Маршал хочет сена

Иван Карасёв, 2023

Здесь есть над чем посмеяться или улыбнуться и есть над чем взгрустнуть, а то и вовсе всплакнуть. Читатель найдёт в этом сборнике рассказы на все вкусы – ироничные и печальные; истории из прошлой, ушедшей от нас, жизни и из современности; услышанные автором и происшедшие с ним самим; место действие тоже очень разнообразное, оно может быть в нашей стране и за рубежом, во Франции, например. В общем, скучно не будет, приятного чтения!

ДЕРЕВЕНСКИЕ РАССКАЗЫ

АНЯ КРАВЧЕНКО

Умерла Аня Кравченко. Ещё в августе она горбатилась в своём огороде, доила коров, в короткие часы послеобеденного отдыха смотрела сериал «Пока станица спит», продавала нам и другим городским картошку, огурцы, помидоры и даже домашний сыр. Магазинные твёрдые сыры не выдерживали конкуренции с её продуктом там, в деревне. Мы брали его целыми головками — килограмма по полтора. И цветы, занимавшие у неё чуть ли не четверть участка, всегда были ухожены и прополоты. Зайти к ним в дом летом можно только пройдя мимо Аниного мощного цветника, самого большого в нашей деревне. Но не прошло и полгода с нашего отъезда на зимние квартиры, как нам сказали: Аня умерла, рак. Оказывается, ей уже шёл 77-ой год, а я бы ей не дал и семидесяти. По лицу она вообще могла сойти за шестидесятилетнюю крестьянку.

Аня никогда не болела, во всяком случая от неё жалоб на здоровье я не слышал. В их семье обычно хворал Витя, муж. В конце каждого лета я его спрашивал: «Возьмёшься косить моё поле в будущем году?» Витя, в отличие от Ани, которая матерного словечка не скажет, отвечал в обычной своей манере: «Х.. яво знае! Здоровье, б…, очень х…ое, ё… твою мать, до лета яшшо дожить надо, на х…!». Витя в последние годы пару раз лежал в больнице, не в районной, а в Великих Луках, шалило сердце, скакало давление, и ещё на что-то он жаловался. Но в сезон Витя, несмотря на болячки, вместе со старшим, так и не женившимся сыном Игорем обеспечивал семью и сеном для коровы, и дровами, да ещё круглый год столярничал у себя в мастерской. Аня же никогда не жаловалась, она каждый день крутилась по хозяйству, не до болезней. Так бывает часто в семьях, болеет один, а умирает другой.

Со смертью Ани в деревне Попадьино осталось только пять постоянных жителей, а ещё два года назад, пока живы были, например, баба Тамара и баба Галя, жили там девять человек. В начале девяностых — так вообще больше двадцати, а когда-то даже начальная школа имелась. Правда летом население увеличивается человек на двенадцать-пятнадцать, но и то не весь сезон, да и среди дачников в последние годы имелись потери. Сначала умер, как звали его некоторые, старый дядя Миша Михельсон (фамилию предки получили по барину), потом восьмидесятитрёхлетний Ильич, или Мишка Дегель в жаргоне местных. Оба зимовали всегда в столицах вместе с детьми. Ещё была в деревне баба Зина Михельсониха, двоюродная, кажется, сестра дяди Миши по отцу, а по мужу Новикова. Она не вставала, всё в доме делал её сын, и, кроме него да ещё пары-тройки родственников, навещавших их в тёплые летние дни, бабу Зину никто не видел. Нам она показалась только в гробу…

Кравченки, как их тут звали, не вызывали симпатий односельчан. Во-первых, они не местные, приехали из другого села. Даже прозвищем деревенским их не удостоили. Там ведь если ты Волков, то Волчок, потому что малого роста, а если Молчанов, значит Малёк, и дети твои взрослые — Мальки, хоть они и вымахали под метр девяносто, здоровенные мужики. Другая причина, может, заключалась в том, что Аня и Витя держали большое хозяйство — два дома, два участка, две коровы, старый польский трактор, ржавые «жигули» — подарок внука с барского плеча, мелкая живность, да ещё Витина столярка с циркулярной пилой. Деньги тратили обдуманно, жили без машины, пока внук не подарил, а подвернулась возможность — сделали одновременно с нами скважину для воды, заплатив за неё больше ста тысяч. Свой источник надёжней старого деревенского водопровода, который рвётся два раз в год — в семьдесят лет воды не наносишься. Остальные жители довольствовались тем, что есть, и каждый раз ждали, пока дыру залатают, иногда ожидание длилось несколько недель, хозяин трубы — преемник бывшего колхоза никогда не спешил ремонтировать её.

