Трудная дорога к морю

Иван Александрович Мордвинкин, 2023

Не получается жить с людьми в их мире, не получается простить ни людей, ни себя, ни этот мир. Причин много, но все линии перспективы сходятся в одну точку. Надо ее отыскать.

ИЗВЕРЖЕНИЕ

Артём ненавидел. Он ненавидел давно и терпеливо, не прерываясь на игривые периоды, в которые ненависть укрывается за бесплодными потугами взглянуть на мир иначе и оценить полноту стакана, который наполовину. Артёма никогда не интересовало наполнение этого стакана, он ненавидел сам стакан.

Другими словами, ненавидел он весь пресловутый «этот мир», в котором гнездилось Человечество, ненавидел всё это Человечество, любое человеческое общество оптом и всякого человека в розницу.

Ненависть толкала его вон, и он уходил, убегал и уезжал от окружающих его людей, стараясь от них оторваться.

Как будто был с ними связан.

Но там, куда он бежал, ему встречались другие люди, разнящиеся только именами и типажами лиц.

Так Артём попал в лес.

Как он понял сразу же, выбранный им лес представлял собой плавную возвышенность, поросшую травами, кустарниками и деревьями. Не более. Так себе развлечение, но безлюдное.

С утра Артём соскочил с такси прямо на трассе посреди дикой природной пустоты, не мешкая соскользнул с дорожной насыпи и, продираясь сквозь мелкие кустарники и тянущиеся наружу ветви лесной опушки, проник в безлюдный биом «лес дикий». Усмехнулся, приметив нанесенную синей краской пометку лесника на особенно крупном дереве — не дикий лес, и ринулся в самую гущу, стремясь как можно скорее уйти в такие дебри, где не будет слышно автострады.

Очень нескоро он углубился в лесную тишину, хотя и не тратил сил на тяжёлый и бессмысленный подъем в гору, а пробирался поперёк склона. Наконец, внимательно вслушавшись, он различил только шелест листвы в верхушках деревьев, чирканье и посвистывание птиц и тихое журчанье ручья где-то внизу склона. Никаких звуков шоссе.

Вот и благословенное безлюдье.

Справа, если смотреть вверх лесного взгорка, Артём увидел замшелый каменный выступ, похожий на задумавшуюся скалу, которая раньше тоже была таким же ищущим одиночества Артёмом и забрела в эту глушь обдумать и осознать. Да так и осталась, не в силах найти ответов и заблудившись в своих противоречиях.

Как и эта скала, Артём тоже всегда был один. От самого рождения он скользил по отведённому, не выбранному направлению: родильное отделение, детский дом, училище, служба в армии, работа. Простенький путь. И, чем дальше от старта, тем больше иллюзий выбора. Но выбор предопределил себя сам, став заложником рождения Артёма от неизвестной, которая заскочила в роддом, чтобы сбросить побочку своих страстных порывов, и упорхнула дальше, следуя собственному предопределению.

Путь же Артёма, по крайней мере сейчас, тянулся к возвышенности: одинокая скала показалась ему идеальным местом. Здесь он надеялся сказать миру то, что о нем думает. Сбросить маску, так сказать. То есть — заорать во всё горло, стараясь дать ненависти выплеснуться с той силой, с какой она способна была плескаться и выплёскиваться. Слишком уж долго он сдерживал и накапливал этот неистовый, леденящий и обжигающий холод в груди. Пожалуй, от того самого роддома, в ненависти которого он появился на свет. Ну а в детском доме к той ненависти прибавилась уже его собственная, ответная, потом сильно укрепившаяся в училище и пружиной сжавшаяся в армии, поставленная на защелку, заблокированная и вросшая в самую Артёмову сердцевину.

Подъем вышел мучительным. Крутой глинистый склон, притрушенный прелой прошлогодней листвой и поросший чахлыми побегами, оказался влажным и рыхлым. Артём несколько раз соскальзывал к стартовой точке, как к началу игры, которая не забавляла.

