Записки русского солдата

Иван Николаевич Азанов, 2020

Книга отца – самая главная в моей жизни. Отец был очень скромный человек, вовсе не писатель. Про войну не любил рассказывать, но я был «прилипчивым», всё время тормошил его. Рассказывал он очень интересно, поразительно правильным русским языком, который не часто встретишь и у интеллигентной «публики». Долго упрашивал его записать рассказы, но он ругался, смеялся, говорил, что "он же не писатель". А незадолго до смерти присел к подоконнику и в школьных тетрадках написал удивительную книгу. Нам только осталось перевести её в электронный формат.Книга оборвалась на гибели его любимого командира в бандеровской засаде. Отец тяжело переживал гибель «Бати» и не смог продолжить книгу, разволновался. В книгу не вошло множество эпизодов. Может, так и лучше.В книге солдатская правда о войне, об упорстве советских солдат, голодных, измождённых, без командиров упрямо стремящихся к фронту, чтобы снова громить врага. И поразительно нежное описание родных мест, за которые, собственно, и воевал солдат.

Армия.

Дальний Восток

В армию призвали меня в Коми-Пермяцком округе, из села Юсьва, 20 сентября 1939 года. В городе Кудымкаре была врачебная комиссия. Смотрели все врачи-специалисты. У меня обнаружили грыжу белой линии живота, но признали годным к строевой службе. Ночью нашу команду номер 75 погрузили на три машины ЗИС-5 по 25 человек на каждую и отправили на станцию Менделеево. Дорогой машина, на которой ехал я, где-то около деревни Ракшино, в лесу слетела под мост в сухой лог. Высота моста два с половиной — три метра, но машина не перевернулась, а встала на колёса. Людей никого не покалечило, отделались простыми ушибами и то несколько человек.

Машина вышла из строя: поломались все четыре рессоры, но своим ходом ушла обратно в г. Кудымкар. Мы же разместились на оставшиеся два «Захара» и без приключений доехали до станции Менделеево. Здесь у моих «старых», а они жили и работали на нефтебазе, распили ящик водки. При сём присутствовали мои товарищи: Андрей Петрович Казанцев, Иван Иванович Соловьёв, Егор Иванович Рисков, старший нашей команды и братан, Пётр Степанович Коротаев, заходили и несколько сотрудников нефтебазы, и соседей по нефтебазовскому дому, где жили старики. Потом мы погрузились в эшелон, заняли два двухосных вагона. Разместились на голых нарах и так ехали до Свердловска. В городе Свердловске перешли в другие вагоны и опять же на голых нарах ехали до города Челябинска.

В Челябинске оформили настоящий воинский эшелон, т.е. подали вагоны с нарами, печками, снабдили тюфяками, вёдрами для воды. Потом вывели эшелон за город, там набили тюфяки соломой. В эшелоне была походная кухня. Прошли через санобработку и баню. После всего и отправились в долгий путь, тряслись в этом эшелоне двадцать двои сутки. Пункт назначения наш был в Приморье, разъезд Сибучар. Километрах в шести от Сибучара стоял 151-й кавалерийский полк, который входил в 31-й кавалерийский дивизион. Сибучарский гарнизон был довольно обширен. В нём были и пехотные, и артиллерийские, и танковые полки. Гарнизон имел свой ипподром, баннопрачечный комбинат. Прибыли мы в полк 8-го октября. Полмесяца были в карантине. Жили в отдельной казарме, в столовую ходили тоже отдельно от старослужащих.

В полку было одно каменное здание, где помещался полковой клуб и полковая кухня, а так же котельная. Казармы были деревянные, рубленые. Отопление казарм печное. Столовая досчатая, засыпная. Конюшни солдатской постройки, построены на один эскадрон. Конюшня эта примерно на 250 лошадей одно здание. В казарме располагалось два эскадрона на двухъярусных койках. Проходы между койками малы, можно пройти только боком.

До декабря мы были на строительных работах. Потом начался учебный год. Распорядок дня: Подъём в шесть ноль-ноль. Туалет в 6.30. До восьми уборка лошадей, до восьми тридцати — завтрак. До девяти часов политинформация. Потом четыре часа занятия. С 13.00 до 14.30 — уборка лошадей. С 14.30 до 15.00 обед. С 15.30 занятия. В 8.30 уборка лошадей. В 9.00 ужин. В 10.00 личное время. В 10.30 вечерняя поверка. В 10.40 вечерняя прогулка. В 11.00 отбой.

