Дикие пчелы

Иван Басаргин, 1973

Иван Ульянович Басаргин (1930–1976), замечательный сибирский самобытный писатель, несмотря на недолгую жизнь, успел оставить заметный след в отечественной литературе. Уже его первое крупное произведение – роман «Дикие пчелы» – стало событием в советской литературной среде. Прежде всего потому, что автор обратился не к реалиям социалистической действительности, а к подлинной истории освоения и заселения Сибирского края первопроходцами. Главными героями романа стали потомки старообрядцев, ушедших в дебри Сихотэ-Алиня в поисках спокойной и счастливой жизни. И когда к ним пришла новая, советская власть со своими жесткими идейными установками, люди воспротивились этому и встали на защиту своей малой родины. Именно из-за правдивого рассказа о трагедии подавления в конце 1930-х годов старообрядческого мятежа роман «Дикие пчелы» так и не был издан при жизни писателя и увидел свет лишь в 1989 году.

Глава третья. Побратимы

1

Тайга… Куда ни посмотри — тайга. То насупленная, то ласковая. И живут люди в этом непролазном лесу. Кажется, их совсем не тревожит, что мир окрутился в тугую пружину, что скоро пружина лопнет, раскрутится и натворит бед. Никого не обойдет, всех зацепит своим концом. Но нет, раскольники пристально следят, что творится в миру. А в том миру зло, грехопадение и нет добра.

В письме Гондатти вроде бы ничего особенного и не было: благодарность, призыв защищать эту землю, желание жить в мире. Но для раскольников — это особый знак. Прежде их гнали, травили — и вдруг признание. То письмо долго обсуждалось, его затвердили наизусть ученики, о нем спорили на Большом и Малом советах. Большой — это когда собирались на совет все деревни, Малый — совет стариков. Письмо летописец Макарка, которого уже называли Ляксеич (ведь тот, кто пишет историю своего народа, — почетный человек), наклеил на плотную бумагу летописи.

Из Спасска привез Высочайший манифест Алексей Сонин. Он ездил продавать пушнину и мед. Уже была пробита санная дорога. Манифест Макарка тоже наклеит на страницы летописи, занесет в книгу бытия.

«26-го февраля 1903 года. Божиею милостию мы, Николай Второй, Император и Самодержец, царь Польский, Великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…

Объявляем всем подданным:

Изволением промысла Божия, вступив на прародительский престол, мы приняли священный обет перед лицом Всевышнего и совестью нашей блюсти вековые устои державы Российской и посвятить жизнь нашу служению возлюбленному отечеству…

…Укреплять неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в основах законов Империи Российской, которые благоговейно почитают Православную церковь первенствующей и господствующей, представляют всем подданным нашим инославным и иноверным свободное отправление веры и богослужения по обрядам оной…»

Прочитав манифест, Степан Алексеевич вскинул два пальца вверх, воскликнул:

— Наша взяла! Не угомонили предки наши царя Алексея Михайловича, так угомонили мы, наша братия, царя Николая Второго! Победа!

— Не секоти! — хмуро оборвал Бережнова Булавин. — Не сучи ногами-то. А подумай, для ча нам сделана такая уступка? На мой погляд, царь сделал такую отступку, потому как силов у него маловато, чтобыть свой народ придушить. Ить колготится он, бунтует. Чуть приласкает нас, разных иноверных и инославных, а мы будем за его другим глотки грызть. «Наша взяла», — передразнил наставника Макар Булавин.

Макар единственный человек, который смело мог разговаривать с Бережновым. Теперь он был самым грамотным и мудрым в селе человеком. Ушел дед Михайло, стал вместо него Макар Булавин.

— Взяла, хотя бы потому, что царь пошел на попятную, — не сдавался Бережнов.

— Эхе-хе, мало же ты перенял от деда Михайлы, скоро забыл историю царствования царей, историю российскую. Петр до тех пор уступал нашим, пока они были выгодны ему и не опасны. Потом жамкнул — и нет выговцев. Остались ошметки, так их Катька-сука дожевала, а Николай Первый совсем разогнал нашу братию. Этот хочет всех примирить, друзей-то мало осталось, мы хоша и плохи друзья, а в трудный час можем сгодиться. И почнем ему из загнетки жар голыми руками загребать. Староверы-беспоповцы — извечные враги царя, теперь будем друзья, из одной чашки тюрю хлебать. Это не победа, а отступка, потом мы закряхтим от нее.

— Что советуешь делать?

— Еще быть осторожнее. Жить в мире не с царем, а с бедным людом. В них наша сила и подмоги.

Бережнов беспокойно заходил по горнице, пощипывая свою бороду.

— Лесть врага — опаснее брани. Не удивлюсь, если ты, Степан, станешь служить верой и правдой царю.

— Не быть тому! — рыкнул Бережнов. — Испокон веков наши не служили царям, и я не буду. Другой сказ, что станем жить в мире с никонианцами.

— Верно подметил дед Михайло, что зряшно мы косимся на простой люд, не по воле своей стали они никонианцами, а по принуждению. Коситься надо на тех, кто высится над ними.

— Я первым сказал, что дружить надо с хохлами.

— Праведно сказал, слова надо еще отлить в дело. А царю не верь и народ к той вере не зови. Пока не вырвали у змеи жало, нельзя пускать ее за пазуху. Во многом я разуверился.

— Ха-ха, ты поди и во второе пришествие Христа не веришь?

— Может быть, и не верю, как не верил дед Михайло. В доброту людскую верю, в разум и мудрость верю, что придет такой час, когда все будет так, как того хотел Исус Христос. Может, и не сам-то Исус Христос придумал, а люди к тому душой дошли. Потому как гонимых на сей земле множество, столько же и в нищете пребывают. Вот и зародилась мечта о совершенном государстве.

— Эко куда ты гнешь, так можно договориться, что и бога нет, а есть только человек. Да?

— Можно и договориться, что нет бога, а есть всеобщая доброта.

— М-да, перехватывать ты стал, Макар Сидорыч. Затмил те мозги дед Михайло-то. Не здря мы вам не дали воли в учении.

— Кому затмил, а кому-то и просветил.

— Ну-ну, поживем — увидим. Запрет на мирские книги отменим. Всем следить, что деется в миру. Тебя, Макар Сидорыч, тоже касаемо.

— То праведно, что знать нам надо, чем жив мир.

Падали листья с кленов, текли годы. Приходили вести, что бунтует Россия и в Питере, и в Москве, и в Риге — почитай, во всех крупных городах.

— Вот начало той свары, — шумел Макар Булавин. — Вот для ча царь восхотел накормить двумя хлебами весь народ.

27 января началась война с Японией.

Русские войска, плохо обученные, плохо вооруженные, несли большой урон. В декабре пал Порт-Артур.

12 декабря вышел Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату. Там было сказано: «…Для укрепления выраженного нами в Манифесте 26-го февраля 1903 года неуклонного душевного желания охранить освященную основами Империи терпимость в делах веры, подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям, и независимо от сего принять ныне же, в административном порядке, соответствующие меры к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного, стеснения…

Произвести пересмотр действующих постановлений, ограничивающих права инородцев и уроженцев отдельных местностей Империи, с тем, чтобы из числа сих постановлений сохранены были лишь те, которые вызываются насущными интересами Государства и явною пользою Русского народа…»

— Ха-ха! — усмехнулся Макар Булавин. — Пошло, поехало. Завтра жди, что нас и в армию почнут призывать. Вона и инородцы стали гожи. Поверь мне, Степан Ляксеич, что не к добру они стали нас пригревать. А ты и рот раззявил. Погоди, то ли еще будет.

— Ты, Макарушка, не шуми, нас пригревают, пошто же мы должны спиной повертаться? Сказано же в Указе, что осуществление таких начинаний встречено будет сочувствием благомыслящей части наших подданных, которая истинное преуспевание Родины видит в поддержании государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд народных.

— Не буду удивлен, Ляксеич, ежли ты пойдешь стрелять в русских людей, потому как они нарушили государственное спокойствие. Пойми, кто однажды душой погрешил, тот и второй раз тоже исделает. Ты уже исделал.

Не ошибся Макар Булавин. В мае 1905 года в Каменку приехало уездное начальство. Оно приехало не для того, чтобы мобилизовать парней на войну, а предлагало добровольцами на фронт.

Пристав трубным голосом зачитал Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату от 17 апреля 1905 года. Об укреплении начал веротерпимости.

В нем, в частности, говорилось:

«…Присвоить духовным лицам, избираемым общинами старообрядцев и сектантов для отправления духовных треб, наименование ‘‘настоятелей и наставников’’, причем лица эти, по утверждению их в должностях надлежащею правительственной властью, подлежит исключить из мещан или сельских обывателей, если они к этим состояниям принадлежали, и освободить от призыва на действительную военную службу…»

К этому Указу были приложены всяческие разъяснения, положения, которые поставили старообрядцев в один ряд со всеми гражданами России.

Степан Бережнов стал в округе духовником, приставом, судьей и воином.

И тут же загорелся сыр-бор. Макару Булавину сделали наставление как человеку, который подбивает народ на бунт. Бережнов наложил на него епитимью. Тут же написал собственной рукой десять бумажек со словами: «На войну», опустил сорок пустых, созвав со всех трех деревень парней. Начали тянуть жребий.

Десять ушло на войну, с ними и сын Макара Булавина. Макар с горечью сказал:

— Всех примирил, всех накормил двумя хлебцами. Клюнули на живца. Будут наши парни проливать кровь за царя-анчихриста, дьявольскую печать защищать.

Через тайгу шли слухи, что под Мукденом разбили наших, там будто бы сложили свои головы и «добровольцы». Вскоре пришел слух, что разгромлен русский флот под Цусимой. Снова из-за кордона стали делать набеги хунхузы.

Степан Бережнов разослал гонцов по деревьям, чтобы дружинники были наготове: котомки под руки, спать с ружьями в обнимку, выбрать командиров, держать коней под седлами. Послал побратимов посмотреть за удэгейским поселением. Вообще удэгейцы очень дружелюбно относились к русским. И все же… Недавно Гамунко встретил Степана Бережнова, плюнул ему под ноги — значит проклял, а все за то, что русские солдаты бегут от японцев.

— Ваши стали трусливы, сюда могут ходи японцы, тогда наша пропади.

Устин и Журавушка залегли на сопке, откуда хорошо просматривалось поселение. Удэгейцы пришли сюда из долины Зеркальной. Думали, здесь, под боком у русских, им будет спокойнее.

В деревне тишина. Лишь редкий удэгеец выйдет из чума.

— Эко дети, хунхузы могут набежать, а они спят себе.

В поселении десять чумов, которые расположены друг от друга на добрую сотню шагов.

Устин поправил винчестер, который стволом смотрел на поселение. Журавушка спросил:

— И чего мы засели тут сторожами? Пойти бы к ним и сказать об опасности.

— Тять запретил, мол, Гамунко вел себя дерзко. Придем к ним, а они схватят нас, пока суд да дело, а тут подойдут хунхузы и снесут нам головы. Надо сидеть и ждать.

И вдруг поселение всполошилось. Забегали мужчины, закричали дети, женщины.

На тропе показался отряд в двадцать человек. Хунхузы спокойно вошли в поселение. Их было в два раза меньше, чем мужчин-удэгейцев. Но они запросто отобрали у них оружие, а затем потребовали оленьи жилы, корни женьшеня, деньги.

Крики, плач, гвалт. Но никто ничего не нес хунхузам.

Хунхузы долго били и пытали удэгейцев, заставили их нести женьшень, жилы, деньги, набили грабленым питаузы и тронулись в сторону русских деревень.

Степан Бережнов на взмыленном коне подлетел к переправе. Прискакали и побратимы, они коротко рассказали, что было в поселении удэгейцев.

Хунхузы пришли утром к реке, где был паром. Паромщик стал у руля, блочок заскрипел по тросу. Охотники затаились в окопах.

Паром вышел на середину речки. Утреннюю тишину разорвал четкий залп. Стреляли неприцельно, чтобы только пугнуть.

Откачнулся от берега туман. Вылетел на косу встревоженный куличок. Над сопками поднялось солнце. Потянул свежий ветерок. Сбило росу с налитых колосьев пшеницы, взволновало травы.

Паром повернул назад…

А на берегу моря было тоже тревожно. Японцы заняли устья нерестовых рек, ловили во множестве лососевых, грузили на пузатые шаланды, а те уплывали в Японию. Это был организованный грабеж от бухты Голубой реки и до Большой Кемы.

Пристав Баулин с начала войны по приказу организовал дружины, или охотничьи отряды, во всех прибрежных селах Ольгинского уезда. Здесь дружинники не давали варначить японцам, но за бухтой Ольги никто грабителей не трогал.

Зима прошла в тревоге. Война грохотала на юге, могла перекинуться и сюда. Дружинников не распускали. Они жили отрядами в деревнях, даже не уходили на охоту.

Федор Силов отпросился у Ивана Пятьишина сходить на охоту.

— Оголодали ведь, хошь изюбряка убью. Сам видишь, как живем-то. Ну пусти, приду в целости и сохранности.

— Ладно, сходи ужо, но только далеко не бегай.

Пройдя Безымянный ключик, Федор спустился к бухте Ольги. От него чухнули кабаны. Он выстрелил по секачу, пуля зацепила зверя по заду; оставляя кровавый след, кабан устремился в сопки. Жалко было охотнику бросать подранка, который шел уже по черной тропе. Но след его был хорошо виден. Кабан шел в сторону Тумановки. Федор несколько раз видел зверя, но выстрелить не успел. Кабан уходил. Федор выбежал на сопку и увидел в море большой корабль. Он на всех парах шел в бухту Владимира. Стал виден андреевский флаг, а затем охотник смог прочитать и название судна — «Изумруд».

До побережья уже дошли вести о разгроме русской эскадры под Цусимой, о гибели отважного крейсера «Варяг». В бухте Ольги на Каменном мысу еще до войны был построен телеграф, он-то и рассказал правду людям.

Федор Силов с друзьями часто рыбачили в бухте Владимира, ловил корюшку, симу, окуней. Он знал здесь почти все мели. «Изумруд» шел на мель.

