Красные камзолы. Капрал Серов: год 1757

Иван Ланков, 2022

Год 1757-й. Капрал в золотых галунах отправляется вместе со своим полком на войну. Что ждет его там? Победа? Слава? Сержантский позолоченный протазан? Тут бы с хозяйством разобраться. Пуговицы, пряжки, жалованье и тысячи других мелочных поводов поссориться с интендантами, командованием и солдатами своего и чужих капральств… Где уж там думать о генеральстве!

Глава 5

Кони месили копытами пушистый снег. Лес раздался далеко в стороны, давая разгуляться ветру. День был ясный, солнце отражалось от снега и слепило глаза. Будто мало мне ветра в лицо.

Я закутался поглубже в тулуп, набросил на ноги одеяло и дал себе небольшую передышку. Откровенно говоря, устал делать пометки о дороге. И так уже чертову уйму бумаги исписал. И что-то как-то мне совсем не хочется в разведчики. Лучше уж куда-нибудь в середину колонны и ни о чем не думать. Топай себе и топай, не забивай лишним голову. Ну отлично же, да?

Или вон тот же Рожин. Устроил себе на санях лежанку из мешков и одеял, подложил под толстую щеку рукавицу и спокойно спит. Может, и мне так же сделать? Дорогу возница знает, ехать осталось недалеко. А тут как в поезде. Мягко, тепло, укачивает и конские копыта такие — тудух-тудух, тудух-тудух…

Сердце вдруг забилось чаще. Я распахнул глаза, резко выпрямился и крикнул вознице:

— Ну-ка придержи!

Быстро окинул взглядом наш небольшой караван. Да не, вроде все нормально. Саней — три штуки. Возниц — тоже три. Каптенармус — вот он лежит. Моих солдат тоже комплект, все шестеро в наличии. Не филонят, старательно крутят головами во все стороны на всякий случай. На дороге пусто. Разве что… вон там какой-то одинокий всадник удаляется по дороге. Весь такой суровый, конь черный, сам в черном… Да не, это так кажется. Солнце в глаза, снег бликует, на этом фоне любой силуэт — темное пятно.

Спрашиваю чернявого Никиту:

— Это кто проехал? Я что-то слегка задремал, не обратил внимания.

Никита шмыгнул замерзшим носом и ответил:

— Да вроде дворянин какой-то. Одет солидно, но не военный. Выбрит чисто, усы такие пижонские. Черные, без седины. Инея на усах нет, наверное, смазал ихней дворянской помадой для волос.

Я удивился:

— Это ты все с одного беглого взгляда запомнил?

Никита вдруг покраснел.

— Да не. Он вон оттуда ехал, с той своротки. И когда вот сюдой подъехал — что-то на наши сани уставился. Ну и я на него в ответ. Ну так… выставился, в общем. Мол, чё смотришь? Думал, скажет чего, а он со мной в гляделки поиграл и дальше поехал. — Никита выпрямился, запустил руку в отворот тулупа, поправил шейный платок и официальным тоном заявил: — Виноват, господин капрал. Надо было тебя разбудить. Спросил бы его… ну, как всяких других по дороге спрашивали.

— Поясни.

Сбоку прокашлялся Рожин, растирая заспанное лицо:

— Прав твой солдат, Жора. Глянь. Он же один едет. Ни слуги, ни заводной лошади, ни спутника какого. Нельзя так в зиму ездить. Дорога есть дорога, мало ли что.

— Думаешь, это злодей?

Рожин расхохотался в голос.

— Ага! Злой разбойник! Упустил ты свой подвиг, Жора! Иди, догоняй быстрее!

Я не поддержал шутку:

— А если без этих твоих подначек?

Рожин осклабился, обнажив свои желтые от курева зубы:

— Да городской он, не ясно, что ли? И вряд ли из дворян. Дворяне да помещики нынче все в войсках. Сам же видел, в какую деревню ни заедем — везде или супруга барина заведует, или вообще нанятый приказчик. Раньше-то офицеры по зиме часто в своих поместьях бывали, в отпуску, значит. А нынче, сам видишь, со службы считай что никого из благородных домой не отпустили на зимовку. Да и вообще. Благородные — они в деревнях часто бывают. Потому знают, что зимой всякое случается. А городским невдомек. Вон, пожалуйста, сел и поехал.

— И что? Ну остановил бы я его, расспросил бы. Может, даже документ какой спросил бы почитать. А он же не злодей, сам же сказал. Зачем тогда?

