Литературный оверлок. Выпуск №4 /2018

Иван Евсеенко

Спасибо, милая, за смех,За свет у отчего порога,За то, что дальняя дорогаНе предвещала столько бед,За то, что смерти в мире нет,Есть влажный след в глазах у Бога,И эхо сказанного слова,И снег растаявший в ответ.Антон Ганненко

ПРОЗА

Дмитрий Романов

Романов Дмитрий Дмитриевич родился в Люберецком районе Московской области в 1986 году. Детство провёл в деревне Кузяево в доме деда, предки которого относились к старообрядческому духовенству. Первое высшее образование получил в Московском институте тонких химических технологий им. М. В. Ломоносова. Второе — Литературный институт им. А. М. Горького, проза. Совершил ряд путешествий по Северу России, Кавказу, Тибету и Алтайским горам, изучая народный быт и собирая фольклор. Публиковался в журналах «Юность», «Сибирские огни», альманахах «Радуга», «Лёд и пламень», «Мир Паустовского». Лауреат премии им. Валентина Катаева журнала «Юность» 2014 года.

Индийские этюды

1. Храм и дым

Уже в аэропорту Дели Иван заподозрил неладное. Таксист, узнав, что он планирует завтра добраться до древни Наггар, спросил:

— Хотите покурить, сэр? — индийское бульканье делает английскую речь непонятной.

Но большой палец у губ и оттопыренный мизинец — очень красноречивый жест.

— Покурить? — удивился Иван.

— Ну да, чарас. Чарас там очень хороший.

Иван был художником, и по случаю недавней премии решил посетить бюджетную Индию. А начать с места жизни и смерти Николая Рериха. Тихой деревеньки в предгорьях Гималаев. Если слово «тихий» вообще подходит для хинду, по мнению коих этот мир соткан из шума и ярости, но плывёт по реке космической любви.

Деревенька Наггар лепится на берегу горной реки, скрытая поднебесными кедрами. Под куполом птичьего крика и лая обезьян дорога набирает высоту среди яблонь и аллоэ, в белых иглах водопадов.

Местные индийцы называют себя ариями, иногда в зрачках их блестит что-то вроде зеркала. Они носят тюбетейки и тёплые шерстяные жакеты.

Иван снял комнату близ дома Рерихов, где было потише, и только колокольчик деревянного храма напоминал о времени. Иногда приезжали секты пожилых русских и в народных рубахах бродили по горным тропам, фотографируя детей и коров, или водили с оными хороводы под гармошку. Иван ловил умиление и переносил его на холст.

Однако через три дня с горы слезло облако, всё вокруг окунулось в молоко, и работать стало трудно.

Из всех туристов в местных деревнях селились в основном французы, да израильтяне. Он слышал как-то, что эта долина — излюбленное место израильских дембелей. Железные сионские львы съезжаются сюда отведать местных трав и продуктов, из них получаемых. Бывают и русские, но, как и всё, опыты с травами у них уходят в крайность. Один француз, долго живший в России, сказал Ивану как — то за завтраком, что понятие травы для русских связано с масштабом сенокоса, а дефицит — и вовсе генетический страх. Сочетание одного и другого не самое подходящее, и часто здесь можно увидеть скуластое красноглазое лицо где-нибудь в уголке лестницы, целый день погружённое в омут тяжёлой древнеславянской думы о своём месте под солнцем — тут, между Тибетом и Пакистаном.

Иван ещё в самом начале пути решил, что приехал сюда не за этим, а коли растёт конопля, так и что с того? Это в детстве он лазал через забор за зелёными лимонами, чем вызывал недоумение турецких садовников. Диковинка всегда кажется слаще, чем она есть.

Шумные французы выселились из соседнего номера, и туда заехали пятеро израильтян. Двое ребят и три девушки. Они встречались на веранде и в саду, он видел их в храме Кришны, где седой беззубый старец кормил их жертвенными лепёшками и ставил на лоб жирную красную паклю.

— Привет! Как дела? — неизменно спрашивали они Ивана.

— Привет! Как дела?

Он улыбался, кивал и говорил «О-кей». Однажды ему надоело это «как дела?», и он решил пресечь лицемерную заинтересованность в его делах. Но она оказалась вовсе не лицемерной.

— Дела шикарно, — ответил он, — рисовал сегодня склон горы. Жаль, что облака.

— Ты художник? — спросил парень, худой, как подсолнух, лысый, но с рыжей бородой и голубыми глазами, смотрящими в разные стороны.

— Да, пытаюсь работать в манере Рериха.

— А, я видела его картины. Круто, — заметила одна из девушек, похожая на миленькую сову.

— Ты разве не знаешь, скоро сезон дождей, — сказал другой, чернокудрый и тоже с шумерской бородой. — И ясного неба вообще не будет.

— Угощайся, — девушка-сова протянула ему кусок блинца из храма Кришны, Иван помнил, что вкушать идоложертвенное — грех, и учтиво убрал блин в карман.

Они вместе спустились к гостинице, где уже пахло печёным бананом и специями. Вместе сели за широкий стол в тени алоэ.

Иван узнал, что рыжебородый и две девушки недавно отслужили, Израиль выделил им добрую сумму шекелей, и они по традиции отправились смотреть мир. Чернокудрый по имени Моше и третья девушка, Эсти, бледная с веснушками по всему открытому телу, примкнули к ним уже в Индии. Эсти не разделяла общей беседы, а сидела на углу стола, делая наброски в скетч-бук.

— Как тебя зовут?

— Иван, — он повторил несколько раз, ломая барьер языков.

— Иоанн? — удивился Моше. — Еврейское имя. Ты еврей?

— Вроде нет, — Иван пожал плечами, вспоминая свою татаро-тамбовскую родословную. У него был длинный нос, но скорее в свидетельство любопытного нрава, нежели семитских корней.

— Ты пойдёшь с нами в Малану? — спросила девушка с душистым именем Кармель, и сама она была румяная с тяжёлыми влажными волосами, собранными в пучок, и влажными большими губами. Она иногда приобнимала рыжего, но так смотрела на Ивана и на Моше, что, казалось, готова была приобнимать всех мужчин на свете.

— Что это — Малана?

И они рассказали ему про деревню Малана, что в нескольких километрах от Наггара, и на два километра выше. Нет туда дорог, транспорт не ходит, и пройти можно только козьими тропами, резко набирая высоту. Через леса кедров и камней. Деревня живёт аскетично. Маланцы мнят себя потомками армии Александра Македонского, не позволяют трогать ничего — ни дома, ни храмы, ни — Шива упаси, — людей.

— Чем же они занимаются? — спросил Иван.

— Делают гашиш.

— Все? Вся деревня? — удивился он.

— Абсолютно. Делают. И курят. Так и живут. Скот там пасти негде, всюду горы, растить нечего — очень суровые зимы, почвы мало. Зато повсюду — кусты.

— Вы идёте туда курить? — спросил Иван, уже зная ответ.

— Ну и поглядеть на них. Они реально древние.

— Культура, — протянула Кармель.

— Пока не наступили дожди, надо успеть, — заключил Моше.

Через день они вышли на тропу в Малану. Моше уже был в ней год назад, и вёл отряд. Он шёл быстро, не делая привалов.

Худые и немного нескладные с виду, они все оказались крайне выносливы, и хотя курили сигареты, но не задыхались. Наверное, — решил Иван, — израильский табак делается из табака, а не из бумаги, как у нас.

Отставала только Эсти. Онатихо жаловалась на живот.

— Идите, я вас завтра догоню в Малане.

Остальные думали не долго, и отстающую решено было оставить. Иван внутренне возмутился — девушка одна, в диких горах! Он решил составить ей компанию. Да и ноги его горели огнём, а всё — от шляпы до кроссовок насквозь вымочил пот.

Эсти пожала плечами.

— О-кей.

Ночь в горах — это вакуум тишины. За день они поднялись выше облаков, и увидели звёзды. Иван собрал хвороста и развёл костёр.

Эсти сидела на большом камне и делала зарисовки. Облитые звёздной плазмой на сухом кедре сидели огромные орлы. Птицы не боялись человека.

— Тебе хватает света? — спросил он, подойдя. — Ты рисуешь в темноте.

— Мне один раввин посоветовал учиться рисовать руками, не отвлекаясь глазами на лист.

— Разве так возможно?

— Есть два холста, — сказала она, — в голове и снаружи. Их надо уравновесить, и достигнешь гармонии.

Иван достал из рюкзака шаль и укрыл ей плечи. Эсти запрокинула голову и поглядела на него. Ему захотелось поцеловать её в рябые щёки. Её лицо не выражало ничего, она казалась восковой. Из воска можно лепить, что угодно. И он взял её за талию и придвинул к себе.

— Ты что это? — ровно спросила Эсти.

— Согреемся вместе? — предложил он.

— Давай лучше расслабься, — и она протянула ему самокрутку.

— Это травка?

— Да, нарвали прямо у гостиницы. Ты очень тяжёлый, она тебя облегчит.

— Но я не хочу. Я вообще не сторонник этого, — сказал Иван, отпуская её талию.

— Почему? — так же ровно спросила она.

— Это не приводит ни к чему хорошему. Просто вредно… не знаю. Грех.

Эсти усмехнулась без улыбки.

— Вот вы меня удивляете. Двойные стандарты. Значит, переспать с девушкой и разойтись на следующий же день — это приводит к хорошему. Это не грех. А взять у природы, что она даёт — грех. Так что ли?

Она всунула ему самокрутку, натянула на плечи его шаль и снова принялась за рисунок. Иван покрутил в руках бумажку, пока оттуда не посыпались крошки, и отложил в сторону.

— Это вроде как большее зло меньшим искоренять, да? — усмехнулся он, сев за ней и обняв свои колени, — Мудро, ничего не скажешь.

— Нет, это чтобы уравновесить тебя. Когда человек хочет fuck не важно с кем, это не значит, что он плохой человек. Просто ему нужен баланс. Ему кажется, что он сделает себе хорошо, но это как напиться морской воды от жажды.

Он лёг в спальник, и ворочался до утра, размышляя, как это не по-джентльменски было со стороны остальных оставить её тут одну с незнакомцем. Но потом он представил себе Эсти в униформе с автоматом, пьющей кофе где-нибудь в кондитерской Тель-Авива, непринуждённо болтающей с подружкой, у которой такой же автомат через плечо. И всё встало на свои места.

А Эсти всю ночь просидела на камне, иногда подкидывая в огонь хвороста.

Утром они молча миновали перевал.

Внизу показались крошечные домики. Спускаться пришлось на километр, и в конце колени дрожали, как у ягнёнка. Эсти же прыгала козочкой, и только недовольно кривила рот от цепких кустов. Восковая кожа её покрылась красными полосами.

В Малане жить нельзя, и вся туриндустрия расположена в двух сараях на пригорке. Ребята встретили их во дворе. Глядя на деревню внизу, Иван заметил, что крыши домов тут плоские и на них, и на широких балконах сидят старики и старухи, и трут ладони, словно пытаясь согреться.

— Что они делают? — спросил он у Моше.