Наконец, впиваясь ногтями в плотную глину, он добрался до намеченной вершины, взмокший и запыхавшийся, обессиленно стащил рюкзак, бросил на бледную траву и оперся о каменный выступ, к которому стремился.

Впрочем, рюкзак имел собственные устремления, потому что, получив свободу, тут же покатился обратно, вниз, набирая скорость и подпрыгивая на ухабах, как раздутый тряпичный бочонок.

Артём не вскрикнул, не простонал, не вздохнул. Он, как всегда, когда его раздирала злость, не дрогнул ни одной мышцей лица. Он просто молча проследил весь путь побега, которым проскакал свободолюбивый рюкзак, и до боли сильно упёр большой палец левой руки в указательный, стараясь все чувства передать этому усилию. Боль позволила ему остаться неподвижным и от той злости невредимым, если не считать мушек, летающих перед глазами. Хотя, может, просто это лесные насекомые мельтешили в густом лесном воздухе.

Посидев у камня и восстановив дыхание, он приметил далеко внизу просвет между двух деревьев, в котором исчез рюкзак и, цепляясь за молодые поросли и выдирая их с корнями, с шумом заскользил вниз.

Рюкзака за деревьями не оказалось, но примятая редкая трава выдала беглеца без всякого сочувствия: вещмешок свалился в овраг, на дне которого струился и журчал родник, слышимый в лесной тишине издалека.

Артём подошёл к краю, чтобы оглядеться и прикинуть путь для спуска, но рыхлый и сырой берег предательски подался, двинулся и оборвался, увлекая за собой Артёма и осыпая его листвой, прелью лесной подстилки и комками грунта. И Артём не то, чтобы упал, скорей съехал, но так больно саданулся коленом о каменистое дно оврага, что завалился на бок, схватился за колено и почти вскрикнул от боли. Но, не вскрикнул. Сжал зубы, сильно и натужно шипя с каждым выдохом.

Нельзя психовать.

Не ясно, как он мог помнить это, но, когда ему исполнилось года три или четыре, добрая тётя Тоня, которая ухаживала за ним и которую он выбрал, чтобы смотреть на неё, чтобы видеть и знать её и только её, подарила малышу пластиковый шарик от сломанной детской погремушки. Важен ведь не подарок, а внимание, как говорится. И Артём жаждал этого внимания, он всем нутром только к нему и тянулся. А в тот день он ещё и тянулся ручонками к тёте Тоне, имени которой тогда даже не знал. Но тётя Тоня не тянулась к Артёму, и он заплакал, закричал, он возопил к ней.

— А ну не психовать! — вскрикнула она, страшно выпучила глаза и прошипела сквозь зубы: — Будешь психовать, я никогда не возьму тебя на руки! И вообще…

Она приблизилась, нагнулась, чтобы он лучше видел её глаза и четче понимал её слова:

— Ты — чу-жой, — рыкнула она чётко и раздельно, пробороздив между собой и ним такую глубокую границу, которая была куда бездоннее, чем овраг, на дне которого лежал теперь Артём. И боль этого разрыва навсегда вошла в его сердце, как не умственная, а какая-то иная память, которая укореняется где-то глубоко, бессловесно, но неотступно.

А боль в колене отступила быстро, Артём приподнялся, усевшись в рыхлую глиняную грязь, и, раздышавшись полной грудью, как перед решающим рывком, выполнил миссию здесь, раз не получилось сделать это наверху возле того утеса: закричал во всё горло, разводя до спазма напряженные руки, вытягивая шею и задирая лицо кверху:

— А-а-а-а! — он набрал ещё воздуха, чтобы с воплем ненависти вернуть его обратно в атмосферу: — Я не чу-жо-о-ой!

— А-а-а! — отозвалось эхо, раскатившееся вдоль оврага, и деревья сочувственно покачали верхушками крон. — Чу-жой… Чу-жой…

— Не-на-ви-и-жу! — ещё вырвалось из него.

