Во дни Пушкина. Том 1

Иван Наживин, 1930

К 180-летию трагической гибели величайшего русского поэта А.С. Пушкина издательство «Вече» приурочивает выпуск серии «Пушкинская библиотека», в которую войдут яркие книги о жизненном пути и творческом подвиге поэта, прежде всего романы и биографические повествования. Некоторые из них были написаны еще до революции, другие созданы авторами в эмиграции, третьи – совсем недавно. Серию открывает двухтомное сочинение известного русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940). Роман рассказывает о зрелых годах жизни Пушкина – от Михайловской ссылки до трагической гибели на дуэли. Поэт на страницах книги для многих читателей предстанет в необычном ракурсе: это будет не идеализированный вдохновенный певец, а человек со всеми своими противоречиями и сложными взаимоотношениями с царем, чиновниками, светом, друзьями и женщинами. Перед читателем развернется эпическое полотно со множеством лиц и мест, кружков и сословий, верениц событий, козней, интриг, заговоров, любовных похождений. Автор создает целую галерею портретов – Павла I, Александра I, Николая I, Пушкина, декабристов, Аракчеева, Сперанского.

III. О. Иона

— Ну а теперь пойдем в гостиную, я передам тебе подарки, которые я привез тебе, и письма от друзей… — попыхивая трубкой, тяжело поднялся от стола Пущин. — Алексей, подай-ка мне туда мой маленький черный саквояж!..

Арина Родионовна с помощью Якима уже налила в гостиной кофе. Алексей принес небольшой потертый чемоданчик. Пущин раскрыл его, передал другу письма от поэта К.Ф. Рылеева, от писателя А. Бестужева, несколько новых книг и, бережно вынув завернутый в чистую бумагу пакет, с некоторой торжественностью поднес его другу. Тот сейчас же развернул: это был рукописный экземпляр грибоедовского «Горя от ума». Едва законченная, комедия в тысячах рукописей разошлась уже по всей России, и целый ряд метких и ярких выражений ее с быстротой невероятной превратились уже в пословицы. Печатать ее при царящей в стране реакции было немыслимо.

— Я очень, очень благодарен тебе за этот подарок, Jeannot!.. — сияя, проговорил Пушкин. — Ничего лучшего ты и придумать не мог…

И он тут же начал быстро перелистывать красиво переписанные страницы. И вдруг раскатился своим заразительным смехом:

— «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!..» — весело прочел он. — Но какой язык, какой язык!.. Давай прочитаем сейчас всю, Пущин… Только Арину Родионовну позвать надо — она любит послушать… Мама!.. — крикнул он. — Мама-а-а!..

— Да не ори так, озорник!.. — с притворной строгостью отозвалась старуха, выплывая из дверей. — Не глухая еще, слышу… Что у тебя тут опять не слава Богу?

— Сейчас читать буду… Ползи скорей…

— А-а… Погоди маненько, чулок только возьму…

— Валяй… А я пока письма прочитаю, Jeannot!.. Интересно, что Рылеев пишет… — Он вскрыл конверт, погрузился в чтение письма и сейчас же рассмеялся. — Опять за мое чванство меня пробирает!.. — воскликнул он. — Не угодно ли послушать: «Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством, но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий и самых желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ни к чему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта… Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России. Тебя любят, тебе верят, тебе подражают… Будь поэт и гражданин…» Удивительно: им мало тех струн, которые у меня на лире есть, им подавай и того, чего нет… А, вот и няня!.. Садись, старая, читать будем…

Няня уютно примостилась с чулком в уголке большого дивана, — это было ее любимое местечко, — Пущин удобно уселся в старом кресле, а Пушкин, оживший, повеселевший, взялся за рукопись…

— «Читай не так, как пономарь, — процитировал, улыбаясь, Пущин из комедии, которую он знал уже чуть не наизусть, — а с чувством, с толком, с расстановкой…» Ну?