— Чарас. Смола конопли такая жирная и обильная, что оседает на коже.

— Я бы облизала их ладони, — сказала Кармель.

— Наверное, они всё время в экстазе, — заметила девушка, похожая на сову. — Смола через кожу всасывается в кровь.

Ходить можно было только по узким тротуарам. Жители не обращали на них внимания, и только из чёрного зева местного храма косматые старцы в рыжих тюрбанах красноглазо ухмылялись и показывали пальцами. Прямо напротив храма была площадь собраний. На ней вповалку лежало всё мужское население.

Моше договорился с одной из старух о покупке чараса. Через пять минут из дома выбежал голозадый мальчуган и вынес свёрток размером с яблоко. Схватив деньги, он побежал по деревне с задорной песней.

Вечером в туристическом сарае стоял острый травяной дым.

Голоса то взрывались, и тонкие пальцы перебирали струны гитары, то затухали, когда по кругу шла трубочка. Из острых они плавились в воркование, и совсем растворялись в пересвистах птиц и цоканье женских ноготков по дереву стола.

Моше толковал:

— Государство нового храма не имеет границ на земле. Разве кровь и душа от земли? Разве черта на карте указует тебе, кто ты? Новое государство не имеет земных пределов, ты носишь свой храм тут, в сердце.

Рыжий беззвучно смеялся. Его обритая голова и густая борода зеленели в свете трубки.

— А зачем мне возвращаться домой в пустыню? Чужие люди уже спали на моей постели там, чужие пальцы отпирали замки моего дома. Я сдаю его за десять тысяч шекелей в месяц, а жизнь в покое и достатке тут обходится мне в тысячу шекелей. Куда по — твоему я кладу остальные девять? В стены нового храма, который тут, — он указывает себе на грудь.

И только Иван молча пил чай, поглядывая на Эсти. Веснушчатые бледные щёки её зажглись небывалым румянцем, глаза потемнели, в них дрожала влага.

— Иначе, — продолжил Моше, — мы рабы границ.

Иван долго вынашивал ответ, и, наконец, не выдержал:

— А я считаю, что свобода, — сказал он, — это освобождение от грехов. Только они — рабство. Мы рабы не государств, мы — рабы страстей. Мечтая свергнуть режимы и границы, мы становимся рабами ещё больше. Парадокс. На пути к свободе обрастаешь кандалами. И кандалы эти не тут, не в этом мире. В этом мире ты вроде как свободен. А кандалы будут потом.

— И что, ты веришь в это «потом»? — рыжий встревоженно поглядел на него.

— Я знаю, что оно будет и всё. Верить не обязательно.

— Но как ты можешь знать? — удивился рыжий. — Вернее, что знает? Ум. А ум утилитарен. Он служит для добычи хлеба и женщин. Когда ты умрёшь, и ум умрёт. Нейроны сгниют. Да и хлеб с женщинами не нужен будет. Стало быть, умом тот мир нам не понять. А верить… ну если тебе проще с костылями.

Иван вспомнил, насколько слаб оказался предыдущей ночью с Эсти и уверенно сказал:

— Да, мне нужны костыли, чтобы опираться. Я — инвалид. Как и все, заброшенные в этот мир.

— У меня есть Израиль, на него и опираюсь, — буркнул Моше и отвернулся.

— Но только что ты говорил, — возразил Иван, — что твой дом в твоём сердце.

— Именно, — улыбнулся Моше и потряс бородой, — в моём сердце целая страна!

Они рассмеялись, и кто-то принялся мурлыкать песенку, зашаркали сандалиями, и волнительная Кармель приобняла рыжего. Иван увидел, что Эсти снова рисует в своём блокноте, не глядя в него, а влажные глаза её ловят последнюю лазурь над стенами гор.

Удивительно! — думал Иван. — Эта граница между миром внешним и миром внутренним, эта последняя стена храма, как тонко они её чуют!

И тут же тоскливо посмотрел себе под ноги:

В отличие от меня. Чую только запах гашиша.

Иван проснулся от криков. Хозяин ходил по двору и отрицательно отмахивался. К их сараю стянулось полдеревни. Старуха, продавшая им свёрток, теперь щербато скалилась и всё повторяла:

— Полис, полис!

Моше сидел на крыше, растирая лицо.

— В чём дело? — спроси Иван.

— Кармель ночью гуляла и зачем-то полезла обнимать какой — то каменный фаллос. А тут же ничего трогать нельзя. Они с нас деньги требуют.

Сама Кармель сидела в своей комнате, поглядывая за шторку и зевала.

— Самое паршивое, что они говорят о полиции.

— Думаешь, им делать нечего, звать сюда полицию? Да и на чём? На вертолётах? — спросил Иван.

— Просто лишний шум. Весь отдых обломают, — и риторически добавил, — зло не в травке, а в том, что она продаётся за деньги.

Мучаясь и беспрерывно обтирая щёки, Моше достал кошелёк и предложил всем скинуться по тысяче рупий. Отказалась только сама Кармель, которая заперлась в своей хибарке. Столько мог бы стоить внутренний рейс эконом-класса. Но делать нечего — Моше протянул деньги старцу в рыжем тюрбане. Очевидно, тот отвечал за каменный фаллос.

Старец тут же сложил ладони и поклонился Моше. Затем развернулся к односельчанам, скрутил купюры в трубочку и сделал жест, будто курит. В народе раздались смешки. Старец раздал купюры по рукам, и маланцы, недолго думая, искрошили их в мелкую труху, и расходились восвояси, посыпая ей улицу.

В тот же момент дверь сарая распахнулась, из неё выбежала Кармель с пучком волос, сползшим на лицо, с наспех накинутым на голое тело сари. Она кричала что-то им во след. Иван не понимал иврита, но некоторые слова интернациональны. Да и трудно ли было понять, о чём болела её душа? Она шаталась и растирая туш, срывала жирные стебли конопли и хлестала ими землю. Остальные молча собирали рюкзаки. Рыжий положил длинную ладонь ей на плечи, приобнял её и увёл. Назад в мир шума и ярости.

2. Ришикеш

Ришикеш называют мировой столицей йоги. Те позы, которые принимал Иван в индийском «местном» автобусе и впрямь подразумевали незаурядную гибкость.

Автобус, пёстрый, как боевой слон, за ночь совершил медленный спуск по серпантину. Днём выехал на равнину предгорий, где каждые десять минут водитель подбирал семейки местных крестьян.

И вот, задавленный у окна с рюкзаком на коленях, Иван видел в пыльное окно рисовые поля, хибарки и закоптелые храмики вдоль трассы. Храмов было в десятки, в сотни раз больше, чем в России. Но тут брали количеством, а не качеством. Из зевов бетонных пагод тут и там выглядывали смазанные маслом и усыпанные цветным рисом божки с красными глазками.

Наконец, за хребтами руин показалась лента Ганга. И тут же спряталась в абстракцию кварталов. В этих двухэтажных городах жили коровы, собаки и телефонные вывески. Создавалось впечатление, что здесь больше нечего делать, кроме как в бесконечном ожидании смотреть на дорогу и звонить, звонить, звонить… Кому? Не важно.

Шум базаров знойного полудня сотрясал дымный воздух. Иван чихнул от облачка специй и проснулся в поту. Окно автобуса не открывалось, а людей набилось столько, что кроме тел и кусочка стека ничего было не видать. Из рюкзака под давлением сочилась клейкая жижа — купленные на стоянке манго.

На вокзале его тут же обклеяли водители рикш. Он выбрал ту, что почище. Нечто вроде мотороллера с крытым кузовом, внутри пестрящим плакатами оранжевых гуру и голубых богов.

Водитель закинул рюкзак на крышу, удивлённо массируя плечо.

— Какой тяжёлый. Давно путешествуешь, байя¹?

— Нет. Но хочу добраться до Эвереста, — сказал Иван.

— А тут проездом?

— Да, я еду из Наггара, из долины Кулу.

Водитель лукаво улыбнулся и предложил купить чарас. Иван отказался.

В сущности, — думал Иван, выкинув из рикши руку на ветер, — тут не так уж и плохо. Просторно, не так жарко, и вот на тебе — священный Ганг прямо под мостом.

Из реки, наполовину уйдя в неё и чуть завалившись, выглядывал десятиметровый Шива с блаженно закатанными глазами. Агрессивные воды точили известь статуи, и каждые три года религиозные власти ставили новую.

Ганг тут был ледяной и чистый, рядом в горах находился его исток — ледник Ганготри. Держась за цепи, в млечные воды ступали старцы. Чёрные с седыми волосами. Иные, разложив открытки с богами, совершали утреннее подношение цветов и риса.

Отель был на склоне в цветущей куще, в гуще магазинчиков турснаряжения, каяков, ковриков для йоги и местной аюрведы. Белые брови шведов, бороды израильтян и пара-тройка индийских постояльцев.

Анфилада второго этажа вела на широкий балкон, откуда открывался вид на обеденный сад и далее — луковки йогического храма. Рано утром этот храм разбудил Ивана. Выспаться после серпантиновой ночи не удалось — сотня гортаней за стеной тянула «Ом».

Те, кто не успел к началу медитации, шумно бежали под балконом со своими ковриками, фенечками и волосами, собранными в пучок.

Иван спустился в сад, где непальские ребята, потягивая биди², несли ему блины и кефир.

Он достал альбом и начал новый лист с эскиза непальского повара за большой глиняной печью. Повар пытался проснуться, бросаясь камнями в обезьян.

Но пришлось отложить карандаш — Иван почувствовал на себе взгляд. За соседним столиком сидела девушка. Она улыбнулась и кивнула. Она была молода, с приятным румянцем. Иван улыбнулся в ответ. Девушка пыталась читать книгу, но всё время отвлекалась. Иван решил нарисовать её, девушка заметила это и весело крикнула:

— Покажете потом? — по-русски.

Иван кивнул. Его завтрак остыл, но набросок был готов. Приступая к холодным блинам, он позвал её:

— Готово.

Девушка села рядом, от неё пахло апельсином.

— Похоже. Особенно ямочка тут. Можно альбом полистать?

— Конечно. Вы давно здесь?

— Две недели, — её пальцы перекидывали хрустящие листы, вздутые от акварелей.

— Медитируете? — спросил Иван.

— Нет, пишу диплом, — она не отрывала глаз от альбома, — А рисунки ваши хорошие, но у меня, видимо, профдеформация. Теряю интерес к искусству.

— Что за деформация такая?

— Ну, знаете, когда от профессии меняется поведение. Я психиатр. Будущий.

— То есть, вы про меня сейчас всё узнаете? — Иван сделал испуганную мину и тут же вернулся к остывшему кофе.

— Нет, вы же занимаетесь искусством. Искусственное — не естественное.

— А как ваша профессия связана с Ришикешем? — спросил он.

— Тема диплома. Рисуночные тесты. Разных наций. Я потому вас и приметила, что вы тоже рисуете… правда под прикрытием искусства.

— Интересно. А что за тесты?

— Вы видели, как дети рисуют? По их работам можно узнать о характере или заболевании. Только я это шире взяла. Бывала в нескольких странах, сравниваю. Прошу местных ребятишек рисовать.

