Люди загадочных профессий (сборник)

Иван Муравьёв, 2017

О чём эти рассказы? – О том, как Стойкий Оловянный Солдатик рос, рос и вырос. – О том, как встретились Печорин и Нео. – О том, каково это – быть персонажем старинного пророчества. – О том, что чувствуешь, когда ты заодно с миром. Или, хотя бы, с его маленькой частью, когда приходится вставать на защиту. Об этом – и о многом другом. В каждом рассказе – своя загадка, не случайно они так называются. А кроме загадок – там есть рассвет над Венецией и ломкий весенний лёд, подземная река и осенние краски Аппалачских гор. И, конечно же, море.

© Муравьёв Иван

© ООО «Горизонт»

© Обложка: Элина Розенблюм

© Иллюстрации: Элина Розенблюм, Анжела Янковская, Александра Муравьёва

© Использовано стихотворение Веры Муравьёвой

* * *

Санитар леса

Дворник Танай по заведённому у него обычаю встал задолго перед рассветом. Он вышел из своей полуподвальной каморки во двор, с хрустом потянулся и снял с шеи висящий на верёвочке ключ. Ключ был старым, видавшим виды, еще с паяной латунной бородкой; он открывал подсобку с мётлами. Дверь подсобки набухла ночной влагой и открываться не хотела, а Танай не хотел шуметь и будить народ скрипом и стуком. Через полминуты дверь поддалась на танаевы уговоры и распахнулась, из темноты подсобки пахнуло солью и мокрой ивовой корой. Он критически осмотрел метлу, стоявшую у входа прутьями вверх, взял её, пробормотав: «Не перевяжу тебя, сегодня так походишь», прихватил ведро и совок для мусора и запер подсобку. Теперь — на улицу. Он привык начинать с улицы. Черёд двора придёт, когда рассветёт, и эхо от метлы, гуляющее в глухом квадрате стен, сольётся с другими утренними шумами.

Танай привычными движениями мёл тротуар, проходил «свой» положенный метр проезжей части, сгребал и выкидывал мусор. Думать при этом можно было о чём угодно: руки, как учёная лошадь, всё делали сами, без понукания. Вот он и думал. О том, что правильно сделал, поработав на выходных ломом и разбив, наконец, слежавшиеся сугробы в глубине двора. Что теперь, без лома, стало гораздо легче, а влажный асфальт еще не пылит. Что в городе никогда не бывает совсем темно и тихо, вечно полно всяких звуков, в том числе и совсем загадочных. Не случайно называют его каменными джунглями. Он смотрел передачу про джунгли: такой же ночной тарарам, и огоньки туда-сюда мелькают. Может, ну его, здесь? Взять, собраться, уехать в сельву. Если надо, язык еще один он выучит. Что его здесь держит? Танай вздыхает и крутит головой: он отлично знает, что держит его здесь.

Закончив убирать улицу, он чисто вымел проходной двор, который ночные прохожие уже успели замусорить этикетками и разнообразными бутылками, стеклянными и пластиковыми. Бутылки он, раскатав шланг, сполоснул выстуженной за ночь водой. Из того же шланга помыл углы стены, облюбованные для своих дел пьянчужками. Что-то много их нынче, следов… Ну, да, Колька из второй квартиры приятелей навёл, гуляют, празднуют какой-то случайный заработок. Надо же, какая короткая у человека память — Танай поцокал языком. Иного пугнёшь разок — всю жизнь помнит и уважает. А этот — двух месяцев не прошло, и опять за старое. Участковому бы сказать, да где ж они теперь, участковые! Придётся самому. Танай скатал шланг и вошёл во двор.

Рассвет уже вставал над окраинными многоэтажками, гребни крыш светились алым. Во дворе было еще темно и сыро, но он постепенно наполнялся звуками.

— Мам! Ма-ам! Мам, зашей мне брюки, тут на колене дырка. Я не знал, я только сейчас заметил, мам!

— Пива тебе?! Вот тебе, а не пиво! Кто вчера на бровях приполз? Кто, скотина?!

— Зайчик, ну что же ты? Опять вся кроватка мокрая. Ой, что ж за наказание такое…

— Возьми сырок и четвертушку белого, да проверь, чтоб не чёрствого, балда. Чем жевать будем, чёрствый-то?