Но не успел Пушкин прочесть и первой страницы, — а читал он, когда был в ударе, мастерски, — как за окном послышался визг снега под полозьями. Пушкин, с рукописью в руках, подошел к окну, заглянул к крыльцу, и Пущин заметил, что он смутился и как будто даже растерялся. Он бросил комедию на круглый стол, быстро спрятал письма от друзей в карман и нервно раскрыл лежавшие тут же старые Четьи-Минеи с цветными закладками.

— Кто там? — подняла от чулка глаза няня.

Пушкин нетерпеливо махнул рукой. В передней слышались возня и голоса.

— Да в чем дело, любезный? — удивленный, спросил Пущин.

Но не успел поэт ответить, как дверь в гостиную отворилась и на пороге, кланяясь, улыбаясь и отдирая сосульки с усов, появился небольшого роста монах с красным волосатым — это было очень смешно — носом. Арина Родионовна степенно поклонилась и тотчас же вышла: не любила она этого гостя, хотя и считала это большим грехом. А монах между тем, усердно помолившись на темневшую в углу икону, снова начал с улыбкой раскланиваться.

— Отец Иона, настоятель Святогорского монастыря… — представил Пушкин гостя другу. — Мой приятель, Иван Иванович Пущин…

Сперва Пущин, а потом и Пушкин, оба атеисты, подошли под благословение, а потом Пушкин, с холодком в голосе, попросил игумена садиться.

— Извините… Может, помешал… — говорил монах, все кланяясь. — Мне сказали, что в Зуево приехал господин Пущин. Я и подумал, что это П.С. Пущин, великолуцкий уроженец, который в Кишиневе бригадой командует. Он старый дружок мне. А выходит не то… Простите великодушно… Мы соседями с Александром Сергеичем будем…

Отношения у Пушкина с о. Ионой были довольно нелепы: с одной стороны, Иона был не глупый мужик, с которым за бутылкой можно было не без приятности поболтать часок, а, с другой стороны, это был один из соглядатаев, которому было приказано присматривать за ним. Чувствовал неловкость положения и о. Иона, который был расположен к «вострому», как он говорил, михайловскому барину, и очень любил его «стишки» на высоких лиц. Пущин не понимал, в чем тут дело. Но Арина Родионовна уже хлопотала насчет чаю и, как всегда, ссорилась с Розой Григорьевной, которую в доме не любил никто. И сейчас же в гостиную был подан самовар, варенье, сухарики, печения всякие и, конечно, ром: вкусы о. Ионы нянюшка знала отлично.

— Да-с, морозец, можно сказать, самый крещенский… — благодушным говорком, поглаживая свою сивую бороду, лениво говорил монах, ощупывая глазами и старые Четьи-Минеи, и рукопись, и немного нахмурившееся лицо молодого хозяина, и с аппетитом прихлебывая с блюдечка густо разбавленный ромом чай. — А к ночи, того и гляди, опять завирюха разыграется: поземка опять потянула…

— Да, пожалуй… — согласился Пущин, поглядывая на своего приятеля, который выглядел скорее как провинившийся школьник.

— Что же, долго в наших краях погостить изволите? — зачерпнув вишневого варенья, спросил о. Иона. — Ах, хорошо у тебя варенье, мать Арина! Мастерица ты на эти дела… Я уж еще стаканчик согрешу, ежели позволите…

От рома глазки о. игумена сразу замаслились. Пушкин, зная его привычки, снова накатил ему чуть не полстакана рома. О. Иона сразу размяк, и ему стало еще более нудно. Он то и дело вынимал красный, в нюхательном табаке, платок и обтирал им взмокший лоб и сразу засиявший волосатый нос.

— А это что же, новое сочиненьице какое-нибудь ваше, Александр Сергеевич?.. — спросил он, указывая глазами на рукопись.

— Нет. Это комедия Грибоедова «Горе от ума»… — отвечал тот неохотно.