— Здорово. То есть, вы по рисункам выявляете психические отклонения детишек со всего мира?

— Да. Например, в Австрии склонность к ригидности у детей больше, чем у нас, но у нас, зато, шизоидная апатия…

— Звучит скверно, — заметил Иван, — про нас… А что индийские ребятки?

— Много интересного. Хотите посмотреть?

— Ещё как!

— Вечером часов в девять тут буду, захвачу альбом. Придёте?

— Обязательно. А что делаете до девяти?

— В шесть на берегу будет ежедневное прощание с рекой. Очень красивая церемония. Вы должны там быть! За вдохновением.

— А вы будете?

Она улыбнулась ему.

— Буду. Мы с мужем каждый день ходим.

Возможно, случись разговор вечером, Иван был бы раздосадован, что такое многообещающее знакомство запнулось о слово «муж». Но утром новость была принята им ровно. Не так ли и в жизни? В юности перед нами столько дорог, что завал на одной делает доступность остальных ещё привлекательней.

— Мне уже хочется увидеть это, — сказал он, — Куда ещё порекомендуете?

— Ну, — она сложила руки на груди, — тут много где полазить. Вы за чем-то конкретным?

— Скорее по наитию.

— Тут на каждом углу йога. Можно в горы взять трекинг, можно на лодке. Или изучите ведический массаж. У вас сильные руки — вам пойдёт. Это вообще так по-мужски. Обожаю массажистов, — она дерзко пожала его плечо.

Теперь Иван начинал и впрямь жалеть, что у неё был муж.

— Любите «Битлз»?

— Что?

— Группа «Битлз».

— А, ну да. Когда-то даже очень, — улыбнулся Иван, вспоминая свои первые аккорды на дачном чердаке.

— Они тут жили. В джунглях на том берегу есть целый храм. Заброшенный. Там тихо и никого нет, кроме попугаев и обезьян. Говорят, место проклято. Но очень красиво, и Ганг виден с высоты.

Она рассказывала ещё и ещё, когда в саду появился муж и увёл её, крепкозубо улыбнувшись Ивану. Широкий, с буграми мускул под белой рубашкой «поло».

Какие массажи он делает ей по ночам! — с досадой представил Иван.

— До вечера.

Иван спускался в город вдоль трассы, сторонясь грузовиков, водители которых неслись так, будто хотели скорей переродиться кем-то более успешным. Щебень из-под колёс летел в синие и оранжевые стены храмов, храмиков и храмин — размер зависел от известности учителей. Шри Рави Махарадж, Рам Джай Бхара, Маха Кришна Кумар, Саи Баба… имена и портреты гуру, способных изрыгнуть апельсин и воплотить из ладони цветок лотоса. Иван верил, что всё это они могли. И даже не во имя демонов. Иван чувствовал, что все они так или иначе рвались к Богу. Будь то безымянный бродяга-садху, спящий в корнях баньяна или лощёный учитель перед многотысячной толпой. Но кто знает, куда вели их кривые тропки мантры.

Луковки храмов, или, как принято называть их здесь, мандиров, напомнили Ивану что-то русское. Он вспомнил, как читал одну книгу, где видный профессор доказывал, что и предки славян, и индийцы выплыли из одного котла. Котёл этот был где-то в Иране, где ныне Багдад, а когда-то был Вавилон. И, быть может, оттого и купола, и такие непохожие на нас индусы с их лоскутной гирляндной культурой, с их шумной и ветвистой теогонией, с их панэротизмом — так милы нашему брату.

Он посетил храм Битлз, где те жили в шестьдесят восьмом, пока не выдохлись от жары, дифтерии и баснословных инвестиций в пустоту. И пока Иван не увидел на одной из мшистых стен надпись «Tomorrowneverknows»³, не мог признать в этих осиных ульях место обретения Жёлтой Подводной Лодки.

Под ногами — крошево, утопшее во мху. Над головой — небо в лианах.

Всё, что попадает в Индию, остаётся камнем на берегу. Одним из мириад, и важна только память, покуда сама вещь разрушается вечно. И только сознание крепко, как алмаз. Надави на него материей, процарапаешь в ней борозду. Единорог с алмазным пантом, на котором канапе миров — вот он, бегущий через время человек. Или крошево фресок запустелого храма в подошвах кед.

Краской на полу: «Ты живой, пока о тебе помнят». Там, где граффити Махариши, и Ганди, и матери Анандамайи, и очки-велосипеды Джона — без стёкол в окнах, через которые джунгли уже забирают своё.

— А ведь с вас, ливерпульцы, весь мой восток и начался, — заметил Иван. Прощание с детским гештальтом, как сказала бы его новая знакомая. Паломничество в юность закончилось в джунглях.

И он спустился к Гангу хоронить труп. Перекрестился и опустился в ледяные воды трижды. Пыль битлов стекала по плечам. Остро запахло свободой.

— Байя! — крикнул ему молодой индиец и выставил большой палец, улыбаясь.

Искупавшись, он поплыл над песком. По течению улиц, забывая имя, возраст и нацию. Только хоры голосов, только бульканье барабанов. Психоделическая дрожь ситара оклеяла мост через реку.

Он слушал у стены. Рядом присел худой аскет с длинной бородой. Он показал ему ладонь, Иван показал свою. Аскет спросил, не хочет ли Иван мяса или алкоголя.

— Я могу показать, где купить их, — сказал он по-английски.

Иван отказался, тогда старик в качестве поощрения за верный ответ вытащил из складок млечный камень и подарил Ивану. А потом — растаял.

В предгорьях темнота неожиданна. В шесть часов она рухнула на город. И город впику ей стал громче и ярче.

Шли танцоры и музыканты Харе Кришны. Лица всех рас и оттенков кожи рябили в сладком дыму свечей. Назло Вавилону Ришикеш старался вновь соединить все народы в один поток. Но народы культурно сопротивлялись, и получался не поток, а лоскутное одеяло. Судьба всей Индийской культуры, её пестроты, обилия рук, украшений, богов — россыпь камней на берегу.

Иван стоял у статуи бога-обезьяны, который анатомично разрывал себе грудь, и из кровавой пещеры выходили на свет красавцы молодожёны — Рама и Сита. Иван чувствовал, что всё это — высочайшая поэзия, а то, что сам он вдруг стал причастен ей — промысел Бога, и, стало быть, потоки любви обрушиваются на него, пылинку в медовом соцветии. Потому что Бог так делает — извергает потоки. «Излию от Духа Моего на всяку плоть», — так пишет апостол.

Мясистая листва потела ночным лоском, и неведомые дню цветы душно пахли.

Под песни началось прощание с Гангом.

— Доброй ночи! — говорил город.

В небе на пальмовых листьях плывут фонарики с рисом и курениями. Звёзды отражаются в воде.

Неужели, — подумал Иван, — сейчас где-то на другом конце Земли мужик пьют водку и бьёт жену, а где-то идёт война? Как всё это может уместиться в одной вселенной? Или я сам — вселенная, где всё это умещается?

И вдруг он понял что-то, чего не смог бы выразить словами. Не жалость и не горесть. Он понял само сердце.

Он уже шёл по мосту в блаженной толпе. Обезьяна таскала за волосы какую-то красавицу, все визжали и смеялись, а он шёл и сиял. Тайна мироздания открывалась ему прямо из атомов тумана.

Он искал — кого бы обнять? Его или его, или её? Как бы обнять всех сразу, чтобы никого не обделить?

Может — раздать одежду, вещи, деньги? Прямо сейчас. Чтобы не забыть это состояние. Чтобы нагота беспечно напоминала, что он постиг тайну.

Обезьяна стянула брошку с девицы и унеслась по мостовому канату.

Иван перешёл на другой берег и у начала моста увидел старика с протянутой рукой. Он тут же полез в кошелёк. Вытащил, что смог, и положил тому в ладонь. Старик улыбнулся в поклоне. Иван тут же отвернулся и поглядел на небо. О, тайна мироздания! Как хорошо!

Но старик догнал его и потянул за плечо.

— Добрый байя!

Запавшая улыбка стала шире, излился смех. Другой рукой старик вытянул из-за угла мерзкого вида старуху. В дырявом с блёстками сари с паклей краски во лбу. Она так же беззубо улыбалась, глотая кривой нос. Старик настойчиво указал Ивану на неё. Потом на деньги в своей руке.

Старуха по его команде начала задирать подол сари, в ночи мелькнули её страшные ноги и тьма между ними. Иван в ужасе рванулся прочь, а старик разразился хохотом и звал его.

— Байя! Байя! Эй! Смотри! Ты заплатил за это!

Иван поднимался от берега в гору, отирая руки о рубаху — они казались ему грязными. Перед глазами стояла задравшая подол старуха.

Вдобавок он заблудился и вышел в бедняцкий квартал. Плесневелый свет лампы выцедил рой насекомых и вывеску кафе.

Выпить кофе, чтобы прийти в себя, — решил Иван.

Но самого кафе нигде не было. На земле лежала большая бетонная труба. В ней, как в норе, сидела женщина. Это был её дом. Перед ней стояла девочка лет семи, и женщина расстёгивала ей школьную форму. Рядом в той же трубе лежал рюкзачок с учебниками, и тут же — чаша риса и горка рагу.

На трубе в немыслимых позах спали полунагие истощённые рабочие. Один улёгся нога на ногу в канаве и безмятежно глядел в небо. У грязного забора сидела группа йогов, наблюдая за Иваном.

От всего увиденного закружилась голова, начало тошнить. Иван вернулся к реке, и вышел, наконец, к своему отелю. В лёгком неоне и белокаменном фасаде он показался Ивану стерильным дворцом белого человека.

В темноте сада слышались тихие голоса непальцев с кухни и мягкий свет ноутбука — кто-то из постояльцев ужинал. Иван сел лицом к деревьям и прикрыл глаза. В пальцах он катал млечный гладкий камушек, что дал ему аскет.

— У вас не занято? — услышал он.

Утренняя девушка появилась перед ним с бумажной папкой. Следом подошёл парень с кухни и зажёг большую свечу на их столе. Странные картинки на листе ожили.

— Как ваша прогулка? — спросила девушка.

— Немного устал. Столько всего!

— Ришикеш — калейдоскоп. Поживите тут месяц.

— Посмотрим, — Иван вспомнил старуху и поёжился.

— Я обещала вам показать мои наработки, — сказала девушка за свечой.

Они склонились над альбомом.

— Интересно, — усмехнулся Иван, — что смогут нарисовать дети, живущие в трубе!

— Зря смеётесь, вот глядите-ка. Для сравнения. Французы. Руки в боки, картинка в углу листа, или это чудище с шипами. Европейская депрессия. Ну и у нас кто в лес, кто по дрова. Кто это — колобок, курица? Нет, это русский «папа». Вот волосатость, вот трусы. Не слишком ли рано восьмилетней девочке подмечать такое? Агрессия и секс.

— И в чём причина?