Федор сорвал с головы шапку, истошно закричал:

— Э-э-эй! Куда ты прешь! Здеся мель! Э-э-эй! Стой-те-е-е!

Крейсер со всего ходу врезался в песчаную мель. На пароходе что-то загрохотало, сломалась мачта. Люди забегали по палубе, начали опускать шлюпки на воду, поспешно грести к берегу.

— Эко, куда же их гонит-то? — удивился Силов, подбегая к прибойной кромке моря. — Ить за ними никто не бежит, с чего бы это?

Из первой шлюпки выскочил капитан, воровато оглянулся на море, облегченно вздохнул и с акцентом сказал:

— Как ни хорошо море, а земля русски лучше.

— Это от кого же бежите, ваше благородие? — спросил капитана Силов.

— От чертей. Ты разве не знаешь, что все море заселил этот черт, японский черт?

— Да никаких тут японцев нету, есть их шаландешки, так мы по лету все попалим. Вот те крест — попалим.

— Приготовить судно для взрыва, японец может взять крейсер, — приказал капитан.

Матросы выходили из шлюпок со слезами на глазах. Одни матерились, другие ошалело смотрели на корабль, часто-часто крестились, третьи плакали навзрыд, кричали:

— Не надо взрывать, судно село на песчаную мель, с приливом снимем! Не надо-о! Нет здесь японцев!

— Не взрывать! Стойте! Ведь это боевая посудина! Проклинаю! Будь ты проклят, немчура! — закричал молодой офицер, выдернул из кобуры револьвер и выстрелил себе в висок. Подломились ноги, он упал головой к морю. Тугая волна лизнула его русые кудри и откатилась. Струйка крови смешалась с соленой водой. Над морем застонали чайки, сорвались ленивые бакланы.

Последняя шлюпка причалила к берегу. И тут же мощный взрыв потряс море и сопки. Крейсер «Изумруд», как живой, подпрыгнул, затем потянулся, как умирающий, и раскололся надвое.

— Господи, да есть ли ты? Бога мать! — закричал усатый матрос, упал на песок и впился в него сильными пальцами.

— Довоевались. Наклали в штаны, не знамо пошто, — проговорил в наступившей тишине суровый боцман. — Прости нас, боже, простите, русские люди, не по своей воле убили судно, по воле капитана.

— Убили, какой корабль убили! Проклянут нас потомки! Не смогу я смотреть людям в глаза.

Офицеры и матросы плакали, лишь не плакал капитан.

— Ти откуда будешь, ти покажет нам дорогу? — спросил капитан Федора.

— Куда вам показать дорогу?

— Где есть ближайший село, телеграф, дорога.

— Покажу! — с болью в голосе ответил Силов и отвернулся.

Молча хоронили самоубийцу, хоронили на морском взлобке, чтобы он сторожил погубленный корабль.

— Позорище! Говоришь, что здесь нет военных судов? — спросил Федора один офицер.

— Нет и не было.

— Значит, то были огни рыбацкой шаланды? От нее мы бежали. Э-эх!..

Команду построили, и повел ее тропой в бухту Ольги простой дружинник. Долго оглядывались матросы и офицеры на свое судно. Лишь капитан ни разу не оглянулся.

— Чего взять с барона, к тому же остзейского! Будто перевелись русские командиры! — зло выкрикнул какой-то матрос. Но немец-капитан даже головы не повернул на крик.

Люди Ольгинского уезда скоро узнали о позорной гибели корабля. Сурово, исподлобья смотрели на матросов и офицеров. Капитан отдал распоряжения своему помощнику и тотчас укатил по тракту во Владивосток.

Мужики растащили дорогое оборудование с корабля, перековали пушки на орала.

А команда продолжала путь. Шли под презрительными взглядами людей русских. Никто не зазывал в избы, никто доброго слова не сказал, не обругал. Хоть бы обложили матюжиной, на какую только способен русский мужик, может быть, полегчало бы на сердце!

Трудно матросам, трудно офицерам, но как сказать людям, что не повинны они, что приказ командира для всех закон. Нет, все же и они виноваты, надо было сбросить за борт труса капитана и взять кому-то команду в свои руки. Надо… Но теперь уже поздно. Переживай позор, прячь глаза от людей.

2

Полоскался июнь над сопками, катился в Лету 1905 год. Над морем навис туман, колышется на волнах, дремлет. Поручик Владимир Арсеньев подал команду:

— Охотничья команда, равняйсь! Смирно! Налево! Шагом арш!

Пошла охотничья команда в сопки, чтобы выгнать с русских берегов браконьеров-японцев. В дружине около ста человек. Одних Силовых с десяток наберется. Дружинники не побегут. Они не поймут позора тех, что бежал с крейсера «Изумруд».

Шли по тропе, что вилась по берегу моря, падала с отвесных скал, поднималась на крутые бока сопок. К вечеру вышли в устье Голубой речки. С сопки было видно озеро Зеркальное, в его хрустальной воде купалось горячее солнце. В лимане Голубой речки на рейде стояла шхуна. На ее палубе сиротливо приютилась пушка. Около пушки с винтовкой ходил часовой.

Японские рыбаки беспечно ловили сетями и неводами симу, которая тугой струей спешила на свои нерестилища. На берегу десяток японцев пластали рыбу, солили, укладывали в бочки. В такие же бочки сливали зернистую икру.

— Всем отдыхать. Федор Силов, Нестер Соломин, вы со мной. Пятышин, ты за командира. Разведаем как и что, — распорядился Арсеньев.

Разведчики вернулись скоро. Арсеньев сказал:

— Сейчас трогать не будем. У них есть винтовки, зачем себя под пули подставлять да и зря людей бить. Будем брать утром, сонных. Остается дозор, а мы отойдем в ложок и передохнем до утра. Лодчонку бы где прихватить, чтобы взять сразу же шхуну, не то откроет пальбу из пушчонки, может кого и убить.

— Сварганим плотик и на плоту доберемся.

— Верно. Так и сделаем. Плавникового леса хватает.

Ночь, звезды то гасли, то снова вспыхивали. Туманы то надвигались, то отползали назад. Ярились на пойме гураны. Где-то провыл одинокий волк. Кто-то долго и истошно кричал на сопке. Заверь давил зверя.

Утро пришло тихое. Редкий туман застыл над морем. Перешептывались волны, тонко звенели комары, стонали чайки, крякали на озерах утки. Браконьеры спали в палатках. Спали и часовые у палаток и на шаланде.

В борт шаланды тихо стукнулся плотик. Пять дружинников вскарабкались на борт. Шаланду охраняли трое. Их тут же разоружили. Дружинник-пушкарь бросился к пушке, чтобы дать сигнал, крутнул ее, протер глаза, начал шарить руками в поисках замка, потом захохотал. Это была деревянная пушка.

— Командир, нападай, сигналу не из чего подать! Пушчонка из дерева! — закричал пушкарь и выстрелил вверх из берданы.

Поздно просигналил: часовые уже были связаны. Двадцать пленников понуро стояли перед наведенными на них стволами. Арсеньев приказал:

— Всех на шаланду, отправим в Ольгу.

— И чего с ними вошкаться, переторскаем — и баста. Они наших убивают, а чего мы будем смотреть, — зашумели охотники.

— Пленных не убивают. И чем больше мы пленим, тем быстрее наши пленники вернутся на родину.

Почти до полудня грузили рыбу, икру, рыбацкое снаряжение. Лодки подожгли. Десять дружинников, среди них были и моряки, повели шаланду в бухту Ольги. А отряд пошел по берегу на север.

Экспедиция продлилась до осени, взяли в плен около ста рыбаков, конфисковали десять шаланд, все они были уведены в Ольгу.

Видели бы русские матросы, бежавшие от огней шаланды и посадившие на мель судно, как встречали жители японских пленников. Японцы шли по тому же тракту. В каждой деревне сердобольные бабы кормили их сытными борщами, укладывали спать на русских печах. Накормят, еще и посмеются: «Ну что, отвоевались, япошки? Посидите, отдохните, домой еще успеете».

А скоро пришел и конец позорной войне, которую какой-то мужик в шутку назвал войной икон с японскими пушками.

Бунтовали матросы во Владивостоке, рабочие на рудниках Бринера. Лилась русская кровь по всей России.

О войне, о бунтах еще долго будут говорить охотники в зимовьях, в деревнях, при встречах на привале: «Свои своих стреляли! До чего дожил люд!»

Грохотали поезда по чугунке, везли в таежный край бунтовщиков, малоземельных. Начали расти деревни как грибы.

Шел 1906 год. Стали и в эти глухие места залетать переселенческие ласточки, Кузьма Кузьмин и Еремей Вальков пришли ранней весной. Выдали им казенный кошт; четыреста рублей серебром, чтобы обзавелись хозяйством, берданы, провиант и семена на посевы. Выбрали мужики чистые поляны, вспахали по десять десятин земли, посеяли, стали строиться. Ладно и дружно строились.

А вот те, кто за ними пришли, Шишкановы и Ковали, хватили горя. Коштовые деньги за зиму проели, а весной нужно было поднимать земли. Вот и пошли в работники к Вальковым и Кузьминым. А те рады работникам.

Мотыгами сковыряли пришлые десятинку-другую землицы, семена же пришли занимать у староверов. А Степан Алексеевич и рад, что к нему пришли на поклон. Не просто пришли, а сбросились и купили загнанную клячу у Кузьмина да телегу на деревянном ходу, зад у которой вихлял, как у калеченой собаки. А кобыла — та и вовсе на живодерню просилась. Сбруя вся веревочная. Хомут — не понять, с какой твари, то ли ярмо бычачье, то ли еще что-то. Но Валерий Шишканов еще и покрикивал на кобылу: «Ну, балуй! Да стой же, тебе говорят!»

— Пшенички, значится, занять? Займу. Отчего же добрым людям не занять, ежели они попали в беду? Займу. Может, продадите мне свою клячонку? Сколь просите?

Валерий вспыхнул, он понял, что этот бородач над ними издевается:

— Сто рубликов. Берешь?

— Хм, беру. В придачу еше дам два мешка пшеницы, хватит ли?

— Хватит, — смутился Валерий. Оттого, что заломил такую цену за падаль.

А мужики хохочут в свои дремучие бороды, видят изгал, кураж своего наставника, но еще не поймут, шутит он или нет.

— Устинка, а ну неси-ка деньги за конягу. Там за божничкой лежит серебро. Неси, что встал столбом! Да винчестер мой прихвати. Откель будете-то?

— Астраханские мы. Может быть, купишь и телегу? — смеется одними глазами Валерий. — Не много спрошу. Десятку — и по рукам.

— А что, и телегу куплю. Такой телеги у нас отродясь не было. Буду по праздникам для потехи баб катать. Беру.

Бережнов обошел телегу, тряхнул ее так, что она ходуном заходила.

— А ты веселющий, парнище. Люблю веселых, потому как сам веселый.

Подошел к одру, задрал голову, посмотрел в зубы. Снова хохотнул:

— Конятину-то едите ли?

— Едим, абы не воняла шибко. Должно хватить. У себя еще чуток есть.

— Ну, смотри, не продешевись. Бабы, нагребите им два мешка семенной пшеницы, лучше всего «сухановки».

Устин принес деньги, винчестер. Бережнов отдал деньги Шишканову, вскинул винчестер, выстрелил кобыле под ухо. Дрогнула она и упала…

— А теперь покупай у меня коня. Какой тебе люб, выбирай.

У парней Шишкановых и рты набок, но старший, Валерий, спокоен. Выбрали Игреньку. Молодой жеребчик не стоял на месте.

— Теперь покупай телегу. Вон ту возьми, новая еще и на железном ходу. Хомут Игренькин на десятом колышке. Запрягай и дуй отседова, пока не передумал. Кобылицу тоже увезите с собой. Не то сам съем, — хохотнул Бережнов и, довольный собой, ушел в дом.

Устин помог запрячь Игреньку в телегу, загрузили пшеницу, мужики помогли забросить убитую кобылу и выпроводили гостей за ворота, почесывая затылки, посмеиваясь над чудачеством наставника.

Приехали Шишкановы домой, щеки пылают от радости и от стыда. Поглумился над ними бородач. Ну и пусть его комары заедят.

И другим так же щедро помогал Бережнов. Прошел слух, что в Чугуевке будет волость. Надо иметь побольше сторонников. Не плохо бы стать волостным. Власть в любом случае сгодится, ее в кармане не таскать. Свои будут сильнее бояться. А то, что покуражился Бережнов, так пусть знают его достаток и силу. Для него жеребчик или два мешка пшеницы ничто. Он может раздать за весну и десять мешков, и сорок. Слава богу, за урожайный год брал столько хлебом, что всей деревне не съесть: сто десятин пахотной земли чего-то стоили. И разве только земля? Алексей, его старший сын, уже стал отменным охотником. Устин тоже начал приносить добычу из тайги. В прошлую зиму они с побратимами недалеко промышляли — и то каждый добыл соболей и белок на тысячу рублей. В этот год собираются уходить под Арараты. Совет там отвел им пушные угодья. Будут летом сами строить себе зимовье. А потом кони, из которых десяток-другой он может продать переселенцам. Несли чистое золото и пчелы. Поэтому трешка в долг или мешок пшеницы без отдачи — при голосовании лишние шары.

Другие старообрядцы тоже жили примерно в таком же достатке. Но если видел Степан Бережнов, что кто-то кого-то обижает, собирал сход и примерно наказывал лиходея, заставлял выплачивать недостающее.

Тихо и мирно жили на той стороне реки Арсе Заргулу, Календзюга Бельды, Дункай. Над ними тоже, как клушка над цыплятами, стоял Бережнов. Помогал в пахоте, в посеве хлебов, уборке. Те тоже пригодятся при захвате власти. А потом не лишнее, когда кто-то разносит добрую славу о тебе, а государственные люди шлют похвалы за подмогу инородцам.