Но главная причина нелюбви соседей заключалась не в относительной зажиточности Ани и Вити. Дело было в другом — в девяностые годы Аня торговала в деревне палёной водкой и, через неё, по выражению другой соседки, полдеревни на кладбище отнесли. Трудно сказать, насколько виновата в том Аня, такой ли уж плохой была её водка. Но деревня пила много всегда, и в советское время, и после, и с Аниной водкой, и без неё. Только при Советах работали колхозы, работали плохо, неэффективно, но работали. Каждый день колхозник шёл трудиться, что-то делал. Хотя на работе тоже пили, но не всегда и не все. На «Беларусь» совсем пьяный не залезешь, не лимузин, трактор с огромными задними колёсами, на них и «сидит» кабина, если кто не знает. Такая жизнь немного дисциплинировала. А в девяностые колхозы развалились, в поле, на ферму не надо идти, жили с огорода, кто мог, держал скот, перебивались случайными заработками, ловили рыбу сетями. Аня стала продавать водку, но как-то не разбогатела через это, может, водочное производство помогло чуток расширить хозяйство, да и только.

И пошла безработная деревня быстро спиваться. Когда зятю Ильича сослуживец с Севера привёз канистру спирта, то в шесть утра перед их домом стояла очередь с алюминиевыми кружками. В окошко постучали, злой Сергей встал, раздвинул шторки:

— Чего?

— Сярожа, болеем!

Серёга чертыхнулся, мысленно поругал себя за вчерашнюю доброту и снова налил каждому.

Кравченки сами не пили, разве что Витя изредка пропустит рюмашку-другую-третью за компанию, да и как тут пить, когда такое хозяйство? Некогда глупостями заниматься. Впрочем, вся пьющая братия до конца нулевых не дожила. Мы там появились в 2009-м, и уже никого не застали, с тех пор до пятнадцатого года в деревне никто не умирал, население стабилизировалось, как говорят демографы, но неуклонно старело.

Ещё Кравченков не любили за скупость: картошку и огурцы продавали дачникам по ценам рынка и магазинов райцентра. Правда, продавали они приезжим, а не любили их местные. Лично мне нравилось брать овощи у Ани, тут я был уверен, что картошка своя, для себя и выращенная, набирал её из котомки, которую Аня приносила с огорода в дом для кухонной стряпни. Деньги свои они считали, как же без этого, но бывало и Аня скажет: «А возьмите огурчиков для Ваших мальчиков», и я брал, не стеснялся. Конечно, у соседей с другого конца деревни вообще никогда за подобные мелочи не платил, они не берут денег, считают такую торговлю недостойным занятием. Поэтому я и стесняюсь к ним обращаться, хотя знаю — попрошу, Прасковья (она же Паша для своих) даст сколько надо, да ещё скажет: «Приходи яшшо!».

Даже водитель-продавец автолавки, Василий Иваныч, влиятельное лицо местного бомонда, не жаловал Кравченков, отказывался возить Ане её заказы. Та звонила в райпо, только ничего не помогало. Василий Иваныч имел разговор с председателем, но дальше дело не пошло. «А чаво, она у меня только соль заказывает, если я всем только соль возить буду, на хлеб места не хватит!» Это у ГАЗа, который 4,5 тонны тянет на себе! Ну, воля хозяина автолавки для местных священна. Он им лет тридцать продукты возит, сколько старушек зависит от перемен его настроения, до магазина-то далеко, на себе крупы да сахар тащить. А Аня предпочитала всё брать в райпо, там и выбор больше, и продавщицы простые, без фанаберии. А когда машина появилась, так и в город стали ездить.

Правда, сказать, что Аня была совсем уж без пунктиков тоже нельзя. Иногда на неё находило. Что называется, коса на камень. Продала она как-то свой второй дом, построенный некогда для младшего сына, так и не въехавшего в него. Предпочёл парень город. Сговорились с условием, что все документы на участок оформит, как положено, даже жить пока пустила покупателей, картошку им с Витей посадили — пользуйтесь. А вот с бумагами не заладилось, когда-то землемеры ошиблись, и теперь их оплошность требовалось исправить, иначе две трети земли вместе с баней считались на чужих сельскохозяйственных угодьях. Одно слово угодья — чертополох сплошной.

Но началась волокита, купившие дом люди вложились в него и уже готовы были брать так как есть, с тем, чтобы самим потом воевать с чиновниками. Но Аню гордыня обуяла, нет, я добьюсь, моё право, моя земля. Да и подружки в соседней деревне нашёптывали: «Смотри, обманут тебя городские — жить будут, а деньги не заплатят, останешься на бобах — хату присвоят, дитё, мол, у них, пропишут его и всё, до совершеннолетия ребёнка». И — пошло, поехало, Аня всерьёз стала думать, что дом отнимут, ведут себя как хозяева, вон печку вторую поставили, а кто им разрешал? Платите деньги или уходите, и печь свою забирайте. Короче, кто знает, что Аня себе вообразила, какие мысли мелькали в её уставшей голове, но условия она создала людям несносные, зимой, когда дел поменьше, ходила к ним как на работу, ругалась, выставляла всё новые требования. Те плюнули и уехали, купили жильё в другом месте. А Аня осталась с пустой и ненужной ей избой и перспективой длительной тяжбы лет на пять. Короче, и покупателям своим мозги вынесла, и себе, наверное, тоже. Возможно, и онкология её завелась на нервной почве…