— Неверное сексуальное воспитание. Мы всё ещё болеем постпереестроечной фрустрацией. Нам бы поучиться у индийцев раскрепощению чувств.

Снова мелькнула старуха с подолом.

— Видимо, у России свой путь, — сказал Иван. — Почему надо у кого-то учиться?

— Даже Ломоносов учился у немцев. По крайней мере, сначала. Так и нам не следует игнорировать бесценный опыт.

— Ну и что же рисуют дети базаров?

— Это вы про индийских? — она резко перевернула альбом. — Вот. Среди восемнадцати ни одного отклонения. Художники из них не очень. В школе совсем не занимаются ИЗО. Но это не их вина. А дети совершенно здоровы, общительны и любят не только маму-папу, а ещё и собачку и деревцо.

Иван осмотрел ровные уверенные линии детских рук.

— Но скажите мне, как доктор, что это значит? Что Индия — самая здоровая нация?

— Может и так. А может, напрашивается ужасный вывод, — она почесала нос.

— Прямо ужасный?

— Для меня, как для учёного. Кажется, наша хвалёная психология ни черта не работает за пределами стран, её изобретших. В мире полно мест, где традиция сильнее индивидуальности.

— Германия когда-то тоже хотела создать единый шаблон для всего человечества.

— Это невозможно. И раз так, то и сама наука психология очень ненадёжна. Просто фикция. Шесть лет моего образования…

Она замолчала и стоически улыбнулась ему. Плотно сжатые губы не выдали дрожи. Проступил румянец. Глаза с лёгкой безуменкой моргнули несколько раз, она схлопнула альбом и встала.

— Рада была исповедаться вам. Доброй ночи.

Иван вновь остался один. Достал блокнот с карандашным огрызком и улыбнулся тому искусственному, что подобно маске скрывало тайные страхи и психозы его астенической русской души. Он погладил рукой искусство. Искусство — не наука. Искусство — не фикция. Оно — шаблон, подходящий для всего человечества. Дорога к Богу.

Художник улыбнулся.

Все рвутся к Богу. Может даже и я, — подумалось Ивану, — И чего это я тому таксиступро Эверест сказал? Неужели я и впрямь хочу потрогать его подошвы? А почему бы и нет! Он тут недалеко. Пару десятков автобусов, пара поездов. Почему бы и нет.

Рука его нарисовала треугольник.

3. Город смерти

Ганс и Манфред приехали из Висмара, портового городка на севере Германии. Два брата из старинного рода саксонских негоциантов, веками торговавшего сельдью и пивом на балтийских берегах. Оба одинаково высоки, белобровы, с рыжей щетиной и красными костяшками коренастых кистей.

Ганс был старше Манфреда на пять лет. Манфред только что окончил университет с дипломом историка. Ганс третий год странствовал по миру.

Братья решили прервать купеческую преемственность, продали бизнес и теперь неторопливо искали себя по всему свету.

Скучая по европейскому общению, Иван подсел к ним в автобусе, поскольку ни один индиец не желал их соседства, а место было тройное. Гансу и Манфреду сразу понравилось, что Ивана так зовут.

— Наш дед тоже знал одного Ивана, — сказал Ганс, — они познакомились в Кракове в сорок пятом. Тот Иван взял его в плен и тем самым спас от расстрела.

Братья рассказали, что были на Гоа, и что там все принимали их за русских. Рядовой индиец уверен, что «русский» — значит «был на Гоа». Пил и курил, и кверху брюхом плыл. Ивану это казалось обидным, что славяне были варварами в глазах иноземцев. Варварами, которые или вообще боятся выйти из районной пещеры, или, если выйдут — только за allinclusive. А куда же девались пресловутые заросшие геологи, турклубы, студенчество, горы… «Изгиб гитары жёлтой ты обнимаешь нежно».

Теперь их автобус рассекал гудом знойный воздух равнины. Позади был Ришикеш, впереди ждал Варанаси, индийская святыня. Здесь говорят, ты не зря жил, если твои дети снесли твой труп в Варанси. Там на берегу Ганга огонь облобызает плоть, и клетка распахнётся, выпустив пленную голубку души. И твой сын удостоится чести разбить твой череп посохом, пока тот не лопнул под давлением. Душа, что муха об стекло, бьётся в темечко. Разбей окно, выпусти муху. Это — честь для сына и дикость для европейца. Европу вообще со всех сторон окружили варвары.

Ганс и Манфред выудили из рюкзаков по бутылке пива. Зелёное стекло в паутине капель. Дымок взвился над горлышком. Их кадыки синхронно плавали, как плавники акул над поверхностью моря. Иван внутренне облизался и поспешил спрятать алчущий взгляд.

Выдохнув после глотка, Ганс продолжил рассуждения.

— Я не занимаюсь йогой, потому что йога есть отрицание тела. А Бог создал меня по образу Своему и хочет уподобить меня Себе. Значит, и моё тело божественно. Йог же хочет отделить душу от плоти и соединить её с Абсолютом. Плоть — темница для него. Но посмотри на эти руки, какие крепкие пальцы, какие красивые вены! Какое удовольствие приносят мне мои гениталии… если их верно использовать. А как приятно кушать цыплёнка кари с местным рисом! А это пиво! Мой язык, мои глаза, глядящие на прекрасных женщин, мои уши так любят Scorpions — и всё это приносит мне радость. И если я уподоблюсь когда-нибудь Богу, то есть по-настоящему стану причастным Ему, то — я верю, — всё это принесёт мне ещё больше радости. Так зачем, скажи, мне выбрасывать это чудесное тело?

— Копай глубже, — возразил Манфред, — Иисус тоже отбросил тело. Разница в том, что Он сделал это, чтобы снова в него вернуться. И уделать саму смерть. Как тебе? Сможет какой-нибудь йог уделать смерть? Сомневаюсь.

Манфред пощурился в пыльное окно. Там в лапах лиан корчились бетонные чрева.

— Хотя и Христос скитался в пустыне сорок дней без пищи и воды. Это в чём-то похоже на йогу.

— А это уже меня не касается, — отхлебнул Ганс, — Я — гедонист. Удовольствие для меня — главное в жизни. Ощущать мир телом и наслаждаться им. Я молю Бога только об одном, чтобы Он усовершенствовал мои члены для ещё большего наслаждения.

— В том вся разница, — пояснил Манфред для Ивана, — Ганс приехал сюда за сексом и экзотикой, а вот я бы с удовольствием залез в Гималаи и послушал ветер.

— Это одно и то же, если разобраться, — возразил Ганс.

— Вот поэтому ты до сих пор не знаешь, чего хочешь.

— Поверь, приедем в Варанаси, я покажу тебе, чего хочу.

Заросли жирных красных цветов расступились. Дальше кишел город. Серые коробки без стен в усах арматуры и пёстрых коврах сменились храмами и длинным базаром. Все улицы стекались к речному берегу.

По запаху палёного мяса Иван понял, что это — Варанаси. Дым шёл с берегов.

Иван слышал, что Варанаси называют «Городом смерти», и тела людей жгут прямо на берегу, в толпах зевак и безразличных ко всему бездомных.

Что-то толкало его поглазеть на это действо. Действительно — часто ли увидишь, как сжигают человека? Однажды в Абхазии он, движимый тем же любопытством, наблюдал изгнание бесов. Экзорцист местной церкви заставлял десяток людей рычать, как львиный прайд и корчится на каменном полу. Было страшно, но любопытство в нас часто сильнее. В борьбе этих двух начал когда-то рождались научные открытия. Правда, те, кто их совершал, часто сами оказывались на кострах.

Германские братья выбрали лучшую гостиницу в городе, и предложили Ивану заселиться с ними. В сорокаградусной жаре под копчёным куполом кухонной толчеи, Иван благословил это предложение. И вскоре они распаковали рюкзаки в просторном номере с видом на бетонную стену.

Ганс и Манфред вновь извлекли по бутылке пива. И вновь стекло было запотевшим. Казалось, немцы были подключены к какому-то пивному порталу — протяни руку, и по ту сторону она вылезет прямо на Октоберфесте, прихватит холодную тару из альпийского ледника и вытащит её сюда, в душный тропик.

На другой день Ганс всё утро кому-то дозванивался, пока на пороге не появился худой паренёк в белой рубашке, брюках и туфлях, чуть тронутых навозом. Он с деловым видом подал Гансу визитку и предложил следовать за ним. Ганс загадочно улыбнулся и подмигнул брату.

— Жди к ночи.

Иван рано утром, до пекла, решил спуститься к Гангу. Манфред отправился с ним.

— Куда это твой брат направился? — спросил Иван, когда они ехали в рикше.

— За экзотикой, — усмехнулся Манфред. — Надеюсь, ему хватит ума предохраняться. Говорят гонорея тут повальная.

Иван почесал затылок.

— И у вас это в порядке вещей?

— Каждый сам выбирает, куда ему идти, — флегматично ответил Манфред, — в храм или в бордель. Да и живём мы в эпоху заката. Ты читал Шпенглера, Иван? Его книгу «Закат Европы».

— Не читал.

Берег был образован каменными ступенями. Их длинный амфитеатр спускался к реке. Здесь молились, мылись, обедали и спали — весь город обитал на берегу. Иван поскользнулся в луже из лепестков и чего-то белого, жутко пахнущего. Ушиб ногу и предложил не гулять долго.

У первого же лавочника Манфред узнал, где здесь жгут трупы. Они взяли лодку, и голый паромщик быстро перевёз их в нужное место. Но к самим кострам плыть отказался.

— В воде много тел, — сказал он, — там нельзя ходить лодкам.

Запах горелого мяса усилился. К нему прилипла слащавость благовоний. Иван готов был стошнить прямо себе под ноги — тут это никому бы не помешало. Под ногами и так разъезжался трёхслойный ковёр мусора. Однако организм привыкал, и запах дружелюбно пропитал одежду и волосы туристов, став их частью.

— Главное, — заметил Манфред, — постараться забыть, что запах — это микроскопические кусочки вещества.

Впервые лицо немца изобразило новую эмоцию. Брезгливой и растерянной досады. Но лишь на миг. И вновь стало язычески-спокойным.

Иван вдруг понял, чего же не хватает в лице Манфреда. Отпечатков личной истории. Именно того, что всегда так чётко и неутайно проступает на всех русских лицах.

Они прошли квартал бизнесменов — поставщиков топлива для костров. Сложенные из кривых стволов поленницы высились со всех сторон. Перед ними у чугунных весов сновали потные продавцы. Гирями служили чудовищных размеров гайки, скрученные с адских машин.

Благочестивые семьи торговались за каждое бревно. Руки почтенных стариц щупали волокна, указывая на гниль или сырость, костяшки простукивали гулкое дерево в поисках пустот.

После громкого торга открывались кошельки, и плотные пачки опускались в руку торговца. То, что копилось годами монета за монетой, брёвнышко за брёвнышком. Жизнь, согретая мыслями о погребальном костре.

От берега полз дым. Иван и Манфред наблюдали за процессией, хотя разглядеть что-либо в матовой пелене было трудно.

