Красные камзолы

Иван Ланков, 2020

Некие силы отправили молодого Георгия в прошлое. Век восемнадцатый. Могущественные империи вот-вот сойдутся в кровопролитной Семилетней войне. Наш современник забран в рекруты и брошен в водоворот этих событий. Сможет ли он изменить будущее? Совершить подвиг? Например, выжить в рекрутах линейной пехоты восемнадцатого века. Сможет ли он из солдат шагнуть в генералы? А ведь надо не просто выжить. Силы, забросившие Георгия в прошлое, хотят, чтобы он сделал ещё кое-что…

Глава 3

С крещением оказалось не так просто. Процедура оказалась не одноходовая. Это в мое время — приходишь в храм, платишь «пожертвование», тяп-ляп и готово. Здесь же какое-то время надо походить «оглашенным». Это вроде как кандидат в члены партии. Утром, пока отряд завтракал, Фомин отвел меня и Ефима в деревенскую церквушку. Крестить сразу священнослужитель отказался наотрез. Говорит — без подготовки нельзя. Ефим пробовал уговорить, мол, служивые люди, под Богом ходим, а вдруг чего случится… На что священник ответил, что по канону в случае смертельной опасности обряд крещения и мирянин провести может, так же как и исповедовать, провожая в последний путь. А раз пока никакой прямой угрозы жизни новообращенного нет, то надо, чтобы было оглашение. Да и Фомин как-то быстро с батюшкой согласился, на чем спор тут же угас.

Ритуал был для меня в новинку. Так-то я религиозные службы раньше только по телевизору видел. Да и то — те храмы, откуда велась трансляция на Пасху и Рождество, и близко не были похожи на эту маленькую деревенскую церквушку. Теремок, сложенный из бревен, с одной маковкой-куполом, не знаю, как они там называются. Звонница с небольшим колоколом да деревянный крест на куполе. Вот и вся церковь. Что там внутри, я особо не разглядел. Священнослужитель туда меня не пустил и весь ритуал провел в маленькой тесной прихожей перед входом в главный зал церкви. Не знаю, может, у них там ремонт или еще что? Ну да ладно, им виднее, как традиции правильно соблюдать. Как-никак это их хлеб.

Батюшка велел снять шапку, перекрестил меня несколько раз, потребовал, чтобы я преклонил колени. Я встал было на одно, но Фомин шлепком стека подрубил второе. Мол, я не дворянин, чтобы на одном колене стоять. Людям подлого сословия полагается преклонять оба. Подлое сословие, о как! Прямо так и сказал, между прочим.

Священник раскурил кадило с какими-то желтыми кусками то ли пластмассы, то ли смолы и затянул долгую молитву. Потом коснулся моего левого плеча и спросил:

— Отрекаешься ли ты от сатаны?

— Отрекаюсь, — я отвечаю, как учили.

Батюшка продолжает молитву, потом снова:

— Отрекаешься ли ты от сатаны?

И опять. Дым из кадила уже разошелся по всему тесному помещению махонькой церкви. У ме-ня закружилась голова, и все поплыло перед глазами.

Почему-то в памяти всплыл образ того толстого мужика из электрички. Он громко смеялся, вытирал жирными ладонями толстые губы с тараканьими усами и, довольный, хлопал себя по объемистому пузу. Потом он вдруг приблизил свое лицо к моему и заорал прямо в ухо, стараясь перекричать неожиданно громкий грохот электрички:

— Письмо я твоим родным отправил! Они за тебя не волнуются, для них у тебя все хорошо! А отсрочкой тебе не дадут воспользоваться, чай не ты первый такой умный. Так что даже не поднимай этот вопрос, понял? Знаю, что потом худо тебе с того будет, но так надо. Зацепка такая, понимаешь?

Я затряс головой. Ничего не понимаю.

— Надо так, вот что говорю! Слышишь?

— Не понял… не понял, говорю!

Тут мне на лоб с ощутимым шлепком опустился деревянный крест священника, и видение мужика из электрички рассеялось.

— Отрекаешься ли ты от сатаны?

— А? Уф… — я замотал головой. — Да, конечно отрекаюсь! На фиг он мне сдался!