Весь колодец двора шептал, гудел и переругивался. А что ты хочешь, весна — только в книжках хорошее время. В лесу сейчас гибнут застигнутые половодьем зайцы, а отощавшие, как тени, косули гложут кору с деревьев. Вот дни подлиннеют, вылезет трава, уцелевшие зайцы будут радостно прыгать и кувыркаться на полянах. А здесь, во дворе мало что изменится. Танай мёл, слушал и качал головой. Он никогда не жаловался на свой слух. Вот другие — те, бывало, жаловались.

Закончив во дворе и сполоснув инструмент, он выкатил громыхающие мусорные ящики под арку и не спеша, отдыхая на ходу, пошёл в контору. Идти было меньше пяти минут, он как раз успевал на девятичасовую планёрку.

Все районные службы размещались в каким-то чудом уцелевшей старинной усадьбе. Коммунальщики ютились в дальнем крыле, в бывших жилищах конюхов, поваров и прачек. Впрочем, места хватало, а старый каретный сарай был переоборудован под склад всякой всячины. Когда Танай уже подходил к усадьбе, его догнали соседи-дворники: весёлый пьяница Степаныч и студент Женька, подрабатывавший за ведомственную комнатёнку. Под аккомпанемент степанычевых шуточек они обогнули флигель и влились в редкую толпу ожидающих начала планёрки. Впрочем, начальник уже стоял на невысоком крылечке, сверху вниз оглядывая прибывающий контингент. В руках он имел блокнот и ручку.

Начальник был новый, пару месяцев назад сменивший ушедшего на пенсию старого. Танаю он активно не нравился. Прежнего начальника он, впрочем, тоже недолюбливал. Тот, ушедший, был резок, груб, и от него сквозь запах табака и дешёвого одеколона тянуло старым порохом и кровью. От нового начальника не пахло ничем, как будто он так и родился, в очках и аккуратненьком пиджаке, и сразу из мамки прыгнул на ступеньку административного крыльца. Своих подчинённых он называл по фамилиям, впрочем, танаеву он до сих пор не выучил, каждый раз читая по слогам из блокнотика.

— Смирнов, Артамонов: возле Нагорного, пятнадцать, ремонт строители закончили, а ограждение не убрали, и мусор валяется. Стащите его в сарай, что ли.

— Мусор тоже в сарай?

— Шуточки, Степанов! Тебе и Уржумцеву ждать здесь. Прибудет грузовик с мётлами — разгрузить, принять по описи.

— ВитальВиталич, мне ждать нельзя! У меня занятия! — заныл Женька.

— Занятия у него! Хорошо, тогда вечером, как с занятий вернёшься, вымоешь контейнеры. Вместо тебя разгрузит Шуралейшин.

Женька кивнул и тут же со всех ног, на ходу снимая ватник, ринулся бегом со двора. Радостным он не выглядел: еще бы, получить за просто так сверхурочное и неприятное дело. За это Танай тоже нового начальника не любил. Сам он не спеша выбрался из группки ожидающих и двинулся было к выходу, но начальственный окрик остановил его:

— Эй, эта… Шуралейшин! А ты куда?

— Подожду снаружи, Виталий Витальевич. Грузовик приедет — разгружу, ждать не будет.

— Смотри там!

Куда и зачем ему смотреть, начальник не сказал, и Танай спокойно вышел со двора усадьбы, перешёл через улицу и спустился по ступенькам в парк. Парк, хоть и зажатый между жилыми районами, был красив. По нему даже тёк ручей, только перед самой дорогой уходя в бетонную трубу. Вдоль ручья и на нескольких полянках сохранились высокие старые деревья с корой, изрезанной вензелями и сердцами. Самые первые из надписей, уже едва заметные, еле виднелись в кронах метрах в четырёх от земли. Неизвестно какое поколение детворы бегало после школы (а то и вместо неё, что греха таить!) в этом таинственном и густом лесу, играя в прятки, в индейцев, а по осени — пуская палы, за что бывали отловлены и пропесочены Танаем. Хотя, разве ж это лес! Так и чучело медведя можно медведем назвать. Танай шёл, собирал в заранее прихваченный пакет разнообразные следы пребывания человека. Ведомственный грузовик как обычно опаздывал, а два часа на ожидание можно потратить и с пользой.

