые должны были вечером ждать в ресторане, и молодёжь собиралась весь день кататься и фотографироваться.

С первых минут знакомства Аркаша обмасливал Балабанову бесстыжим взглядом. Лере это нравилось. Она думала: «У них что ли на историческом факультете штампуют красивых и высоких парней?» Аркаша и в самом деле как бы сошёл с картинки. Он даже улыбался полоской ровных белоснежных зубов, и казалось, на отполированной их поверхности обязательно должен сверкнуть отблеск. Как в рекламе.

Микроавтобус остановился около городского парка. Там должна была состояться встреча с молодожёнами и фотографом. Лера в одиночестве прогуливалась по дорожкам. Аркаша решил составить ей компанию. Он уже успел купить в магазине бутылочку пива и отпивал маленькими глотками.

— Надо как-то себя развлечь, пока ждём, когда молодожёны распишутся.

Балабанова жадно глядела на тёмную, ещё не нагревшуюся после холодильника, облепленную капельками бутылку:

— Надо ждать.

— Мне кажется, неправильно они сделали, что расписываются только вдвоём. Ну, это их дело.

— А мы тут от скуки маемся.

Алая маслянистая рожа парниши мелькала среди кустов и стволов деревьев, рыскала и ни на что не решалась. Одноклассники стояли в отдалении.

— Вот эти так и будут сами по себе, — проговорил Аркаша, указывая на пару.

Лера в очередной раз внимательно рассмотрела людей, с которыми ей предстоит провести сегодняшний вечер — какие унылые! Под стать самому Ивану Коновальцеву. Намечалась не свадьба, а чопорное чаепитие. И Лера сказала себе: как хорошо, что он так и не узнал.

«Но если всё так хорошо, то почему ты сюда пришла?», — зашипел в голове змеиный голос.

— Вижу, ты уже жалеешь, — Аркаша, хмыкнув, сделал долгий глоток из бутылки. — Вы по партии знакомы?

— О да, партия нас очень сблизила. Но мы так и не нашли общий язык. Ты понимаешь — общий язык.

— Ты прям заинтриговала.

— Интриганка. Буду тут интриги плести.

— Ты же Ваньку знаешь, он к алкоголю не притрагивается, но я слышал, что в ресторан можно будет со своим, — он потряс полупустой бутылкой с пивом. — Это для разогрева.

— Моё сердечко уже в предвкушении.

К микроавтобусу подъехала BMW, украшенная двумя розовыми лентами. Из машины появился Иван, а следом его жена — Мария Коновальцева, бывшая Джус. На Марии — миниатюрной, хрупкой девочке, макушкой не дотягивающейся до плеча мужа — сияло скромное свадебное платье. Оно не было пышным, не имело шлейфа, на нём не висели кружева, ленты, цветы и прочие изыски, и такое впечатление производило это платье, будто его шили самостоятельно на швейной машинке. Но цвет! Оно сияло нежным розоватым оттенком, и глаза радовались, когда смотрели на невесту. И стоило Лере увидеть Машу, увидеть её сияние, как она поняла истоки ненависти к этой девушке. Маша лучше, чище и добрее, чем она сама.

— Здравствуйте, мои дорогие друзья, — поприветствовал Коновальцев. — Ну как вы тут? Всё хорошо? Сейчас поедем по городу, будем делать красивые фотографии.

Мария скромно таилась за его спиной. Парниша хлопал в ладоши. Одноклассники приторно смеялись.

— Надеюсь, я доживу до ресторана, — шепнула Лера Аркаше.

— Есть одна идея, — и он ослепил её улыбкой.

Пока ехали до нужной фотолокации, Лера рассуждала: «Понятно, он нашёл себе забитую мышку, а я… у меня есть характер. Она и слова поперёк ему не скажет, какая ещё спутница Ваньке нужна? А у меня характер».

И в ответ слышала досаждающее змеиное ворчание: «А ты бы хотела, чтобы они тут же развелись? Ну-ну, и желай дальше зла, неудивительно, что он предпочёл её тебе».

Церемония фотографирования стартовала в другом городском парке. Коновальцев позировал неумело. Тело у него было, как у пластмассовой игрушки, — неспособное принять естественную позу. Сковывал американский китель, обвешанный партийными медалями и нелепо выглядевший рядом со скромным платьем Марии.

А движения Марии и позы, которые она принимала для позирования, были просты и естественны. Платье никак не сковывало её. И в этой простоте проскальзывали очертания всего её образа жизни, её идей и мыслей, таких же простых и естественных, лишённых коварства и притворства. Простота делала миниатюрную девушку как бы невесомой, и создавалось впечатление, что и не девушка она вовсе, а бестелесное духовное существо.

И как же Лера бесилась! Ещё и Аркаша куда-то запропастился, и она осталась один на один с парнишей и одноклассниками, молчаливыми и ничем не интересующимися.

Ну что ж, видимо, настало время добить себя окончательно. Балабанова перегородила путь Коновальцеву:

— А Пётр тебе ничего не передавал?