Так и стоит второй дом опять пустой, пополнив список невостребованного жилья в деревне. Стоит, как напоминание об Ане, о её глупости, как живой укор. Дом без хозяина живёт плохо, норовит развалиться, то одно оторвётся, то другое. Пока у Вити силы есть, он придёт с Игорем, подлатает, починит, но это пока. Зато подружки были довольны: «Ничего, молодец, — говорили они, — не дала себя этим жуликам обмануть!». А несостоявшиеся обманщики, кроме устройства второй печи, решили проблему сырости в доме (каждое утро окна стояли все запотевшие изнутри), поклеили обои, сделали нормальную по объёму выгребную яму, переложили канализацию. Изба приобрёла в стоимости, только вот покупатели чего-то не толкутся в очереди, да и кому нужен дом без земли? Теперь и расплетать этот клубок бюрократической глупости некому, у овдовевшего Вити дел по горло, а здоровье никудышное, ни к чему ему нервы трепать в конторах. Будет ждать чуда или не ждать ничего. Деньги ему особо-то и не нужны, а Аню уже не вернёшь. Она на погосте лежит.

Маленькие сельские кладбища в тех краях есть почти везде, даже за околицей самой маленькой деревни найдёшь такой город мёртвых, там лежит гораздо больше людей, чем в селении проживает. И это только похороненные после войны, довоенных могил сохранилось мало. Обычно кладбища хорошо заметны с дороги, иногда она там и кончается, дальше пути нет. У нас всё не так, то, что с натяжкой можно назвать дорогой, проходит метрах в двадцати-тридцати, а само кладбище спряталось от посторонних глаз в лесочке, недалеко от деревни. Летом его и не разглядишь за пышным одеянием деревьев. Сколько раз машинный люд из других мест и особенно из дальних городов, приехавший в поисках мест успокоения своих родственников возвращался на «парковку» у развилки (дальше можно проехать только на тракторе) и спрашивал нас, где кладбище. Трудно его найти с первого раза, к нему ведут только две узких извилистых тропки, вдоль которых растёт земляника. Тишина, лесок загораживает от моторных звуков, птички поют, мы туда приходим выпить рюмку на могиле Ильича, нашего доброго соседа. И ему обязательно приносим стаканчик. И около Ани остановимся.

Но как туда тащат гробы, я просто не представляю. Кладбище небольшое, сорок-пятьдесят холмиков, но видно, что старое, есть даже захоронения начала прошлого века. Потом его то ли забросили, то ли хоронили в три этажа с деревянными крестиками, которые сгнивают за десять-двадцать лет. «Ожило» оно годах в восьмидесятых, появились надгробные памятники, довольно бедные, простенькие, но хоть что-то. Я помню кладбище в маленьком белорусском городке, где похоронены дед и обе бабушки, там народ более основательно подходил к устройству последнего пристанища. И хоть не лежит здесь, на нашем деревенском погосте, никто из моих родных и близких, именно тут мне вспоминаются есенинские строки, я ими проникаюсь и готов подписаться под каждым словом:

— Дайте мне на Родине любимой

— Всё любя, спокойно умереть!

Хочется верить, что мне ещё рановато, но могилок в последнее время сильно прибавилось, за год до Ани, туда из Питера привезли Ильича, а в этом и Аню положили. Кто там у нас в деревне следующий, скажи, кукушка?

ИЛЬИЧ

Как-то раз в самое первое лето в Попадьино, когда мы ещё лишь изредка приезжали в наш пока не обустроенный деревенский дом, пошли мы купаться на озеро. Компания составилась немалая — я с женой, младшие дети, тогда ещё совсем мелкие, и мои старшие мальчики-французы, навещавшие нас в далёкой России каждое лето. Большие искупались, маленькие побрызгались, и все вместе двинулись на гору — домой. А навстречу нам спускается не деревенского вида дама в купальнике с симпатичным кучерявым ребёнком лет пяти — ровесником нашего Матвея. Ничего особенного, не одни мы приезжаем летом из шумных и суетливых городов в эти благословенные края дремучей тишины. Поздоровались, обменялись дежурными фразами:

— Как водичка?

— Хороша водичка, ну просто тёплый чай!

Двинули дальше, и тут дама позвала мальчика:

— Анжело, побежали!