Что это? Слабый порыв ветра принёс запах дыма. Танай остановился и принюхался. Так и есть, тянет с поляны. Пристроив мешок сбоку тропинки, он поспешил к поляне. Неужели, опять мальчишки? Оказалось, что не совсем, а кое-что похуже.

Двоим великовозрастным раскачанным балбесам, гулявшим по парку с подругами, захотелось посидеть у костерка. Место для костра было выбрано на славу: прямо в дупле невысокого, но кряжистого дуба, пожалуй, самого старого дерева в парке. Когда Танай выбежал на поляну, в дупле уже разгорался огонь, языки пламени лизали кору. Он споро выкинул горящие ветки из дупла руками, в толстых брезентовых перчатках жар почти не ощущался, затоптал огонь на земле.

— Ты чё, дед, в натуре, борзый?

Оба не пьяные, скорее, навеселе, и не под кайфом. Их подруги тоже. Это хорошо. Не из наших, с новостроек, с ними раньше не встречался. Это хуже.

— Посмотрите, сыночки! — запричитал, горбясь, Танай — Дуб этот прадед мой сажал. Мать под ним меня качала. Как же можно жечь его? Сожжём — мама моя на небе плакать будет. Девочки, вы им скажите! Хотите костёр — здесь на поляне хорошо, вот и костровище есть.

Девчонки бросились к парням, уговаривая. Те унялись, разжали кулаки.

— Лады, дед. Только не борзей так. Мало ли, на кого нарвёшься. Мы вот добрые сегодня.

Танай, продолжая бормотать слова благодарности, отступил с поляны и только потом остановился и обернулся. Сквозь заросли орешника на него глядел, по-разбойничьи ухмыляясь, Зяма Вайнштейн.

Был Вайнштейн художник, и был он еврей, не походя ни на того, ни на другого, как их представляют обычно. Был он могуч, буйно кудряв, носил густую ухоженную бороду, и к его облику пошли бы алая рубаха, шёлков пояс, а за поясом — кистень. Он был единственный, к кому Танай чувствовал устойчивую приязнь, и даже гонял с ним чаи в его закутке у котельной. Почему у котельной? Да потому, что как истый художник, Зяма жил бедно, продавая хорошо если по картине в месяц, официально значась истопником на соседнем участке.

— Здоров, Танаич! Ну, ты слаломист! Как ты с тропинки дёрнул, я только моргнул — и нету.

— Салам тебе, Зяма! Видок у тебя…

— Дык, пока за тобой бежал, всю морду об ветки расцарапал. Это ж ты у нас татарский ниндзя — пацифист.

— Почему пацифист?

— Ага, значит, с остальным согласен? — Зяма гулко хохотнул. — Да видел я твоё представление. Сам чуть не прослезился. К чему такие сопли? Пугнул бы их — и все дела.

— Не скажи, Зяма. Пугать одинокого можно. А при свидетелях — чести урон, обида. Да и при девушках еще. Опять придут — вспомнят, разозлятся. Меня не встретят, а на дубе отомстят.

За разговором они выбрались на тропинку и пошли к усадьбе уже вдвоём. Зяма как раз собирался туда, поскандалить насчёт качества угля. Поскандалить он умел и любил. Увиденное на поляне не давало ему покоя.

— А что, его действительно прадед твой сажал?

— Да нет, конечно. Не сажал его никто, сам вырос.

— Тогда я тебя вообще не понимаю. Нет, конечно, экология, всё блаародно, но тебе какой с того прок? Вон, и мешок тащишь.

— Видишь, парк у нас хороший. Старый парк, он еще лесом был когда-то, когда здесь города не было. А вспоминаем о нём в году два раза, на субботниках. Он же мусором зарастёт. И потом, если я не буду им заниматься, кто будет? Вот ты будешь?

— Нет уж! — Зяму передёрнуло — Сам, пожалуйста, со своими ухватками. До сих пор вспоминаю, как в прошлом году кота умучил.

