Ковыль (сборник)

Иван Комлев, 2016

Иван Комлев вошел в сибирскую литературу сразу и прочно. Его повесть «Ковыль» – история подростка Сережки Узлова из глухой таежной деревушки, отправленного на лесозаготовки, в помощь фронту, и прошедшего такие испытания, что и взрослому не по силам, – в одночасье поставила автора в один ряд с такими известными писателями-сибиряками, как Альберт Гурулев, Александр Вампилов, Станислав Китайский. Повесть «У порога» – о самоотверженности простых крестьян, даже ценой собственной жизни спасающих посевное зерно от военной «продразверстки» ради будущего урожая, принесла Ивану Комлеву общероссийскую известность. А за повесть «Когда падает вертолет», в основу которой положена реальная трагическая история экипажа вертолета лесной авиации, потерпевшего крушение в таежной глуши, автор был удостоен премии «Золотое перо России».

У порога

Глава 1

Апрель управился со снегами, но земля ещё была стылая: под лучами солнца она оттаивала, а за ночь подмерзала вновь. Но с каждым днём солнце пробиралось всё глубже и глубже, и хотя холод ещё крепко держал землю, чувствовалось: она пробуждается.

Тимофей Несторович был плох.

Вот уже три дня не ест, не пьёт и с постели не поднимается, очнувшись, ждёт, когда Поля, Полина Филипповна, подойдёт к нему. Тогда его глаза оживают и в них — мольба. Баба Поля, как называют её все знакомые — и малые, и старые, — делает вид, что не замечает этой молчаливой просьбы, не помнит о ней, сама спрашивает: «Поешь, может, а, Тимофей? Я тебе свежего бульончика приготовила, Тёпленького… Не будешь? А то бы поел. Немножко. Ну, скажи, чего тебе хочется — я сготовлю».

Тимофей Несторович не отвечает, но баба Поля знает, что он понял её: скажи она что-нибудь другое, тогда, может, и не понял бы, а это — понял и занят мыслью: «не даст…»

После такой беседы он обычно закрывает глаза и погружается в забытьё, но в этот раз надежда в его взгляде не гаснет. Он подтягивает руку, лежащую поверх одеяла, ближе к своему лицу, складывает большой и указательный пальцы вместе — так, чтобы кончик указательного чуть-чуть выступал из-за большого, ждёт.

«Граммульку всего и просит… Господи, за что мука такая? Ведь всё равно умрёт…» Баба Поля пугается этой мысли. Боится уступить — врач сказал: «Нельзя!» Боится не дать — умрёт её Тимофей Несторович, а она не уважила его, не исполнила последнего желания. «Нельзя!» Самое последнее… Казнили раньше преступников и то, сказывают, всегда исполняли их последнюю волю. Чать, не преступник Тимофей Несторович, самый, может быть, мирный и добрый человек, какой был на свете. Как же не дать?

Старик не дождался ответа и на сей раз, прикрыл глаза, задремал; рука со сложенными пальцами так и осталась лежать на груди — напоминанием о неутолённой жажде гаснущей души.

Белые пальцы впервые за всю их долгую жизнь так спокойны и чисты. Тимофей Несторович, сколько знала его Полина Филипповна, сколько помнил он себя сам, трудился, и руки его, загрубевшие, в царапинах и трещинах, были черны от въевшейся в них земли, копоти, мазута и ржавчины и, натруженные, в такт пульсу мелко вздрагивали. Даже ночью, во сне. Теперь вот, когда он отлежал в больнице почти два месяца и немногим меньше дома, руки, наконец, очистились от копоти, перестали дрожать, успокоились.

Баба Поля присаживается у кровати и ждёт. Скоро должен прийти врач. Он всегда в это время приходит. Посмотрит, положит свою длинную ладонь с ухоженными пальцами на широкое запястье Тимофея, послушает пульс, бодренько скажет: «Всё хорошо», — заголив руку умирающего выше локтя, сделает «укольчик» и — до свидания.

Ходить эти дни и ставить укол врачу приходится потому, что медсестра, которая ему помогает, последнее время хворая. Может, у него есть и свой интерес: для лучшего уразумения болезни ходит, то ли забота берёт…

Когда Тимофея Несторовича выписали из больницы, баба Поля поняла: умрёт. Сказывают, что худо врачам приходится, когда кто-нибудь помрёт в больнице. Дома — совсем не тот спрос. А другим больным каково? Потому и выписывают.

Почувствовала она и другое. Тимофей тоже имел своё понятие о выписке, хоть виду и не подавал. Подумать, так оно, пожалуй, лучше: не ездить ей каждый день в больницу, весь день Тимофей на глазах — и на душе спокойней.