«Анжело?» — в некотором смятении подумал я. Это же итальянское имя. Здесь? Откуда? Или родители так поиздевались над дитём, вырастет, будет Анжело Станиславович, например. Но нет, оказалось, мальчик из самой Италии, там живёт его мама, дочь той самой городской дамы, которую мы встретили у озера. Надо же, на двенадцать домов и двадцать человек, считая отдыхающих горожан, в деревню Попадьино судьба забросила двух несовершеннолетних французов и одного маленького итальянца. Вместе они составляли на тот момент 60% местного детско-юношеского контингента. Такая маленькая Европа в псковской глуши. Выяснилось, что Анжело жил у своего прадедушки и, по совместительству, нашего соседа Михаила Ильича Дегелева. Он очень любил приезжать к деду Мише, но мешала аллергия, начинавшаяся у него из-за сырости в старой, не топленной всю зиму избе. Потому что Ильич тоже стал почти городским жителем.

Как уже было сказано, в нашей деревне людей немного, некоторые приезжают только на лето, а осенью уезжают на зимние квартиры. Ильич принадлежал именно к этой категории жителей Попадьино. Жена умерла давно, ещё в 98-м году, и с тех пор он постепенно стал сворачивать хозяйство в деревне. Со временем дочь с мужем купили ему однокомнатную квартиру в престижном доме с видовыми апартаментами, где жили сами, и вниманием не обделяли. Тем более, что зять Серёжа рано потерял своих собственных родителей, и от старшего поколения у четы Шатихиных остался один Михаил Ильич. Каждую осень он устраивался в своём городском жилище и проводил там долгую питерскую зиму. Зять привозил продукты из магазина для нехитрой Ильичёвой стряпни, дочка Галя баловала разносолами собственного приготовления. Ильич коротал часы за чтением газет и телевизором, иногда навещал Галю с мужем. Мелкие домашние дела и курение сигарет поглощали остальное время. Покурить он любил на общем балконе этажа, откуда открывался прекрасный обзор исторической части Петербурга: тонкий шпиль Петропавловки и величественный Исаакиевский собор среди замысловатого переплетенья зданий и улиц.

Оттуда даже убогая гостиница «Ленинград» смотрелась как величественный круизный лайнер. Ильич наслаждался картиной, но ничто не могло заменить ему скамейку около веранды деревенского дома, с которой и видать-то только сараи да четыре соседних избы — хаты, как говорит тамошний народ. И дело было не в скромном обаянии сельской улицы и даже не в тишине, прерываемой только птицами. Там, в деревне, он жил у себя, сидел на своей скамейке около дома, построенного своими руками, около яблонь, которые сам сажал вместе с женой. Там он всё знал и всё умел, хотя теперь здоровье и не позволяло воспользоваться накопленным опытом и разнообразными навыками, но в городе он вообще путался в кнопках лифта, забывал где какие функции у микроволновки. Тут тоже всё было его, но не свое — чужое, принадлежащее какому-то другому миру.

Ильич обычно приезжал в Попадьино в мае. Из Питера поезд довозил его до районного центра, небольшого города с нерусским названием Невель, потом или знакомый подбрасывал до места — всего 9 километров оставалось — или такси подвозило. В деревне дел хватало: вначале привести в жилое состояние дом после зимы, хорошенько протопить его, проверить все другие постройки — баню, два дощатых сарая, металлический типовой гараж — за зиму обязательно что-нибудь оторвётся или отвалится. В саду тоже имелась работа — надо обрезать сухие ветки на деревьях, прореживать малину, которая каждый год норовит занять всё больше пространства, хотя бы перед домом сгрести и сжечь старые листья. От высадки картошки и других овощей Ильич быстро отказался. Ему они в таком количестве были без надобности, приходилось вызывать зятя с машиной, чтобы привезти урожай в Питер, и запастись им хотя бы на первое время (хранить-то всё равно негде). Сергей приезжал, но всякий раз посмеивался:

— Папа, — похоронив отца с матерью, Сергей стал вслед за Галей так звать тестя, — я, конечно, понимаю, что лучше невельской картошки может быть только самогон, сделанный из неё, но можно я тебя в следующем году ананасами с киви кормить буду, это мне выйдет немного дешевле!

— Серёжа, ну, как же, не бросать ведь, да и что мне эта киви с ананасой, картошечку я сам поджарю, а уж Галчонок из неё и вовсе царское блюдо сделает.

Ильича в молодости много носило по стране, поэтому в его речи местный говор почти не слышался, но произносить некоторые слова на свой манер он любил.

— Папа, я буду покупать тебе только молодую картошку, она теперь у нас круглый год продаётся, ты будешь ею завтракать, обедать, ужинать, заедать чай и то, что покрепче тоже! А ещё её можно в хлеб добавлять, говорят, очень полезно! Продают же зерновой хлеб, почему бы не картофельный?

— Сержик, ну давай в этом году возьмём, всё равно приехали, а в следующем папа только чуть-чуть посадит. Да, папочка? — Галя всегда находила выход из трудных положений. Тем более, что и без картошки всё равно нужно много чего везти, а место оставалось.