3

И вот в этой сутолоке житейской росли и крепли побратимы, как молодые дубки. Разность в характерах уравновешивала их, Петр Лагутин молчалив, Устин вспыльчив как порох. Журавушка говорлив, ворчлив, но без вспышек. Ровен, как оструганный шест. Их так и называли: Святая Троица. Всегда вместе, будто одной веревочкой связаны. Даже ночевали чаще вместе, то на полатях у Лагутиных, то у Журавлевых. Но чаще у Бережновых. Как только они продерут глаза, Меланья плескала в них холодной водой и угощала вкусными шанежками.

Этот год станет для них заглавным годом. Хватит жить чужим хлебом, пора и честь знать: пошло по пятнадцатому году. Грамотны, рассудительны. А мужиками в тайге становятся в четырнадцать лет, женихами — в шестнадцать, свое хозяйство заводят в двадцать, если на то будет разрешение отца.

Летом ребята построили зимовье под Араратами. Косили, жали, молотили… Мужики…

Тугим потоком по Щербаковке шла кета. Шла она с моря, с низовий Амура, шла тысячи верст, чтобы отметать икру на своих ложементах и умереть. Умереть, защищая свои икринки от прожорливых ленков и хариусов. Кета шла так густо на перекатах, что не всякий всадник рискнул бы пустить в это время коня вброд, многие ждали, когда схлынет косяк.

Побратимы поставили в протоке заездок: свалили через протоку вербину, вбили в дно колья, оплели из орешника крепкие бердыши, а из ивовых прутьев вместительную мордушу. Кета шла по извечным путям, рвалась в узкую протоку, текла в широкий зев мордуши. Успевай доставать снасть, развязывать устье мордуши и высыпать кету на берег. Лов в эту пору не считался запрещенным, если рыбак не перегораживал всей реки.

Ночью в сопках кричали изюбры. Ревели самые ярые певуны, ревели те, кто в этом году остался без гарема. Уже октябрь на дворе, а они все кричат. На берегу горел неспешный костерок. Таинственно помигивали звезды. Сонно, будто о чем-то сожалея, вздыхала река, утробно урчали перекаты. Холодные волны воздуха наплывали на костер. Дунул ветерок, подхватил дым и искры, сорвал листочки с дремотной талины. Качнулись холодные туманы над лесом, прижались к берегу. Ушли от ветра.

Устин Бережнов поднялся, пошевелил сутунки в костре, посмотрел на темные громады сопок, зябко зевнул, поежился от холодка, сказал:

— Что бы мы стоили без деда Михайлы? Он нам отдал свою душу. Для ча рвется в верха кета, для ча орет изюбряк, пошто суетится человек? А? Все потому, чтобы оставить после себе подобного. Потеха! Земля, мое тело, душа, рай, ад… Для ча? Не было бы нас, вовсе было бы так же: ревели бы изюбры, рвалась бы кета на ложементы, жадничали и хапали бы люди. А вот я не хочу быть таким!

— Хочешь ходить в лаптях, питаться черным хлебом? Это тоже было за сотню лет до тебя, — сказал длинную речь Петр Лагутин.

— Не было бы деда Михайлы, — заговорил Журавушка, — были бы мы до сих пор дети. Отнял он у нас ребячество: сразу земля, звезды, цари-государи, раскол, красивое слово. Сотворил в голове мешанину и ушел. Что было бы, ежли бы он до сих пор жил?

— Просто мы были бы во много раз умнее. Тебе же, дурню, может быть, такое и не впрок, — вспыхнул Устин. — Великий был человек, царство ему небесное, — широко перекрестился. — Не от него ли мы взяли, что все в этом мире смертно, даже звезды, наше солнце. Только звезды живут мильярды лет, а мы миг. Мы как лучик солнца: блеснул, и нет его. Но и этот миг прожить не умеем. Камень станет песком на косах, вон та сопка размоется водой, ветрами, и будет на ее месте ровное место. И на все мильены, а нам — миг… Хорошо сказал перед смертью деда Михайло, что, мол, природа всему голова, а не бог, — заключил Устин.

— Хватит вам, говоруны, живете только думами деда Михайлы, своих еще не накопили, — заворчал Петр.

— С чего же их копить, ить мы не прожили и десятой доли, сколь прожил наш прапрадед. Хватит того, что его думами живем да еще думами Макара Булавина. У наших-то головы пошли набок. Отцу — власть, другим — деньги. Дед Михайло умер, а на сорокоуст не нашлось денег.

— Зато с каким почетом хоронили Петрована, — перебил Журавушка Устина. — Вся округа собралась, на сорокоуст только завещал пять тыщ золотом, поминки — в десять, разные подарки.

— По деньгам и почет. А деда Михайлу хоронили мы да наши старушонки со старичками. Гордись, кто богат. Вот все нам и завидуют.

— Не мудри, Устин, в столько годков мудрецов не бывает, — буркнул Петр и завернулся в козью доху.

— Бывает, к уму деда Михайлы добавлю свой и стану мудрецом. Буду жить без денег.

— Даже Арсешка не такой дурак: сказывают, у него полон мешок денег, — ввернул Журавушка.

— Наговоры. Чего бы тогда он ходил в кожах? Баба снова брюхата, малышня голопуза. Арсе живет как птаха небесная: что дал бог, то и его. Он ловит рыбу острогами, а мы заездком. Разница есть. Он икру сам ест, а мы в города везем.

Устин сдернул с головы шапку — на плечи упали золотые кудряшки. Разметались, жарко заполыхали от огня. Шмыгнул носом, засмотрелся на речку голубыми глазами, чистыми, родниковыми.

— Гордись, что ты богат. А отчего богат-то? Оттого, что первым встречаешь солнце, последним провожаешь его. Дед Михайло говорил, что, мол, кто первым встречает солнце и последним провожает его, тот дольше живет. А пошто так, я не знаю.

— День-то, Петро, дольше выходит, вот и живешь дольше.

— Пусть так. Зато жисть у Ковалей, Хоминых, Шишкановых — коротка. Выходят на поля, когда солнце уже в небе, уходят, когда ему до сопок еще пять сажень. Богатыми не будут. Они не охотники, не рыбаки. Где только родились?

— Люди они степные, таежные мудрости им неведомы. Помнишь того хохла, который начал пилить дерево на дрова, не повалив его? Залез на вершину и давай ножовкой чирикать лесину. Алексей Сонин вместо того, чтобы показать человеку, собрал всю деревню на потеху. А ты слышал, что он будто купил жеребенка, сказывают, что двухсердешный, летит как стриж? Мне Сонин дозволил к нему приходить. Завтра пойдем вместе. Да-а, конька бы себе такого.

— Эй вы, стригуны, не пора ли спать, — пробурчал Петр.

— А Тарабановы купили сноповязку, жатку-самосброску и молотилку новую, — не унимался Журавушка.

— Знаем, отчего он прет в богачи: хлопнул в тайге золотарей, вот и почал рваться вперед.

— Гневится бог на Макара Булавина, — сменил разговор Журавушка, — не везет старику. То одного сына торскнули на войне, то Серьга, тут стара умерла. Утонула Фроська. Говорят, что он умом спятил, стал искать все беды в звездах.

— Не оговаривай Макара Сидорыча! — осадил говоруна Петр.

— Отрекся будто он от бога. А сказал, что ежли есть бог, то нет в нем добра. Бога надо искать не в небе, а в человеке, в доброте человеческой. Есть слух, что Фроська не сама утонула, что ее кто-то утопил, чтобы доконать дядю Макара. Наши могут на такое пойти. Твой отец, Устин, не дружно живут с дядей Макаром-то. Отлучить от братии — это страшно, — говорил Журавушка.

— Да, Макар сказал, что не на бога надо уповать, а на зло людское. Ведь отчего первый сын его погиб? Оттого, что восхотел мой отец послать наших добровольцев. А отчего Серьгу медведь задавил? Оттого, что эти два брандахлыста, Селивонка и Яшка, струсили и бросили его на съедение зверю. От горя умерла старуха. А Фроську наши утопили. Это уж точно. Ты правду сказал, про то мне и баба Катя долдонила. Лишним стал Макар средь наших. Чернокнижник, то да се. Но тронуть его боятся. Будут предавать анафеме. Эк напужали! Уйдет на пасеку и будет жить да познавать течение звезд, от них зависит судьба человека.

— Он пропадет или нет, а уж ты-то точно, Устин, — буркнул Лагутин и повернулся спиной к костру, — потому что под Макарову дуду пляшешь.

— Пусть пропаду, но чести своей не уроню. А Тарабанов убивец, за то молится с радением.

— Обрыдло, побратимы, ну чего перемываете кости добрым людям, — заворчал Лагутин, поднимаясь. Красавец, прямой нос, голубые глаза, лицо обрамляла пушистая бородка. — Суесловите, а что толку. Пошли трясти мордушу, набилось поди — не поднять.

— Поднимем, ты троих заменишь, — хлопнул ладонью по спине Петра Устин. Лагутин бросился на него медведем. Высокий, широкоплечий, мог бы смять враз Устина, но тот поднырнул под руку, врезал по заду, снова увернулся. Дал подножку, Петр растянулся на жухлой траве. Вскочил, поймал Устина, началась возня. Устин ужом вывертывался из-под Петра. Наконец оседлал его, приказал:

— Вези до заездка, пешком не пойду.

— У, увертыш. Сиди ужо, довезу.

Довез, на берегу схватил Устина за пояс и хотел бросить в протоку, но тот клещом вцепился в пиджак — не оторвать.

— Клещастый ты какой-то. Ладно, иди с миром.

— Эхе-хе, — по-стариковски выдохнул Журавушка, — и поиграть-то нам некогда. Хохлята до бороды в пыли возятся, а мы с мальства в работе. Зато у нас лаковые сапожки, гордость у нас.

— Толкнул бы в воду этого дурня, Петр.

— Еще утонет аль сломается, не слышишь, идет и костями шабаркает. Бедняком здесь могет быть только лодырь аль неумеха.

— С кем ты споришь, Петьша, голова-то у него растет тыквой. Слушай и замри, Ромка, счас будешь умным. «Стану я, раб божий Романе, и, благословлясь и перекрестясь, пойду по сине море, на синем море горюч камень лежит, на этом камне престол божий, на престоле божьем сидит дева Мария, в белых рученьках держит бела лебедя, обрывает, общипывает бело перо: отскочите от раба божия Романа все глупы мысли, родимы болячки, и изыди дурость из буйной головушки, с черной печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек, из ясных очей. Та дурость с ветру пришла и на ветер пойдет. Вставай, раб божий Романе, ты стал мудр, ако царь Соломон, умен и хитер, ако медведь таежный». Ну вставай же, дубина ты стоеросовая, пока не намял тебе бока, Петьша один надрывается, мордушу тащит! Развалился, барин!

Побратимы с трудом довели мордушу до берега, вытрясли гору рыбы, поставили снасть и снова отошли к костру, чтобы руки согреть после холодной воды.

— Без огня человек давно бы окостыжился, — грел руки Устин, небольшие, но сильные.

— Хотите, я вам байку расскажу?

— Про то, как на бабу Катю набросился оборотень? — усмехнулся Петр.

— А ты откуда знаешь? — удивился Журавушка.

— Да у тебя же на морде написано, что буду, мол, рассказывать что-то страшное.

— А хотите про…

–…то, как дядя Алексей въехал в дом на диком кабане, а уж там его дорезал, — подсказал Устин.

— Да ну вас, не хотите, как хотите. Буду спать, — отвернулся Журавушка.

К костру подошли два рыбака — Семен Коваль и Валерий Шишканов, протянули руки к огню, бросили:

— Бог в помочь!

— Помогай и вам бог трудиться! — ответили побратимы.

— Плохо он нам помогает. Неумехи мы. Били, били острогой кету, а всего пяток добыли, — доверчиво признался Коваль.

— Да, плохи наши дела. Пришли сюда к осени, надо бы рыбы добыть побольше, ан не получается, — вздохнул Валерий.

— А на червей не пробовали ловить? — оскалил большие зубы Журавушка.

— Не пробовали, завтра испробуем.

— Цыц ты, щанок! — рыкнул Петр. — Не слушайте его, кета на червя не берется. Это особая рыба. Ее надо крючить, бить острогами аль такой заездок строить.

— Петьша, Ромка, давайте нынешний улов весь им отдадим?

— Э-э, ты чего это чужим добром распоряжаешься? — вскочил на свои длинные ноги Роман.

— Это не наше с тобой добро, а божий дар. Один оставайся здесь, один дуй за конем, да Хомина прихватите, будете возить рыбу, пока наших нет. Ну, Петьша?

— Пусть возят, а ты нишкни, Журавушка! Двое сказали — третий согласись.

И пошло дело. Ведь побратимы просто ленились часто трясти мордушу, хотя у бердышей стеной стояла кета. Теперь ее трясли через десяток минут, не успевали руки отогревать. Гора рыбы росла. Хохотал Устин, улыбался Петр, хмурился Журавушка, будто свое, кровное отдавал. Только тихо вздыхал да поджимал свои тонкие губы. Но против побратимов не пошел. Сдался.

Хомин и Коваль пригнали два рыдвана. Загрузили и повезли в Ивайловку. Хомин даже помогал коню сдернуть воз с места.

Ивайловцы ошалели от счастья. К утру снова вернулись. Еще нагрузили по телеге. Теперь будут хоть рыбой сыты.

— Я скажу отцам, — не выдержал Журавушка.

— Спытай. За предательство два раза в речке обмакнем, а один раз вытащим, и быть тебе утопшим.

К берегу на лодке пристали Арсе, Бельды и Календзюга. Поздоровались и тоже начали греть руки.

— Много рыба лови! Хорошо лови, куда столько девай?

— Вона, бедолагам отдаем. Себе еще наловим, — ответил Устин.

— Хорошо делай, наша тоже буду им давай, рыба есть — помирай не буду.

— Это тебе такое хорошо говорить, Арсе, русские на одной рыбе не проживут. Им к рыбе еще и хлеб нужен.

— Все равно, — не сдавался Арсе, — буду рыба, буду живи.

— Когда позовешь на крестины, Арсе? — спросил, улыбаясь, Устин.

— Скоро позову, совсем скоро, — ответил Арсе и тоже улыбнулся. — Наша поехала.

— Вот видишь, Ромашка, все хотят помочь русским, а ты рыбу пожалел, будто она перестанет идти в нашу мордушу.