Когда началась Финская война, то нам добавили ещё час занятий. Так что с шести утра и до одиннадцати вечера всё время бегом. На перекур давали пять минут формально, на деле их никогда не выдерживали, всегда опаздывали, хотя всё время спешили. Командир взвода, младший лейтенант Туманков, имя-отчества не помню, был человек дельный, толковый. Своё дело знал очень хорошо, очень спокойный человек. В полку был на хорошем счету, солдат уважал. Но был и требователен, и справедлив, чего не скажешь о командирах отделений и помком взвода. Это были чурки с глазами. Службисты до самозабвения. За готовую кашу готовы служить сто лет! Только бы не выгнали! На солдат могли лаять с подъёма до отбоя. За восемь месяцев службы с ними я от них не слышал нормальной человеческой речи, одни команды или нотации.

С 8-го октября пятнадцать дней мы были в карантине. Потом занимались строительством. Материалов не было никаких: ни леса, ни пиломатериалов, ни даже гвоздей! Строили овощехранилище. Ходили в лес, срубали деревья, несли их на плечах к месту строительства. Тут одни копали яму, потом ставили столбы. К столбам набирали стены, засыпали их землёй. На столбы ложили прогоны, связывали их рамой и вдоль стен и поперёк. На прогоны ставили стропила. Верх стропил связывали брёвнами. Потом на эти связи и стены настилали брёвна поперёк этого сооружения. Вот этим рядом брёвен образовалась и крыша, и потолок. На потолок накидали травы, вернее, сена. Засыпали слоем земли, а сверху покрыли дёрном. Инструмента на всю нашу братию несколько топоров, десятка два лопат и бухта четырёхмиллиметровой проволоки. Вот это вся строительная техника и инструмент.

После этого стали строить умывальник. Опять ставили столбы, к ним прибавляли жерди. Между жердей переплетали хворостом или как там называли — лозой. Потом всё это сооружение обмазывали землёй. Когда земля подсохнет, образуются щели. Стены штукатурили, белили изнутри и снаружи, и так помещение готово. Крышу делали так же, как на овощехранилище. Где-то до конца декабря я толокся со всеми наравне, чувствовал себя нормально, хотя питание было не из хороших. Чувствовали себя всегда голодными. А вес не теряли. Поэтому права на дополнительное питание не имели.

И вот так, под конец декабря, подкралась ко мне болезнь исподтишка, как говорится. Стал я себя чувствовать очень усталым. Дрожь в руках и ногах. При ходьбе с трудом переставлял ноги. Когда удавалось присесть, то через несколько минут засыпал. Разбудить же меня стоило больших трудов. Утром на подъёме спал до тех пор, пока меня кто-то не растормошит руками. Звуковые сигналы на меня не действовали. И, что самое прескверное, это то, что стал сонный мочиться под себя в постелю и даже не по одному разу в ночь. А спал я на койке верхнего яруса, т.е. подо мной спал такой же человек. Да и мне, мокрому от коленок до ворота, сушить мокрое бельё на морозе не очень приятная процедура. Случилось первый раз, я посчитал, что это случайность, неприятная случайность.

На следующий день повторилось снова, потом снова и снова ещё, и ещё. Я стал бить тревогу. В первую очередь я объяснил положение старшине. Попросил перевести меня спать на койку нижнего яруса и заменить мой матрац на списанный, какой не жалко выбросить. Старшина пошёл мне навстречу: забрал помстаршины к себе в конторку, меня положил на его место. При этом сохранил мою беду втайне дней шесть-семь. Я обратился в полковую санчасть за помощью. Военфельдшер меня обругал, осмеял и выгнал, не помог ничем совершенно, даже не выслушал моих жалоб по-человечески: «Симулянт! Служить не хочешь! Знаем мы таких!» Постоял я, посмотрел, повернулся и ушёл.