С тех пор, как его выписали из больницы, Тимофей Несторович большую часть времени проводил на старом, без спинки, диване, что стоял у печи, вставал только по надобности да по привычке — к столу. Ел мало, так мало, что и вовсе ничего: погреет ладони на горячем стакане — и на покой. К ночи раздевался, ложился в кровать.

Разговаривал охотно. И с ней, бабой Полей, а чаще — с Серёжкой. Серёжку родители приводят на день — на время работы. Серёжке всего полтора года, и в садик его пока не сумели устроить.

Баба Поля согласилась водиться не из жадности, но расчёт всё-таки был. Тут уж никуда не денешься — вся жизнь её учила бережливости. Нужды было много, а денег не было. То есть они были, в тот день, когда Тимофей приносил зарплату. Брали из этих денег только на самое необходимое, остальные она рассчитывала так, чтобы хватило на хлеб, соль, крупу — как раз до следующей получки. В войну, да и в первые годы после войны, деньги ничего не стоили — как ни рассчитывай — на хлеб не хватало.

Ртов-то было четверо. Четверо ребятишек, и у всех волчий аппетит. Не то что у нынешних — всё есть: и хлеб белый, и масло, и молоко, и колбаса, и сласти разные — не едят. Почто так?

Баба Поля вздыхает. Выросли дети Тимофея Несторовича. Разъехались. Сами уж давно пообзавелись детишками. В нужде, а выросли. Хорошими людьми стали — и баба Поля гордится ими.

Теперь нет ни нужды, ни ребят в доме. Она да Тимофей. Тимофей собрался уходить…

Останется одна. Как тогда, в сорок четвёртом. Вот и подкапливает деньжат. Чтобы не быть никому в обузу. Конечно, можно к ребятам. Васенька, последний из всех, любимчик Тимофея, зовёт каждый год к себе жить. Возьмёт и одну, когда отца не станет.

И Алёша возьмёт. Он добрый, славный. Только сам уж в деды метит. Как выйдет в отставку, так, считай, дед. Рано у них, у военных, пенсия. Алёша в отца — добрый, как он только в армии служит? Мухи даром не обидит — разве такие должны быть командиры?

Верка — вот командир. Бритва! Парнишкой ей бы родиться. Бесстрашная. Как мать.

Баба Поля вздрагивает, отрывается от своих мыслей, осторожно кладёт ладонь на трудную Тимофееву руку — пальцы его всё в той же немой просьбе: «Чуть-чуть…»

«Господи. Скорей бы уж врач пришёл». Она старается направить ход мыслей по новому руслу, но Марья — мать детей Тимофея — неотступно требует своё: «А я?»

То-то и оно. Посоветоваться не с кем, а самой не решить. Сообщать ли, звать ли её на похороны. Поди, скоро уж… Дать бы телеграммы — приехали бы, у них бы и спросить. У детей. Им лучше знать. Опять и тут без врача не обойдёшься: заверенные должны быть телеграммы. Что-то долго он не идёт, врач-то.

…Марья в любой момент может приехать. Тут недалеко: час на электричке. Ежели сообщить, конечно, приедет. И как тогда быть?

Эта забота — сообщать ли Марье о смерти её бывшего мужа и как быть, когда она войдёт в этот дом, — неотступно следует за бабой Полей с той минуты, как она поняла, что Тимофей, Тимофей Несторович, своё отжил.

Не за себя забота, за детей. Худо им и без того будет, а тут ещё она, Марья. Эти, младшие-то, Васятка да Вера, вроде ничего. «Не нужна такая мать» — и всё. И горя мало. А вот старшие, Алёша и Аня, шибко переживали. И то: почти выросли при родной матери, сколько горя вместе хлебнули… А души-то у них ласковые, отзывчивые на всякую боль. Им бы в самый раз подошло врачевать людей. Алёша почему-то в военные пошёл, Аня — в химию. Верка, Вера — в медсёстры определилась. Вот и узнай их…

По скольку же им тогда было?

На дворе лениво гавкнул пёс, загремел цепью.

— Ох ты, господи! Пришёл, — баба Поля заспешила через кухню к входной двери.

На пороге выросли двое. Баба Поля враз узнала и второго: тоже врач, старшой среди них, Иван Васильевич.

— Здравствуйте, Полина Филипповна, — в полный голос приветствует её Иван Васильевич. — Долгих лет вам. Как дела, как Тимофей Несторович?

— Здравствуйте, Иван Васильевич. Здравствуйте, Пётр Афанасьевич.

Баба Поля смотрит встревоженно: сам главный приехал — к худу, наверное.

— Подвёз вот молодого коллегу: опаздывал. Не успевает молодёжь, — успокоил её Иван Васильевич.

Баба Поля согласно кивает головой, пропускает Петра Афанасьевича в комнату, где лежит Тимофей Несторович, сама задерживается у двери, негромко жалуется:

— Худо, ой худо дело, Иван Васильевич. Плох мой старик.