Ильич нехотя соглашался, да и как он мог не уступить дочке, которую всю жизнь называл ласково «Галчонок» или даже «ребёнок», хотя у «ребёнка» по имени Галина Михайловна уже собственный внук завёлся.

Ильич вскоре и сам привык к отсутствию огорода, оказывается, без него вполне можно жить. Да и здоровье не давало забыть о возрасте, с годами стало труднее ходить, пошли проблемы со зрением. Дальше белого «газона»-автолавки, извещавшего о своём приезде каждую среду длинным бибиканьем, Ильич уже не передвигался, зато из Невеля по субботам ему привозил продукты на видавшей виды «Ниве» бывший Галин одноклассник, Коля. Когда-то давно очень красивая девочка Галя стала его первой любовью и, несмотря на прошедшие с тех пор десятилетия, Николай, обзаведшийся в положенный срок собственной семьёй, был безотказен и выполнял любую её просьбу. Она, конечно, не злоупотребляла этим, но кто ещё поможет Ильичу починить забор, срубить засохшее дерево и раз в неделю приедет из города с колбасой, консервами, сахаром для самогона и хлебом? Галя с Серёжей зависели от отпуска, и его хотелось использовать не только для выезда в деревню. Поэтому Коля был незаменим. Он, уже сам сделавшись дедушкой, по первому Галиному зову бросал семью, оставлял свои два магазинчика и нёсся на помощь Ильичу. Такие вот чудеса творит с людьми любовь. Особенно, если она первая.

Но и без Коли Ильич был готов достойно встретить трудности. Он сам прибирался в доме, готовил, мыл посуду, топил печь, а в наших краях иногда приходится это делать даже в июле, мастерил по мелочам, пока позволяли глаза. Кабы не ноги и зрение его деятельная натура нашла бы себе разнообразные занятия. Он бы сам и крышу сарая перебрал, и свой старый «Запорожец» без регистрационного номера, пылившийся в металлическом гараже. А так только продал его за символическую тысячу рублей знакомому мужику помоложе. Тот быстро наладил чудо советского автопрома с задним расположением двигателя, за что в народе его называли танком, и мотался по лесным дорогам, где нет ГАИ.

Но самым важным занятием Ильича было самогоноварение. К любому делу надо подходить ответственно, отношение Ильича к процессу приготовления самогона было не просто ответственным, оно было уникальным, поскольку именно это занятие придавало ему самому значимость в глазах других. Старикам нужно чувствовать себя полезными собственным взрослым детям. Ведь в повседневной жизни они часто зависят от них. Так и Ильич в Питере не был самостоятелен и без Серёжи с Галей не мог управляться со всеми бытовыми делами. Зато три-четыре месяца в году, в деревне, Ильич не только избавлялся от этой зависимости, но и обеспечивал всю семью ценным напитком на целый год. А когда посчитали, что проще возить аппарат на зиму в Питер, то это занятие стало скрашивать его долгие зимние вечера. Поэтому роль «папы» в организации семейных и дружеских празднеств в семье Дегелевых — Шатихиных переоценить трудно. Ведь никакого другого крепкого алкоголя на стол не ставили и не употребляли (за исключением привезённых друзьями из разных стран сувенирных напитков). Самогон «от папы» наливали всем без исключения гостям, а среди них встречались и артисты, и чиновники высокого ранга. И даже те, кто в плену предубеждений, поначалу отказывался, ссылаясь на несуществующие болезни, вскоре не стеснялись принимать бутылочки «от Михаила Ильича» в подарок. Галя только всегда просила вернуть пустую ёмкость, ведь по понятным причинам в их семье всегда ощущался дефицит тары, особенно красивой.

Для приготовления самогона Ильич выбирал день, когда его никто не будет беспокоить. Он так и говорил: «Завтра буду варить». Это означало, что лучше к нему не заходить. Только один раз, после неоднократных просьб, меня допустили до этого священного таинства. И я получил сильное впечатление. Стоило посмотреть и на устройство, и на самого Ильича. Когда я пришёл, Ильич следил за работой своего аппарата. Я поразился изменениям, происшедшим с моим соседом. Он весь преобразился — из восьмидесятилетнего старика, с трудом передвигающего ноги, он превратился в оператора атомного энергоблока, не иначе. Движения его были точными, размеренными, речь чёткой, отрывистой, мысли логичными и последовательными. Важность происходящего не могла укрыться от постороннего взгляда. Он был на своём рабочем месте или даже на боевом посту! Ильич руководил работой целой производственной линии!