Прошло ещё дня два-три, пошёл снова к другому военфельдшеру. Получил то же самое. Хожу с трудом и думаю: «Что же, это конец? Так на ногах и изгниём? Что-то же не в порядке со мной?» И жаловаться некому. Писать рапорт — полгода пройдёт, пока дойдёт до кого-то толкового, да и дойдёт ли? А болезнь любая, когда её затянешь, лучше прогрессирует с каждой минутой. Мысли одна другую обгоняет, одна другую выталкивает. Была и такая: на худой конец, если не смогу ничего добиться — застрелюсь. Но это последняя мера. Прежде надо искать другой выход. Решил, начал действовать.

В один из дней, утром, первый час занятий: конная подготовка. Выехали на плац. Команда: «Проверить ковку, седловку! Садись!» Я стою рядом с лошадью, команду не выполняю. Подъезжает ко мне помкомвзвода. Кричит: «Почему команду не выполняете?!» Говорю: «Не кричите, не выполню». «Почему?!» — кричит. Говорю: «Не твоего ума дело, иди, докладывай по начальству». Поехал он, доложил командиру взвода. Подъезжает он, спрашивает, как человек человека: «В чём дело, Азанов?» Я ему рассказал просто, по-человечески, всю историю о заболевании и о той реакции медиков полка на мои жалобы. И о том, что я не могу и не хочу чахнуть на ногах, как старый пень. Решил идти прямо до конца. Или меня освидетельствуют медики, достойные этого звания и будут лечить, или признают годным для продолжения службы и расстреляют, как симулянта.

До тех пор, пока не решится этот вопрос, я не выполню ни одного приказания, от кого бы оно не исходило. Вплоть до наркома обороны. Младший лейтенант выслушал меня, ни разу не перебил мою речь, не задал ни единого вопроса. «Ну, что ж, Азанов, смотри, я поехал докладывать командиру эскадрона. А ты веди лошадь на конюшню, расседлай, и к командиру эскадрона в канцелярию». Когда я пришёл в казарму, взводного там не было. Захожу в казарму, стучу в двери канцелярии. Слышу короткое «да», открываю дверь. Вхожу, докладываю: «Рядовой Азанов явился по приказанию младшего лейтенанта Туманкова!» Командир эскадрона, старший лейтенант, пожилой мужчина выше среднего роста, широкоплеч, строен, как свеча, с сильным голосом, с сединой на висках. Сидит за столом. За другим столом сидит его помощник, тоже старший лейтенант.

Командир эскадрона смерил меня взглядом сверху вниз, потом снизу вверх: «Что? Служить не хочешь?!» Зарычал своим басом с хрипотцой, выговаривая слова нараспев. «Почему же, — говорю, служить я готов, да вот болезнь терзает меня, а помощи, лечения, не могу добиться». «Так я тебя сам, говорит, вылечу. Расстреляю!» Опять таким же тоном рычит. Ну что же, говорю, идём, кусты рядом, стреляйте, я вам спасибо скажу. За то, что мучиться не буду. «Как стоишь?!» Опять рычит. Я посмотрел мысленно себя, что же не так, не понимаю. Стою, всё как полагается. «Дежурного ко мне!» Я повернулся, вышел в коридор, кричу: «Дежурный! К командиру эскадрона!» Вошёл дежурный, вошёл и я. Дежурный доложил. Командир эскадрона приказывает: «Двух солдат с винтовками ко мне!»

Дежурный повторил приказание и вышел. Командир эскадрона опять давай на меня рычать. Слов его повторять нет нужды, да я их и не старался помнить. Сорок с лишним лет прошло. Явились два солдата с винтовками. «Отведите в штаб полка, сдадите дежурному». Повели меня, как преступника, под двумя винтовками. Привели. Дежурный отпустил солдат, а меня сопроводил в кабинет командира полка, майора Хвостова. Больше я о нём ничего не знаю. С ним за одним столом сидит и комиссар полка. Батальонный комиссар Бочаров, если мне не изменяет память. Майор Хвостов, маленький, шустрый мужичок, с бабьим писклявым голосом, но резким и сильным. Кричит так, что ушам больно: «Что, служить не хочешь? Я заставлю служить или сам расстреляю!» «Мне, говорю, уже обещал то же самое, старший лейтенант такой-то. Пошли, говорю, в кусты. Не здесь же вы будете меня стрелять». Он замолк.