— Ладно, не гундось, раз сказали, и будя. Вона уже светает.

Среди ночи со стороны стойбища аборигенов заливисто забрехали собаки.

— Можно и передохнуть. Садись к костру, Валера, пообсохни. Застудишься. Хватит вам эту рыбу возить целый день… — Устин зашел на сходни, глянул на мордушу, есть ли рыба, и тут же подался назад, чуть со сходней не слетел. — Петьша! Петьша, сюда, все сюда, здесь водяные вместо рыбы.

Парни забежали на сходни. Петр тихо сказал:

— Это утопленники. Несите крючья, будем доставать.

Достали первого утопленника. Устин закричал:

— Батюшки, ить это баба Арсе! Гля, горлянка перерезана!

Вторым был Календзюга, третьим Бельды.

— Когда же это их успели убить? — тихо сказал Журавушка, потрясенный увиденным.

— Не скули, пади на коня и скачи в деревню, зови отцов! — приказал Устин. Он уже пришел в себя.

Скоро в деревне загудело било: Журавушка полошил народ. Застучали копыта по дороге, прискакали наставник, его братья и еще с десяток мужиков. У Степана Бережнова брови насуплены, в глазах метался огонь. Он спрыгнул с коня, бросил взгляд на трупы, затем на Шишканова, спросил:

— А этот что здесь?

— Он тоже рыбу ловит, — замялся Устин.

— Заарестовать. Увести в деревню — и в амбар.

— Но…

— Без «но», потом все рассудим. Исак Ксенофонтович, веди под ружьем. Понаехали тут разные и начали воду мутить.

Шишканова увели. Он молча повиновался.

— Погоди, тятя, — тронул за рукав отца Устин. — Шишканов ни при чем. Когда к нам подъезжали Арсе с друзьями, он был здесь. Потом этих в протоку принесло. Мы, сказать по чести, решили отдать улов этой ночи им. Хомин и Коваль уже по второму разу увезли рыбу.

— Это хорошо, что вы так решили. Праведно решили. Вы строили эту снасть, вам ей распоряжаться. Устин, стерегите утопленников, мы скачем к инородцам. На коней, мужики! Тут дело нечисто. Живо! Придут ивайловцы, то придержите их. Мы скоро обернемся.

Солнце выползло из-за сопок, в воде что-то блеснуло. Устин вышел на сходни, разделся и прыгнул в ледяную воду. Достал нож, осмотрел его, тихо сказал:

— Это Зоськи Тарабанова нож. Видно, впопыхах оставил в груди Календзюги.

Бережнов с ватагой в деревне встретил одного Арсе. Тот ходил между домами, которые помогли им строить староверы, тряс головой, что-то бормотал себе под нос. Знаком руки остановил всадников, стал рассматривать следы.

— Два люди ходи. Один шибко большой, другой шибко маленький. Его всех убивай. Сразу пятнадцать люди пропади. Все пропади, дети пропади. Собаки кричи, им давай яд. Все помирай, один Арсе живи. Зачем моя живи? — поднял заплаканные глаза на мужиков. — Вот один конь подкова теряй. Его буду ваша подкова. Его делай ваша кузнец.

— Кто же тут был? — спросил Бережнов и спрыгнул с коня.

— Его был Тарабан с сынка. Деньги наши посмотри. Какой дурака. Наша давно деньги нет. Наша деньги Вальков, Кузьма проси, наша все отдавай. Чего его буду лежи дома, пусть буду люди хорошо живи.

— Ищите утопленников по всем косам и берегам. Ежли прижмем Тарабанова, то несдобровать ему. Столько сразу человек убить! Господи, да есть ли у Тарабанова сердце-то? — гремел Бережнов.

Нашли еще труп Дункая, трех детей. Остальные, наверно, отнесла речка ниже.

— Что делать? — спросил мужиков наставник.

— Хоронить, что же больше.

— Знамо хоронить, но ведь надо дать знать властям. Дело-то вязкое, и нас в ту болотину затянет. Может, свалим все на мирских? — в раздумье проговорил наставник.

— А тогда куда же девать Арсе? Ить он точно показал на наших.

Прискакал на коне Устин, подал нож отцу, бросил:

— Нож Зоськи Тарабанова.

— Ладно, нам то уже ведомо. Дуй в обрат. Здесь три думки: убрать Арсе, своим судом судить Тарабановых или звать власти. Ежели дознаются, что это сделали наши, то нам будет туго. На нас и без того наговоров много: старообрядцы, отщепенцы, то да се, а тут еще и убивцы. Ну, что молчите?

— Надо над энтим подумать. Так, с кондачка, не откажешь, — подал голос Исак Лагутин.

— Надо все свалить на хунхузов, — твердо сказал наставник. — Беда ить нам. Оговорят на веки вечные. Тарабановых найти. Наверно, в своем зимовье укрылись. Исак Ксенофонтович, бери людей и дуй на их зимовье. Взять под стражу.

Тарабановых дома не было. Они ускакали в тайгу, теперь сидели на нарах своего зимовья, хмурые и бледные. Зоська трясся в нервном ознобе. Только и шептал:

— Тятенька, про ча мы такое исделали? Тятенька…

— Да замолчи ты, щанок! Исделали, чего же после драки кулаками размахивать? Обмишурились. Денег не нашли, нож потеряли, подкова с коня спала. Арсешку не дождались. Ить он все проследит. Таки уж у них глаза. Исчез Арсе. Ушел без винтовки, с одним ножом. Но куда?..

В деревне мертвая тишина. Даже собаки перестали брехать. А какая завоет, на нее тут же цыкнут, она и замолчит. Все ходили на цыпочках. Такого в их истории не было еще записано. Но Макар Сонин записал: «И бог глаголе: не убий. А Карп Тарабанов убил пятнадцать человек вкупе со своим змеенышем-сынком. То всеми доказуемо, но, пребывая в страхе перед властью и молвой народной, наставник восхотел сокрыть то убийство. Пусть то были инородные люди, но не без души же они. Аминь».

В молельне заперлись мужики на совет. Бережнов сказал:

— Убил инородцев Тарабанов, польстился на деньги. Что будем делать? Судить ли своей властью или отдать в руки полиции?

Снова почесали мужики затылки, а Алексей Сонин даже зло бросил:

— Не мог он заодно убить и Арсешку. Тогда был бы другой сказ. А так где искать того Арсешку? Приведет Тарабанова Лагутин, решать будем. А лучше всего отдать в руки полиции.

— И так можно, но ведь эта сволочь одним ударом ножа всех нас зарезал. И то, что помогали, что кого-то в люди выводили, все будет забыто, когда оговорят.

— Тогда тайком судить и предать смерти! Не порочить себя за-ради убийства.

— Это мы могли бы сделать три-четыре года назад, когда над нами не было властей, когда сами были властью, — ответил Бережнов.

— Шишканов, выходи, — бросил Бережнов, открыв двери амбара. — Не убежал. Нет тут вашей вины. Да прочту тебя: об этом поменьше трезвонь средь своих. Наши напали на следы хунхузов, пошли вдогон. С ними ушел Арсе.

— Дайте и мне ружье, я тоже пойду догонять хунхузов.

— Сиди уж, поначалу научись стрелять, а потом проси ружье. Лучше займись заездком. К вам еще будто приехало пять семей. Их тоже не обойди, а то знаю я вас, все к себе тянете. Не обижайся за арест-то, сам знаешь, какое дело.

— Да уж ладно.

— Бери вона Каурку и гони домой. Отпустишь — назад придет.

Бережнов распустил совет, ходил широкими шагами по молельне, думал: «Не сегодня завтра здесь будут волостной старшина, урядник, а тут такое… Предать их смерти, и будя возиться. Надо бы тогда сразу же уторскать Тарабанова, а этот щанок бы и не пикнул. Вырос и туда же. Что делать?..»

День и ночь бежал Арсе в Ольгу. Утром был уже у Баулина. Со всеми подробностями рассказал про жуткое убийство приставу. Тот задумался. Журавль сам просился в руки. Тяжко стало жить Баулину, а ведь в этом виноват и Арсе Заргулу. Он ведь тоже приходил с Тинфуром-Лагиазой в ту ночь.

— А ты зачем же ко мне пришел, ты ведь грабил меня? — спросил Баулин.

— А куда моя надо ходи? Тебе начальник, другой начальник нету.

— То так, я здесь главный начальник. «Надо скорее гнать коней за перевал, не упустить такой куш! Прижать старообрядцев, чтоб не пикнули, черпануть у них золото. Продать им Арсешку, дорого продать. А тех уже не воскресить. Этого надо убрать — и концы в воду». Эй, Куликов, поди сюда! Это Арсе Заргулу, который тебя в ту ночь оглушил, узнаешь ли?

— Обличье навроде знакомо. Что прикажете, ваше благородие?

— Так, ничего. Поедем за перевал, там что-то натворили инородцы, а может быть, староверы, Арсе с собой прихватим. Разобраться надо. Кликни Кустова, Вахромеева, Зазулю.

4

— Ведут! Ведут! — раздались голоса в деревне.

Сельчане высыпали из домов. Вели Таракановых. Исак Лагутин вел их связанными, под винтовками. На него зашипел Бережнов:

— Балда, ты что их ведешь на виду всей деревни, как каторжан? Увидит Макар, настрочит на нас донос.

— Пусть смотрит, вона он стоит у калитки, пусть строчит. Скажи мне, спаси Христос, что я их не убил в зимовье, не взял грех на душу. Начали отстреливаться, варнаки.

Шли Тарабанов и сын. Бурый медведь и рыжий мышонок. Мужики и раньше похохатывали над Карпом: мол, гора родила мышь. Карп бил свою бабу, подозревая, что Зоська не его сын, бил часто, бил смертным боем. Семь девок народила, одна другой краше, а этот… Не ихней породы. Баба чернявая, сильная. Одна может плуг потянуть вместо кобылицы. Едва девка заневестится, ее тут же сватают. А этот — тьфу, и не смотрели бы глаза!

— Та-ак! От своих отстреливаться вздумали, субчики-голубчики? А ежли бы кого убили, тогда как? — загремел Степан Алексеевич, когда ввели убийц в молельню. Три дня сидели в осаде Тарабановы. Сдались. — Выкладывайте все как на исповеди!

Карп Маркелыч усмехнулся: «На исповеди»… Он никогда на исповеди не говорил правду. Здесь не исповедь, а будет суд. Народ будет судить. Когда он убил золотарей, то на исповеди сказал такое: «Не убивал, но был рядом с убитыми, когда они уже были ограблены». А на самом-то деле стрелял в упор, даже кровь в лицо брызнула. Баба истопила баню, он долго плескался и парился, но никак не мог смыть запах чужой крови…

— Чем травил собак? — спросил наставник.

— Стрихнином.

— Как у тебя поднялась рука на людей?

— Ну, виноват, ну, попутал бес! — упал на колени Тарабанов.

— Тогда не надо показывать тебе нож, подкову и волосы из твоей бороды? Что она у тебя, лезет, что ли?

— Виноват, признаюсь как на духу. Простите, больше не буду. Зоська, на колени перед народом! — дернул за рукав сына отец.

— Во, энто по-нашенски — греши и кайся, кайся и греши, — хохотнул Алексей Сонин.

— Нишкни! — загремел наставник. — По-каковски, я не ведаю, но энто по-зверски, за рубль убивать человека! Ежли бы убивали во имя веры, а то ить за деньгу. Тарабанов восхотел стать богатеем, с чужого кармана выйти в большие люди. Он, дай ему нож в руки, всю нашу деревню вырежет! Всех предаст смерти! Псы смердящие! — Грозный, грузный, твердо ступая короткими ногами по половицам, рычал Бережнов. Косматые бровища еще стали космаче. — Детей дажить волки не трогают. Мы столько земель прошли, и никто не помнит, чтобы кто-то из наших поднял руку на инородца. Везде с ними жили душа в душу. Мы даже с врагами искали мира, ежли они его принимали. Смерть! Позарились на гроши этих людей, которые они отдали ивайловцам.

— Простите!..

— Молчать! — рявкнул Бережнов так, что стены дрогнули. Поежились мужики. Круто берет наставник. Не жить Тарабановым.

— Дитя своего втравил в это же дело. Сколько о том проповедей было читано, не вняли. Хлеб надо есть в поте лица своего, а не с чужой крови. Смерть! На нас без того говорят, что, мол, староверы, молясь, низко кланяются: а не лежит ли что плохо под лавкой. Вот такие варнаки и порочат нас. Мы, мол, люд кормим из собачьих чашек. Да у нас для гостей самая дорогая посудина. Будем выносить решение. Ты, Исак Лагутин?

— Смерть!

— Ты, Семен Кузнецов?

— Судное моление и смерть!

— Ты, Мефодий Мартюшев?

— Смерть!

— Ты, свет наш, баба Катя?

— Смерть!

— Ты, Мефодий Журавлев?

— Смерть!

Мужики и бабы, парни и девушки, которым было по шестнадцать лет, поднимались и бросали это короткое, как выстрел, слово «смерть».

У раскольников еще со времен Выговской пустыни в уставе было записано, что перед людьми и богом все равны, пусть то баба или мужик. Были наставницы женщины. Было и такое, что мужик с детьми водился, а баба зверя промышляла. Так было и у Таракановых. Его жена была хорошей охотницей. Добывала пушнины не меньше, чем мужики. Но в последние годы перестала ходить в тайгу. Пришел достаток. Ее вот не пригласили на совет. Что бы она сказала?.. У мирских бабы под ярмом. Раскольники не зря посмеивались над мирскими: мол, мужик на завалинке табачище жрет, а баба полосу жнет.

Зацокали подковы по камням, всхрапнули кони. Раздались крики мальчишек:

— Казаки приехали! Дядя Степан, казаки приехали, а с ними и Арсе. Тикайте!

— От дерет их, — проворчал Бережнов. — Всем оставаться на местах. Выйду к казакам.

Арсе увидел Степана Бережнова и отвел глаза в сторону. Да, он донес на них. Но ведь и сам Бережнов говорил, что кровная месть — это греховное дело, духи гор против такой мести. Арсе с ним согласился. Но если кровная месть — плохо, то пусть Тарабанову мстит пристав по своим законам. Жалко Арсе Бережнова, хороший он человек, но что делать Арсе?