— Не умучил, а убил. За дело. Он, видишь, повадился певчих птиц гнёзда разорять. Галочьи да вороньи боязно ему, а мелких птичек в самый раз. Я его предупреждал: не разбойничай, душу выну. Ну, раз ему сказал, два сказал…

— Подожди, Танаич! Как — сказал?

— Языком сказал, как тебе говорю. А он дураком прикидывается. Ну и получил.

После такого разговор не клеился. Танай шёл и досадовал на себя, на свою неуместную вспышку. А причина-то в чём? А причина в том, что едва успел спасти дуб, вот и переживает, и на себя сердится. Недоглядит он однажды — и всё, скатертью дорожка в сельву!

Они пришли вовремя, как раз в тот момент, когда хрипящий разношенным сцеплением ЗиЛок потихоньку задом сдавал под арку. Вместо ожидаемой горы мётел кузов был полон едва на треть. Работы было от силы минут на двадцать. Разгружая, Танай вздыхал, а Степаныч хохотал в голос: три прутика, наспех обвитые проволокой — вот вам по документам и метла, а пять таких тебе даются на месяц, мети как знаешь. Зяму на начальника, что ли, натравить? Ему всё равно права качать, а тут — дополнительный повод. Зяма, увидев так называемые мётлы, тоже гыгыкнул и поговорить согласился. Он вообще был отходчив и незлобив.

Пока говорили с начальством, пока махали руками перед водителем и кидали туфту обратно в кузов, время и прошло. Танай зашёл к себе в каморку, наскоро пообедал вчерашней лапшой и принялся за дневную уборку участка. День перевалил за половину, вернулись домой из школы дети, улицы наполнялись прохожими. Участок и двор были убраны, инструмент вымыт, Танай скинул, наконец, перчатки и ватник, заварил себе чаю и теперь сидел на скамеечке у двери своего жилища, наслаждаясь теплом весны. Слева приблизились лёгкие шаги, в воздухе запахло пряниками.

— Дедушка Танай, дедушка Танай! Это я, Соня. Мы с бабушкой печенюшек испекли, вот, держите!

Мелкая девчонка из седьмой квартиры, которую Танай помнил с момента её рождения (сам толкал завязшее в снегу такси из роддома) стояла рядом со скамеечкой, протягивая небольшой жестяной противень. На противне были, действительно, печеньки.

Печёный хлеб.

Предлагали.

Ему.

— Возьмите, я сама лепила. Видите, зверюшки, вам ведь они нравятся. Даже медведь, вот!

Тесто расплылось, и медведь тут едва угадывался. Но, к чему себя обманывать, всё было взаправду. Всё каким-то образом сошлось. Юная дева (вполне себе дева, таких когда-то и замуж брали!), хлеб, даже медведь. Вот угораздило! В лесу на подношение можно закрыть глаза (на чуть-чуть, но можно). Можно чуть подождать, чтобы первыми его клюнули птицы, тогда допускалось сделать как бы не всерьёз, как бы играя. Но здесь — здесь можно было только принять. И взять на себя всё, что в таком случае полагалось.

Танай медленно поднялся со скамейки, распрямляясь во весь рост. Потом согнулся в низком поклоне, беря хлеб.

— Благодарствую.

Вот и всё. Подношение принято. О сельве можно теперь забыть. Ему и здесь работы хватит.

Уже затемно, наскоро прометя третий раз мостовую и переодевшись в чистое, Танай вышел из дома и пошёл по тротуару вдоль парка, мимо усадьбы, где в полусумраке тихо ругался и гремел контейнерами припозднившийся Женька, дальше через мостик, туда, где размещались старые бани. У него тоже была вечерняя приработка.

Начав, как и все «не свои», с уборщика, он за десяток лет вознёсся до банщика-массажиста в турецком зале, в классе люкс. Для понимающих — взлёт стремительный и высокий. Работал он умело, и разминал, и вправлял, и растягивал, и мыльным пузырём работал как надо. Хозяин бани, толстый Равиль, звал его к себе на полную ставку, обещал золотые горы и удивлялся, почему он не идёт, а Танай по-прежнему дворничал днём, появляясь в бане лишь к сумеркам.

Вот и сейчас, только он сполоснулся и облачился в долгополый махровый халат, Равиль мохнатым колобком подкатился к нему.