Священник недовольно поморщился и побрызгал мне чем-то в лицо из небольшой миски. На удивление стало легче. Головокружение ушло, и вроде в помещении стало уже как-то не так душно, как в начале ритуала.

— Вставай, отрок, — батюшка был явно чем-то недоволен, — ступай. А я с твоим восприемником побеседую.

Ефим перекрестился. Он, оказывается, все это время стоял за моим правым плечом.

— Эта, святой отец… мне бы…

Священник недовольно поморщился:

— Ты что, латинской веры был, что ли? У нас на Руси говорят — батюшка. А святые отцы — они у латинян да лютеран всяких. Не наше это. И не твое, коли хочешь веру православную принять. Усек?

— Виноват! — блин, опять я глупость сморозил. Что ж у них тут все не как по телевизору показывали? Помню же, Аль Пачино в фильме «Крестный отец» говорил… или в другом каком-то? Запутался…

— Что хотел-то, отрок? — батюшка сделал нетерпеливый жест.

— Ничего, извините.

Он махнул рукой, крутанул меня за плечо и слегка подтолкнул в спину в сторону выхода.

Фомин стоял на улице и неспешно раскуривал трубку. Интересно, когда он выйти успел?

Через некоторое появился Ефим с задумчивым лицом. Фомин подал нам знак идти за ним, развернулся и широким шагом направился к станции, в отряд.

Мы чуть приотстали от ундер-офицера, и Ефим заговорил. Тихо, лишь чуть громче, чем скрип снега под нашими башмаками.

— Батюшка сказал, что в церковь тебе надо ходить каждую неделю. А то рискуешь одержимым стать. Что-то нехорошее имеет к тебе интерес, — произнес Ефим и быстро, размашисто перекрестился. Пару шагов прошли в молчании, после чего он продолжил: — Раз уж я стал твоим восприемником, ты теперь для меня особенный. Потому уж не обессудь — бить тебя буду чаще, чем остальных. Ведь если буду тебе поблажки давать, ундер тебя сам на лоскуты распустит, только повод дай. Так что смотри у меня. Если вдруг в артели нашей какая незадача будет — сначала буду бить тебя, потом разбираться. Ежели какая тяжелая работа — ты первый, кого пошлю. Сам напросился, теперь не жалуйся.

Он, наверное, так шутит. Какой вдруг — бить? За всю дорогу от Кексгольма никого из рекрутов не били. Ну так, разве что пару раз. Меня вон после той неудачной шутки да еще пару остолопов, когда сани из ямы вытаскивали. Так их же за дело, у них же руки из задницы…

— Это, как бишь его… Ефим! А скажи, сколько меня оглашенным держать будут и почему сразу крестить нельзя? Когда крещение-то?

— А крещение, брат, примешь после присяги. Потому как матушка-императрица указ такой издала: всякий иноверец, переходящий в веру православную, получает отсрочку от рекрутской повинности али вовсе очередь свою другому передает. Ну там еще есть всякое, по мелочи, вроде как податей нет на тот же срок и еще какие поблажки, но в том я не шибко разбираюсь. Но суть такова, что после той твоей шутки Фомин думает, что ты просто от службы государевой уклониться хочешь.

Вот это да! Отсрочка от армии? Ну и создал я себе репутацию! Сначала в драке сдачи не дал, теперь вот за уклониста считают… Отлично себя поставил, прям герой! Теперь, небось, всю службу буду выгребные ямы чистить! Кстати, а они тут у них есть, ямы-то? Мы-то всю дорогу по-большому все как-то в сугробы ходим да снегом подтираемся, уж извините за такую интимную подробность.

Ефим тем временем продолжил:

— Присягу примешь под мое поручительство. После крещения примешь повторно. Да и я повторно присягать буду, когда мне галуны капральские в полку дадут. Положено так — присягаешь заново тому роду войск, в какой идешь служить, потом при каждой смене чина на чин присягаешь, ну ты понял. Пока ты оглашенный, я твой восприемник. Вроде крестного получаюсь. Буду учить тебя молитвам и всему прочему, что православный знать должен. Осознал?