— А-а!.. Слышал, слышал… — вдруг оживился монах. — Тут у нашего отца благочинного сын студент на Рождество домой приезжал, так сказывал… Весьма любопытно, весьма-с…

— Да ведь для вас вот Четьи-Минеи есть… — не мог удержаться Пушкин. — А это вещь скоромная…

— Так тем более-с любопытно. И можно сказать, по должности необходимо познакомиться с тем, что наши сочинители теперь пишут… — сказал хитрый монах, и глаза его засмеялись. — Дабы в случае чего предостеречь овец своих духовных… Как же можно…

— В таком случае, если желаете, мы будем продолжать чтение… — еще больше повеселел Пушкин, которому нравился лукавый поп. — Хотите?

— Да сделайте милость!.. Премного обяжете… Мать Арина, удовлетвори меня, касатка, еще стакашком, а я, ежели говеть у нас будешь, велю попу помягче с тебя спрашивать…

— Ну, уж вы скажете тоже, батюшка!.. — помягчела и няня. — Давайте стакан-то, сполосну…

И Пушкин снова взялся за рукопись. Комедия все более и более захватывала его, и он, оживленно жестикулируя, читал сцену за сценой.

— «…Когда постранствуешь, воротишься назад, и дым отечества нам сладок и приятен…» — прочитал он и вдруг раскатился. — Вот именно!.. А, Пущин?..

Пущин отвечал улыбкой. Но он украдкой все принюхивался: в комнате определенно пахло угаром, которого он не выносил.

— Ха-ха-ха… — раскатывался хозяин. — «Как станешь представлять к крестишку иль к местечку, ну как не порадеть родному человечку?!»

О. Иона, с блаженным выражением на волосатом лице, боялся пропустить единое слово. Арина Родионовна вязала свой чулок, и на лице ее было теперь обычное благодушие. Она не совсем понимала, для чего это нужно писать и читать эти побаски, но раз Сашенька был доволен и весел, значит, все обстоит и слава Богу… Арина Родионовна была истинной дочерью земли и точно вся была пропитана ее простой мудростью, которая не знает лукавства и принимает не только покорно, но и с удовольствием, жизнь человеческую со всеми ее несовершенствами. Может быть, потому-то так и тепло всегда было около нее ее буйному питомцу.

— «…А о правительстве иной раз так толкуют, что если б кто подслушал их — беда!..» — весело читал Пушкин и покосился на о. Иону: тот плавал в блаженстве. — Ай да Грибоедов!.. — воскликнул он и жадно выпил несколько глотков чаю. — Ай да тезка!..

— И даст же Господь такое дарование!.. — покрутил о. Иона черным клобуком. — Конечно, душеспасительного тут мало, но востро, весьма востро!.. Ну-ка, нянюшка, еще черепушечку за здоровье господина сочинителя Грибоедова…

Пущин украдкой все болезненно морщился: угаром пахло все сильнее. «Вот он, дым отечества!.. — с тоской подумал он. — Печи истопить не умеют…» Но он не мог не улыбнуться на своего друга, который с такой неподражаемой ужимкой прочел: «…а форменные есть отлички: в мундирах выпушки, погончики, петлички…»

— Нет, мой «Онегин» решительно ни к черту не годится! — крикнул вдруг Пушкин, щелкнув рукописью по столу. — Вот как писать надо: ни единого слова лишнего!

И снова — в окна глядела уже черная ночь — голос его зазвенел меткими, не в бровь, а в глаз, стихами:

Я князь Григорию и вам

Фельдфебеля в Вольтеры дам:

Он в три шеренги вас построит,

А пикнете, так мигом успокоит…

И он опять раскатился… О. Иона блаженствовал. Но у Пущина в виске забилась жилка, предвестник головной боли. Нет, этот угар решительно невозможен!.. Но Пушкин, всеми силами сдерживая смех радости, уже кончал:

Ах, Боже мой, что станет говорить

Княгиня Марья Алексевна?!

— Нет, решительно: к черту «Онегина»!.. — еще раз крикнул он. — Извините, о. Иона, насчет черта… Но зарезал меня разбойник Грибоедов!.. И как тебя благодарить за такой гостинец, любезный Пущин, право, не знаю! Давно не имел я такого удовольствия… О. Иона, как? Очень скоромно?!

— Полноте, Александр Сергеич: монахам, и тем читать можно… — вытирая довольное лицо красным платком, проговорил о. Иона. — Такие ли бывают!..