В жалобе её таится крохотная надежда: а вдруг этот пожилой и мудрый человек, врач, ещё раз посмотрит Тимошу и скажет… Что он скажет, она представить не может. Ну, так на то он и самый старший среди врачей. Не зря ведь.

Иван Васильевич не отводит своего взгляда, и она понимает: сказать нечего и надеяться не на что. Но он, тоже негромко, говорит:

— Да, Полина Филипповна… Что же делать? Мне Тимофей Несторович ещё там, в больнице, как-то сказал: «Износился я, не почините», — Иван Васильевич вздохнул. — Было бы что чинить… Да, вы понимаете.

— Никогда не хворал, не жаловался… Скоро уж? — беззвучно шевелит губами баба Поля.

— Идёмте-ка посмотрим, как там Пётр Афанасьевич управляется.

Баба Поля ведёт Ивана Васильевича в горницу — к стулу, сама становится в сторонку, так, чтобы было видно и молодого врача, колдующего у постели, и лицо Тимофея Несторовича, и Ивана Васильевича. Делится негромко своей печалью:

— Ведь он не ест у меня совсем. Всё просит рюмашечку, ну хоть с напёрсток.

— Да? Нельзя: рюмка водки ему… — Иван Васильевич не досказал, только рукой повёл.

— Вот и Пётр Афанасьевич то ж самое говорит. А мне-т каково? — у бабы Поли навёртывается слеза. — Он ведь больше ничего не просит. Я не дам, а может…

Баба Поля смотрит на Тимофея Несторовича, угадывает, что сейчас можно говорить всё: он не внемлет разговору.

Иван Васильевич тоже смотрит на умирающего, потом на бабу Полю, говорит отошедшему от кровати коллеге:

— Если напёрсток сухого… Ты как, Пётр Афанасьевич?

Тот пожимает плечами, глазами показывает на бабу Полю.

— Э-э… Чего уж там — говори, — Иван Васильевич идёт к двери. — Она знает, как дело обстоит. И вообще они, брат, больше нашего понимают. Мы лечим, спасаем им жизнь, а они возьмут и отдадут её по доброй воле. За идею. За нас с вами. А кто и неизвестно за что. И попробуй докажи, что они — неправы. Разве не так? — он смотрит на бабу Полю ласково-сочувственно, уважение, которое слышалось в голосе, светится и во взгляде. — Бывает, что и чужими жизнями распоряжаются. А нам этого не дано.

— Бывает… — баба Поля холодеет: перед глазами у неё стоит Марья.

— Ну, напёрсток хорошего виноградного вина найдётся? Но — не больше!

— Спасибо, родненькие вы мои. Есть у меня всякое. Постойте, я же вас чайком угощу с вареньицем. У меня его много, с осени стоит, есть некому.

Иван Васильевич секунду колеблется, смотрит на часы, с сожалением разводит руками:

— Хорошо бы горяченького, но времени не осталось. Меня уже ждут. Спасибо, но не могу.

— А я что хотела ещё спросить…

— Да?

— Телеграммы мне отправлять? Детям.

— Отправьте.

— Так ведь заверенные надо. Могут с работы не отпустить. Алексея Тимофеевича и вовсе: он военный.

— Как, Пётр Афанасьевич?

— Я сделаю. Вы сможете завтра до обеда с телеграммами зайти в больницу? Заверим. Написать знаете как?

— «Шибко хворый» — чего ж не знать? Напишут мне. Я попрошу. Завтра, стало быть. Вот и ладно, вот и хорошо. Ребятки наши приедут. Спасибо вам.

С души у бабы Поли свалилась тяжкая ноша. Ещё бы с Марьей…

Едва ушли доктора, заявилась соседка. У неё нерабочий день. Видела она, что были двое, любопытно ей.

— Здравствуйте, баба Поля.

— Здравствуй, Галя. Заходи-тко на кухню, чайку попьём.

У Гали безобидный интерес.

— А Тимофей Несторович не будет?

— Третий день не встаёт.

— Что говорят? Этот седой кто?

— Главный у них. Плох Тимофей мой Несторович. Завтра телеграммки буду отбивать, — баба Поля прикусила дрогнувшую губу, налила чай.

Галя пробует мягкие булочки, варенье, хвалит:

— Вкусно вы стряпаете, баба Поля. И варенье — как свежее.

— Нравится? Ты бери больше, не стесняйся, — баба Поля придвигает вазу с вареньем ближе к соседке. «Вот и на поминки надо будет ватрушек и булочек изготовить…» — думает она, глядя, как вкусно, с неподдельным удовольствием Галя ест булочку. — Я что хочу тебя попросить. Ты мяса можешь принести? Ежли что…

Конец ознакомительного фрагмента.