Я молча кивнул. Ефим одобрительно крякнул.

— Далее, смотри, какая штука выходит. С происхождением твоим, значит. Ребята шепчутся, что ты байстрюк. От кого-то из дворян нагулян да пристроен жить в теплое место. Потому и воспитание у тебя не крестьянское, и говор нездешний да чудной. Но потом что-то пошло не так, и вот ты в солдатах. Не вздумай подтверждать эту догадку ни словом, ни еще как. Понял? Потому как, опять же, Фомин решит, что поблажек требуешь или еще как уклониться хочешь. Служи как все, служи лучше всех. А если ты и правда от кого из благородных, если вдруг тебя родитель твой в гвардейцы приедет забирать — ты к его приезду должен быть справным солдатом. А не забитым замухрышкой каким. Усек?

— Так это, Ефим! Ты ж говорил, бить меня будешь! Как я смогу не быть забитым, если сам говорил, что бить будешь?

— А ты смоги. Надо смочь.

Да ну, он просто стращает, небось. Нормальный же мужик, и говорит спокойно. Хотя… с таким же спокойным выражением лица он мне тогда в лоб засветил. Вообще в лице не переменился…

За таким вот разговором у меня напрочь вылетело из головы видение мужика из электрички.

* * *

Этот бесконечный зимний поход по заснеженным просторам наконец-то закончился. Мы шли около двух недель. Все это время какой-либо бани не было, умывались снегом или холодной водой на постоялых дворах. Многие рекруты заболели. Человек двадцать оставили по дороге. Из тех, кто дошел до Луги, около половины надсадно кашляли.

Нас определили в часть города, которую можно было бы назвать военным городком. Длинные ряды деревянных ангаров, очень похожих на конюшни. Сейчас их использовали как казармы для рекрутов. Большая площадь — ее называли «плац» — для всяких торжественных построений и шагистики. Экзерции, если по-местному. А еще тут есть баня. Ну как — баня? Большое помещение, слегка теплое от одной печки, зато с кучей теплой воды, согретой в большом медном чане. Попариться в такой бане нельзя, но помыться теплой водой — можно.

Фомин огласил распорядок: сначала баня, бороды и усы сбрить, исподнее постирать. После бани нас осмотрит батальонный врач — лекарь, как его тут называют, — и цирюльники — это, наверное, по поводу внешнего вида. После осмотра распределят кого куда и сразу же приведут к присяге. Потому как пока не присягнул — ты посторонний человек для полка. А зачем оно надо — на посторонних еду тратить да спальные места предоставлять? Живут тут небогато, каждую крошку считают.

Помыться после такой дороги — это, скажу я вам, большое удовольствие. Праздник для тела. Парилки тут нет, конечно, о чем ребята из отряда изрядно ворчат, но вода согрелась хорошо, по ощущениям — градусов семьдесят. А вне помывочной — прохладно. Но если сразу насухо вытереться, то даже и терпимо. Мыла нет, есть зола, песок и какой-то странный порошок, который посыпают на вихорку, чтобы оттереться. Мылится плохо, но зато можно хорошо себя почесать. Грязи с себя смывалось много. Казалось, что «кусками отваливается» — это совсем не аллегория.

Пока мылись да отпаривались в теплой воде, обратил внимание на тела других ребят. М-да… щуплые, тощие, ребра торчат. Руки жилистые, ноги у кого-то уже с вздутыми варикозными венами. На спинах у многих шрамы, следы давнишней порки. Ладони напоминают лопаты. Пальцы толстые, мозолистые. Такие я в нашем времени в основном у сварщиков видел. И едят они, видимо, весьма плохо. Лишнего веса и каких-либо мышц нет ни у кого. Исключение — Ефим. Вот он похож на качка, очень развитая мускулатура. Плечи, предплечья, бицепсы, трицепсы — как там оно называется, не знаю. Ну вылитый Шварценеггер в молодости. Только ноги обычные, да ряха рязанская — круглая, и нос картошкой. Ну да у меня тоже есть чем похвастаться. В парилке выяснилось, что у меня самые развитые и мускулистые ноги из всего отряда. Прям аж гордость взяла. Все-таки футбол дал о себе знать.