— Ви-ижу.. Ви-ижу… — отозвалось эхо, не то передразнивая Артёма, не то сочувствуя ему.

— Как мне!.. — выкрикнул он, невольно вступая в безрассудную беседу с эхом. — Жи-ить!?

— Мне… Мне… ответило упрямое эхо. — Жи-ить… Жи-ить…

Артём безвольно свалился на бок, сопротивляясь спазмам во всем теле, сжался эмбрионом, будто рождаясь обратно в небытие, и закряхтел, как кряхтят смеющиеся, когда силы для смеха уже не осталось, не хватает воздуха, но смех душит. Только Артём не смеялся. Он рыдал так. Мало у него набралось опыта слёз и стенаний. Точнее, совсем не набралось.

Он ведь решил, что, если не будет психовать, тётя Тоня опять станет доброй к нему, полюбит его и заметит, как он был добр к ней, как он видел и любил её. И он старался не плакать, старался терпеть, пряча слёзы даже от самого себя, когда оставался в одиночестве, или ночами, когда мог находиться в личном пространстве — на кровати, укрывшись одеялом с головой.

А теперь у него получались некрасивые и нежалостливые кряхтенья и длинные завывания, похожие на мелодию в одну ноту:

— У-у-у… ы… ы… — он рыдал, как мог. Зато слёзы, которые тоже ему знакомы были плохо, выплескиваясь вместе с ненавистью из глаз, будто бы снижали давление в груди, освобождая в ней что-то новое.

Обессилев, он обмяк и остался лежать, бездумно слушая пульсирующий звон в ушах, похожий на монотонный лесной шум.

Лес умел молчать, слушать и тихо отвечать. Наверное, за сотни или даже тысячи лет он слышал многое о жизни людей, которые приходили сюда делать то, что нельзя делать людям в мире людей.

Только через час Артём поднялся, оглядел окружающий пейзаж, тусклый и бесцветный, как старое кино.

Собравшись, он поднял рюкзак и, пошатываясь, побрёл к пространному разливу ручья. Здесь, зачёрпывая в руку родниковую воду, он вычистил штаны, куртку и рюкзак. Здесь он попробовал прикинуть дальнейшее.

Миссия, вроде бы, выполнена, ненависть, вроде бы, выплеснута. Но за нею, как оказалось, пряталось и ещё что-то, что он видел в собственных глубинах, но не мог пока определить, осознать и отнести к очевидному.

Ненависть оказалась только смердящей корочкой на гниющей ране, которую расковырял он безумством крика. И теперь рана та болела открыто, не скрываясь. Как и положено болеть тому, что лишается защитной корки.

Что делать дальше?

Он чувствовал, будто душа его, когда-то составленная в единый механизм, пусть и неровно работающий, теперь разобрана, разбросана, и открылось её уязвимое ядро, которое без доспехов ненависти всю свою силу расточало в пустоту, нисколько Артёма не питая, а обессиливая и обезмысливая.

Он тяжело встал, забросил рюкзак за спину, долго возился с лямками. Потом набрал полные лёгкие воздуха и медленно выдохнул.

В любом случае, точка поставлена. Теперь он, по крайней мере, свободен от желания быть правильным и может кричать, на сколько хватит вопля.

Он вяло подпрыгнул на месте, чтобы проверить прочность крепления поклажи на спине. От его движения птицы разлетелись в разные стороны, будто расступаясь и освобождая ему путь, и деревья одобрительно покивали кронами. Теперь даже шум в ушах утих, уступив звуковое пространство шуму леса, шуму живого, наполняющего его.

Артём всмотрелся в окружающее: мир без людей… Что в нём есть? Дурная погода, голод и жажда, хищники, болезни и смерть. Больше ничего Артём вообразить не смог. И что? Разве все эти опасности, даже собранные вместе, перевесят хоть одно человеческое предательство, хоть одну подлость?