Иван достал блокнот и принялся набрасывать лица. Седая женщина с воловьими глазами, полными огня. Супруга покойного — единственная, кто вела себя понятно для Ивана. Она отирала глаза платком. Но и тут он задался вопросом — не от дыма ли были слёзы?

— Смотри-ка, я вижу пятки, — Манфред указал на костёр.

Пламя струилось над колодой. На ней лежал бывший человек. Простыни уже сгорели, раскрыв сухощавые члены.

Иван вновь переключился на седую индианку. Теперь она тоже глядела на него. Островок её головы не двигался в толпе. Она вскинула руку и махнула Ивану, словно отгоняя мух.

— Чёрт знает что! — прошипел Манфред.

В руках у него появился телефон.

— Ганс пишет, что влип в передрягу.

— В борделе? — удивился Иван.

— Да. Тут адрес, он просит приехать.

У берега гондольеры сидели на бортах, как кузнечики с головами меж колен. Манфред вскочил в первую же лодку и велел править к центру.

Лодка тронулась через мусорную бухту. Иван заметил, как на том берегу рыжая собака старательно тащит что-то из воды. Это был бледно-сизый труп.

В этот момент Иван сильно испугался, и впоследствии никак не мог объяснить, откуда взялся этот страх. Чудовищный страх. Страх, что ты под водой, во сне и никогда больше не сможешь проснуться. Страх, что вокруг тебя — сплошные мертвецы, а то, что они движутся, говорят и дышат — это всё сиюминутная чушь. А дальше — вечность смерти.

Потому лучшее, что можно придумать — это следующая жизнь…, — подумал он.

Город мёртвых проносился в мутных потоках и пузырях газа. К небу всплывали оторванные чешуйки душ. Люди, похожие на рыб, похожие на слонов — с оплавленными проказой лицами. В их плавниках бьются медяки, к ним липнут глаза, и забитые копотью веки не могут закрыться.

Из пучины человеческого ила выглянул дом. Мальчик показал Манфреду на второй этаж, и они взбежали по лестнице через сеть красных глаз. Вспугнутые рыбки ушли вглубь холла. Толстый индиец в форме полицейского, но босой и оборванный улыбнулся гостям.

— Вам девочку?

В следующий миг холл наводнился голосами. Индийцы облепили их.

— Что происходит? Где Ганс?

— Похоже, дело плохо…

В коридор выбежал огромный сикх в чёрном тюрбане, голый ниже пояса, с длинным обнажённым ятаганом в руках. Отрубатель голов смерил их бычьим взглядом и забурлил что-то на хинди. Английского он не понимал. Он потащил их по коридорам. Деверей нигде не было, в стенах зияли дыры, и можно было видеть голые груди и чёрные губы проституток.

Сикх остановился у одной из комнат. Не заботясь прикрыть срам хотя бы своим кинжалом, он влетел в комнату и закричал на сидевшую там девушку. Она была совсем юной, с ещё не до конца оформленной грудью, которую сжимала в ладошках. И плакала, отвечая сикху. Иван заметил, что у этого быка глаза были в слезах.

Сикх указал ему на девушку и произнёс одно только слово по-английски:

— Daughter, — дочь.

На соседней кушетке уже одетый и бледный сидел Ганс. Нога на ногу, голова в ладонях. Уже не горделивый гот, а что-то смято-рыжее.

— Видимо, я переспал с его дочерью, — сказал он Манфреду.

Иван пошатнулся и успел ухватиться за косяк. Всё плыло перед глазами. Карусель голых грудей, ног, черепов, всего этого яркого и грязного в жидком воздухе. Он вышел из борделя сквозь стайку попрошаек, и пошёл по улице, натыкаясь на людей. Он бродил среди тел — живых или мёртвых — он уже не знал. Сама жизнь была чем-то эфемерным, глупой видимостью случайного соединения молекул в желатиновой реке. А где же дух?

— Где же дух? — спросил он, и не получив ответа, шёл по городу мёртвых в никуда.

К вечеру из этого «никуда» появился отель. В номере Ганс и Манфред пили холодное пиво и смотрели телевизор. Ганс, не оборачиваясь, протянул бутылку Ивану. Иван взял и сел на свою кровать с большим зеленоватым пятном на матрасе.

Мозг от первого глотка приятно свело холодом.

После одной, немцы предложили ему вторую. Никто не говорил о случившемся. Жизнь продолжалась. Иван выпил и третью. Сериал про индийского робота-полицейского. Рык вентилятора. Мир замедлился, дрёма приклеила его к кровати. Вдруг всё показалось Ивану не таким уж и плохим. Он поднял бутыль к свету, прищурился в потное стекло. Мудрый хмель для глупого варвара.

Только запах горелого мяса проникал в окошко. И немного затекла нога. Вот так всегда, — думал Иван, — ты неплохо устроился в этой жизни… удобно, но всегда будет какой-то запашок, камушек в туфле. И давай — привыкай к боли. Так нужно, чтобы сорвать куш удовольствий. Так обычно, что и не замечаешь его. Как привычка курить. Мы все курильщики жизни. Покашливаем, поташниваем, но всё равно любим это занятие — жить.

А ещё, — подумал Иван, — нужно обязательно прочесть «Закат Европы».

4. Калькутта

До Эвереста из центральной части Индии, где находится Варанаси, можно добраться двумя путями. Пару дней до Дели, оттуда рейсом в Катманду. Или через Калькутту на перекладных.

Вот что о Калькутте пишет американский романист Дэн Симмонс: «до Калькутты я участвовал в маршах мира против ядерного оружия. Теперь я грежу о ядерном грибе, поднимающемся над неким городом».

После таких выпадов модного писателя Ивану было очень трудно не захотеть туда поехать. А поскольку путь к заветной горе проходит совсем недалеко от смрадных подолов Кали, он пересел на AC-bus⁴, который следовал в бывшую столицу колониальной Индии.

Ещё одна выдержка из Симмонса: «Захватив Карфаген, римляне истребили мужчин, продали в рабство женщин и детей, разрушили громадные сооружения, раздробили камни, сожгли развалины, усыпали солью землю, чтобы ничто более не произрастало на том месте. Для Калькутты этого недостаточно. Калькутта должна быть стёрта».

Читая эти строки в автобусе, Иван изнывал от желания скорее увидеть сей несбывшийся Содом. Согласитесь — если столько ненависти вкладывать в строки о каком-то человеке, личность его приобретёт просто мифическое величие. А что уж говорить про целый город!

Бронь рейса из Калькутты в Катманду была готова, и оставался целый день для осмотра города. Автобус прибывал в Калькутту рано утром, а рейс был ночью.

За окном потянулись скелеты амбаров, мёртвая зона. В дыму дрожал горизонт серых полей. Иван рукавом стирал чёрную патоку со стёкол солнцезащитных очков — в салоне было слишком светло, чтобы спать без них. На рукаве остались маслянистые пятна.

Автобус простоял час на безымянной станции. В дверях появился безногий нищий, и наполнил салон запахом пачули и мертвечины. Водитель не препятствовал, и безразлично поедал с пальмового листа рис. Нищего сопровождала девочка лет семи. Она встретилась с Иваном взглядом и беззубо ему улыбнулась. Здравствуй, Калькутта!

Или это приснилось ему? Когда автобус растаял в рёве забитых улиц. Ночная тьма ещё не сошла, и в ней чёрное море голов расходилось под напором гудка, и бессильно возносились тощие руки, грязные тряпки и посохи. Поток, пронёсший человека с юга на север семьсот километров, вмиг захлебнулся в болоте. Это серые заплёванные скважины, это лианы, стянувшие викторианские дворцы, окна сажи и трубы пустого мёртвого ветра.

С каким-то восторгом отвращения вглядывался он в задымлённые переулки, где всю ночь гремела музыка и коптились на верёвках разноцветные сари. Над разводами ржавчины, которые были видны всюду, вставало солнце. Оно казалось жирным светлым мазком на дымной плёнке неба. Его вишнёвый свет погружал улицы в густой непрозрачный кисель. И косматые пальмы топорщились в паутине проводов.

Иван думал сделать пару карандашных набросков, но выбрать объект для этюда было трудно. Всюду околесица. Калейдоскоп затягивал глаз. А карандаш — вектор внимания.

Индия любит ожерелья, украшенность, изобилие — это страна обильного роста, гроздей, пластов и чёток. Нить жизни нанизывает на себя все вещи без разбору, как умалишенная цыганка в кладовой старьёвщика. Пот лип, тело казалось чужим, хотелось успокоить нерв или рассмеяться.

Иван решил сперва наведаться в аэропорт — освежиться и распечатать билет, чтобы не вышло недоразумений. Дальше в его планах была самостоятельная экскурсия по историческому центру. А вечером — возвращение в чистый и свежий воздух терминала.

Всё это были только планы.

— Рейс номер «девять эй кей шестьдесят два»? — девушка в окне кассы на секунду оторвала глаза от монитора, её тонкие чёткие брови чуть приподнялись. — Сожалею, сэр, рейс отменён.

— Что? — нахмурился Иван. — Может, какая-то ошибка? Я забронировал его только вчера.

Девушка зашелестела клавиатурой, в её оленьих глазах отражался голубой монитор. Она прикусила губу и снова посмотрела на Ивана.

— «Девять эй кей шестьдесят два» в Катманду перенесён на завтра. Там очень низкие облака. Это из-за гор. Опасно совершать посадку. Информация на табло будет к вечеру, а пока извините, сэр. Я не могу распечатать ваш билет.

— Что же мне делать?

— Ваш билет будет действовать завтра. В это же время. А пока вы можете воспользоваться нашим отелем.

Голова его кружилась — от жары, бессонной ночи в автобусе и этой новости. Он облокотился о стойку, и поглядел на девушку. Спрашивать ничего не хотелось — просто смотреть. Её молодое личико, свежее и опрятное, помогало успокоить мысли. Те носились, как тараканы в канавах Калькутта-Эйрпорт-Роуд. И постепенно замирали в оцепенении.

Вдруг он заметил, как хорошо было это личико за стеклом.

В нём было что-то, не свойственное больше никому на свете. Какая-то древняя печать ваятеля. На статуях легендарного Каджурахо. Праническая цельность. Плавность спокойствия и нежная хрупкость. Покорная гордость, тёплая глубина густых теней. Кофейные полутона по нежным скулам и чуть выпуклому лбу, чайные ямочки на щеках, раскрытые от лёгкой улыбки. Иван хотел оторвать взгляд от неё и не мог.

Она же опять ушла в компьютер.

На сатиновой бирюзе её блузы был приколот бейджик с надписью «ЧандраПатил». Иван припомнил, что «чандра» на санскрите означает «луна».

— Скажите, Чандра, — Иван почувствовал, как холодная капля щекочет его висок, — могу я посидеть тут?

Прямо напротив её стойки была скамья с удобной плавной спинкой.

— Конечно, сэр.

Иван посмотрел на неё ещё и добавил:

— А могу я остаться здесь до завтра?

— Вы можете снять номер на ночь. Я думаю, это будет лучше.

— Понимаете, — он опустил рюкзак и задумался, — дело в том… Дело не в отеле.