На бритье пришли два армейских цирюльника. Ну и тот парень, что в Кексгольме кожевенником работал, достал откуда-то из своего мешка опасную бритву. «Аглицкая!» — гордо так похвастался. Интересное дело — затачивали бритву об ремень. Прям так брали кожаный пояс, натягивали в струну и правили лезвие, потом брились. Так быстрее и удобнее. Побрили и меня. Повезло — и меня, и Ефима брил кожевенник из Кексгольма. Спокойно, аккуратно, я даже и не думал, что какие-то проблемы могут возникнуть. А вот тем ребятам, которых брили цирюльники, было тяжко. Лица красные, все в ссадинах и порезах, как будто наждаком выскобленные. М-да, бритье тут, оказывается, та еще процедура. А что делать? За бороды налог берут. Солдатам же бороды и вовсе не положены. Одна радость — щетина до трех дней тут считается побритостью. Так что морды к следующему бритью зарастут. Ну а мне надо срочно придумать какой-нибудь магарыч кожевеннику, чтобы бриться только у него. А в идеале — самому бы раздобыть опасную бритву. Аглицкую, ага.

Брили, кстати, только лицо и шею. Волосы трогать не стали. Здесь солдаты носят длинные волосы ниже плеч, забранные в хвост или в косу. А потом присыпают золой и какой-то пудрой.

— Зачем? — спросил я и показал вопросительно на одного из артельщиков, который на свои свежевымытые и расчесанные вихры деревянной расческой аккуратно наносил смесь пудры и золы.

— От вшей помогает.

— А налысо побриться?

Ефим изумленно посмотрел на меня, а потом вдруг хлопнул себя по лбу.

— А-а, ты ж еще не стрелял из мушкета. Тогда ясно. Вот когда прижжет тебе кожу порохом горелым пару раз — поймешь. А пока смотри да мотай на ус.

Медосмотр был короткий. Выстроили нас нагишом в ряд, врач лет сорока от роду прошел вдоль строя, посмотрел на руки, колени, постучал по груди. Послушал дыхание через деревянную трубку. Где-то половину из тех, кто кашлял, вывел из строя. И еще одного парня из другой артели — его сразу выставили в сторону от всех. Доктор поставил диагноз как приговор — сифилис. Я вздрогнул, аж мороз по коже. Это как так?

— А вот так. Все, закончилась для парня служба. Да и жизнь, наверное, тоже.

Ефим был категоричен.

Да уж. Вот так вот запросто — сифилис. В одном строю с остальными. А мы с ним из одного котла ели, да и мылись вместе. А сколько тут еще разных болезней? Я украдкой осмотрел строй голых мужиков заново. И новым взглядом отмечал следы от когда-то перенесенной оспы, зарубцевавшиеся язвы от лишая на поясницах… Интересно, от скольких болячек я привит? Вроде мама постоянно в поликлинику таскала, все эти БЦЖ и прочее у меня сделаны.

После медосмотра нас осталось около сорока человек. И это от всей той толпы, что вышла из Кексгольма. Не знаю точно, сколько нас тогда насчитывалось, но колонна большая была, иногда растягивалась метров на двести.

С помощью нагретых камней и печки быстро сушили исподнее. Я и тут оказался не как все. Трусов здесь нет. Используют нательные рубахи и панталоны. Белого и серого цветов, в зависимости от исходного материала и степени застиранности. А у меня мало того что трусы семейные — это полбеды, за короткие панталоны сойдут, так еще и термобелье фирменное, черного цвета. Хорошее, качественное. Только вот в нем я заметно выделяюсь на общем фоне. Впрочем, я и так вряд ли остался бы незаметным.

Отдохнули, оделись. Очень хотелось есть, но еда — только после присяги. Жадные тут слишком, на чужаков еду переводить. А до присяги мы — чужаки. Интересно, а тех, кого по болезни отстранили и увели отдельно, их-то кормить будут? Они же тоже вроде как чужаки. Но их судьбой никто больше не интересовался. Увели и увели. С глаз долой, из сердца вон. Как-то это все не похоже на дружную общину. Или всему виной наш неопределенный пока статус? Не знаю.

