Вечность мига: роман двухсот авторов

Иван Зорин, 2015

Роман российского писателя Ивана Зорина «Вечность мига» – грандиозная мистификация, в которой умещается вся история художественного слова; это произведение, равное «1001 ночи»; лабиринт, из которого невозможно выбраться; патент жанра «экслибри», где авторы выступают наравне с персонажами, а персонажи обретают равноправие с авторами. Роман «Вечность мига: роман двухсот авторов» можно читать с любой страницы; это роман-библиотека, сжатая в один том: бумажный змей длиной в бестселлер. Сотканная из настоящих и вымышленных фрагментов литературных произведений книга, в которой нашли приют шутки, притчи и рассказы размером «с ладонь».

Реквием по художнику

Забранное решёткой окно отделяло боль от серости: боль человека — от серости дождя, боль гения — от серости подражателей. В тусклом зеркале отражались протекающий умывальник, расшатанная этажерка и низкий потолок, навевающий мысли о склепе. Сгорбленный креслом, Поэт перечитывал своё лучшее произведение — семь рифмованных строф, посвящённых возлюбленной. Томик «Избранного», словно взъерошенный птенец, кричал в гнезде из пальцев. «Колокольцы без языков, — уткнулся Поэт в мёртвые буквы. — Любить не значит писать о любви, жизнь не сводится к сумме ежедневных мыслей».

Пахло сыростью, в напольной вазе блекли фиалки. «Счастливы немые, им уготовано царство земное, — думал Поэт. Или так думала Старость Поэта. — Блаженны нищие воображением, ибо утешатся они Необходимостью, блаженны убогие, ибо обретут они скуку Действительности». Губы ещё шевелили обращённую к стенам проповедь, как вдруг он увидел себя — паук, ткущий сеть слов, муха, бьющаяся в их паутине. Кто призвал его отделять Слово от слов, растиражированных веками?

И на него навалилось одиночество, отвратительное, как толпа.

«Поэт — это проклятье, — клевал кто-то внутри. — Его строки выводит отчаяние, его реальность — пустые грёзы. Что толку в мечтаниях? Пусть они и всепроникающие, как Бог, пусть они и сейчас с тобой — в сумасшедшем доме».

Пальцы затрепетали, и дрожь передалась книге. Поэт смежил веки, и перед ним опять встали слова. Слова, слова, вывалянные в чужой пыли слова, рабы, сбросившие оковы смысла, кукушки, давно оставившие суть вещей. Их, как вспаханное поле, передают по наследству вместе с безумием солнца и печалью луны.

Поэт ссутулился, уронив голову, на грудь. Любое ремесло — не крест, а горб, жрец искусства — такая же насмешка, как и магистр философии. «Впрочем, искусство — инакоформа философии, — переставлял он слова, как детские кубики. — А философия — инакоформа искусства, это различные формы инако…» Некоторое время он ещё упорно ловил окончание: «бытия», «сознания», «мыслия», — пока ни обнаружил себя среди вещей, которые намного старше их названий, пока ни вернулся к реальности-необходимости, пока ни упёрся в решётку, отделяющую боль от серости.

Капли по-прежнему долбили умывальник. Вот она, единственная мелодия, вот он, единственный рефрен! Жизнь — скучная притча, бессвязная, как бормотанье юродивого.

По улице полз заблудившийся автобус. Стена дождя плашмя повалилась на булыжники, разбившись в ручьи, и прохожие воробышками прыгали по мостовой — расчётливо, опасливо.

И тут Поэт вдруг увидел смысл происходящего и вздрогнул, ибо острота видения — это острота боли. Подобрав с улицы метафору, он разгадал скрытый символ: слова — это камушки в мутном потоке сознания.

Смотри же, не сорвись с них в безумье тьмы, не забрызгай в сумасшествии своё белое, выутюженное чужими страданьями платье, не забудь, что шаг в сторону с проторенного другими пути — это Голгофа!

Фенимор Саливан Оберли. «Эзра Граунд» (1948)