— Слышишь, Пущин? — захохотал Пушкин.

— Слышу…

О. Иона решительно встал.

— Ну, мне пора и к дому… — сказал он. — Премного благодарим, хозяин дорогой, на угощение: и на духовном, и на телесном… Прощайте, Иван Иванович. Премного уважили… Вот таких гостей почаще бы в наши края. А то живем, как в берлоге… Прощай, нянюшка… Спасибо на угощении… А ты, Александр Сергеич, поди-ка на два слова ко мне, между протчим… — поманил он за собой хозяина в переднюю. — На минутку…

Пушкин последовал за разопревшим от чаю и удовольствия монахом. Тот, увидав Якима, стоящего с его шубой, отослал его и, нагнувшись к Пушкину, низким голосом проговорил:

— Ты вот что, Сергеич… Я знаю ведь, что я для тебя гость не всегда приятный, да что поделаешь?.. Должен творить волю пославшего мя, как говорится… Ну, только я то хотел сказать тебе, чтобы ты меня никак не опасался… От меня вреды тебе никакой не будет… Понял? Ну, вот тебе и весь сказ… А ты, между протчим, все же будь поаккуратнее: их сила, их и воля… Прощай, родимый… Спасибо… Яким, где ты там, жива душа?..

Яким помог ему напялить овчинный тулуп, подал теплые рукавицы и выбежал кликнуть ямщика.

— Ну, еще раз прощай, Александр Сергеич… Давай-ка, брат, поцелуемся по-милому, по-хорошему… К нам в гости жалуйте… А ежели, неровно, стишки какие похлестче опять будут, захвати, мотри…

— Непременно… — смеялся Пушкин. — Обязательно…

И поп расцеловался с поэтом, вышел, и сейчас же в ночи завизжали полозья. Пушкин, задумчивый, вернулся назад. «Хорошо, что этот поп с душой. Но ведь на его месте мог оказаться и сукин сын какой-нибудь…» — подумал он. И ему стало опять тоскливо.

— Какая досада, что я накликал на тебя это посещение!.. — сказал Пущин, уже понявший все.

— Перестань, любезный друг… — махнул тот рукой. — Все равно за мной смотрят. Этот, как видишь, еще ничего… Не будем говорить больше об этом вздоре…

— Ну, хорошо… Только вот что, брат… — вдруг решительно встал Пущин. — Есть у тебя нос или нет?..

— Во всяком случае, был… — засмеялся Пушкин и, потрогав нос, прибавил: — И был, и есть… В чем дело?

— Да угар-то в комнате ты чувствуешь или нет?

— А в самом деле, припахивает… Мама, что это, самовар, что ли?.. Это называется угостить гостя носом об стол…

Началась суета. Оказалось, что Арина Родионовна, думая, что Пущин останется ночевать, приказала вытопить весь дом, который не отапливался с прошлого года. Пущин, досадуя на своего бесхозяйственного друга, сам стал во главе дворни, приказал везде вынуть вьюшки и отворить форточки.

— Нет, это решительно невозможно!.. — говорил он. — Арина Родионовна, надо непременно отапливать весь дом… Вон в зале у вас стоит недурной биллиард, а войти нельзя: холод, хоть волков морозь… Пусть будет везде тепло, пусть ему будет поудобнее… Куда же он денется?.. Как в клетке… За этим младенцем надо смотреть…

— Слушаю, батюшка, слушаю… — говорила Арина Родионовна. — Все исделаем, как велишь. Только вот куды ты, на ночь глядя, поедешь?.. А мы тебе и комнату прибрали было, и постель постелили… Ночуй у нас, а утречком кофейку напьешься, и с Богом…

Но Пущин торопился. Было уже около полуночи. На дорожку собрали закусить. И хлопнула в потолок третья пробка: на прощанье. Но прощанье затянулось: они не могли оторваться один от другого. Весь дом уже спал, а они все говорили и говорили, то голосами потушенными, то, вдруг загораясь, начинали кричать, делать жесты, ходить по столовой…