Изготовление самогона представляет из себя настоящий технологический процесс. У Ильича он выглядел так: в большой кастрюле на плите кипела брага, пары по трубочке поднимались в некое подобие змеевика, заключённого в цилиндрический металлический кожух, вроде того, что имел легендарный пулемёт «Максим». Надо сказать, что всю конструкцию Ильич сделал сам, среди его многочисленных специальностей и умений имелась и квалификация сварщика. Поэтому вместо спиралевидного змеевика он взял просто трубочку подлиннее и кожух сделал соответствующий. При помощи гибких шлангов подсоединял его к водопроводному крану, и процесс конденсации горячих паров спирта шёл на внутренних стенках трубки — вокруг неё текла проточная, холодная вода. Никаких манометров, термометров — всё делалось на глазок, Ильич следовал выработанной годами интуиции, надо — прибавлял огня, надо — сильнее открывал кран с водой.

Наш сосед, в отличие от большинства жителей Попадьино, довольствовавшихся уличной колонкой, в своё время позаботился о том, чтобы в дому подвели деревенский водопровод. Не иначе, как, главной причиной появления в избе трубы с водой стала необходимость охлаждать горячие спиртовые пары, ведь даже уборную он не переделал, оставив обычную дощатую будку с ямой. Корове тоже можно наносить воды в стойло, а вот самогонному аппарату — трудно. Пройдя по заменителю змеевика, драгоценный продукт капал в ёмкость, где некоторое время отстаивался. Самогон получался превосходного качества. Первый глоток, правда, не вызывал большого энтузиазма, казалось, что жидкость сильно отдаёт плохой водкой, но уже со второй рюмки это ощущение терялось, оставался только вкус ароматного и в то же время бесконечно деревенского напитка. В общем, первая коло̀м, вторая — соколо̀м. Не говоря уже о мужчинах, многие женщины, обычно не употреблявшие водку даже в полевых условиях, не отказывались от нескольких стаканчиков этого волшебного эликсира. За неординарность вкусовых качеств мы назвали продукт «Ильичёвкой».

Магазинной водки Ильич не признавал, вино и пиво тоже не уважал, ценил только свой продукт, но и им не злоупотреблял. «Да что ты это вино всё пьёшь, нету в нём вкуса никакого! — говорил он Гале, — Выпей лучше моей!» Два мерных стограммовых стаканчика вечерком, наполненных по самый край, составляли его норму. Иногда, по случаю приезда Гали с Серёжей, или придя в гости к нам, за компанию («Владимирыч, ну давай ещё по одной!») он мог выпить значительно больше. При этом никогда не терял контроля над собой и всегда самостоятельно добирался до дома. Лишь на следующий день выдавал себя признанием: «Вчера я был никакой!». Ильич умел шутить, в том числе над самим собой.

Общение с людьми придавало ему сил, он прожил интересную жизнь, и ему было что рассказать. Пацаном встретил войну, его отца из-за стрижки «под Котовского» немцы, зачищавшие деревню от прятавшихся окруженцев, отправили на «Жидов луг» — большое поле неподалёку от края поселения, где уже сидела, лежала, стояла огромная масса бойцов Красной Армии. Немало местных мужиков составило его отцу компанию, их не успели призвать наши, и вот они, без вины виноватые, попали в место, откуда верная дорожка в концлагерь. Но деревенские бабы как-то уговорили охранников отпустить своих мужей, то ли салом с самогоном, то ли ещё как, теперь об этом уже никто не узнает. Потом девятилетний Миша с мальчишками постарше стрелял из найденного в лесу оружия, брошенного солдатами перед сдачей в плен. Наводили страх даже на взрослых, и местный полицай не требовал, а уговаривал ребятишек сдать оружие, пока немцы не заберут силой и не спалят все дома в наказание.

После освобождения тоже не обошлось без ненужных казусов — из леса, где пережидали бои, пришли в свою хату, обрадовались, что стоит, хоть пустая совершенно и без пола. Переночевать отправились к родственникам в соседнюю деревню, рассчитывая за следующий день соорудить временные лежанки и протопить печь. Наутро увидели лишь одну печку, избы и след простыл — какая-то тыловая часть за ночь разобрала пустовавшее строение для сооружения конюшни. Долго пришлось маяться по землянкам и чужим домам, пока не отстроились. После седьмого класса Миша Дегелев уехал учиться в школу ФЗО в Белоруссии, потом служил в армии, возил хлеб на целине, наконец, вернулся в колхоз, женился на своей ровеснице, построил добротный дом с бетонным подвалом и завёл хозяйство — сад и огород соток на сорок, корову и домашнюю птицу. Всю мужскую работу делал своими руками, потому что умел, вырос в деревне, когда один не мог осилить — звал на помощь младшего брата или отца.

Ильич в своё время построил и нашу избу, вместе с Сашкой Голубевым, который и поселился там с молодой женой. Может, ещё поэтому Михаил Ильич любил заходить к нам, посидеть в тёплые летние дни на террасе и выкурить там табаки, поговорить с моим отцом, рассказать свои истории, послушать наши. Живая и энергичная его натура не переносила вынужденное безделье, а поход в гости, пусть всего за пятьдесят метров, был целым мероприятием, по случаю которого Ильич мог даже приодеться.