— Затем, чтобы знать, кто это был, когда он сгинет в зиме без следа. Мало ли, вдруг кто искать станет. Смекаешь? Сколько их таких по весне находят, когда снег сойдет! И вот что непонятно. Вроде же в городах и обслуга из вчерашних деревенских, и конюхи все тож… А все равно найдется какой-нибудь молодой барчук, кто и слыхом не слыхивал, что нельзя в дорогу в одиночку пускаться. Особенно зимой. Эх!

Мне показалось, или он это сказал с теми же интонациями, с какими мы с парнями прошлой весной зубоскалили про дурачков из соседней роты?

От задних саней, утопая по колено в снегу, к нам подбежал Степан.

— Уф! Господин капрал! Жора! Вовремя ты остановился!

Я попытался вскинуть бровь в стиле ундер-офицера Фомина, но вспомнил, что надвинул зимнюю шапку чуть ли не до переносицы, и спросил прямо, без всяких там этих штучек:

— Что такое?

— Так вон оно, Таилово! Видишь, там церквушка виднеется каменная? Я ее еще осенью заприметил. Она тут одна такая, в остальных местечках все больше деревянные. Чуть не проехали своротку!

Рожин выругался и с досадой крикнул вознице:

— Карпыч, разворачивай!

Да уж, отличный из меня разведчик. Тот дед из электрички, небось, совсем разуверился в моих умственных способностях, раз уж сигналы на нужный поворот дает. Блин горелый! И когда местные додумаются дорожные указатели на трассе ставить, а? Здесь не то что повороты никак не отмечены, но даже и названий населенных пунктов нет. Деревня и деревня, какая-нибудь очередная Ивановка, похожая на десятки точно таких же. И то, Ивановка это или Иваново — узнаешь, только если какого аборигена расспросишь. Да еще и убедишь, что тебе это важно знать, и неча тут зыркать исподлобья и хамить в стиле «тебе какое дело, служивый?».

В общем, мне стало гораздо понятнее, как один Сусанин смог целую армию поляков сгубить. Я и сам запросто могу стать таким поляком, без всяких сусаниных.

Достаю бумагу с опостылевшим карандашом и наспех записываю:

«У погоста Таилово дорога разветвляется. Большак сворачивает к югу, две отмеченные вешками тропинки в поля и своротка на северо-запад, на Печоры. Заметные места: церковь каменная, колоколенка, охрой выкрашенная, рядом с ней приметы следующие…»

* * *

К полудню мы достигли крепостных стен Печорского монастыря. У ворот охрана из солдат в светло-серых кафтанах. Капрал ландмилиционеров каптенармуса Рожина знал в лицо, потому пропустил наш скромный обоз без всяких препятствий.

Дорога к белым стенам монастыря была занесена слоем грязи прямо поверх укатанного снега, и сани покатились заметно тяжелей. В тесном проходе под надвратной башней снега совсем не было, и нам пришлось спешиться, чтобы протолкнуть сани по грязным камням брусчатки. По ту сторону ворот истоптанный снег был тоже покрыт грязными разводами желтого глиняного цвета.

— Ничего, дотолкаем как-нибудь, — сказал Рожин, обнажил голову, смахнул рукавицей со лба выступившие капельки пота и размашисто перекрестился на купола Успенской церкви. Потом нахлобучил обратно шапку и повернулся к нам. — Так, братцы. Я к складам, вон у той башни. Вы пока своими делами занимайтесь, я вас потом найду. Вон то здание, которое с покатой крышей — это у них нечто вроде постоялого двора для гостей и паломников. Мы обычно там на ночлег встаем. Хотя тут каждый раз по-разному, монастырские могут и за ворота попросить, в деревню, тут уж как договоришься. И это… За тулупами — глаз да глаз. Нигде не оставлять, все время чтобы при себе. Люди тут простые, подумают, что пожертвовали. Да и вообще, старайтесь не терять друг друга из вида, лады?

Лады. Пойдем, осмотримся, что тут да как.

В скромной монашеской обители на крышах домов курились белыми дымками печные трубы, на солнце ярко сверкали золотом слегка припорошенные снегом три маковки церкви, а метрах в ста от нее, рядом с хоромами архимандрита разворачивалась причина повсеместной грязи: большая стройка. Десятки мужиков в потасканных серых армяках копошились у огромного котлована. Рядом высились штабеля тесаного камня, бревна и горы вынутой из котлована земли. Понятно, откуда грязь на дороге у ворот. Вон, туда-сюда катались волокуши, которые мужики с носилками грузили грунтом из котлована.