* * *

Вечерело. Закатное солнце подсвечивало красным низкие зимние тучи, легкий ветерок морозил свежевыбритые щеки. Я стоял в строю на небольшой площади около церкви, подняв правую руку. На мое правое плечо положил свою левую ладонь Ефим, как мой восприемник, правую же тоже поднял, как и все остальные. Перед нашим строем стоял рослый бородатый поп в черных одеждах, а сразу за ним — ряд солдат и офицеров в военных мундирах. Колыхалось знамя. Полка, наверное. Хотя откуда тут, здесь же учебный батальон, а сам полк в другом месте. И знамя полка наверняка там. Блин, опять отвлекаюсь. Ну знамя и знамя, мне-то какое дело? Слушать надо, что поп говорит, и повторять за ним слово в слово.

— Аз нижеименованный обещаюсь и клянуся Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием, что хощу и должен… — на слове «хощу» я споткнулся. Что это? «Хочу» или что-то другое? Пофиг, продолжаем повторять за раскатистым голосом попа: — …моей природной и истинной Всепресветлейшей, Державнейшей, Великой Государыне, Императрице Елисавете Петровне, Самодержице Всероссийской, и прочая, и прочая, и прочая…

Фух! Слава богу, не стали все регионы перечислять. А то, помню, попадался мне на глаза полный титул Николая Второго… Блин, опять отвлекся.

–…и Ея Императорского Величества Высокому Законному Наследнику, Его Императорскому Высочеству, Благоверному Государю, Великому Князю, Петру Феодоровичу, который по изволению и Самодержавный Ея Императорского Величества власти определенным и к восприятию престола удостоенным Высоким Наследникам верным, добрым и послушным рабом и подданным быть, и все к Высокому Ея Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и прерогативы узаконенные и впредь узаконяемые по крайнему разумению, силе и возможностям предостерегать и оборонять, и в том во всем живота своего в потребном случае не щадить…

Еле-еле хватило дыхания все это выговорить без запинок. Даже на слове «прерогатива» не споткнулся. А поп нормальный такой! Он, похоже, на выдохе весь этот текст своим речитативом еще полчаса без единого вдоха читать может. Так, стоп, кого он там назвал? Елизавета Петровна и Петр Федорович? Кто это? Блин, ничего не говорит. Что за Петр Федорович такой? Не помню такого царя в России. Был Петр Алексеевич и Петр Петрович… Продолжаем, не отвлекаемся мыслями!

–…и при том по крайней мере старатися споспешествовать к Ея Императорского Величества верной службе и пользе Государственной во всяких случаях касатися может, об ущербе же Ея Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благоверно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися буду…

Как они тут любят всякие сисястые окончания. Старатися, касатися, тщатися… Определенно, по здешнему русскому языку я экзамен не сдам.

–…когда ж к службе и пользе Ея Величества какое тайное дело, или какое б оно ни было, которое мне приказано будет тайно содержать, и то содержать в совершенной тайне и никому не объявлять, кому о том ведать не надлежит, и не будет повелено объявлять, и поверенный и положенный на мне чин, как по сей определенный от времени до времени Ея Императорского Величества именем определяемым инструкциями и Регламентам и указам надлежащим образом по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства и дружбы, ни вражды противно должности своей и присяги не поступать, и таким образом себя весть и поступать, как доброму и верному Ея Императорского Величества рабу и поданному благопристойно есть…

Блин, а ведь весь текст присяги — это одно-единственное предложение, без точек! И произносить это надо на одном дыхании! Елки-палки, да Лев Толстой просто гений кратких предложений, если со здешними сравнить!

–…и надлежит, и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь!

Уф! Закончили. Аминь! Все ребята достали нательные кресты и поцеловали. Один я как дурак. Ефим поцеловал два раза. Один раз сказал «Аминь» и поцеловал, потом добавил: «За крестного моего Георгия — аминь!» и еще раз поцеловал, после чего снял руку с моего плеча.