Мы познакомились с ним летом десятого года. Только-только стали осваиваться в купленной у вдовы давно спившегося Голубева избе, приезжали наездами, поездом или на машине, на несколько дней. В самый первый приезд обнаружилось, что не позаботились о наличии спичек, а до магазина два километра пешком (автомобиль остался в Питере). Я послал пятилетнего Матвея в соседний дом — там в окне горел свет. В деревне так делается, можно при необходимости и за водкой ребёнка отправить, все друг друга знают — раз пришёл с такой просьбой — значит, родители послали. По присущей мне некоторой щепетильности наказал сыну попросить спичек только для того, чтобы разжечь огонь и потом вернуть коробку. Но он прибежал обратно со словами: «отдавать не надо!» Спички, конечно, мелочь, но на тот момент Ильич меня даже не видел, ребёнка послать вместо знакомства это уже наглость, но мы крепко увязли в обустройстве хозяйства, раз я пошёл на такой шаг.

Поэтому закончив первоочередные дела, я решил нанести визит вежливости, на всякий случай захватил коробку спичек, которую Ильич, конечно, назад не взял. Меня встретил довольно бодрый, плотного телосложения старик (ему тогда шёл семьдесят восьмой год), выше среднего роста с редкими, коротко стриженными седыми волосами на голове. Широкая, крестьянская кость и натруженные крепкие руки говорили сами за себя, за спиной у нашего нового знакомого остались годы тяжёлого физического труда и непростая жизнь колхозного механизатора, плотника и сварщика в одном лице. И только глаза искрились если не молодостью, то жизненной силой отнюдь не старого человека. Это были глаза не старика, которым Ильич внешне выглядел, а человека, сохранившего в душе и юношеский запал, и энергию, и не подвластный никаким годам интерес к женщинам.

В последнем однажды пришлось убедиться. В следующем году с нами в Попадьино приехала подруга жены. Как-то сидел я с ней на скамейке за вкопанным в землю деревянным столом, который нам соорудили местные умельцы, прямо напротив Ильичёвой усадьбы, пили чай на солнышке. В своём дворе показался Ильич (заборы у нас в деревне практически отсутствуют) и направился к нам. Рассмотрев рядом со мной молодую женщину (зрение это позволяло ему сделать только метров с пяти-семи), он тут же буквально расплылся в широкой, в пол-лица, улыбке, адресованной, конечно, не мне, и уже не отводил взгляд с «предмета». Я не обиделся и стал их представлять друг другу:

— Настя, — сказал я, протянув руку в ту сторону, где сидела наша гостья.

Ильич продолжил процесс знакомства, даже не дожидаясь моего жеста в его направлении, хотя городские манеры прекрасно освоил за долгие зимы в Питере на дружеских вечеринках у дочки с зятем.

— Михаил, — произнёс он, растягивая улыбку дальше некуда, совсем как голливудский актёр, и, не сводя глаз с объекта, протянул руку лодочкой (попробовал бы он деревенской тётке так выставить свою пятерню, наверное, его бы приняли за совсем выжившего из ума старика!)

— Ильич, — добавил я, смущённый излишней, как мне показалось, скромностью соседа, ведь наша приятельница по возрасту могла годиться ему даже во внучки, — Михаил Ильич.

При этом я заметил, как Ильич слегка изменился в лице после моего вмешательства в процедуру представления молодой симпатичной женщине, но особого значения этому не придал. Далее последовал ни к чему не обязывающий обмен любезностями и новостями о погоде. И лишь когда наш сосед ушёл, Настя укоризненно посмотрела на меня и сказала:

— Вот, испортил человеку настроение. Ты зачем влез с этим отчеством! Видел бы, какие бл…ские глазки представлялись Михаилом! А как ты про отчество вспомнил, огонёк сразу и потух.

Оказывается, в Ильиче ещё мог проснуться ухажёр. И действительно, почему нет? Человек в здравом уме и в восемьдесят лет должен сохранять интерес ко всему тому, что волновало его в течение всей жизни. «Кто бы спорил?» — как любил говорить Михаил Ильич, принимая предложение пропустить по рюмке.

Несмотря на почтенный возраст нашего соседа и то, что называют вредными привычками, мы не замечали у него никакого увядания организма или угасания сил. Ильич как бы законсервировался, каким он был при первой нашей встрече, таким и оставался. Да, он с трудом ходил, да, один глаз у него почти ничего не видел, но другого Михаила Ильича мы и не знали. Он никогда не жаловался на болезни, разве что посетует на проблемы с ногами. Да и как можно было с ним говорить о болезнях? Ильич предпочитал другую сторону жизни — он любил её весёлую часть — шутил сам, смеялся над чужими остротами, рассказывал забавные истории. Возможно, упорное нежелание говорить о своих «болячках» (а они у него, конечно, имелись в наличии) и делало его более жизнестойким, более бодрым, помогало самому управляться в доме. Ильич мог и гостей к себе позвать!