Вот тоже проблема. Копать котлован под фундамент зимой — то еще удовольствие. Но, елки-палки, летом не найти столько свободных рук, все мужики в поле будут. Да и материал для строительства летом таскать — это ж насколько больше телег пустить нужно будет!

— Я так думаю, Ерема где-то там, — кивнул я в сторону стройки. — Сходите, поищите. А я пока по делам зайду к местному начальству.

Парни понятливо кивнули и потопали. Красиво идут, черти. С ружьями на ремне, в ногу, ровной колонной… Только тулупы поверх форменных кафтанов немножечко портят вид. И зимние шапки. Кстати, надо бы мне себя привести в божеский вид.

Повернулся к Степану, который так и остался стоять рядом.

— А ты чего?

— Так это… по одному же не ходим. Ну я и вот.

Действительно. Ну ладно, побудешь, значит, моим вестовым, сам вызвался.

Я снял тулуп, засунул в рукав шапку-треух и скинул это все на руки Степану. Достал из ранца аккуратно сложенную треуголку, расправил по мере сил смятый фетр. Ну, вроде нормально. В таком виде можно и к начальству.

— Куда? — грозно спросил меня у крыльца хором смиренный плечистый монах на голову выше меня.

Отвечаю уверенно, казенным голосом:

— Его преподобию архимандриту Иосифу письмо от квартирмейстера Кексгольмского полка секунд-майора Стродса, Генриха Филипповича.

— Еще один… — пробасил монах с легкой тенью раздражения. — Не велено.

Ба, а я ведь тебя помню! Мы ж с тобой по осени битый час в гляделки играли в приемной, когда наш квартирмейстер с местным начальством вопросы решал.

Удерживаю бесстрастное лицо и флегматично заявляю:

— А ты доложи.

Смотрит на меня в упор, где-то в район переносицы. Ну-ну. Матч-реванш решил устроить, что ли?

Однако пауза надолго не затянулась. Где-то через полминуты гляделок он отвел взгляд и гулко пробасил куда-то себе за спину:

— Иоанн!

— Ась? — отозвался кто-то из сеней.

— Проводи служивых, — и сделал шаг в сторону, демонстрируя, что дорога свободна.

Вот так просто? А, нет. Когда я поравнялся с монахом, тот придержал меня за локоть.

— С оружием в дом не ходи. Не оскверняй. Тут оставь, — объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд.

Пожимаю плечами. Ладно. Кивком указываю Степану встать по другую сторону крыльца, напротив амбала. Отдаю ему мушкет и снимаю с перевязи шпагу. Ну вот, теперь у нас Степан похож на пушистый трактор. Груженный тулупом, ранцем, ружьями, шпагами… Ничего, сам вызвался. Пусть поиграет в гляделки с этим типом, как я минувшей осенью.

Каменные ступени покрыты тоненьким ледком. Башмаки плохо цепляются за поверхность. Не навернуться бы. Чувствую я, под взглядом местных смиренных мордоворотов надо держать осанку и маршировать безупречно ровно. Мы не дома. Не хватало еще, чтобы местные потом зубоскалили, что в Кексгольмском полку солдаты косолапые да неуклюжие, на ровном месте падают.

Кто-то из челяди доложил о нашем явлении, и уже через несколько минут меня провели в скромный кабинет архимандрита Иосифа.

С осени здесь ничего не изменилось. Все такие же голые кирпичные стены, все тот же большой полированный стол, все так же аскетично и без каких-либо украшений. Разве что на столе лежат стопки бумаг и пара больших книг в простых черных переплетах.

Подошел поближе, представился и протянул его преподобию перетянутый бечевой пакет от Стродса.

Архимандрит быстро вскрыл конверт небольшим ножичком, вынул письмо и погрузился в чтение. Сесть мне он, конечно же, не предложил. А я и не напрашивался. Хорошо хоть вообще сюда допустили. Архимандрит — это должность, примерно соответствующая генеральской. А я кто? Даже не офицер. Так, нижний чин. Потому стою навытяжку и выражаю смирение на лице и внутренне радуюсь, что меня не заставили целовать руку его преподобию. По ритуалу вроде бы положено…

Его преподобие дочитал письмо, отложил в сторону и с едва заметным раздражением забарабанил пальцами по отполированной поверхности стола.

— Может, еще что-нибудь в дополнение к этому? — с ноткой язвительности кивнул архимандрит на лежащее письмо.