Она глядела на него, не моргая, а затем вдруг улыбнулась, обнажив сверкающие зубы. Он так же радостно улыбнулся в ответ. Очевидно, такой жест был неожиданным и для неё самой, и она тут же отвернулась к своей коллеге, и больше не смотрела на Ивана. Она о чём-то рассеянно попросила девушку. Та передала ей папку с листами, и Чандра зарылась в них. Оправила нависший над лицом густой локон, но глаза при этом смотрели куда-то на периферию. На что-то среднее между бумагой и незнакомцем.

Оказалось, даже кофейная кожа может зардеться румянцем.

Иван отошёл и расположился на скамье.

Она заметила это и чуть скривила губы. Встретившись с ним взглядом, пожала плечами и подняла кверху ладони. Стало быть, «как угодно, ничего против не имею».

Пластиковая коробка с акварелями и плотный альбом разместились на коленях и скамье. Он быстро наметал в карандаше контуры её головки, виток пряди, большие глаза с угольной зыбью. Рисунок сразу вышел прекрасным. Затем добавились контуры стеклянного короба с двумя бликами света — будка администрации, арка пустоты с номерной табличкой над ней и стилизацией санскритского текста. Эта арка обрамляла силуэт девушки. Лаконично, гармонично, точно.

Но ему не понравилось, и он не стал класть акварели. Перелистнул, начал новый эскиз: голова, прядь, глаза, большие губы, ямочки, будка, окно… Руки опустились, мысль захватила его и увела под своды далёкого потолка.

Там ползли буквы хинди, бенгальского, тамильского — змеино-огненные лоскуты времени. Они показались ему достойными запечатления. Хвост самолёта обрёл значимость, ваза с папоротником, тележка с ребёнком. Снова она. Всё стянулось в альбом.

Девушка стала объектом внимания. Она заметила бумагу и краски, что-то сказала коллеге, и та на миг выглянула из-за стойки, успев осмотреть и молодого человека, и карандаш в его руках, и большой рюкзак в углу.

В обычное время Ивана бы это смутило, но сейчас он засиял. Новая значимость вещей в свете Чандры. Он успел зарисовать её подругу, удерживая в памяти мгновенно схваченный образ. Успел поймать силуэты проходящих мимо пассажиров. Цоканье обратилось в точки, шарканье — в штрихи. Даже запахи вылились в линии. Лист покрывался обилием деталей, кружащих вокруг её лица. Нить жизни, на которую нанизаны все вещи мира, гирлянда изобилия.

Суть индийской фрески, древнего рисунка на стене храма — тотальная наполненность, нелюбовь к пустоте. Всё полно всем. И «тат твамаси» — это есть то.

Кажется, я знаю суть их рисунка, — подумал Иван.

Эта манера — не просто манера. Глубокое понимание «натяжённости» пространства, отличной от характерной для запада его «протяжённости». Их взгляды встретились, и полнота стала ещё очевиднее. Натяжённость стеблей, когда цветок стремится к солнцу, смутно повторяя в себе его образ. Обратный процесс — когда луна тянется к ночным цветам. Натяжённость лука её бровей. Метающего стрелы взглядов.

Что она думала? О чём знала? Табличка над её окошком сменилась, жалюзи закрылись.

Иван очнулся от наваждения — Чандра скрылась. Но тут же вышла с другой стороны. На плече её была маленькая сумочка, в руке — телефон. Она прошла мимо Ивана, и рисунки в его альбоме не могли остаться незамеченными. Но она прошла молча.

Иван заскучал, отложил альбом и прошёлся по терминалу в поисках воды и еды. День вступал в силу, народ прибывал, аэропорт наполнился запахами специй, бурлением хинди, влажным углём миллионов глаз. Чёрные тюрбаны сикхов, бежевые рубахи полицейских, блестящие сари, белые джайны — полуденное наводнение.

Он вернулся на лавочку, решил подождать и оказался прав — девушка вернулась. В руках её помимо мобильного был бумажный стакан с кофе. Жалюзи вновь распахнулись, Чандра появилась в окне. Он махнул ей рукой и улыбнулся. Она тоже.

В альбоме появился ещё один рисунок — Чандра, говорящая по мобильному. В выражении её глаз и эволюции улыбки Иван пытался угадать, кто был её собеседник. Отец? Подруга? Молодой человек? Однако после разговора Чандра удивила Ивана. Положив трубку, она вышла из своей будки и прошла к нему.

— Информация о завтрашнем рейсе готова, сэр.

Но звучало это так, точно было только поводом. От него не укрылась та жадность, с которой она всматривалась в его рисунки.

Он не обратил внимания на слова и перевернул на коленях альбом так, чтобы ей удобнее было рассматривать.

— Как здорово! — она прикрыла широкую улыбку. В этот момент она сияла.

Наверное, — решил Иван, — это и есть неугасимый свет праны.

Забывшись, девушка перевернула страницу, снова ахнула, перевернула следующую. Всюду там была она.

— Так вы художник? Невероятно. Мой отец преподаёт в колледже искусств. Он рассказывал мне о живописи.

— Приятно встретить понимающего человека, — сказал Иван и чуть подвинулся, приглашая её присесть. Но она обернулась на покинутую будку, ей надо было возвращаться на рабочее место. Глаза заметались, пухловатые длинные пальцы оправили локон.

— Я кое-что понимаю, и могу сказать, что ваши рисунки невероятные.

— Ну, — Иван отвёл глаза, — это не так.

— Так-так! — возразила она и даже села на корточки, чтобы ближе рассмотреть страницы. — Вам следует подать их в наш колледж. Там сейчас конкурс. Вы можете заявить о себе.

Она глядела исподлобья, оказавшись вдруг так рядом. Иван и раньше замечал это пренебрежение к личному пространству, свойственное индийцам. Будто этим и объяснялось плотное заполнение фигурами фресок и рисунков — достаточно прокатиться в местном автобусе… Но эта близость Ивану нравилась.

— Я могу дать вам координаты. Вы участвуете в международных конкурсах? Вы надолго в Индии?

Иван растерялся в этих вопросах и решил смести всё одним махом.

— Давайте встретимся вечером и обо всё поговорим?

Чандра с неизменной улыбкой замотала головой.

— Я не могу вечером. После работы я учусь.

Она встала, оправив колени брюк.

— Тогда завтра, — наставал Иван.

— Но завтра у вас рейс.

— Я решил немного посмотреть город. Всё-таки не часто бываешь в Калькутте. Зачем упускать возможность? Калькутта — красивый город. Разве не так?

Девушка засмеялась.

— Не многие согласятся с вами. Но это хороший опыт. Равнодушным он вас не оставит.

Она вернулась за стойку, и подруга тут же склонилась к ней головой, выведывая шёпотом, что за связь у неё с этим иностранцем. Теперь уже две пары глаз следило за ним из окошка. Одна пара озорная, другая нежно удивлённая.

Время нелинейно и распределено неравномерно. Одиночество и тоска растягивают его. Но чем ближе объект счастья, тем его ход быстрее. Иван и не заметил, как наступил вечер, наступил пересменок, и Чандра вышла из-за стойки вместе с подругой. Она помахала Ивану рукой и что-то сказала одними губами. Иван расценил это как «seeyou»⁵.

Наступили часы маяты. Он вышел из аэропорта, но вечер был клейким, громким и удушающим. Его облепили орущие водители, перед носом замелькали бумажки с номерами, карты города, бусы, браслеты. Весь город что-то от него хотел. А ведь он не вышел ещё за пределы аэропорта! Вдали через завесу смога проглядывали бетонные окраины. Они дрожали в мареве. Солнца не было видно в грязном небе, но оно уже явно склонялось к трубам крематория.

Он взял такси до ближайшего торгового центра, чтобы закупить бумагу для акварели. Таксист отвёз его и остался ждать на обратную дорогу. Торговый центр оказался не менее шумным, чем улица, и дышать в нём было так же невозможно. Спёртый воздух был похож на клей, на пот немытого тела, резкие цвета и запахи еды под мерцающей ртутью ламп доводили до тошноты.

Но Иван плыл в этом растворе медленно и с улыбкой. Он думал о Чандре и о завтрашнем свидании с ней. Во встречных взглядах, обращённых на него, ему виделось её лицо. Карнавал индианок говорил ему: «и я — это она». Купив довольно скверный блокнот с хлипкой сероватой бумагой, он гладил его и наслаждался фактурой. Даже остановился, чтобы втянуть ноздрями запах свежей бумаги и прикрыл от наслаждения глаза. Стоял перед статуями рукастых и увешанных цветами богов за витриной. Блаженные лица статуй напоминали обо всём хорошем. На радостях он выпил какого-то буро-фиолетового сока в местном кафе, где с неподвижных вентиляторов на потолке свисали пыльные сосульки.

На выходе из центра его застала красноглазая ночь, кричащая тысячью автомобильных гудков. Прохожие были подобны рису, что плотным потоком высыпается из дырявого мешка. Иван поплыл против течения, хлюпая ногами в овощных шкурках, ловя мантры, окрики и призывные опиумные взгляды.

Нищие с прокажёнными лицами, обвисшими чёрным мясом сменяли на тротуаре золотые цепи и ухоженные бородки сикхской молодёжи в чёрных очках «Армани». А те снова уступали место неприкасаемым в замаранных шортах, везущих в кузове велосипеда толстую матрону и её дочь в жемчужном сари и рубиновой бинди во лбу. Вишни её глаз выкипали в неоновый свет, это была сама богиня Кали. На её шее висела гирлянда черепов. Язык вился до живота. В одной руке она держала за волосы отрубленную голову демона со свиным рылом. В другой — кривой кинжал. В третьей — телефон. Четвёртая томно оглаживала купола грудей. Пятая… А, впрочем, Ивану было не интересно, что было в пятой. Он думал о Чандре, и только иногда хмурился, выискивая вдоль тротуаров его такси.

Вдруг он понял, что забрёл в совершенно незнакомое место. Все надписи и обозначения были на хинди, и найти нужное направление самому было невозможно. Но стоило только спросить у прохожего, как вернуться на площадь, как вокруг собралась целая толпа зевак.

Движение на улице встало, гудки машин сделались настырнее, кто-то сел прямо посреди шоссе с невинным видом принялся изучать Ивана. Откуда-то взялись дети с протянутыми руками. Иван покрепче прижал к бедру сумку с документами.

Охотников подсказать, как вернуться к торговому центру оказалось тьма. Но все говорили разное, некоторые уверяли, что здесь вообще нет и никогда не было никакого торгового центра. Они уже не подсказывали Ивану, но азартно спорили друг с другом. Впрочем, безо всякого гнева.

Иван почти не понимал их английского и с растерянной и всё же блаженной улыбкой глядел на их лоснящиеся шоколадные лица. Пока какой-то усач в белой рубашке с галстуком не взял его под руку и не повёл в сторону. Он завёл его в дом, где все кричали и громко работал хриплый приёмник с местной музыкой. Ивану стало очень весело, голова шла кругом, и он свободно плюхнулся в кресло. Ему тут же поставили грязный стакан с водой. Иван отказался пить, хотя после той жёлто-фиолетовой бурды, которую подавали в кафе, во рту будто что-то проползло.