Артём вздохнул и вгляделся в зелёный лесной полумрак.

Внизу по течению ручья послышались всплески воды и зазвучала необычная птица, пение которой больше походило на «трыканье» крошечного динозавра. Как в реликтовой дочеловеческой природе, в которой было всё, кроме подлости и предательства.

Держась отвесной стены оврага, Артём пошёл на звук, тем более, что выбраться можно было только ниже по течению.

Вскоре овраг раздался и открылось обширное болотце, поросшее тонким тростником и рогозом и притенённое гигантскими раскидистыми акациями.

На берегу болотца лежала дохлая собака, попавшаяся задней лапой в небольшой охотничий капкан. Вот и вся человеческая правда.

Артём подошёл ближе и рассмотрел труп. Скорей это была не собака, а чёрная с белым лисица или даже енот. Артём не очень разбирался в диких животных.

Он пнул «дохляка» ногой, чтобы сместить его и рассмотреть морду.

Но «труп» взвизгнул, подскочил в воздухе, звеня короткой цепочкой капкана, и Артём отпрянул назад, чуть не завалившись в камыши.

— Ах ты! — вырвалось у него. Не ожидал он воскресения дохлой жертвы охотника. — Притворщик!

Зверёк сгорбился дугой, видимо для устрашения, и по-динозаврьи застрекотал, испуганно зыркая маленькими подвижными глазёнками. Теперь понятно, что это была за птица. Это проходимец енот, угодивший в капкан.

Артём снял тяжёлый рюкзак, присел на корточки и рассмотрел ловушку, чтобы разобраться в её устройстве: две дуги, пружина и защёлка. Если пружину сжать, то капкан будет взведён, и кто-то в него обязательно попадётся. Артём криво усмехнулся, когда понял, что угодил в такой же капкан, защёлка которого должна была соскочить рано или поздно, пружина должна была разжаться, а противоречия должны были столкнуться, защемив в ловушку его душу.

Он вздохнул и протянул к еноту руку, проверяя реакцию животного. Енот отскочил назад, насколько позволяла цепь, ещё больше выгнулся, встав боком к противнику, и снова устрашающе «затринькал».

— Как же тебе помочь? — пробормотал Артём сам себе, покопался в рюкзаке, вынул пачку печений и бросил одно еноту.

Опасливо косясь на человека, енот медленно поднял печеньку, осторожно, но цепко взял её обеими передними лапками, больше похожими на крошечные человеческие ручонки, обнюхал угощенье и, не сводя глаз с противника, откусил.

Печенье его потрясло! В восторге, уже почти позабыв о человеке, он отдался таинственной стихии вкуса, и, молниеносно работая челюстью, сгрыз угощение.

Артём поднялся, огляделся и нашёл вполне подходящую палку, которой безопасно для рук можно было надавить на пружину. Провозившись минут десять, он освободил енота, и тот грязной тенью шмыгнул в заросли тростника и растворился в них.

Артём оглядел тростник, осмотрелся вокруг — зверь ушёл восвояси.

Артём же восвояси уйти пока не мог. Собственных «своясей» в этом мире он не имел никогда, а жить среди людей, в полной мере завися от них, но чувствуя их ненависть к себе и ненавидя в ответ, больше не мог.

Он вздохнул, уселся на сухую глинистую кочку, достал смартфон и «побродил» пальцем по электронной карте.

За несколько дней или около того можно было выйти к морю. У Артёма не было опыта хождения по лесу в поисках самого себя, поэтому он не знал, с какой скоростью это делается, и когда путь этот выведет его к морю. И уж тем более, к пониманию того, как жить дальше.

Внутренняя боль, похожая по ощущению на спицу, воткнутую в сердце откуда-то снизу, из-под ребра, и поэтому достающая прямиком до мозга через грудину и горло, притупилась, одрябла. Но радости от того не прибавилось, как не прибавляется её после удаления зуба, хоть и немеет уязвленная плоть.