— Слюшай, Танай! Очень тебя жду, тут надо людей обслужить. Очень хороших людей, очень важных, да? Вот, пока тут посиди, они там за дверью отдыхают. Тебя позовут, ты войдёшь, всё как надо сделаешь, получишь большой плюс от меня, да?

За дверью едва слышно бубнили голоса. Звукоизоляция была на совесть, но она не была рассчитана на острый танаев слух.

— Значит, что у нас выходит? — говорил вальяжный баритон — Всего два гектара, говорите? А нужно?

— А нужно минимум шестьдесят — отвечал тенорок — а еще лучше, если будет восемьдесят. Вот я и думаю, Пётр Филиппович, а что, если…

— Если — что?

— Ну, если, предположим, вообще выделить там, где парк…

— Парк, говорите? Вы прекрасно понимаете, что это — зелёные лёгкие города, признанное место отдыха.

— Но, у меня… — тенорок ощутимо захрипел — у меня есть к вам контрпредложение. Вот.

Настала недолгая пауза.

— Интересно — вальяжность баритона дала трещину — где сейчас торгуют такими картинками? И какой мне от них интерес?

— Если посмотрите поближе, ваш интерес станет вам очевиден, — тенорок победно расправился, он парил орлом. — Вот, посмотрите, здесь. И здесь.

— Что ж, ваши доводы мне понятны. Я, пожалуй, возьму несколько дней на раздумье. А пока, разрешите откланяться. Приятно провести время!

В комнате за стеной гулко хлопнула задняя дверь, ведущая к отдельным кабинкам. А из-за двери донёсся ликующий крик, которым в фильмах возглашают: «Всем — шампанского!»

— Эй, там, позовите банщика!

Обладатель тенорка был невзрачен и худ, с кожей в серых нездоровых пятнах. Зато глаза его сияли победой, и в них виделись пароходы, мулаты, и всё, что в таких случаях положено. Завидев Таная, он недовольно скривился:

— А посимпатичнее у вас никого нет?

— Я вас сейчас разомну — отвечал Танай — а там уже закажете и посимпатичнее, воля ваша. А работаю я лучше всех.

Говоря так, он устраивал клиента на массажном столе, взбивал мыльную пену, скатывал валик из полотенца и делал еще тысячу разных дел. Потом приступил к работе. Мужичонка на столе кряхтел и жмурился, потом, как дело пошло, вовсе расслабился и растёкся по столу, наливаясь ровным малиновым цветом. Пятна на коже разгладились и поблёкли. Всё как положено: разминка, растяжка, расслабление… лишь кое-где Танай позволял себе движения, от которых у опытного банщика округлились бы глаза. Но не было здесь никого, лишь только клиент, окончательно ушедший в нирвану. Тщательно пролив массируемого два раза, холодной и тёплой водой, он укрыл его мохнатым полотенцем, сложил в шайку массажный свой инвентарь и открыл дверь перед Равилем (сам принёс, да?), держащим в руках поднос, а на подносе — шашлык, и сочащийся гранат, и запотевший графин, и ещё всякой всячины!

— Спасибо, Танай-джян, очень помог! — прошептал Равиль, глазами делая знаки убраться побыстрее вон.

Танай не возражал. Придерживая руками шайку, где под банным инвентарём покоилась серая папка с фотографиями, он прошёл в предбанник. Сейчас клиент поест, накатит по полной, а через час ему станет плохо с сердцем, а еще через полчаса… Дальнейшее его волновало так же мало, как и судьба кота, из которого он полгода назад действительно вынул душу.

Отработав вечернюю смену, уже заполночь, он вернулся к себе в каморку, наскоро разделся и, чего с ним не случалось уже много лет, заснул. Снилась ему девчонка давешняя, Соня, только уже выросшая. Во сне она просилась сделать её берегиней, а он отнекивался, говорил, что разучился, и слова забыл, да и баловство это всё, а она настаивала и вздыхала, говоря, что ей и так жизнь не мила, а вздохи эти ранили его как ножом острым, и тогда она сама ударялась оземь и говорила нужные слова…

Дворник Танай по заведённому у него обычаю встал задолго перед рассветом.