— Вот приехал к вам, Степан Алексеевич, — сказал пристав, — принимай гостей. А этого запри-ка в амбар да поставь надежную охрану, мало ли что. Понял меня?

Арсе не успел спрыгнуть с коня, как его тут же скрутили, заломили руки назад и повели в амбар. А амбары у старообрядцев крепки и надежны. Арсе закричал:

— Куда меня води? Я всю правду сказал. Степанка, тебе плохо делай, моя хотел хорошо делай. Баулин — хунхуза, ты буду хунхуза!

— Ладно, иди, иди, потом разберемся, кто хунхуз, а кто нет. Не крутись! — дернул казак Арсе за куртку.

— Зачем собрал людей в молельне?

— Совет перед охотой держим, кому на какие угодья идти.

— Ага. А Тарабанов жив?

— Жив, а что ему сделается?

— Ну, Бережнов, хватит в прятки играть. Не за красивую же твою бороду я сюда приехал и привез вам Арсешку. Скажу коротко, что инородцев вырезали хунхузы, вы их догоняли, в перестрелке был убит Арсе. Ваши не пострадали. Было убито десять хунхузов. Все.

— Сколько же за такой сказ? — одними глазами усмехнулся Бережнов.

— Пятнадцать тысяч золотом! — почти выкрикнул Баулин.

— Лады. Получишь, — коротко бросил, как подачку, Бережнов.

— Еще Арсе ограбил меня, взяли с Тинфуром пять тысяч ассигнациями, их тоже надо вернуть мне.

— Эти деньги тоже получишь.

«Эх, продешевил, надо бы запросить больше», — ругнул себя Баулин.

— Казакам по тыще за молчание.

— Не выйдет ли это из деревни?

— Нет. Из раскольника…

— Старообрядца, — поправил Баулин. — Читал поди Высочайший Указ?

— Читал. У старообрядцев нет такой моды — своих выдавать.

— И за Арсешку прикинь еще тысячу.

— Будет и за Арсешку. Пошли, выпей с дороги медовушки. Устин, скажи нашим, что совет распускаю. Тарабанова пошли ко мне. Живо!

Бережнов ушел с Баулиным в свою любимую боковушку, что была пристроена к амбару.

— Как тут живет Макар Булавин?

— Ничего живет, а что?

— Есть слух, что он бунтует ваших?

— Пока не замечали. Правда, отошел от нас, собирается бросать деревню, но это егошнее дело. Пейте, ваше благородие!

Вошел Тарабанов, бледный, взлохмаченный, от него дурно пахло.

— Эко тебя, поди домой, пропарься в бане, а к вечеру забежишь ко мне на огонек.

— Этот? — спросил Баулин.

— Он. Спасли вы его от смерти. Ить уже присудили ее. А раз валим все на хунхузов, к тому же вы об энтом порасскажете, то пусть живет, а наказывать — мы его накажем ладно. Пейте. Меланья, зови казаков и накорми их ладом.

Побратимы юркнули в дом Макара Булавина. Устин, насупясь, спросил:

— Ты пошто не идешь защищать Арсе? Ить его заперли в амбар, а Тарабанов в бане парится, дурной дух отмывает.

— Пото и не иду, что сила не на нашей стороне. Наставник и пристав спелись.

— Надо писать в город, что и как было.

— Будем доносчиками, а им я сроду не был. Не был и не буду. А потом наш же донос и придет к Баулину. Меня ваши убьют, вас высекут, а может быть, и смерти предадут. Вам ли не знать законов вашей братии, что за донос — смерть!

— А что нам делать?

— Вам надо спасти Арсе. Как, об этом стоит подумать. Кто приставлен к амбару?

— Стояли наши, счас поставили казака.

— Чем занят наставник? Пьет медовуху с приставом. Казаки тоже пьяны. Хорошо.

— Из отцовской боковушки, кажись, есть ход в амбар и в ледник? — наморщил лоб Устин.

— Есть. Вот через него и проведете Арсе. Куда его девать? Пусть он уходит на ваше зимовье. Да ждет вас. Там его не хватятся. Да и на вас никто не подумает. А я сегодня же, чтобы не пало на меня подозрение, уйду на свою пасеку со всем скарбом и лапотиной.

Еще трезвым Степан Бережнов увидел, как из ворот макаровского дома выехала телега. Серко натужно тянул воз. Это уезжал из деревни Макар Булавин. Бережнов выскочил на улицу, встал посреди дороги:

— Стой, Макар Сидорыч! Сказ есть.

— Слушаю, — наклонил голову Макар.

— Тебе многое ведомо о нашей братии, ты был ее законоучителем, теперь бросаешь нас и увозишь с собой тайны братии. Внял, для ча я это говорю?

— Давно внял. О чем же сказ?

— А о том, чтобы ты за поскотиной все забыл, о чем знал! — с нажимом проговорил Бережнов. — Ты знаешь нашу братию. Они на совете требовали убить тебя, а тело предать сожжению. Я отстоял.

— И об этом ведаю. Спаси тя Христос. Не боись, все останется в душе моей, а пусть все согрешения останутся на душе твоей. Прощай! — Макар хлестнул вожжами Серко и укатил из деревни.

Побратимы действовали. У Лагутиных стояла банка спирта в амбаре. Старообрядцы не пили спирт. Грех великий пить и есть то, что пришло из другого мира. Все мирское — погано. Но раскольники знали, что если в медовуху добавить спирт, то мужики быстро пьянеют, а потом и вовсе разум теряют. Так делали, если надо было споить гостя.

Устин приметил, из какой бочки брал медовуху отец. Мышонком проскользнул в ледник с крынкой в руках, будто хотел принести холодного молока. Открыл заглушку, вылил спирт в медовуху. Там сильно зашипело, забурлило. Налил поспешно молока и вышел к побратимам.

Залегли на сеновале, ждали ночи, тихо переговаривались:

— Наши убьют Арсе, если мы его не ослобоним. Это точно.

— Дурачок, все испортил, привел этого хапаря к нам. Предал нас. Есть предлог и убить.

— А что ему оставалось делать? Так и так бы пришли. Спокойствие братии — это все. Купили Арсе у пристава. Зря деньги не бросят.

— Надо ему винтовку раздобыть.

— Это запросто, возьмем отцов винчестер.

— А тебе не жалко?

— А он пожалел Арсе? Ить Арсе с Тинфуром нас спасли. Теперечи его в распыл. Гля, тятя уже едва на ногах стоит, бородищей трясет. Скоро почнет куролесить, тогда мы и выведем Арсе.

— Скорее бы.

— А что мы насчет едомы-то не придумали. Вы лежите, а я пойду сгоношу ему котомку, — поднялся Петр Лагутин.

Ночь. Пьяные голоса из боковушки начали затихать. Устин подошел к двери, прислушался. Слышно было, как храпел отец. Бормотал пьянющий Баулин. На крыльце амбара спал казак, тоже пьяный. Взял у него винтовку. Отдаст ее Арсе заместо отцовского винчестера. Открыл двери боковушки. Она чуть скрипнула. Бережнов и Баулин спали на нарах в обнимку. «Допились», — подумал Устин. Снял щеколду с двери, что вела в амбар, тихо позвал:

— Арсе, ты где?

— Моя здесь, — ответил тот.

— Тише! — зашипел Устин. — Выходи, да не шуми.

— Моя понял. Устинка спасай пришел. — Арсе бесшумно подошел к двери.

Прошли мимо спящих. Наставник что-то проворчал, повозился, но снова захрапел.

— Пошли к сараю. Тебе надо убегать в тайгу. Тебя хотят убить. Уходи в наше зимовье, ты был там, когда мы его строили. Бери винтовку, вот едомы тебе приготовили. Погоди, я выгружу у казака патроны… С первыми снегами мы придем, — продолжал наставлять Устин, когда вернулся от казака и принес полную сумку патронов. — Жди, никуда не уходи… На нас никто и не подумает. Мы спим на печи у бабы Кати, спим и десятый сон досматриваем. Ты сам сумел убежать. Пьяный отец открыл двери в амбар, и ты убежал.

— А баба Катя знает, что вы спите?

— Она все знает, но она даже под пыткой скажет, что мы спали. А придет время, отомстим Тараканову.

— Кровный месть большой грех буду, — запротестовал Арсе.

— Грех с орех, расщелкнул — и нет его. Грех убить доброго человека, а варнака — не грех.

Побратимы проводили Арсе за поскотину, молча обнялись, будто поклялись в вечной дружбе. Он исчез в ночи.

Утром, дурные с тяжкого похмелья, проснулись казаки и наставник с приставом. Почуяв что-то неладное, Бережнов бросился в амбар. Позвал Арсе раз, второй, но никто ему не ответил.

— Бежал Арсе, проспал твой казак арестанта! — заревел Бережнов, начал трясти Баулина.

Тот тоже вскочил, ошалело посмотрел на Бережнова и бросился в амбар. Выскочил. На карауле спал казак в обнимку с поленом вместо винтовки. Вбежал в боковушку, бросил:

— Ладно, не полоши людей, бежал, так бежал. Он ушел через эту дверь, а не через ту. Взял винтовку и патроны. Черт с ним, потом пристукнем. Объявим его вне закона — и баста. Мол, был заодно с хунхузами, что-то не поделил с ними. У нас всегда найдутся отговорки. Мы власть, а власть — сила. Хотя бы то, почему он остался один жив. То-то. Не полошись, давай опохмелимся. А казака я накажу под завязку. Эко она у тебя крепка.

Бережнов почуял и другое: в медовуху, похоже, был долит спирт. Бросился к бочке, но она была пуста. Оттого и напились, что всю опорожнили. «Как только в нас такая прорва влезла, чать, ведра три было», — подумал Бережнов.

Не знал он, что ту медовуху выцедил Устин и вылил за оградой. Теперь побратимы спали на печи у бабы Кати. Никто не слышал, как они вышли, как вошли. Знала и ждала их только баба Катя. Алексей был пьян, дети спали.

Робкий стук в дверь боковушки заставил обернуться Бережнова. Он вышел. Яшка Селедкин и Селивонка Красильников зашептали:

— Арсешку-то отпустили побратимы. Мы сами видели. У них была винтовка.

— Та-ак! — протянул Бережнов. — Знать, сын пошел супротив отца. Ладно. Вот вам по пятаку и дуйте отседова. Об этом никому ни слова, утоплю, как кутят! Брысь! Ишь, как вредна грамота-то мужику. Нет, будя, пусть знают аз, буки, веди и цифирь. Хватит, чтобы деньги считать, псалтырь прочитать. А землю пахать можно и без грамоты, была бы хватка.

Пришел Тарабанов, низко поклонился, степенно сказал:

— Здорово ли живете? Хлеб вам и соль.

— Едим, да свой, а ты рядом постой, брандахлыст. У! — замахнулся Бережнов. — Всю сопатку расквашу. Сосчитал ли деньги-то? Нет. Так иди и считай. Значится, пятнадцать тыщ золотом, поверх того четыре тыщи казакам, за Арсешку тыщу. Дуй и больше глаз не кажи.

— Дэк ить энто же грабеж! Где же меня на столько хватит?

— Пошуруй по сусекам. Вон! Не хватит, тогда займем. Я займу. Сколько? Пять тыщ? Дам. Остальные на кон, и чтобы я больше тебя не видел. Дуй в тайгу и там отмаливай свои грехи. Нет, погоди, есть еще дело.

— Почему же с одного доишь, ить вся братия должна платить, — усмехнулся Баулин.

— Братия не убивала инородцев — кто убил, тот и платит. Пей! Да разберись с казаком-то, как это у него оружье украли?

Баулин погостил недельку и укатил в свои палестины. Снова собрался совет. Тарабанов думал, что все уже обошлось. Но по-другому рассудил Бережнов.

— Отцу сто розог, сыну полста хватит, чтобыть другим было страховито. Кто будет сечь?

— Не сечь бы их надо, а выполнить решение совета, — хмуро произнес Лагутин.

— Пока будем сечь, будет время — выполним.

— Что ж, я отмочу десяток, пусть другие то же сделают.

Вжикали березовые розги, благим матом ревели убийцы. Зоська даже памороки потерял. Но дело довели до конца. Секли пятнадцать человек. Злитесь на всех. Не один был экзекутором.

Зоська Тарабанов подкараулил кабанов на кукурузнике. Выстрелом ранил секача, табун бросился в сопки, а секач на охотника. Зоська метнулся к дубу, ухватился за нижний сук, а силенки подтянуться выше не хватило. Секач прыгал у дуба, все норовил достать клыками ноги охотника. Зоська поджимал ноги и орал, как будто его резали. На крик прибежали побратимы. Добыли секача. Еле стащили с дуба Зоську: руки судорогой свело…

— И зачем спасали мы этого рыжика, — сокрушался Устин.

— Наши хороши, продали честь и души, — гудел Петр. — Надо же, пятнадцать аль двадцать тыщ, ить это великие деньги, почитай, тыща за душу. Вот жисть пришла, что-то дальше будет, — ворчал Журавушка.

— Дальше мой отец аль кто другой станет волостным, и тогда еще хуже будет. Затрещат чубы у нас и мирских…

— Хрен с ними! Завтра почнем пельмени лепить, уже морозно, и будем уходить в сопки. Пропади они все пропадом! — ругнулся Устин. — А отец что-то почуял, все в глаза заглядывает, будто что там прочитать хочет. Шиша он что прочтет!

— Как там наш Макар Сидорыч?

— Ушел поди поднимать ловушки. Пора. Забежим к нему тайком опосля.

— Мне сдается, что нас видели Яшка и Селивонка, — подал голос Журавушка. — Сторонятся нас, знать, в чем-то виноваты. Их предательство я нюхом чую.

— Ну и пусть. Их слова к делу не пришьешь. Пытал отец бабу Катю, так она его веником прогнала, мол, уходи, отщепенец и христопродавец. На том и кончилось пока.

Побратимы договорились уходить на охоту: дошивали унты, козьи дошки, ремонтировали капканы, проверяли вьючные седла. Подковали коней. Отец Журавушки постарался — хорошие подковы подобрал, не отпадут.