Затем началась процедура развода неопытного туриста на всевозможные экскурсии и развлечения Калькутты, начиная от исторической части с викторианскими дворцами и домами известных писателей, заканчивая «hotgirls». Когда в комнате, где сидел Иван, количество человек перевалило за двадцать, и все расселись вокруг него кто на столе, кто прямо на полу, и десятки глаз влажно вопрошали из темноты о его финансах, Иван решил выбираться.

Он встал, подняв целую бучу. Всё зашевелилось, откуда-то взялась девица с лицом, закрытым парчовым платком и ярко раскрашенными глазами. Она стояла перед ним и мешала пройти к выходу. Приёмник захрипел ещё громче, начали отбивать ритм по столу, от чего задребезжали чашки и рассыпанные монеты. Дом пошёл ходуном. Иван пытался пробраться через эту пульсацию, всё вокруг капало и вытягивалось, мерцала ламповая ртуть, и жаркий ветер коптил в лицо.

Он хотел проснуться, он чихал от специй и благовоний, и понимал, что это не сон, и надо срочно справляться с яростным живым потоком, что несёт его в пучину безумия. И в то же время хотелось отдаться ему, чтобы посмотреть, куда зашвырнёт его бренное тело, в какие лохмотья обратит крепкую одежду, чем забьёт ноздри и вымажет волосы. И, может быть, отпустит его мятежный русский дух на свободу, вырвав из оков плоти?

Нет, нет! Надо назад, к Чандре, к свету, к свежести. Пёстрое танцующее чудище подходило к нему со спины, он чувствовал его затылком. Но обернуться означало только одно — бусы на груди матроны с двумя вишнями вместо глаз.

Он прыгнул в трёхколёску пчелиного цвета и выкрикнул так, как кричал, должно быть, Пушкин, собираясь на дуэль:

— В аэропорт!

Утром Чандра обнаружила Ивана спящим на той же скамейке. Ночью он нашёл душ и волосы его были до сих пор мокрыми, одежда новой. Он спал крепко, растянув по руке губу, чем напомнил ей телёнка, и она всё утро нежно глядела на него. Кто был этот русский, таинственный, упавший с небес и не желавший обратно на небеса? Его билет аннулировался вечером. Русский застрял в Калькутте.

— Но значит, так и надо, — сказал он ей, когда они вместе пошли обедать в индийский фастфуд.

— У тебя, наверное, будут проблемы? — спросила она.

— Нет. Небеса привели меня сюда не для проблем. Видимо, там решили, что нам с тобой нужно встретиться.

Чандра опустила глаза, улыбаясь и теребя тёмным пальчиком салфетку.

— Ты сегодня опять рисовал меня?

— Да, всё утро. Вот, посмотри-ка.

Он достал альбом и показал ей акварельные рисунки — везде была она. Крупно, мелко, мозаично, смазано, цветом и тенями, детально или парой штрихов. Она.

— Я передам твои рисунки кому следует, если ты отдашь их мне. Или можно проще — ты ведь не собираешься торчать в этом аэропорту бесконечно. Ты сам можешь передать их и познакомиться с важными людьми. Я устрою это.

Иван пожал плечами.

— Ты не хочешь? — удивилась она.

— Это не моя цель. Мне нравится рисовать. В первую очередь — рисовать тебя. А остальное — суета.

— Что ж, — она сверкнула огромными глазами, ещё более огромными из-за подведённых ресниц, — я сама всё устрою. Ты прав, это судьба.

Он вяло улыбнулся и серьёзно посмотрел на неё. Чандра снова смутилась.

— Расскажи мне о себе, Чандра.

— Да что рассказывать? Я простая девушка из простой семьи.

— Ты ещё не замужем? Прости, если…

— Нет-нет, у нас такие вопросы в порядке вещей. Ты же знаешь, что индийцы чтут традиции… пытаются, по крайней мере. Но некоторые женщины могут получать образование. Я в их числе. А уже потом всё остальное.

— И у тебя есть жених?

— Родители нашли мне кое-кого. Знаешь ведь, как это бывает — они решают всё за нас.

— Я думал, у тебя больше свободы. Как у современной девушки.

— Нет, — она нервно засмеялась, — о чём говорить, если моя бабушка взошла на погребальный костёр моего дедушки и сгорела вместе с его телом.

— Вот это для меня превыше понимания! — сказал Иван.

— Ну, это был её выбор. Дань традициям. Я, конечно, такого бы не сделала.

— Стало быть, ты не все традиции чтишь?

— Не все. Некоторые традиции — просто дурные пережитки.

— Но где допустимо одно нарушение, там допустимо и второе… и все остальные.

— Люди мира — слепцы, которые щупают одного и того же слона, но каждый говорит «это нога» или «это кость», или «это хвост». Это только в фильмах любовь побеждает условия жизни. Боюсь, что европейские мерки тут не годятся.

Повисла тишина, и кофейный запах зашевелил, защекотал что-то внутри. Чандра цокнула донышком стакана об стол и гневно посмотрела в окно.

— И всё же иногда я ненавижу эти традиции, — бросила она. — И хочу быть такой, как ты. Уехать, куда захочу, без контроля, без отчётов. И встречать на пути людей. Если захочется, быть с ними близко, дружить с ними. А если захочется — жить с ними. Так то.

Эта пылкая речь заставила Ивана по-другому взглянуть на милую маленькую индианочку. Носительница внутренней бури. Человек, который не принадлежит нации или культуре. Этот внутренний разлом, разлад, первородный ущерб — вот что носят все люди земли, что объединяет их всех. Так, как может объединять только общая для всех миллиардов неизбежность смерти. Точка, где сходятся фокусы всех лучей. Её бабушка взошла на погребальный костёр её дедушки. Бедная, бедная бабушка, — думал Иван.

— Так что там с рисунками? Ты передашь мне их? — голос Чандры заставил его вздрогнуть. Бодрый и настойчивый. Ему вдруг представилось, что такой голос был бы у матери его детей, зовущей их домой с улицы.

Он без промедления передал ей альбом рисунков и вложил туда свои контакты.

— У моих друзей в общежитии есть комната. Если тебя не испугает шум Калькутты…

Иван на правах постояльца заселился в тесную конурку студенческого кампуса. Между железной дорогой и серой стеной до неба. В окно он видел, как жители бараков сушат на рельсах бельё, а дети гоняют собак под свист электровозов. Он платил сто рупи в день — на родине на эти деньги можно было, разве что, попить кофе в дешёвой забегаловке.

Он звонил Чандре, но она разговаривала с ним неохотно, голос её был грустный и серый. Своего адреса она не оставила, и только сказала, чтобы он ждал вестей из колледжа искусств.

Через два дня она написала, что его работы произвели впечатление на комиссию, и теперь стоит вопрос о пересмотре условий конкурса — его хотят сделать международным, чтобы художник из России смог занять первое место. Иван, конечно, был польщён — всякий порядочный художник крайне честолюбив. В то же время он почувствовал сильное одиночество. Одиночество человека в уличном карнавале. Он решил, что это жёлтое небо давит на него, а здешний масляный воздух не питает его кровь кислородом. Вокруг не было ничего, кроме шума и дыма. Он пытался зарисовать из окна луну в калькуттском небе. Не вышло — не вышла.

Собрал рюкзак и ушёл, не оставив следа. В кошельке его было немного денег — на обратный билет. Калькутта-Дели-Москва. Сколько не беги по свету, — решил Иван, — от себя не убежишь. Всюду принесёшь только своё одиночество.

Он намерено прошёл в аэропорте другим путём, чтобы не встретиться с Чандрой — слишком тянуло его к ней, и слишком несбыточными мечты. Рейс был на утро, и он начал искать паспорт, чтобы оформить билет. Когда на телефон пришло короткое сообщение от Чандры: «Ты победил».

5. Сумерки Бали

Макака впилась Ивану в руку, когда тот начал отнимать у неё свой тапок. Он мог представить себе что угодно: обезьяна вытаскивает из сумки альбом, коробку с акварелью, стягивает с него соломенную шляпу, срывает серебряный крестик, в конце концов. Да, обезьяны известные воры.

Но, обсасывая укус на запястье, Иван недоумевал — какого лешего ей понадобился именно тапок!

Иван приехал на западное побережье Бали, чтобы увидеть ту минуту, когда солнце падает в океан. Ту минуту, когда темнеют крыши пагод на скалах, и пучеглазые драконы на их скатах отражают последние лучи. Закат над Индийским океаном — художник отдаст последнюю рубаху, чтобы увидеть эту минуту.

И надо же было макаке именно в эту минуту возжелать его шлёпанец!

Вырвав из обкусанной человечьей руки добычу, она унеслась по лиане, злобно стрекоча. И уже наверху принялась крошить подошву зубами.

Закат тоже был упущен. В одном тапке и без заката Иван прошёл через рощу, спустился к подножию горы. Смотритель храма выдал ему аптечку. Он залил прокус перекисью, смазал йодом.

Нечаянный турист-американец, со смесью испуга и отвращения наблюдавший операцию, заметил Ивану:

— Эти твари заразны. Один мой друг жил тут полгода, и скончался от заражения крови — его тоже укусила макака.

Почему-то после этих слов на его лице прорезалась улыбка.

— Лучше не медли, бро.

Индонезиец, выдавший аптечку, скептически замотал головой.

Но семя сомнений уже было посеяно. Иван осмотрел три красных полоски на руке, и решил обратиться в медпункт.

А где искать медпункт на Бали?

В храме подсказали езжать в Куту, ближайший город. На скутере это должно было занять не больше полутора часов.

Дороги в Бали окружены непрерывной цепью хижин и базаров, между которыми иногда открывается вид на рисовые террасы, унизанные флажками и стягами. Пугала от птиц. Пальмы клонят железную листву над алтарями, коим нет числа. В них дымятся сладкие курения и мясистые цветы франжипани, как молоко на углях.

Близился праздник, и дома украшались соломенными фонарями на длинных бамбуковых шестах. Такие же стояли в океане посреди отмелей — подношения Варуне, богу вод.

Ивану нравился остров. Тут он посчитал себя счастливым человеком. Да и причины на то были. Во-первых, премия, за счёт которой его путешествие по Азии длилось уже второй месяц. Мало того. Центр искусств Калькутты выкупил полный альбом набросков и совместно с русским премиальным фондом оплатил путешествие на Бали. За вдохновением.

Конечно, пришлось подписать кое-какие бумаги, согласиться на контракт и прочее. Но разве стоит сейчас об этом? Когда океан разливает тёплую бирюзу по всем твоим широтам. Когда нет никакого тебя — а только где-то серебрится колокольчик и душно от цветов. Когда волна закручивает пенистый кокон. Пиши на песке своё прошлое, и увидишь — его больше нет.