А краска на лице так волнами и ходит. Соскочил на ноги, бегает по кабинету. Комиссар начинает потихоньку: «В чём же дело, товарищ Азанов? Может в эскадроне что-то не нравится? Может с начальством что-то не так? Может что-то дома не в порядке?» Я говорю: «Я сюда приехал не к тёще на блины. Начальство, какое бы не было, всё начальство и не мне его выбирать. А дом у меня, как у всякого солдата: где ранец, тут и дом, другого у меня нет. Я считаю, что если я одел шинель, то не перестал быть гражданином СССР. А всякий гражданин СССР имеет право на лечение. Поэтому я требую медицинского осмотра квалифицированных медиков. И не иметь больше дела с нашими полковыми коновалами. Найдут болезнь — будут лечить. Не найдут — расстреляют. И это тоже не плохой конец. Больше я ничего не имею вам сказать».

Командир полка всё это слышал, но когда я закончил говорить, снова закричал: «Что хитришь? Видали мы и не таких мудрецов, да ломали! Я выбью из тебя хитрость, на гауптвахте сгною и т. д. и т. п.! И так до девяти часов, без обеда и без ужина, что уже является ЧП в армии. К девяти часам вечера командир полка вызвал солдата и две лошади из нашего эскадрона к штабу полка. В моей больничной книжке сам написал направление в дивизионный медсанбат: «Направляется красноармеец Азанов для медицинской экспертизы». И его подпись и печать. И вот, в десятом часу мы прибыли в медсанбат. Я отдал направление дежурному врачу. Тот прочитал, позвонил по телефону кому-то, потом ещё кому-то. Через полчаса собралось шесть человек медиков. Что за звания у них, я так и не знаю. Но знаки отличия у всех присутствующих — ромбы. У кого один, у кого два, у кого и три, и четыре.

Я разделся догола, и они меня вертели, как хотели, все по очереди. Потом предложили пойти одеться. Я оделся. Показали место, сел к столу, началась беседа. Задавал вопросы один врач, остальные сидели молча.

Вопрос: «Водки много пили?» Ответ: «Да, думаю, железнодорожную цистерну выпил».

Вопрос: «Сколько же выпивали за раз?» Ответ: «Полтора литра, и ни кто не говорил, что я пьян».

Вопрос: «Сколько выпивали в день?» Ответ: «Не знаю, никогда не мерял, может полведра, может ведро, может меньше».

Вопрос: «Сколько времени выпивали?» Ответ: «Два года без выходных, а раньше пореже».

Вопрос: «Горчицы много употребляли?» Ответ: «Ложку на тарелку супу и около на второе».

«Так, хорошо. Подождите в коридоре». Вышел в коридор, хожу, жду приговора. Минут через десять выносят мою книжку, говорят: «Вот здесь назначения, будете лечиться в полку». Спасибо, говорю, до свидания. И читаю латынь, хотя её сроду не знал. Прочитал: «Стрихнин по 0,0001 раствор. Пантокрин 30 капель ежедневно». Книжку в карман, на лошадь и в полк. Захожу в штаб полка, спрашиваю: «Где командир полка?» Дежурный говорит: «Ушёл домой, тебе велел доложить о результатах в любое время». Поехал на квартиру. Стучу, спрашивают: «Кто?» Докладываю: «Красноармеец Азанов, ваше приказание выполнил». Открывают дверь. Вхожу, подал книжку, он посмотрел. «Вот что, товарищ Азанов, поезжайте сейчас же в санчасть, передайте, что я приказал сейчас же начать лечение». Я повторил приказание, повернулся и вышел. На коня и в санчасть.

Там налили мне мензурку пантокрина и сделали укол. Поехали мы на конюшню, там расседлали коней и в казарму, спать. Наутро на меня весь эскадрон смотрел, как на заморскую диковинку, страшную и опасную. Ну а потом пошло всё своим чередом, если не считать того, что младшие командиры меня готовы были проглотить без соли. Да бог не выдаст, свинья не съест. Они следили буквально за каждым моим шагом и при всяком случае были готовы наградить нарядом-двумя вне очереди. За восемь месяцев службы я их набрал столько, что ни у кого столько не было во всём полку. Да я ещё мало бывал во взводе. С 20-го декабря я был на курсах снайперов по 20-е февраля. Потом с 15-го мая по первое августа был на курсах водолазов.