— А ить отец может пустить за нами Селивона и Якова. Шибко уж добрым он стал со мной. А доброта мне его ведома. Если прознает, что Арсе у нас, то прихлопнут его, а нас примерно высекут.

— Может и такое быть, будем настороже, — ответил Петр.

— Да я их убью, ежели замечу у нашего зимовья! Ить их зимовье за другим перевалом? — закипел Журавушка.

— Могут заблудиться, то да се, и как ты их убьешь?

— Ладно, не гадайте, поживем — увидим.

Кони похрапывали, зная о дальней и трудной дороге. Охотники уходили в тайгу.

5

Небо… Таинство таинств. Извечная мечта человека — небо. Хотел бы туда подняться человек и раскрыть тайну бытия. Дед Михайло говорил: «Вся тайна в небе. Познает человек небо, то познает и себя. Тайну ада и рая раскроет. В писании небо — твердь. Нет, небу несть конца и края. То ни умом принять, ни душой обнять. Каждая звездочка — солнце. А у того солнца бегут такие же земли, может, какая-то из них и есть рай, о коем мечтают люди. И тот, кто поднимет в небо железные птицы, облетит всю Вселенную, тот познает тайну рая, свой рай на Земле устроит. Не вечные люди, не вечная Земля, придет час, когда человек покинет ее с душевной болью и стоном, уйдет к другим солнцам. О том много говорено на наших философских диспутах, о том писали великие пророки. В том есть зерна правды…»

Не потому ли так пристально смотрит в небо Устин, на редкие облачки, из которых вырывался снежок. На даль голубую, залитую солнцем, уже холодным и низким. Может, и прав дед Михайло, что вся тайна в небе. Может быть, когда познает человек небо, то в мире будет жить добро, а зло будет похерено.

Паслись усталые кони, побратимы пили медовый чай, заваренный трехлистником.

Как можно убить человека? Отобрать у него небо? Ведь Тарабанов тоже человек, понимать должен, что не один он хочет жить, а хотят того все люди. Дед Михайло прожил сто шестьдесят три года, а все равно ему умирать не хотелось. В глазах стояла тоска, с губ срывался невольный стон, не от боли, а оттого, что жизнь уходит. Да, жизнь!..

Хотелось сорвать с сучка винчестер и выпалить всю обойму в небо, чтобы стало легче на душе. Сказало бы что-нибудь небо, раскрыло бы свои тайны? Но нет, молчало небо, набирал силу шальной ветерок.

Завыть бы волком, зарычать бы тигром, что-то изменить в этой безвыходности. Отец правит братией, и она ему послушна пока. Но он правит разумом, а не душой. Хотя то и другое нужно, когда ты правишь кем-то.

— Не мечись, Устин, — уронил Петр. — Все ить вижу. Волк и перед смертью останется волком. Недолго жить Тарабанову, но он еще кого-то укусит, если раньше его оскал не оборвет чья-то пуля.

— Значит, снова убийство?

— «Караю зло — творю добро». Это слова деда Михайлы. Отец хотел покарать зло, но не вышло. Видит бог, что он сломает себе душу, когда дорвется хотя бы к волостной власти. А он туда рвется изо всех сил. Щедр как бог, зол как дьявол. Для мирских один, для своих другой. Мирским он не может приказать, а нам запросто. Он — наша голова, — на одном дыхании высказался Петр.

Устал ветер. Опят горы средь бела дня. Так сладко опят, что хочется упасть на листовой взлобок, раскинуть руки и тоже заснуть, так же чисто, мирно и глубоко. Тихо. Не загремит меднистой листвой дубок, не качнет нечесаной кроной кедр, не взметнется борода на старой ели. Молчат оголенные осинки. Молчит небо. Не шлет уже тепла солнце, лишь чуть пригревает. Спит тайга. Не спят лишь ключики, звенят, куда-то зовут, зовут… Устин припал жаркими губами к воде, начал пить.

— Не пей нападкой, пить так — грех великий, убьет черт лопаткой, — бросил Журавушка.

— Эко, самая вкусная вода, когда ее пьешь нападкой. Так бы весь родничок и выпил. Губами коснуться воды — грех? Убить человека — грех.

Тропа снова петляла среди сопок, вела в таежную даль, к голубым горам, к такому же небу.

Устин, когда был маленьким и когда его не отпускали в тайгу, все думал, что стоит ему подняться на сопку, на другую — и он сможет потрогать небо руками. Ведь его отец говорил, что, мол, небо — твердь. А дед Михайло сказывал, что небо — эфир, что его нельзя потрогать руками, что небу нет края и конца. Потом многому научился, много нашел ошибок в Святом Писании. Прав дед Михайло. Сколько они уже с побратимами перевалили сопок, а конца земли все не было. Правда, с высокой горы можно было видеть провал, будто там кончалась земля, на высокой горе и тучки были ближе, которые можно было даже потрогать руками.

Много позже, когда побратимы выйдут на перевал и с него увидят, что небо провалилось куда-то, побегут, закричат: «Мы нашли конец земли!» Но спустятся с перевала и выйдут к морю. Просто они примут море за небо. Найдут большую соленую воду. Посмотрят на горизонт: там небо тоже сходится с морем, как и эти сопки терялись в небе.

Впереди шел Петр Лагутин, ведя на поводу Серко. Вслед пристроился на длиннющих ногах Журавушка, за спиной которого цокал копытами по камням, высекая искры, Гнедко. Замыкал шествие Устин с неутомимым Игренькой. Он прикрывал сзади побратимов. Звери чаще нападают на последнего, а уж Устин сможет отбиться. Он стрелял почти так же, как и Макар Булавин. От его глаз ничто не скроется. Вот белка шмыгнула через тропу. Хотя Устин шел последним, он ее заметил первым. На пихте кто-то сделал затеску, свой знак. Рябчик затаился в развилке ольхи, думает, что его не видит Устин, косит темный глаз с красным ободком. Вот на песке человек оставил след, был обут в остроносые улы. Мал быть Арсе, судя по маленькой ноге. Походка легкая у этого человека. Встревожило Устина старое кострище. Кострище как кострище. Но если посмотреть внимательно, то каждому станет ясно, что спал у этого костра не таежник, а какой-то бродяга. Разве таежник станет спать у костра, не подстелив под бок лапника, или жечь в костре еловые сушины? От них нет тепла, а искр куча. Замерзнешь и одежду спалишь. Рядом же стояли сухие ильмы, ясени. Самые дрова для таежных костров. Может быть, здесь прошли хунхузы или беглые каторжники? Те и другие опасны для Арсе и охотников.

Пружинят ноги на мхах, на хвойной подстилке, будят сонную тайгу. Позади два дня пути. Кони зашагали бодрее, скоро зимовье. Они первыми уловили запах дыма, они знают, где дым, там и отдых.

А зимовье у побратимов добротное. Для себя рубили, самим придется коротать долгие зимние ночи. Рядом баньку сгоношили. Как же без баньки-то? С устатку напаришься, и снова хоть в сопки. Да и место выбрали веселое, чуть на взлобке — ключ, он не перемерзал и зимой. Устин приспособил желоб, и вода самотеком шла в баню, заливали вмиг трехведерный котел. Ловко и удобно сполоснуть посуду, набрать для чая воды. И печь железную они обложили камнями, нагреваются камни — долго тепло отдают. А так что — пыхнули дрова, и снова холодно.

Пахнуло дым-ком и на охотников. Ружья легли на локти. Мало ли кто пришел в зимовье. Тайга часто карает ротозеев. Вперед вышел Устин. Как рысенок, начал осторожно подходить к зимовью. Винчестер на взводе. Глаза прощупывают каждый клочок у зимовья. Кто там?

Еще одна хитрость есть у этого зимовья: под нарами небольшая дверка, куда можно при случае выползти и встретить незваного гостя пулями. Так сделал и тот, кто топил печь. Устин увидел торчащий ствол из-за угла, прокричал:

— Какой буду люди?

— О, Устинка, его буду Арсе! Моя Арсе! — выскочил из-за угла Арсе и бросился к Устинке.

Устин поймал его в охапку и стиснул.

— Не надо ломай кости, Арсе хочу живи. Тебе буду как большой мафа.

— А ты медвежонок. Побратимы, идите сюда! Арсе дома!

— О, Петика, тебе не надо меня дави, сразу пропади, — с напускным притворством бросился от Петра Арсе. — Тебе буду ламаза.

— Ладно, хошь подай свою ручонку-то, — улыбнулся Петр.

— Журавка, ноги расставляй, моя буду туда ходи, как большой ворота.

— Жив, значица. Ну мы рады. А то душой изболелись, как и что тут у тебя. Никто не приходил? Нет! Ну ин ладно. Новую доху сшил. Молодец. Может статься, далеко придется уходить. Сымайте вьюки, я займусь баней, — приказал Устин, которого давно уже признали за старшего, хотя бы потому, что он все же родился первым. Да и смышленее был других.

В зимовье было чисто и уютно. Арсе убил двух медведей, разбросал шкуры на полу, на нарах лежали изюбриные шкуры. Арсе все сделал, чтобы хорошо встретить хозяев. На стене была прибита тигровая шкура, так головам теплее.

— Когда добыл? — спросили побратимы.

— Три солнца назад ходи. Его шибко хочу кушай, сюда ходи, пугай Арсе, потом моя тропа ходи, снова пугай Арсе. Раз моя говори, два говори, его не понимай. Тогда моя скажи, ты плохой люди, и посылай башка пуля. Зачем плохой люди земля ходи? Плохой ламаза.

— Правильно, Арсе, плохим людям не место на земле. Тарабана бы так же.

— Ладно, Устин, молчи, придет срок — накажем. Иди топи баньку-то, сам заикнулся.

Охотники прибрали продукты, боевые припасы, самоловы. Устин вытопил баню. Сказал Арсе:

— А ну, Арсе, иди сюда, вот я ножницы прихватил, сейчас твою косу чик-чирик, и все вши в печь пойдут. Есть вошка-то?

— Мало-мало есть. Но моя боись, как меня узнай другие?

— Узнаем мы, и ладно. Садись на стул. А потом я тебя выпарю в бане, твою одежду придется выбросить, мы свежей привезли. Вошку мы не любим. Дошку тоже в баньке пропарим и заживем в чистоте и без вошаты.

— Моя духи таскай другой район, и Арсе пропади.

— Не пропади. С духами я сам поговорю. Они меня боятся.

Устин постриг Арсе по-старообрядчески, как отрока, оставил на лбу маленький чубик, а то все наголо. Поднял косу и показал побратимам: на каждой волосинке висел бисер гнид.

— Пошли в баню. Я тя так выпарю, что все вши передохнут.

Арсе орал, визжал, кричал, что он теперь «пропади», но когда его выпарили, смыли многолетнюю грязь, лег на нары и сказал:

— Арсе еще раз родись. Какой хороший стал Арсе. Совсем хороший, Устинка. Все, моя всегда буду банька ходи. Хорошо!

— То так, Арсе, держи тело в чистоте, а душу в доброте, — подмигнул Устин.

Позже Арсе так привык париться, что только и было слышно: давай, мол, больше пара, сопсем мало пара. Даже Устин не выдерживал и сползал с полка на пол. Веники они еще с лета приготовили, когда строили зимовье.

После бани выпили по кружке медовухи. Пора уже — мужики. Потек неспешный разговор.

— Дед Михайло не раз говорил, что кто соврет раз, то это сделает и вдругорядь. От вранья до предательства — шаг. Мажара клянут, что предал наших. А разве то предательство, ежели он отринул веру, потому как в той вере не увидел святости. Не отринул святое писание, сказал, что, мол, это не святое писание, а история народов. Но ту историю возвели в святое дело и без понятия морочат ею головы людям. Был ли Исус Христос? Макар сказал, что мог такой быть человек, коий звал народ к добру, а не к тупому повиновению. Не верит он в божественное начало, а верит в добродетель людскую. Ежели, сказал, найду ту добродетель в черте, то ему буду верить, — произнес Петр Лагутин.

— Но и он тожить не прав — верил, верил, людей той вере учил и вдруг в расхрист, — пережевывая изюбрину, бросил Журавушка.

— А почему бы и нет, — закипятился Устин. — Вот я верю в тебя, а вдруг окажешься брандахлыстом? Тогда как же, так и продолжать верить тебе? Дудки. Дед Михайло тоже пришел к отрицанию и давно, только у него не хватило силов все отринуть. То он отрицал бога, заместо бога вставлял душу, то снова припадал к стопам божьим. Ладно, давайте спать, а завтра разбежимся по сопкам, поднимем ловушки, капканы разбросаем и почнем охоту на соболей.

— Пойдем на Арараты, там ходи большой соболь. Его надо ловить. У него нет одного когтя, — старательно выговаривал Арсе.

— Батюшки, уж не Карла ли сюда пожаловал. Его дед Сонин уже пятый год ловит и все не словит. Вот бы поймать!

— Упадет снежок, спытаем.

Не спалось, рассказ о соболе, у которого нет одного когтя на правой лапке, растревожил парней. Вот бы поймать его, утереть нос великому соболевщику. Сонин рассказывал, что ловил этого соболя с собаками, но он уходил в россыпи, там отсиживался неделями; ловил и загоном, ставил даже один раз обмет, но он успел порвать сеть и ушел. Раньше он жил по Уссури, а теперь перебрался на Медведку, под Арараты.

Гудела печь, потрескивали кедровые поленья, за стенами с кем-то шепталась ночь.