Недоволен. Ну извини, дядя. У меня приказ. Сейчас буду требовать больше. Чтобы или дал хоть что-то, или в открытую послал нас лесом, без всяких этих дипломатических словоплетений. Все равно я эту высокую дипломатию не понимаю. Вот он скажет что-нибудь вежливое, а мне потом только майор Стродс растолкует, что это меня так грубо отшили.

— Так точно. Еще взамен тех беглых, что вы у себя укрыли, согласно вот этому рескрипту, — достаю бумагу из сумки и аккуратно кладу на стол, — мне велено забрать у вас такое же количество справных и обученных ландмилиционеров. Из лучших.

Архимандрит дернулся и со злым прищуром спросил:

— Это кто ж тебя надоумил, солдат, обвинять нас в укрывательстве беглых? У нас тут, знаешь ли, монашеская обитель, а не казачий стан.

Как там Стродс говорил? Морду поглупее сделать и побольше наглеть?

— Никак нет, ваше высокопреподобие. Напротив, вам же на благо. Беглые-то все одно к войне не годны. И духом слабы, вы для них заместо отца родного будете, на руках вас носить будут, ежели милость к ним свою явите. А взамен избавитесь от солдат злых и буйных, кои непотребствами всякими да нравом необузданным портят тут это… — я сбился, сглотнул и закончил фразу уже не так куртуазно, как планировал: — Короче, борзых и наглых мне, и вам же спокойней это самое… Они, наглые, на войне, ну, чтобы… а у вас тут гарнизон, вот.

Чувствую, как лицо заливается краской. Ну как так-то, а? Не возьмут меня в дипломаты. Хорошо же начал фразу заворачивать и потом так лажанул в конце! Эх, надо было в школе в театральный кружок ходить. Научился бы на одном дыхании пафосный спич задвигать, сейчас так пригодилось бы! Ну или хотя бы бумажку с речью приготовить…

Архимандрит побарабанил пальцами по столу, посмотрел еще раз на векселя, вложенные в письмо Стродса, затем уставился на копию рескрипта Конференции, о чем-то размышляя.

— Список с рескрипта кто делал?

— Полковой писарь. Вон там, внизу заверено полковой канцелярией.

— Ваш полк к Рижской дивизии относится?

А это тут при чем? Хотя, может, он заметил мое смущение и просто хочет, чтобы я расслабился и перестал так отчаянно краснеть? Потому и задает очевидные вопросы, чтобы я просто что-нибудь говорил и успокаивался. Наверное.

— Ну да. Командир дивизии — генерал Василий Абрамович Лопухин. Очень его люди хвалят, вот.

Его преподобие коротко глянул мне в глаза и погрузился в свои мысли. Через какое-то время он, казалось, начал думать вслух:

— А у Петра Борисовича Черкасского супружница — дочь Петра Матвеевича Апраксина. Но при этом у сына Петра Борисовича супруга из Лопухиных… Да еще и фон Мантефель бригадиром поставлен… И зачем сюда молодой двор лезет? Ничего не понимаю. — Повернулся ко мне и вдруг спросил: — Скажи, солдат, ты что-нибудь понимаешь?

Э-э-э… что?

— Виноват, ваше преподобие!

Архимандрит поморщился и махнул морщинистой ладонью.

— Да не кричи так, уши давит. Вот скажи, много ли немцев в ваш полк по зиме пришло?

Я задумался.

— Ну, так выходит, что господин Лебель с собой целую команду привел. С десяток уж точно будет.

— И все как один немцы?

— Нет, ну почему. Вот наш новый ротный, господин капитан Нелидов — он наш, православный природный русак.

— Нелидов? — встрепенулся архимандрит. — Из Шлиссельбурга?

— Точно так, ваше преподобие, — недоуменно протянул я.

На лице архимандрита проявилось облегчение, будто разгадал какую-то загадку и принял наконец-то решение.

— Ну, тогда все понятно. А то как-то письмо этого твоего немца, — он кивнул на письмо Стродса, — не складывалось со словами еще одного, тоже немца. Набился тут поутру ко мне на прием один… Все что-то темнил, юлил… Лучше бы сразу так и сказал. Из Отрепьевых, мол, по протекции Черкасских в дивизии Лопухина. И сразу понятно, при чем тут дочка Петра Матвеевича и его сводный брат. Ты-то сам, солдат, православной веры будешь?