Артём медленно поднялся, ещё раз огляделся. Нужно идти. Всё равно куда, лишь бы найти выход и понять.

ВАКУУМ

Он пробрался сквозь тростниковые заросли, и ему открылся пологий разлив, плавно вдающийся в быстротечную, юркую речушку, влекущуюся по дну каменистой промоины.

Артём решил следовать вдоль реки по просохшей линии её вешнего дна, в бездождие казавшейся пространным каменистым берегом.

И он побрёл бессмысленно и устало.

Время от времени он присаживался на валуны или останки павших деревьев, принесённые сюда половодьем, и так сидел, бездумно разглядывая биомассу под ногами или однообразное каменье мёртвого речного дна.

Теперь ему казалось, что, разжав какую-то внутреннюю пружину, он высвободил живущее в нём горе, которое обессиливало душу.

И, не видя жизни перед собою, он брёл бесцельно, не замечая окружающего и не выбирая направления, не подкрепляясь, а только похлёбывая воду из бутылки.

К вечеру, приметив на берегу луговинку поровнее, он выбрался из каменного русла и разбил лагерь: выбросил самораспаковывающуюся палатку, обложил будущее кострище камнями и подвесил на сук ближайшего дерева туристический фонарь.

Наконец, набрав в лесу прелого валежника, он разжёг костерок и уселся за ужин уже в темноте.

То ли привлечённый запахом его костра или еды, а может, тайно следовавший за ним всё это время, на краю освещённой костром прогалины появился енот. Прихрамывая на заднюю лапу, он подобрался довольно близко, суетливо обнюхал землю и воздух вокруг себя, облизнулся и уселся, как собачонка. Но вскоре снова обеспокоился и, вернувшись в раннюю лесную темноту, исчез. Потом выскочил совсем с другой стороны, схватил пакетик макарон и так же быстро растворился в живом лесном небытии, унеся добычу.

Но и на сей раз навсегда не исчез.

Стоило Артёму зашуршать упаковкой или хрустко разломить прут для костра, енот выпрыгивал и старался ухватить что-нибудь из поклажи, действуя с неистовой проворностью и быстротой. Как будто напился какого-нибудь волшебного кофеина без всякой меры и теперь живёт в ином времени, а все другие существа кажутся ему медленными и тупыми черепахами.

Погруженный в созерцание своей бездонной пустоты, Артём не обращал внимания на вёрткие выкрутасы зверька. В конце концов, дождавшись, когда костёр потухнет, Артём залил угли водой из бутылки.

В палатке он достал блокнот, в который вносил собственные открытия, долистал до последней записи «Пусть всё это взорвётся во мне и выйдет с дымом вон!», подвёл ровную черту карандашом и под нею написал: «Взорвалось. Если выплеснуть ненависть, легче не становится. Что-то оторвалось. Мне ещё больнее.»

***

Утро было чужим. Да и может ли оно быть своим в мире, где всё чужое? Даже в лесу хватало враждебности. И нудно звенящие всю ночь комары, и крикливые предрассветные птицы, и шумные деревья, и бурлящая быстротечная река, и енот, который разворошил рюкзак напусто, мечтая найти печеньку. Не знал, глупый, что съестное Артём забрал с собой в палатку, и теперь его пытались разграбить кусачие рыжие муравьи.

Артём спустился к речушке, умылся и залпом выпил прихваченную коробку кефира.

Утро медленно пробуждало чувства, разворошённые вчерашним взрывом, и Артёму хотелось спрятаться от самого себя. Поэтому он вгляделся в синеватую гору к югу: уйти прочь — вот чего хотелось ему сейчас!

Он вернулся к вещам, разбросанным енотом или ещё каким фентезийным «духом леса».