Потом по одному, с левого края строя начиная, начали выходить к знамени. Фомин нам загодя объяснил, что делать надо: подошел, опустился на одно колено, поцеловал угол знамени, потом прошел дальше, к столику писаря. Там надо расписаться в присяжном листе. Я иду вторым, сразу за Ефимом, по ранжиру. Ну то есть по росту нас так построили. Ранжир, ага. Это от английского «range», что ли? Тогда почему рост? Блин, да что ж столько посторонних мыслей в голову лезет, торжественный же момент! Вон у ребят какие лица одухотворенные. Для них это явно целое событие. Новая жизнь начинается. Они теперь более не крестьяне, они теперь солдатского сословия. Другие права, другие обязанности, другие правила игры. Да что там игры? Всей жизни!

Так, бумага. Большой лист, формата на глаз эдак А3. Озаглавлен «Присяжной лист», чуть ниже четыре строчки мелким почерком неразборчивой вязи букв. Список имен. Писарь указывает мне мое, под номером два: «Георгий Серов». Ага, а выше под номером один — «Ефим Иванов». Оригинальная у моего крестного фамилия. А напротив фамилии даже красивая подпись. А не крестик, как у многих. То есть у нас в команде столько неграмотных? Хм… Беру у писаря перо, ставлю подпись, как в паспорте. С завитушками всякими. Стараюсь, чтобы вышло красиво. Смотрю в низ листа. Ага, а там дата стоит: 26 марта 1756 года от Р. Х. Запомним и подумаем на досуге, о чем мне это может говорить.

Дальше часть людей Фомин увел в казармы, а для остальных процедура продолжилась. Построенных в одну шеренгу бывших Кексгольмских ландмилиционеров выстроили в одну шеренгу, офицер прочитал им торжественную речь о производстве их в капралы, вручил какие-то желтые ленточки, и они начали приносить присягу заново. Традиция здесь такая — после изменения чина присягать по новой. Ну да, Ефим мне о том еще в Вырице рассказывал на той неделе. На этот раз каждый из новоявленных капралов читал присягу вслед за попом по очереди, а не все хором, как мы. Потом снова целование знамен. Сначала имперского, белого с черным двуглавым орлом и черными же уголками, потом второго, желтенького такого с красными уголками и крепостными воротами в центре полотнища. Непривычные такие знамена. Никаких тебе ровных чередующихся полос, сплошные узоры и рюшечки.

После присяги новоявленные капралы отправились в казарму, ну а мы с Ефимом потопали вслед за попом. Принимать крещение. Снова молитвы, снова «отрекаешься ли ты от сатаны», только на этот раз без видений. А затем — снова присяга, только я на этот раз один, без поручителя с восприемником. И на моей груди, под термобельем, на обычной тесемке висит маленький, аккуратный деревянный крест.

Солнце уже давно село, а мы все без обеда. Очень хотелось есть и наконец-то отдохнуть, потому в казарму мы шли очень быстрым шагом, почти бегом. Правда, казарма — это я слишком пафосно назвал. На самом деле это двухэтажный деревянный амбар с большой кирпичной печью по центру. С земляными полами, деревянными нарами и без каких-либо перегородок. По сути — большой такой шалаш. Делали его явно на скорую руку и не особо заморачивались качеством да архитектурными изысками. Второй этаж — для старослужащих, потому как там теплее. Первый — для всех остальных.

То, что нам в котле оставили ребята из нашей артели, мы с Ефимом смолотили за минуту. Да, да, артель наша сохранилась, хоть и было нас тут теперь всего восемь человек вместо двенадцати, вышедших из Кексгольма. А потом — сюрприз! В честь принятия присяги каждому — чарку водки. Прямо там, в казарме. Два бойца в мундирах выкатили бочку в прихожую и прямо там налили. А мне — две, вторую в честь крещения. Новоявленным капралам — три. За звание и вторую присягу.

Местная водка мерзкая на вкус, кстати. Сильно отдает сивухой. И не то чтобы сильно крепкая, сорока градусов явно нету. Но на фоне усталости и весьма скромного ужина меня быстро разморило. Уже на автопилоте добрел до деревянной лежанки, которую мне указали ребята как мое место, и рухнул спать, наскоро укрывшись курткой. Отбой!