Ага. Когда-то Ефим меня учил, как правильно отвечать на этот вопрос. Я перекрестился и забормотал речитативом:

— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…

Архимандрит перекрестился вместе со мной, дождался, пока я дочитаю Символ Веры, и с одобрительной улыбкой сказал:

— Хочу дать тебе совет, как человек поживший человеку молодому, — он встал из-за стола, подошел поближе и положил руку мне на плечо. Хм, а ведь он еще совсем не старый. Лет сорок — сорок пять, вряд ли больше. А в глазах у него — стужа и февраль. Завораживает так, что где-то в позвоночнике холод… ой, а что он мне говорит-то?

— Держись, отрок, подальше от людей веры латинской. Военное дело они, быть может, знают туго. Но вот к человеческим делам относятся без души. А без веры истинной, от сердца идущей, благого дела не сотворить.

А, понятно. Обычная высокая мудрость, от которой надо трепетать. Ну ладно, трепещу, чего уж тут.

Архимандрит вернулся к столу, прихлопнул раскрытой ладонью письмо Стродса и закончил:

— Писарь подготовит бумаги и сопроводительное письмо на то, что твой начальный человек просит. Все не дам, пусть не обессудит, но и не обижу. На словах передай — приезжал человек от Черкасских, тоже хлопотал. Перекличной и ранжирный список на передаваемых тебе гарнизонных забияк подготовят через час. До заката вы должны покинуть стены нашей скромной обители. У нас нынче ночью, — архимандрит кивнул в сторону окна, — молитва всенощная и освящение первого камня в основании церкви Покрова Пресвятой Богородицы. На этом таинстве мирянам быть не дозволяется. Помолись истово перед дорогой, преклони колена пред Отцом Господа нашего, очисти душу и в добрый путь. Все, ступай.

Ну, ступай так ступай. Развернулся через плечо и пошел на выход. Немножко смутило, что в приемной никого не оказалось. Странно, как же так? Вроде должность у его преподобия генеральская, власти и ресурсов в его руках ого-го сколько, а охраны никакой. Впрочем, то не моя печаль.

* * *

Ерема быстро запихивал себе в рот горячую, парящую кашу и жадно глотал, почти не жуя.

Да уж, исхудал боец. Кожа да кости остались. А ведь летом у него там даже мышцы были. Не как у Шварценеггера, конечно, но нормальные такие тугие жгуты сильного человека. А сейчас… Тяжко ему пришлось. Неужели это все от обычной пули в ногу?

— Знаешь, Жора… то есть господин капрал, конечно…

— Не господинкай тут. За столом же сидим, — поморщился я.

— Ага, — кивнул Ерема, проглатывая еще ложку. — Я это… Ни капельки не жалею, что вечером выходим. Будь моя воля — вот прямо сейчас бы ушел, веришь? В чем есть, хоть босиком!

— Ты кушай давай, кушай.

Столоваться нас посадили в том доме, что Рожин обозначил как постоялый двор. Готовили здесь дурно. Жидко, без мяса и масла, обычная распаренная сечка. Как не своим стряпали, право слово. Интересно, это здесь всех так кормят или только пришлых? Не, ну тот смиренный амбал из канцелярии его преподобия — тот наверняка мяса много кушает. С пареной сечки таких мощных плеч ни у кого не будет.

Я ел не торопясь, ребята тоже. Все норовили побольше подложить добавки Ереме. А еще ему бы в баньку. Волосы грязные, светлые засаленные кудри местами свалялись в колтуны. И, кажется, в его прическе завелась жизнь. Ничего. Потерпи, родной, скоро будешь дома. Там мы тебе вернем божеский вид.

— А эти, которых нам местное начальство передаст из ландмилиции, — они какие вообще? Ты с ними общался? Знаешь кого?

— Эти-то, из башни решеток? — переспросил Ерема. — Диковатые, конечно, но в целом правильные парни. Прямо как у нас на севере. Есть, конечно, с тухлецой парочка, но здесь трудно не стухнуть, с такой-то жизнью.

— В целом годное пополнение? Лучше, чем… а, ты же их не знаешь.

Ерема кивнул.

— Нормальные. Твой крестный их причешет — золото будут, а не люди.

— А как же они тогда в тюремную башню угодили?

— Не, ты не путай, — помотал головой Ерема. — Тюремная башня — это вон та. А эти в башне Нижних решеток стояли. Ну и работали. Весной там речушка Каменец сильно фундамент подмывает, потому когда лед встает — работы по низу много. А еще вон там, тоже у оврага, есть башня Верхних решеток. Там, значит…

В столовую вошел давешний смиренный амбал и направился прямиком к нашему столу.