Однажды нас удостоили такой чести. К нашему приходу он прибрался в доме, стол накрыл в «зале», угощал жареной картошкой с грибочками, капустой и другими местными разносолами. Весь ужин Ильич неспешно развлекал разговорами и рассказами про деревенскую жизнь в Попадьино в былые годы. Благодаря ему, мы начали представлять себе настоящие картины попадьинского быта и в воображении явственно вырисовывались образы людей, живших здесь до нас. Конечно, за разговором не забывали о еде-питье: самое почетное место на столе занимала, естественно, «Ильичёвка». Она имела большой успех. Моя жена, кстати, поначалу всячески сопротивлялась самой идее её пить (мы все читали художественную литературу и полагали, что, кроме мутной сивухи, иной самогон в деревнях встретить трудно). Поэтому в первый раз Юля пригубила только из уважения, однако очень скоро уже ни о чём другом и слышать не желала, если подавали дистиллят нашего соседа. Да и как можно было отказать этому старику, когда он, призвав на помощь всё своё природное обаяние, слегка жалобным голосом начинал уговаривать: «Ну, Юленька, давайте немножечко, а то нам скучно без женского общества бутылочку оприходовать!» В отличие от остальных деревенских знакомых, которые, обращаясь к нам, кроме обычного имени придумать ничего не пытались, Ильич демонстрировал, как говорят учёные люди, дифференцированный подход. Я у него был «Владимирыч» — и на «ты», или «Ванечка», тогда чаще на «Вы», так он соблюдал некий баланс, причём с «ты» мог легко перескочить на «Вы». А вот мою жену обычно звал «Юленька» и почти всегда на «Вы». Дамский угодник в нём не умирал никогда.

Казалось, Ильич — это обязательный атрибут Попадьино и неизменный участник наших застолий. Но однажды летом он не приехал. Потом выяснилось, что Серёжа не смог вырваться с работы, чтобы отвезти тестя, а на поезде Ильич ехать отказался. Зрение ухудшалось, и он остерегался сделать неловкий шаг в ночном вагоне, где всегда царит полумрак, а выйти покурить табаки ой-как хочется. Такие случаи стали всё чаще, и время от времени Сергей-молочник, зная о наших дружеских отношениях с Ильичём, спрашивал меня: «Ти прыедя у г(х)этым г(х)оде Мишка Дяг(х)ель?» По нашему молочнику можно составлять словарь местного диалекта, хотя мужик он не старый. Серёга моложе Ильича лет на тридцать пять, но в деревне так уж повелось. Коли мать, Ильичёва ровесница, говорит Мишка, то и сын будет за глаза так называть.

В последний раз Ильич появился вместе с Серёжей и Галей всего дней на десять. Мы очень обрадовались их приезду. Накануне, играя с детьми в футбол, я вывихнул ногу и еле доковылял до остановившейся около нашей террасы серебристой машины.

— Ну вот, Ильич, теперь Вы, по сравнению со мной, просто мастер спорта по спортивной ходьбе, — пошутил я.

— Ой, Владимирыч, а что с тобой случылось? — местное твёрдое «ч» всё же иногда проскальзывало в речи соседа.

Когда я вкратце рассказал о своей беде, в разговор встрял неисправимый хохмач Серёжа:

— Зато теперь из вас двоих можно одну футбольную команду сделать — «Попадьинские гончие псы», например.

После двухлетнего отсутствия они долго приводили в порядок дом и участок. Потом Галя перестирывала постельное бельё, а Серёжа с Ильичом взялись поправлять фундамент бани. Один раз я их застал за этим делом. С одной стороны земля перед баней была раскопана, и Сергей перебирал ленточный фундамент.

— Молодцы, какой фронт работ развернули! — вместо приветствия сказал я.

Серёжа ухмыльнулся и ответил:

— А мы давно на «Вы»? — Ильич стоял рядом и явно оказывал только теоретическую поддержку начинанию, куря свою извечную табаку.

В тот приезд стало заметно, что он сильно сдал — стал хуже ходить и видеть. Но на его жизнелюбии и участии в застольях по-соседски это никак не отразилось. Когда мы собрались у него во дворе отметить их приезд в родные пенаты, то по количеству употреблённой внутрь «Ильичёвки» он совсем не отставал от более молодых партнёров по праздничному ужину и сидел с нами до упора, не пытаясь ссылаться на возраст и болезни. «Нет, Ильич ещё на свадьбе Анжело погуляет!» — думал я про себя.

Конец ознакомительного фрагмента.