6

Охотники проснулись до восхода солнца. Спешно позавтракали, занялись по хозяйству. А с обеда пошел снег. Тихий, шопотливый. Первый снег. Тревожный снег. С опаской смотрели звери и зверьки на чисто-белую страницу тайги. Кто-то нырнул в дупло и задремал под тихий шепот снега, другие залегли в глухих распадках, чутко сторожат тишину. Все затаились, затревожились. Снег шел всю ночь, оборвался к утру. Страшно сделать первый шаг по этой белизне. Необычно видеть позади себя свои же следы, вязь ногами написанных слов. Вон изюбр стоит под пихтой и боится сделать первый шаг, тянется к кусту колючего элеутерококка, или чертова дерева. Поднялись кабаны с лежки, тоже не спешат сделать первый шаг, настороженно смотрят на снег, чутко водят ушами, сопят. Но вот взбрыкнул поросенок и бросился в сопку. Сделал роспись на снегу. За ним другие, и началась поросячья игра. Пошли на кормовые места кабаны. Шаг сделан. Соболь высунул мордашку из дупла, его тоже оторопь берет: снег! Но осмелел, пробежал по кедру, прыгнул на снег, будто в холодную воду окунулся, и пошел писать да расписывать. Здесь он погрыз шишку, бросил, потому что рядом пробежала белка, погнался за ней, догнал на вершине ели и придушил. Бодрый, сытый, помчался в солку, завихрилась снежная пыль под лапками. Бежит, будто по тканому ковру, не слышно его хищного поскока.

Настороженно посматривают и охотники на снег. Он навис на кустах, лианах лимонника и винограда, сунься в эту снежную купель — и окунешься как в воду. Надо ждать ветерка. Он всегда приходит за снегом. Здесь уж так повелось.

— Сегодня нам надо промыслить мясного. Того изюбришка хватит на неделю-другую. Поросят надо добыть, чтобы уже не отрываться от соболей. Сегодня зверь ошарашен, легко наколотим сколь надо, — предложил Устин.

— И соболя сегодня легче словить, тоже не пуган еще, — вставил свое Петр.

— Однако пойдем за мясным. Как почнем гонять соболишек, то звери быстро от нас отойдут. Пойдем промыслим поросят. Вкусней мяса не сыскать, — облизнулся Журавушка.

Робко дунул ветерок, мало сил — затаился. Еще порыв, но уже сильнее. Еще нажим на тайгу, и завихрилась над солками снежная пыль, начала осыпаться с кустов и деревьев, заблестела на солнце сталью-нержавейкой.

— Мы пойдем с Арсе на левый хребет, а вы на правый. Много не бейте, по паре поросят на брата, и будя, — проговорил Устин, поднимаясь со скамейки. Взял в руки винчестер, первым вышел из зимовья.

Сразу же от зимовья полез в сопку, чтобы выйти на лезвие хребта и с него уже высматривать кабанов.

А вот и следы кабанов. Чушка вела свой табушок в кедровую котловину. Был хороший урожай кедровых орехов. Там они и будут пастись.

Не ошибся Устин. Кабаны паслись под кедрами, громко чавкая, шелушили шишки. Устин показал рукой Арсе, чтобы он обошел кабанов слева: после выстрелов они должны броситься вниз по ветру.

Прогремел выстрел, второй, третий. Это Устин начал поливать из своей винтовки поросят. Кувыркались один, другой; волоча ногу, бросился на Арсе третий. Арсе добил его, успел еще снять из казачьего карабина парочку. Табун ушел за перевал.

— Ну вот и будя. Тут станем потрошить аль к себе сволокем?

— Его буду небольшой — зимовье надо ходи.

И вторая пара охотников добыла двух поросят и молодую чушку.

Пока освежевали добычу, прибрали мясо, день кончился. Теперь можно без оглядки гонять соболей, промышлять колонков.

Утром Арсе повел побратимов на следы королевского соболя. Нашли его у россыпей. След большой, как у дикого кота.

Началась долгая и утомительная погоня за хитрым соболем. Соболь легко уходил от охотников, он забирался в широкую россыпь, а пока обрезали следы, выскакивал на другую ее сторону и уходил на еще более просторную россыпь. День, второй, третий — и все безуспешно. Хотя дважды видели его вороненую шубку с серебром на спине, но стрелять не стали: можно повредить этакую красотищу. Гнались, гнались и гнались. Четыре ночи у нодьи, четыре холодных ночи, когда спина жарилась, а живот мерз. Устин сокрушался, ворочаясь у костра:

— Спереди петровка, сзади рождество. Вот черт окаянный, за это время мы уже бы двух-трех добыли да в капканы бы один-другой влетел.

— Да, в россыпях он может год жить на пищухах, и хоть бы что, их в россыпях тьма, — ворчал Петр.

Ночи ветреные, ночи морозные. Вышли продукты на пятый день бестолковой гоньбы. Устин послал за едой Журавушку.

Но и соболь стал уставать. Арсе, когда была луна, предложил гонять его и ночью, чем мерзнуть у нодьи.

— Его плохо буду кушай, потом ум потеряет, и мы его поймаем…

Гоняли ночами, не давали кормиться соболю. Соболь голодовал, мерз в россыпях. На пятую ночь он ушел в буреломник, поймал там рябчика, поел и уснул в дупле. Утром подкараулил на тропе кабаргу, прыгнул на нее, но промахнулся, сказывалась усталость.

С утра загремели выстрелы — соболь заметался. Бросился к россыпи, но заслышал шаги впереди, сзади. Сбоку тоже стреляли. Побежал по валежинам, поскакал по снегу. На пути сопочка, а за ней россыпь. Но она была маленькой. Ее охотники тут же обметали. Соболь выскочил из россыпи и тут же влетел в обмет. Зазвенели колокольчики. Устин бросился на зверька, но запнулся за камень и не успел накрыть чертенка. Тот порвал обмет и метнулся в распадок. За ним побежал Арсе, палил вслед, орал. Соболь юркнул под корень старой ели. Подбежали охотники, поставили рукавчик, сплетенный из сети, пустили дым под корень. Беглец вылетел пулей и тут же был накрыт. Заверещал, начал кусаться, рваться, но сильные руки сдавили грудь, задохнулся…

— Наша взяла. Ура! — завопил Устин.

Шумно выдохнули, сняли шапки с распаренных голов и тихо засмеялись. Вот оно охотничье счастье! Не то счастье, когда соболь попадет в ловушку или капкан, а то, когда его взяли силой. Не сдались, не заныли — мол, хватит с ним возиться.

Развели костер. По времени должен притопать Журавушка с продуктами. И он прибежал. Не пришел, а прибежал. Отдышался, тревожно заговорил:

— В зимовье кто-то был. Два человека. Жили три дня. Русские. И не охотники. Они открыли лабаз с мясом и не закрыли. Мясо повытаскала росомаха. Напакостили в зимовье, будто свиньи жили, а не люди.

— Все ясно, не зря мое сердце тревожилось, это приходили наушники моего отца. Побежали в зимовье, я их догоню и перещелкаю, как белок.

— Не догонишь, они пришли к нам в тот же день, как мы ушли. След застарел. Я тоже было бросился по их следам, но одумался. Ушли в Каменку, по нашей тропке.

— Не торопись, Устин, давай поедим, а то на тощий желудок плохо думается, — остановил Устина Петр.

— Вы скажи, чего ваша боись? — заволновался Арсе.

— Нам-то чего бояться, за тебя боимся. Приходили двое, чтобы проведать, есть ли с нами Арсе, потом они приведут отцовскую банду и убьют Арсе, — выпалил Устин.

— И вам буду плохо. Однако моя надо другой район ходи.

— Никуда ты не пойдешь, будешь с нами. Пошли в зимовье, там все обрешим.

Охотники спешили, но что бы они ни придумали, Арсе надо уходить. Вот и зимовье. Из трубы курился дымок: кто-то топил печь, охотники взяли зимовье в кольцо.

7

Федор Силов подошел к «кислой воде», как здесь называли охотники минеральные источники. Над лужками нависли клыкастые скалы.

Летом этого года здесь прошел отряд Арсеньева, который вел Дерсу Узала. Под этими же скалами ночевал и Федор Силов. Здесь суровый капитан отхлестал по щекам пермского мужика Илью Мякинина за то, что он украл у Дерсу пять берданочных патронов.

…Геолог Масленников взял отрока Федьку Силова в свою партию и начал учить горному делу. Давал книжки по геологии, учил отличать одну породу от другой. Учил, что угли надо искать в осадочных породах, минералы — в изверженных. Многому учил. Федька все это впитывал в себя. Ходил в походы, приносил Масленникову котомку пород, чаще то были простые граниты, пустые породы. Ошибался. Ведь он выбирал самые красивые, как кальциты, разные известковые натеки из пещер. Но скоро начал находить настоящие руды. Из Широкой пади он принес неизвестную ему руду, марганцевую. Так были обнаружены большие запасы марганца. Затем Силов открыл месторождение железной руды у Мраморного мыса. Такое же месторождение — в Широкой пади. Там же нашел серебросвинцовую руду. А на Маргаритовке нашел оловянную руду.

Геологи другими глазами стали смотреть на парнишку. Прочили ему большое будущее. Даже хотели собрать в складчину деньги и отправить в город на учебу. Но отец воспротивился. Мальчонка приносит за год пятьсот рублей, чего же еще. Все семье подмога. Сам Андрей Андреевич был плохим охотником, отсюда и нужда. Ведь хорошо жили только охотники.

Еще с мальства учился Федька кузнечному делу у деда Астафурова. Это был знаменитый кузнец, мог из железа сковать кружева. Так, для забавы, а в деле для мужиков был кладом: брал хмало, не хапал за свою работу, жил в бедности, лишь бы на кусок хлеба хватило. А воду не покупать. Бывало, ворчал на Федьку: «Ты без душевности к железу подходишь. Так и останешься валуном подорожным. Ковать железо нужна тонкая душа, звонкая. Без доброты к железу ты не человек, не познаешь всех таинств железа».

А вот руды Федька душой чувствовал. Повел геолога Масленникова по Верхнему ключу, где на горе была «галмейная шапка» — руда с высоким содержанием серебра, свинца, цинка и меди. Масленников сделал разведку и установил, что «галмейная шапка» недолговечна, но этой ценной руды хватит на много лет.

Поставили столб, и Масленников, обняв Федора Силова, сказал:

— Буду просить купца Шевелева, чтобы примерно наградил тебя. Ты показал то, что не скоро бы и тысяча геологов нашли в этой долине Кабанов.

Но купец Шевелев уже болел. Всеми делами его заправлял Бринер. Сын же, наследник купца Шевелева, не вмешивался в дела фирмы. Он раскатывал на яхте по морю, пил, блудил, пока не утонул. Так все богатства Шевелева достались Бринеру.

Сделали анализ руды. Бринер, прихватив результаты анализов, уехал в Германию. Дал Силову два пуда муки, кусок мануфактуры, сто рублей серебром. Миллионер Гирш заинтересовался месторождением, сам приехал, чтобы посмотреть на этот рудник. На его капиталы и на капиталы купца Шевелева было создано акционерное общество «Бринэр и К^о».

Федор Силов несколько лет работал на компанию о Масленниковым, разведывал руды. Потом общество организовало вывоз руды на конях по тропе в бухту Рудную. Но тропа была разбитой, коней заедал гнус, и они все пали. Бринер не сдавался, он купил ишаков, на них возил руду, которая давала с тонны по два килограмма чистейшего серебра, а также много свинца и цинка. Но и ишаки пали. В 1904 году начали строить тележный тракт, где Федор работал уже десятником. Бринер не отпускал Федора, все обещал его озолотить. После войны в бунт 1905 года Силов тоже был на стороне бунтарей. Он пришел к хозяину и потребовал выплатить рабочим по-божески.

— А потом вы давно обещали меня озолотить, пора бы уже и честь знать.

— А я тебя сейчас озолочу. Эй, казаки, а ну всыпьте этому бунтарю полста плетей, пусть знает цену золота.

Всыпали. Федор поднялся и сказал:

— Хорошо, господин Бринер, такое озолочение я вам не прощу. Вы еще не раз мне в ноги поклонитесь.

Гордый, ушел, чтобы больше никогда не помогать бринерам и другим проходимцам… Зато повстречался с давним знакомым капитаном Арсеньевым. Тот сказал Федору:

— Твое имя в каждом руднике, в каждой сопочке. Все обошел поди за эти годы?

— Не все, но много. Эх, для ча я все брожу в тайге?! Кому это надо? Нет, брошу все и буду снова пахарем!

— Напрасно. Ты нашел свою тропу и иди по ней, не стой.

— Чтой-то тяжко на душе. К мечтательству повело. Гля, горы-то здесь голубящие, реки синющие, ажно хрусталем звенят, тишь и песнопение. Убрать бы этот гнус, то не жисть бы была здесь, а рай. Пройдет ветерок — а тайга в ответ загудит, залопочет, будто с ветром о чем-то заговорит. Сядешь у речки, сполоснешь лицо холодной водой и задумаешься: о себе подумаешь, о людях хороших, злых проклянешь. От хороших — радость, от злых — боль душевная. Пошто, мол, они такими родились. Покойный деда Астафуров говаривал, что, мол, без мечты и живинки в деле нет человека, нет жизни. Так, тяготила. Без них человек не человек, а сухостой на сопке — ни тени от него, ни шума радостного. Гниет без толку, а там кому еще и на голову свалится, покалечит. Таких людей, мол, надо обходить, лепиться к дубкам по силе и росту. Те, мол, люди — соль земли. А как распознать ту соль-то? Порой с виду человек, а копни глубже, то одни гнилушки.

Арсеньев, что-то записывая в блокнот, заметил:

— А ты поэт ко всему.

— А что, может, и поет. Идешь, бывалочи, по тайге, качаешься под котомкой, как вьючный конь, и думаешь: а как будут жить люди через сто, двести лет, как лучше сделать, чтобы они стали жить чище? Так в думах-то и сроднишься с тропой. Гля, она и оборвалась. Выбежала на большую дорогу и оторопела, будто чего-то испужалась. И жаль ее, и сам не успел домечтать, додумать. Оглянешься назад, поклонишься той тропе и дальше почапал. У всех, Владимир Клавдиевич, обрываются тропы, потому каждый из нас должен сделать все, чтобыть стала чище эта земля. Пришла сюда серебряная чума — все просят меня найти серебро, больше серебра. А его не столь уж много в этой земле. А потом сам посуди, какой же хозяин стал бы торговать с другими странами рудой, ежли куда выгоднее сразу продавать серебро аль свинец. Но Бринер торгует. Пришлый он человек, потому спешит урвать, не жалеет чужого. Он не наших кровей, для него это не его земля.

— Головастый ты мужик. Русский.