Тщательно осматривая и вытряхивая каждую вещь, он сложил поклажу со всей подобающей ровностью, распределил в рюкзаке, придерживаясь заранее обдуманного порядка. Самой верхней уложил хорошо примятую коробку из-под завтрака. Потом вымел дно палатки щёткой, палатку собрал, упаковал. Пора в путь. В никуда.

Прямого маршрута к морю отсюда не существовало: горная местность не любит прямолинейности и посмеивается над нею. Поэтому, прикинув по спутниковой карте, Артём наметил путь извилистый, но пологий. В конце концов — не на скорость он идет к морю. Да и… Не идет он никуда, а так, стену лбом бодает. Или проломит её, или лоб расколет. Или выйдет из своего заточения к морю житейскому, или останется в себе навсегда. И тогда уж…

После вчерашнего вопля, от которого до сих пор першило в горле и больно глоталось, обратно, в прошлое, даже если и пойдёшь, уже не попадёшь.

Артём вздохнул полнее, взглянул на южную гору, на тревожное серое небо, забранное быстрыми клочками туч, и пошёл в будущее.

Через час, за который по обычной местности можно пройти километров пять-шесть, он, если верить карте, продвинулся всего на полтора. И то, устал, распарился, как в бане — день выдался душным и по-тропически парким. На усталости сказывалось и внутреннее опустошение — оно обесценивало любые устремления, всё представляя блеклым, бессмысленным и пресным.

Приходилось часто останавливаться, чтобы перераспределить поклажу, попить воды или отогнать увязавшегося хромого енота.

Артём больше не подкармливал его, пугал, швырял в него камни и комья земли.

Енот отступал в сумрак зарослей и исчезал с таким испуганным видом, что верилось, будто он не вернется.

Но к следующему привалу ушлый зверёк, и внешне и по духу больше похожий на помесь лисицы с обезьяной, уже крутился рядом, суетился в нескольких метрах от Артёма и обнюхивал воздух.

Ватное душевное онемение постепенно отступало, и душа заполнялась раздражением и злостью. Он почти вернулся к прежнему состоянию сосредоточенности и внутренней твёрдости. Однако боль не утихла, да ещё и обострилась резями в горле, которые притуплялись только от специального спрея и от приливов раздражения.

Теперь к его душе приросло новое дарование — он научился злиться, выплёскивать и психовать конкретно, а не вообще.

Артём будто вырвал из сердца гвоздь, который сковывал его с самого детства. И новый дар целиком овладел им.

К федеральной трассе Артём старался не приближаться меньше, чем на километр. Но и не удалялся от неё, чтобы время от времени пополнять запасы продовольствия и воды.

Отдыхая добрый десяток раз, к завершению дня он прошёл около семи километров, споря с собой и злясь на непролазность леса, крутые подъемы, камни… Да на всё.

Наконец, терзаемый собственной желчностью, он сбросил рюкзак, с досадой пнул его ногой и на том остановил своё угрюмое шествие.

Здесь разместил он лагерь, потому что с этой возвышенности хорошо просматривалась трасса и небольшой торговый поселок-островок, наполненный проезжими людьми.

Развернув палатку так, чтобы, пойди дождь, ему не оказаться на пути потока, Артём уселся на выступе и смотрел, как по шоссе снуют крошечные машинки, как они заскакивают на торговый пит-стоп и, утолив нужды, мчатся дальше, ничего о нём не подозревая.

Здесь подвёл он и итоги дня: достал блокнот и внёс новую, самую короткую запись: «Опустошение».

Когда тётя Тоня уже своё отжила и лежала в больнице среди проводов и мониторов, он посетил её, чтобы проститься. Не один, а в составе тех, кто её ещё помнил. Набралось семь человек.

Артём тётю Тоню не узнал — так иссушили её годы. Но глаза… Они совсем не изменились, хотя и видели теперь смутно.

Тётя Тоня узнала повзрослевших выпускников, обрадовалась и всех обласкала, как родных. Всех, кроме Артёма. Его она не припомнила.

Конец ознакомительного фрагмента.