С первого августа по двадцатое августа был на сенокосе. Везде в других местах с другими людьми я был такой же, как все. Никто ни к чему не придирался, всё было в порядке. И жил нормально, и ходил нормально, и сам себя содержал в порядке, и лошадь в порядке, и амуниция в порядке, оружие в порядке. Как только появлюсь во взводе, так начинается: то оружие грязное, то лошадь, то амуниция, то шпоры грязные, то сапоги. В конце августа 1940 года меня перевели в другую часть, в 105-й отдельный батальон связи. Квартировал он на станции Лазо. Распорядок здесь был далеко легче, питание лучше. Одно было хуже: зачислили меня в учебную роту. Учили на младших командиров. Это значило, что служить надо будет три года, тогда, как рядовому — два года. С месяц держали меня в учебной роте, потом поняли, что я бестолковый и учить дальше нет смысла.

Перевели в хозяйственный взвод ездовым. Дали мне пару лошадок да бричку. Стал я ездить по хозяйственным делам батальона. То за продуктами, то за имуществом для батальона. Потом стали возить дрова из тайги километров за двадцать. Когда же вывезли все дрова, стали возить сено за пятьдесят километров с лишним. День едем туда, за ночь грузим возы да кормим лошадей. На следующий день едем обратно. Никого старшего с нами нет, сами себе хозяева. Питание берём сухим пайком, в деревне готовим сами. Так служить можно.

Но 17-го апреля нас десять человек из батальона посадили в эшелон со всеми солдатскими пожитками. Начиная с ружейной маслёнки, постельным бельём, шубой и валенками. Повезли на западную границу. Ехали двадцать суток. Прибыли на новое место службы четвёртого мая.

Западная граница

Восемь человек из десяти нас направили в 61-й танковый полк, который квартировал в местечке Судовая Вишня, Дрогобычской области. Двоих наших оставили при штабе дивизии в городе Грудек Егиленский. За командира взвода поставили к нам старшего сержанта, третьего года службы. Он был участником боевых операций при освобождении Западной Украины в 1939 году. Человек грамотный, развитый и очень смелый, и решительный, и добрый. К нам относился как к товарищам. На занятия уводил нас подальше от части, чтобы не мозолить глаз начальству, и там оставлял одних. Кто хочет спать — спите, кто хочет читать — читайте. Сам уходил в деревню к какой-то вдовушке. К обеду точно в срок приводил в полк. Вечером назначал в наряд на городскую ЦТС, два человека в штаб полка, два человека на полигон, когда там шли боевые стрельбы. Так прошёл май и половина июня 1941 года. Потом нам дали пополнение майского 1941 года призыва, около двадцати человек.

С молодыми проводили занятия, а нас, стариков, посылали только в наряд. Молодым выдали оружие, у нас его не было. Старший сержант Сосков ждал вызова в военное училище, потому, как у него давно был подан рапорт. Нам он не раз говорил: «Вам придётся воевать. Я уеду в училище, а вы будете воевать». «Откуда вам это известно?» — спрашивали мы. «Откуда, это дело моё, а когда начнётся война, вспомните меня». В половине июня ему пришёл вызов, и он уехал в училище. К нам прибыл молодой лейтенант из Саратовского военного училища связи на должность командира взвода.

Жили мы май и июнь в трёхэтажном доме на третьем этаже. Сперва старики в одной комнате, потом с молодыми в двух комнатах. Спали на двухъярусных деревянных нарах. Вначале июля переселили нас в одноэтажное деревянное здание, длинное, низкое. На торцах здания были ворота вместо дверей. Окна маленькие, под потолком. Это бывшие конюшни. Койки железные, стояли в три яруса. Проходы между койками узкие. Одним словом, набили нас туда, как сельдей в бочку. Вообще наш городок находился на территории и в помещениях конного завода, ничего не было приспособлено для нормального человеческого жилья. Овощехранилища и толкового склада не было. Квашеная капуста для столовой валялась под солнцем, даже навеса не было. Бочки нагревались, донышки вылетали. Мух рои вились возле них.

Когда наварят капусты, так не надо спрашивать, что на обед, на весь городок стоит запах, так, что челюсти выворачивает от кислятины. Танки в полку были всех марок, начиная с тех марок, что остались от гражданской войны. Кончая БТ-5, Т-33, Т-37. Нас, стариков, в полку знали многие. Мы же знали только командира полка, начальника штаба, и командиров батальонов, и некоторых командиров рот. Служба шла, осенью демобилизация.