После индийских маргиналий и окраин священных городов-крематориев, индонезийские острова казались оплотом чистоты и стиля. Здесь западные туристы — и мажор, и хиппи — осадили кристалл шика во взвеси азиатской пестроты. Здесь, на баунти-острове, в бутоне цветка между Явой и Австралией. Где сама природа распускает лепестки благостной лени. И веют солёные муссоны, а глянцевая листва роняет сладкие капли в белый песок.

Местные либо лежали на плоских камнях под пальмовой крышей, купали детей в океане, приносили плетёнки с благовониями и рисом здешним духам, либо рассекали на скутерах или улыбчиво прислуживалив отелях мистеру-Европе. Тот был богат, поскольку небогатых туристов здесь почти не бывает. Иван был одним из этих «почти». Но пережитки колониального духа не угнетали никого.

Иван ехал по узкому шоссе в толчее мопедов. Статуи пучеглазых демонов и пышногрудых богинь толпились по тротуарам вместе с прохожими. И не отличить. Разве что статуи укрыты мхом, а люди — хлопком. Но и те и другие — ночью.

Солнце плюхнулось в воду без зари и сумерек. На экваторе нет полумер. Ночь взлетела в небо, и рогатая луна лодкой вышла на курс.

Скутер поперхнулся и чихнул. Иван выкрутил ручку газа, но скорость не изменилась. Только тут он заметил, что индикатор топлива давно лёг на красную черту. Кончался бензин. В баке ещё оставались пары, и аппарат работал на них, но задыхался и чихал.

Известно, беда приходит не одна. Он притормозил и огляделся. Вдоль тротуаров у хибарок и магазинчиков тусовалась деревенская молодёжь. У каждого был маленький скутер. Иван решил попросить бензина. Ребята с удовольствием услужили — по резиновой трубке каждый слил чуток из своего бензобака.

Иван вытащил кошелёк, предложил деньги, но те отказались.

На рассказ Ивана об укусе обезьяны, они дружно посмеялись. Но когда он заговорил заражении — так же дружно заохали.

— Тогда скорее в госпиталь! До Куты должно хватить, — сказал один, вытаскивая шланг из бачка. — И не тяни с этим укусом! Может быть бешенство или столбняк.

Беспокойство усилилось. По ладони разлилась пульсация нарыва. Свернув не в тот поворот, Иван долго плутал по сельским дорожкам. И путь до Куты занял ещё два часа. Он больше не смотрел на красоты экзотики, а гнал и нервничал.

В городе он вызнал про госпиталь и заехал на заправку — бензин, слитый у ребят, тоже подходил к концу.

Обычных очередей на заправке не было, кассир приветливо улыбался — индонезийцы улыбаются всегда.

Иван полез за кошельком, но рука провалилась в пустой карман. Рюкзак вывернул нутро на асфальт. Однако и там его не оказалось. Охлопав себя с груди до ног, Иван пришёл к единственно верной мысли — кошелёк стянули деревенские.

Он был без денег. Без единой рупи. И с баком, полным пустоты.

Скутер уныло поплёлся, шурша колёсами. Ещё час заняло пройти с ним пешком до больницы. Консьерж попытался тоже услужливо улыбнуться, но это не вышло. Перед ним стоял насквозь взмокший русский турист в линялой футболке, месяц небритой бороде и босой.

Он вошёл в прохладные запахи йода и стерильных бинтов, затравлено оглядываясь. Почему-то именно запах чистоты, невинности, незапятнанности, так щекочет нашу душу, что мы выпадаем из привычного мира полумер. Туда, где нет полугрязногои получистого, а только стерильная белизна. Бескомпромиссная, желающая пристыдить. Больница — это совесть.

Консьерж слегка попятился, когда Иван шагнул к стойке.

— Мне нужен дежурный врач. Желательно, скорее.

Иван принялся объяснять про укус, но тот ничего не понял.

— Извините, сэр. Одну минуту, — консьерж почти не говорил по-английски. — Присядьте, пожалуйста.

Он растаял за стеклом. Иван опустился на скамью. Здесь же сидел седой балиец с чёрной от старости кожей и бельмами на глазах. Его радужки казались голубыми, а зрачков не было видно. Иван старался не смотреть на него. Но старик сам заговорил. Его английский оказался неплох.

— Никому ещё не было плохо от укуса обезьяны, — сказал тот, — меня они грызли сто раз. Одному из моих внуков два года, но даже его кусали. Так чего бояться вам, крепкому молодому мужчине?

Иван на миг заглянул в синие зрачки, и вдруг поверил им.

Казалось, что с ним говорит не человек.

— Обезьяна чиста. Обезьяна помогла царевичу Раме спасти царевну Ситу. А это миссия спасения чистоты.

— Вы рассуждаете, как философ, — заметил Иван.

Старик рассмеялся, его кадык при этом грозился порвать сухую кожу на шее.

— Вы слышали о Баронге?

— О ком?

— Баронг. Дух, которого мы почитаем. Вон его статуя. Они тут везде.

При входе с обеих сторон, как отражённые в зеркале, стояли чёрные статуи пучеглазого демона с клыками и львиной резной гривой. Этот грозный лик был на Бали повсюду. Первое, что видит человек по прилёту в аэропорт Дэнпасара.

— Он злой? — спросил Иван. — Выглядит, как злой.

— Не всё то злое, что страшное. Известно, что красота в глазах смотрящего. Но то же можно сказать и про уродство. Что демону дерьмо, то человеку родниковая вода. А богу — нектар. Зависит от того, кто смотрит. Баронг из тех демонов, что стараются и в дерьме увидеть нектар. Очень сильный. Очень добрый. Очень заботится о нас.

— Это странно, — сказал Иван.

— Что именно?

— Мы сидим здесь, в коридоре больницы. Ночью. Вы говорите про этого духа…

— Баронг.

— Да. И вот мне кажется, я часто воспринимаю мир, как этого монстра с огромными глазами, ноздрями, клыками, — Иван поднял руку с раной от укуса, — и вижу то, чего на самом деле нет.

Старик кивнул.

— Вы хотите сказать, что этот страх я сам себе внушаю? — продолжил Иван. — Или что его внушают мне такие же глядящие на дерьмо люди?

— Может быть, они вовсе и не люди, — старик трёхзубо улыбнулся.

— Когда ты смотришь на человека, ты видишь человека, потому что ты сам человек. Вы это имеете в виду?

Дрожь прошла по спине. Запах йода усилился. Иван подумал о Боге. В этот же момент из стёкол вышел консьерж с бумагами в руках. Он предложил Ивану заполнить их, чтобы после того свериться с какой-то базой данных, запросить разрешения и ждать ответа.

— Уходите отсюда, — старик внезапно положил корешок своей ладони на его плечо. — Не тратьте время. Не позволяйте страху командовать. Демон всегда видит чашу крови. А что видите вы?

Клерк ждал за кипой бумаг у своей стойки.

— Мистер, вам надо заполнить это, — повторил он.

— Берите свой скутер, и уезжайте, — наперебой консьержу сказал старик, — это ваш бой с духами. Вы позволите им испортить вам отдых?

— Но вот что, — вдруг вспомнил Иван, — я теперь ничего не могу. У меня нет денег, меня обокрали. И бензин кончился. До моего отеля часа два езды. А уж пешком…

— У вас есть выход, — сказал старик.

И мотнул сухим подбородком.

Там, на двери дальнего кабинета виднелось изображение большой красной капли, и надпись под ней — «пункт сдачи крови».

— У нас за это платят деньги. Не много. Но на бензин хватит.

— Но…, — Иван подумал, что может быть заразен.

— Что видит демон? — спросил старик. — Что видит человек?

Незнакомые звёзды южного полушария увлажнили небо. Его накрыла ладонь — длинные пальцы в жесте благословения. Большой к безымянному, остальные прямо. Ёлочки храмов тянулись к нему. Пальцы человека, что слепо и ощупью тянется к Богу. Как щенок к материнской груди. Чудо обращения крови в молоко.

Иван вышел к набережной. Никакого доктора больше не было, больница растаяла вместе со льдом его страха. Остался сильный тёплый ветер с океана.

Рыбацкие лодки качались у берега, как огромные водомерки на бамбуковых ногах. Иные на ночь вытащили на берег. Никто не охранял их. Иван уселся в одну из них и стал слушать далёкий бесконечный рёв воды.

Он вспомнил слова одного пещерного старца, что именно уныние толкает человека на вечные странствия, но куда бы ни приехал человек, он найдёт там только то, что привёз с собой.

Мы всё время куда-то спешим, — думал он, — нам не хватает бензина или демоны встают на пути. А, в сущности, мы все стоим на одном месте и плодим напрасную суету.

Далёкий рёв бесконечной воды.

Есть только океан, и одно только движение — растворение в нём. Некуда спешить. Всё растворяется в океане.

Потом он подумал о Чандре, с которой познакомился в Калькутте. Раствориться бы с ней! Ведь только двое могут создать настоящий океан. Океан рождается из сердец, из бушующей крови.

Может, пора возвращаться, заканчивать путь ног, путь семени и начинать путь плода? Может, блаженны вот эти рыбаки, которые никогда не видели ничего, кроме рассвета и заката в родной деревне? Никаких сумерек. Только день и ночь над родной крышей. Да ребятишки, на кривых ножках бегающие по горячему песку. Движение океана останавливает бег. Растворение дверей в вечную жизнь. «Милосердия двери отверзи нам…»

Как всё понятно. Как близко ответ! Ноги его коснулись океана, тёплой воды невидимой в ночи. Существует только океан. И океан — это любовь.

Ночь густела, затем таяла — близился рассвет. Сумерек не было, просто вдруг стало светло, и больше шума на дорогах.

Он вернулся в здание больницы точно к открытию кабинета сдачи крови. Ни один турист ещё не становился донором на Бали. Иван был первый, как Магеллан.

Сперва взяли анализы. Через полчаса пришли результаты — он был чист, как ребёнок.

— Очень хорошая кровь, сэр, — улыбнулась медсестра с орхидеей в волосах.

— Это большая честь отдать её вашему райскому уголку.

Ему выдали синие тапочки, и повели по сверкающему холлу, где пахло уже не йодом, а благовониями. Жгут, игла и бинт, мерное урчание насоса. Лёгкое головокружение и плитка шоколада по завершении процедуры.

Он выходил из больницы, пересчитывая деньги. Вполне хватало на кружку риса и кофе. А главное — он заправил свой скутер. Утро пело в каменном ельнике. Этажные головки храмов — от широких снизу до маленьких соломенных шариков на верхних ярусах, окутали синие дымы.

Иван растворялся в дорожном потоке. В бензобаке плескалась его кровь, которую добрый демон принял за бензин. И поджог её силой железных поршней и улыбки балийского солнца.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Братец (урду)

2

Травяная сигарета без табака, очень популярная в Индии

3

«Завтрашнее неизвестно» (англ.) — название одной из песен Битлз эпохи индийского влияния.

4

Кондиционированный автобус (AirConditioner) с комфортными сиденьями, чаще всего марки Volvo. В Индии AC-bus считается транспортом привилегированной прослойки общества. И любой турист, желающий прочувствовать реальную атмосферу Индии, не должен путешествовать на них.

5

Увидимся (англ.)