— Ладно, Ерема, потом расскажешь. Дорога длинная, успеешь еще. Степан, что там наш каптенармус?

— Ворчал, конечно, — отозвался Степан, — Но обещал, что будет готов. Пешком идти не придется.

— Хорошо. Все, заканчиваем трапезничать. Вон, за нами уже пришли.

* * *

Красное закатное солнце уже коснулось крепостных стен. Холодало. Прямо перед главными воротами монастыря — выстроились по ранжиру полтора десятка мужиков разного возраста. Только вот… на ногах — бесформенные поршни, штаны и армяки — грязные и драные, шапки у большинства — войлочные литовки. Нормальный меховой треух есть только у одного. Рукавиц — ни у кого, только плохонькие муфты, да и то не у всех.

Я повернулся к высокому, чуть сутулому переписному дьяку, который держал на весу планшетку с бумагами.

— Это как так понимать? — пар со свистом вышел через стиснутые зубы. — Где их зимняя одежда? Поморожу же людей!

Дьяк пожал плечами. Лишь в глазах плясали отблески закатного солнца и плохо скрываемая непонятная эмоция. Злорадство?

— Военное имущество, что было на них записано — то осталось в гарнизоне. А они, — тут дьяк слегка повысил голос, чтобы слышали люди в шеренге, — из ландмилиции выписаны. О чем вот, пожалуйста, ранжирный и перекличной списки, а вот приказ. Когда вот здесь и здесь будет стоять печать канцелярии вашего полка — тогда они станут вашими солдатами.

Мужики в строю завертели головами, переглядываясь.

— А сейчас они, значит, ничьи, да? Пусть мерзнут? — ко мне начало подступать бешенство.

И чего Рожин молчит? Вмешался бы, авось и выторговал бы что-нибудь теплое. Но нет, стоит такой поближе к воротам, гладит морду черной лошадке и что-то ей на ухо нашептывает. Будто до нас ему и дела нет.

От здания местной канцелярии четверо служек притащили два тяжелых деревянных сундука. Дьяк знаком приказал поставить их на грязный снег и откинул крышки у обоих.

— Вот, пожалуйста, все по заявке. Пять тысяч рубликов монетой. Восемь с небольшим пудов серебра, все как просили ваши начальные люди.

Ну что ж ты так голосишь, родной? Хвастаешься своим поставленным оперным вокалом? Мало ли, вдруг кто не в курсе, что у меня тут сотня с третью килограммов серебряной монеты!

— Дай сюда, — выдираю у его из пальцев бумагу. Пробегаю глазами.

— Грамотный? — в глазах дьяка появилось легкое беспокойство. — Тогда вот здесь, в формуляре, поставь свою роспись.

— Я и пересчитать могу. Мне не лень, — зло бросаю я. — Да и вон, наш ротный каптенармус в арифметике силен.

— Ваше право. У нас все точно. Никто и никогда нас не мог упрекнуть, что обжулили при расчете.

Можно, конечно, позвать Рожина и пересчитать. Но тогда уж точно закончим в темноте.

Посмотрел на Ерему. Тот понял мой взгляд и уверенно кивнул. Ну ладно, поверим на слово. С гулким стуком захлопываю сундуки и киваю Степану — грузите, мол.

Дьяк слегка улыбнулся и таким же громким голосом сказал:

— В деревне один мужик нечто вроде постоялого двора держит. Там тепло, можете поужинать. И еще, — он лукаво подмигнул, — он ставит чудную брагу. Наши бывшие гарнизонные солдаты могут показать его дом.

Ну что ты так стараешься, родной? Я, конечно, не самый умный человек на свете, но все же понял, что ты все это говоришь не по доброте душевной, а по чьему-то наущению.

Кручу пальцем над головой — подсмотренный в каком-то фильме жест, означающий «заводи машину», и командую выдвигаться. Фыркнула лошадь, заскрипели полозья саней, глухо затопали по натоптанному снегу поршни и башмаки.

Ночь, четверо нестроевых, капрал, шестеро солдат, пятнадцать людей без статуса и нормальной теплой одежды, от которых с радостью избавилось гарнизонное начальство, и сотня с лишним килограммов наличных серебряных монет. Которые все кому не лень видели своими глазами. А кто не видел — тот уж точно слышал громкий, густой, поставленный голос дьяка.

Главное в такой ситуации — прекратить столь нервно теребить курок мушкета. А то разболтается и вылетит курковый винт, хрен его потом найдешь в снегу.