— Будешь головастым, ежли со всяким людом встречаешься и от каждого хоть по росинке, да берешь.

Бричка подкатила к дому Силовых, его показали мальчишки. Федор вышел на крыльцо, насупленный и настороженный.

В деревне стоял перезвон молоточков: это мужики отбивали косы, готовились косить травы.

Приезжий поклонился, подал руку и сказал:

— Прибыл к вам, я горный инженер Ванин Борис Игнатьевич. Вы были с Арсеньевым в охотничьей команде, он вас рекомендовал мне как хорошего рудознатца. Вот вам письмо от Владимира Клавдиевича.

Арсеньев писал: «Я направил к Вам капитана Ванина Б. И. Спомоществуйте ему в его добрых делах, в поисках полезных ископаемых, нужных для России. Кланяюсь Вам и Вашему семейству. Капитан Арсеньев».

— Проходите в дом. Что бы вы хотели от меня?

— Быть моим проводником. Если есть вам известные рудные точки, то за плату прошу показать их.

— Есть и рудные точки и даже месторождения, кои я разведал на глазок. Есть такое под боком у Бринера. Могу продать хоть сейчас. Хватит мне бродить зряшно.

— Капитан Арсеньев очень просил вас помогать мне.

— Ему верю, но вас пока не знаю.

Вошел отец Андрей Андреевич, степенно поздоровался, спросил:

— О чем речь?

— Да вот рудник продаю купцу.

— Погоди, погоди, тя уже сто раз надували, счас я не дам надуть. Что просишь за рудник?

— Пять тысяч золотом.

— Это ладно.

— Я принес оттуда образцы руд, берите их, делайте анализы, ежли гожи, то будем вести разговор дальше. Нет, то, знать, не сошлись, — твердо сказал Федор Силов.

— Хорошо, завтра же еду во Владивосток, оттуда в Хабаровск, сделаем анализ и через месяц дадим вам ответ.

Обедали молча. Не понравились друг другу рудознатец и горный инженер.

Но когда Федор дал еще полмешка образцов с других рудных точек, Ванин уже посмотрел на Силова ласковее.

В Хабаровске инженер просидел месяц над анализами руд, написал обстоятельный доклад генералу Крупенскому, просил денег на покупку месторождения, на создание в тайге своего разведывательного пункта.

Генерал Крупенской приехал. Он вместе с Ваниным прибыл в Пермское, чем переполошил весь уезд. Долго вели разговоры с Федором и его отцом. Решили строить в Широкой пади хутор, который был бы опорным пунктом, со штатом геологов, рабочих.

В Ольге открыли банковский счет на имя Андрея Андреевича Силова. Отпустили на постройку хутора пятьдесят тысяч рублей. Под боком у Бринера были поставлены разведочные работы на речке Медведке. Тот прислал нарочного к Федору Силову, просил перепродать месторождение за пятьдесят тысяч серебром. Силов ответил:

— Продам, так и скажите Бринеру, что продам, но прежде я его должен высечь всенародно.

Генерал Крупенской дал слово Силовым, что все найденное рудознатцем они будут покупать. Назначил Силовым оклады.

Успешно пошла разведка открытого месторождения. Быстро стал богатеть Андрей Андреевич. А Федор остался тем же. На нем те же ичиги, зипунишко, винтовка да конь таежный, который не хуже любого зверя ходит по тайге…

Конь уже съел в торбе овес. Федор Силов еще выпил воды. Решил трогать дальше. Он прошел и проехал немалый путь. Был в верховьях Журавлевки, по ней спустился к Каменке, а затем тропой добрался до этих лужков. Под Араратами надо осмотреть выходы коренных пород и выйти в Аввакумовскую долину, а там и дом — рукой подать.

Представил, как отец носится по хутору, который успел уже огородить высоким заплотом, гоняет строителей, ведь зима пришла. Летом он возил кирпич, стекло, другие строительные материалы из Владивостока. Сейчас занят постройкой каменных домов, чтобы все прочно, на века. Конечно, всех ругает, в том числе и сынов своих с невестками. Сразу расхотелось ехать домой. Но все же оседлал Карька.

Усмехнулся, вспомнив, как сердито фыркнул капитан, когда он ему сказал:

— Вот постареем с тобой, будем смотреть на эти горы, печалиться, а силов не будет сбегать к ним. Как говорят инородцы, эти горы поставлены здесь для радости и печали: молод — бегай, стар — печалься. Потому поспешай, капитан.

— Не учи, я и так без дела не сижу.

— А ты когда-никогда и посиди.

— А ты сидишь?

— Да недосуг все, — усмехнулся Федор…

Рудознатец посмотрел на скалы и тронул поводья.

8

Ехал даже ночью. Дремали сопки, звенела Медведка, кое-где уже подернутая льдом. К полудню выехал на чьи-то путики, конь зашагал бодрее. А вот и зимовье, новое, добротное. Отметил про себя, что строили бывалые охотники. На полянке стоял стожок сена, «Ишь, для коней приготовили. Молодцы! Чутка можно и взять». Привязал коня к дереву, задал сена. Сам же пошел в зимовье. Присел на нары, чтобы передохнуть, а потом уже заняться обедом.

За стенами послышались скрадывающие шаги. Распахнулась дверь. Окрик заставил Силова вскочить:

— Не секоти! Руки вверх! Стрелять буду! — крикнул Устин.

— Ну ты и напужал. Кончай, Устин, баловать ружьем-то. Это я, Федор Силов.

— Свой, идите, побратимы.

— Все камни ищешь?

— Да тем и занят. А вы что пужаете людей-то?

— То и пужаем, что кто-то здесь жил, насвинячил и не убрал за собой. Мясо стравили росомахе. А потом слухай, Федор Андреевич, у нас такое дело, что страшно и рассказать. Узнал ли ты Арсе, который с Тинфуром-Ламазой спас вас от Замурзина?

— Узнал. Здравствуй, Арсе! Где тебя не видно?

— Жил на Щербаковке, потом ходи худой люди и всех нас убивай.

— Что-что?

— Слушай, Федор Андреевич, мы тебе все расскажем, но ты должен нам дать слово, что ты спасешь Арсе.

— Господи, да какой же разговор.

— Петьша, иди на тропу и глаз с нее не спущай. Ежели кого увидишь, то дуй сюда.

Устин рассказал что к чему, потом опросил:

— А как ты его можешь спасти?

— Возьму его помощником, и никто не узнает, кто он и откуда. Будет жить под боком самого пристава. А потом упрежу Ванина, он добрый, защитит. Только бы ваши туда руки не дотянули.

— Не прознают. А пока дознаются, то, может быть, Тарабанов себе шею сломает. Так ить вечно не будет тянуться. У каждой веревки есть конец.

— Арсе, а ты пойдешь ли ко мне в помощники? Все летичко будем в тайге, водить геологов, сами будем искать дорогие каменья.

— Пойду. Моя хоть куда ходи. Помирай не охота. Степанка Бережнов могу быть добрый, но могу быть плохой…

Ночь прошла в тревоге. Караулы несли поочередно. Наставник не такой дурак, чтобы днем подставлять себя под пули.

Утром пошел снег. Арсе и Федор собрались, попрощались и тронули в верховья Медведки, чтобы уйти от преследователей. Снег прикроет следы.

Охотники легли на нары и тут же с облегчением заснули. Судьба Арсе определилась. Звали они его на будущий год на охоту. Придет ли?

Проспали весь день. Стемнело. Устин вышел на улицу, послушал ночь и снова зашел в зимовье. Пусть теперь хоть сто человек идет. Снег вывалил в колено. Ни следочка не оставил. Поужинали, задремали. Проснулись от легкого скрипа снега. Дверь заложена на крючок. Накинули дошки и юркнули под нары — там у них тайный лаз. Встали за углами. Поднялась луна. Десяток теней окружали зимовье. Устин крикнул:

— Всем стоять! Поднять руки! Или мы будем стрелять! Ну!

— Не нукай, не запряг, — раздался спокойный голос наставника.

— А, тятя!

— Как же вы нас учуяли?

— Так вот и учуяли. У нас у каждого по-собачьему нюху.

— Маркел, Мефодий, осмотрите, нет ли других следов. Зови, сын, в свою хоромину. А ничо, ладно вы устроились. Молодцы! — говорил отец, воровато заглядывая под нары.

— Ты чего, тять, у нас там тигров нет, — усмехнулся Устин.

— Да так, мало ли кто там может затаиться, время такое.

— Следов нет, все чисто, — доложил Мефодий Мартюшев.

— Лады. Теперь слушайте, побратимы, а не жил ли у вас Арсе? Давайте без шуток! — посуровел Бережнов.

— Нет, Арсе у нас не жил, но два брандахлыста три дня жили. Загадили все, мясо стравили росомахе и ушли.

— А вы где были?

— А мы ловили шесть ден королевского соболя. Покажи им его, Петьша.

Охотники долго крутили в руках дорогую добычу, дули на серебристый мех, крякали. Санина перекосит, если узнает, что его соболь пойман.

— Та-ак! Значит, говоришь, проспали три дня, загадили все и ушли. Узнать бы, кто был, шкуру бы со спины спустил, — притворно говорил Бережнов.

— А мы знаем, тятя, кто был. У кого всегда унты стоптаны и заплатаны? Не знаешь? Да это же у лодырей Красильникова и Селедкина. Им лень кожу-то отмять да новые унты сшить, вот и ходят в старье.

— Ладно, корми. Оголодали. Знать, не было Арсе.

— Если бы был, то куда бы он девался? Сейчас в тайге в одиночку много не накукуешь. В одночасье окостыжишься.

— Да наврали они все, проспали в зимовье, а потом пришли, чтобы нас сбулгачить. Эхма, кому стали верить! — выдохнул Мартюшев.

— Да и оставить надо бы Арсешку-то, ничего он уже не сделает. Все похерено, все уже забыто.

— Может, кто и забыл, но Арсешка-то не забудет. Оставим. Господь с ним. Кормите!

Уехали преследователи к обеду. Забрал Бережнов королевского соболя, чтобы потешиться над Сониным. Побратимы продолжали охоту, брали из ловушек колонков, на подсечку капканами и загоном соболей. К масленке возвращались домой. Конечно же здесь, на охоте, они никаких постов не соблюдали. Дома придется: впереди Великий пост перед пасхой.

Завернули в зимовье Шишканова и Коваля. Зимовье плохонькое, неуютное, стояло в глухом распадке, где и солнца мало. Банешки не было. Охотники были дома, тоже заканчивали охоту. Да и промыслили они мало. Где-то полста колонков и двух соболей. Была белка, но и ее не сумели добыть.

Побратимы с грустью посмотрели на охотников. Устин тихо сказал:

— Чтобы быть охотником и рыбаком, надо родиться в тайге.

— А сколько же вы добыли?

— Мы что, у нас по двадцать соболей на каждого, нынче их прорва, да сто колонков на рыло. Вот и считайте, по пятьдесят рублей выйдет соболь по кругу, по пятерке колонок. Вот вам и деньга.

— Мы тут порешили уже, что продадим добычу, купим еще одного коня и почнем заниматься извозом зимами. Возить есть кого.

— И то дело, — согласился Устин. — Дети ваши будут охотниками. А вы нет. Прощевайте нето!

Побратимов хвалили. Сонин был «убит», с нарочитой обидой ворчал:

— Варнаки, моего соболя заловили. Ну погодите ужо. Я вас обучил, я вас и разучу.

— А что добыли те два дружка?

— Вошей принесли. Степан Ляксеич им дал взгреву за обман. А может, и правда, был у вас Арсе? — пытливо смотрел в глаза Сонин.

— А ежели был бы, то ты бы стал убивать? — спросил Устин.

— Нет, ить я отказался идти на Арсе. Чего же еще? А потом моя стара мне бы глаза выцарапала, ежели что.

Наставник же побратимам сказал:

— Арсе у вас был. Вот его трубка, которую он заронил под нары. Куда он ушел?

— Ищите, — спокойно ответил Устин.

— Если вы нам не верите, дядя Степан, — так же спокойно ответил Петр, — то верьте тем двум предателям. Они и вас скоро продадут за пятак. Трубка могла быть и не Арсе. Сказано, что при нас не был, и нечего нас пытать.

— Вот как заговорили! — насупился Бережнов.

— Так и заговорили, — огрызнулся Устин. — Тарабанов убил людей. Живет и здравствует. Арсе никого не убил, вы за ним гоняетесь. Передайте этим двум, что ежели увидим у нашего зимовья — убьем!

— Молчать, щанок, не позволю тявкать!

— А мы не позволим гоняться за честным человеком. Уже не маленькие.

— Одно вас спасает, что не пойманы, а тем верить не всегда можно. Но если поймаем — берегитесь! Брысь отселева! Вожжей давно не пробовали?

— И не будем пробовать. Сами уже с усами. Придет час и вашего суда, судить будем и Тарабанова, и тех, кто его пригрел.

— Ах так! — Бережное схватил сына за волосы. Устин изловчился и укусил за руку отца. Вылетел из горницы, схватил тулупчик и убежал на улицу.

Степан схватил винчестер и бросился следом. Но его поймал в охапку Петр и, как ребенка, положил на лавку, с передыхом сказал:

— Не суетись, дядя Степан, ненароком и кости поломаю.

— Вот энто да-а! — протянул Бережнов. — Медведь! Как ты посмел своего наставника мять?

— Так и смел. За Устина десятерым головы сорву и за пазуху суну, пусть ходят без голов.

— Да-а! Выкормили жеребчиков, пора их и в хомут. Женить пора! — вскочил Степан Бережнов, ногами затопал.

Из его рук спокойно взял винчестер Журавушка, тихо сказал:

— Оружье само раз в год стреляет. Его место на колышке. Вам уже сказал Петьша, что с нами шутковать не надо. Можем и взбрыкнуть. Ага. Пошли нето, побратим. Пусть поярится наш наставник.

Степан Бережнов смотрел на побратимов. Сел на лавку. Взял в руки лестовку и начал творить самую короткую молитву.

— Господи помилуй, господи помилуй… — ровно перебирали крепкие пальцы бисер лестовки: она хорошо успокаивает.