— Нет. А должен был?

— Совсем ничего? Никакой бумажки?

Лицо Ивана сделалось непроницаемым. Он забыл о свадьбе, о невесте, и как бы очутился в своей каморке.

— Что он должен был мне передать?

— Ничего. Ничего не должен был тебе передавать. Я ошиблась.

Мария взяла жениха под руку, и Коновальцев сразу преобразился — стены каморки рассыпались.

— Я обязательно спрошу у него, если ты о чём-то просила.

— Нет. Не говори ничего.

— Расслабься. Ты что-то напряжена. Сегодня же праздничный день.

«Это я напряжена?» — мысленно рассердилась Балабанова. И провожая взглядом пару, которая вмиг стала единым целым, подумала: «И чего ты ожидала от Петра? Конечно, он не выполнит твою просьбу. Ему плевать на тебя. Всем на тебя плевать».

— Пс, дуй сюда, — раздался из-за дерева голос Аркаши. — Во, смотри.

Он показал пакет с двумя бутылками шампанского.

— Какая красота. Ты мой спаситель. Открывай скорее.

Через пару секунд раздался хлопок. И тут же Аркаша и Лера обнаружили, что на них негодующе взирает парниша. Прыщ на носу мальчика готов был вот-вот лопнуть от возмущения.

— Ты только не расплачься от зависти, — пожелал Аркаша, и парниша, сверкнув обиженным взглядом, пошёл прочь, осторожно касаясь прыща кончиком пальца.

Вот уж приятное дело, задеть бедняжку. Сразу стало так легко на душе у Леры, так хорошо, словно она перестала быть одинокой. Она влила шампанское в глотку и занюхнула рукавом, как если бы в пластиковом стаканчике была горькая водка. Из кустов, где молодожёны не могли их видеть, уставилась на Ивана и проговорила задумчиво:

— Знаешь, Аркаша, единственное, что я люблю в своей жизни — это шампанское.

Путешествие по живописным местам продолжилось, ездили к морю, на Херсонес, в Балаклаву. И везде Лера ныкалась то за прибрежной скалой, то за древнегреческой колонной, безудержно накидывалась шипучим вином, оставляя за собой смятые стаканчики и пустые бутылки. Благо, Аркаша на угощение не скупился.

И вот молодёжь приехала в ресторан. Иван и Мария сели за главный стол. Коновальцев ничего вокруг не замечал. Он пребывал в упоении, окончательно погрузился в своё счастье и напоминал чучело, лишённое жизненных соков.

А Лерочка волновалась, что в ресторане ей не достанется алкоголя. Но и тут Аркаша не подвёл. Смог припасти несколько бутылок, заботливо припрятал их под стол и вскоре поставил перед Лерой два наполненных шампанским бокала. Как маняще оно шипело! У Лерочки окончательно снесло крышу.

Спустя время она помчалась танцевать. Скакала как полоумная, пока не появился Аркаша и не прижал пьяное тело к себе. Он слюнявил девушке щёку и сжимал талию с похотливой силой. И Лере стало ясно, что ей суждено переспать с ним, судьбой суждено, высшими законами суждено, и она лишь стонала на его плече:

— Ну что ты, ну что ты.

Она еле стояла на ногах, пол перед глазами крутился, но так хотелось выпить ещё один, пусть и последний бокал. Лера зигзагами доковыляла до стола. Она надеялась изящно залпом осушить бокал, да не сложилось — густая муть завладела нутром, и Балабанова поняла, что сейчас её стошнит.

И вроде никто не обращал на неё внимания. Музыка ужасно била в уши, какие-то вспышки и блики мерцали повсюду, а муть в животе всё нарастала и нарастала.

Не успела Лера опомниться, как чьи-то руки подхватили её и усадили на стул. Напротив за столом сидел Коновальцев с женой. Он был всё таким же чучелом. Она, как и он, утопала в счастье. Платье на ней сияло.

На стул Леру посадили не просто так, видимо, она участвовала в каком-то конкурсе. Вокруг крутился Аркаша, пытаясь станцевать нечто отдалённо напоминающее лезгинку. Потом начал медленно раздеваться, швыряя на Леру, как на вешалку, то брюки, то рубашку, и в итоге остался в одних трусах. А люди хлопали, и взрослые хлопали, и молодые, и парниша свистел в пальцы, и одноклассники, муж с женой, которые до этого ничем не интересовались, вдруг оживились и принялись яростно целоваться. Лишь Коновальцев и Мария сидели застывшие, сидели, довольные собой, довольные свадьбой. Во всём этом веселье одна Лера чувствовала себя предметом мебели.

Музыка стихла. Чьи-то руки подняли её со стула и всучили микрофон.

— Тост! Тост! — кричали гости.

Лера, не понимая, что делает, подошла к новобрачным и нависла над Марией. Поднесла микрофон к губам, отрыла рот, икнула — и тугая струя непереваренного алкоголя полилась прямо на сияющее платье невесты.

Конец ознакомительного фрагмента.