Алиби от Мари Саверни

Иван Аврамов

Молодую жену киевского миллионера, ослепительно красивую модель находят посреди цветущего луга с кинжалом в сердце… Известного столичного краеведа убивают в собственной квартире. Ограбления как такового не произошло, но преступники что-то настойчиво искали – все перевернуто вверх дном. Позже выяснится – они охотились за планом клада, который попал в руки любителя киевской старины в результате изучения архивных документов. Тот, кто найдет этот клад, станет обладателем несколько владимирских златников – редчайших золотых монет, выпущенных в обращение при Владимире Красном Солнышке. Цена им сейчас – миллионы долларов… По маленькому шахтерскому городку прокатывается серия загадочных убийств. Следов преступник не оставляет, за исключением своей «визитки» – клочка бумаги, на котором в том или ином качестве фигурирует слово «ветер»… Перед операми и следователями, главными героями новой книги Ивана Аврамова «Алиби от Мари Саверни», стоит сложная задача – найти и покарать злодеев. Сделать это очень нелегко: последние умны, они тщательно запутывают следы. И все же уйти от возмездия никому не удастся, потому что преступникам противостоит талант, помноженный на мастерство и опыт, а также горячее желание установить истину и вырвать с корнем зло…

УКУС ФЕИ

Повесть

ГЛАВА I

В лифте пахло женщиной, зашедшей с мороза.

Сам лифт был дрянной, старый, исцарапанный вдоль и поперек, украшенный сплошь непотребным графитти, но вот запах в нем стоял изумительный, такой, что идет от нахолодавших волос с чуть приметной примесью тонких духов, от схваченных румянцем щек, от чистого молодого тела с его млечной свежестью.

По крайней мере, так показалось Олегу Лободко, который с некоторым сожалением вышел из лифта на шестом этаже. Чувство, подобное тому, когда не хочется выходить из теплого автобуса — ехал бы себе и ехал куда-то вдаль, когда жаль прощаться с приятной компанией и торопиться домой, когда не хочется покидать цветущую лесную поляну…

А еще ему плохо верилось, что в одной из квартир на этом самом шестом этаже найден мертвым человек, ушедший из жизни не по своей воле…

* * *

— Можно подумать, что мы не в Киеве, а в каком-нибудь Палермо, — проворчал майор Лободко, пристально всматриваясь в человека, который удобно расположился на старинном резном, явно антикварном стуле. Человек был окончательно и бесповоротно мертв. Его задушили тонким, необычайно прочным, как сицилийская гаротта (правда, какова она, эта знаменитая гаротта, Лободко не знал — видел в итальянских фильмах, читал), шнуром, скорее всего синтетического происхождения, о чем свидетельствовала очень тонкая багровая полоска на шее.

Спинка стула едва достигала мертвецу до плеча, значит, тому, кто его задушил, сделать это было удобно — зашел сзади, накинул удавку, затянул. Мужчина, который встретил смерть, не стоя, а сидя, был немолод — лет под шестьдесят или даже больше.

В квартире все перевернуто и разбросано — убийца явно что-то искал. Деньги? Драгоценности? Или какую-то важную для себя бумагу? Скорее всего, последнее. На это указывало и то, что золотой перстень-печатка по-прежнему украшал безымянный палец правой руки покойного, а в ящике письменного стола, где порылись тоже основательно, разбросаны полторы тысячи гривен — пятнадцать «стольников». Не ахти, конечно, какая сумма, но все же…

Искали что-то другое, такое, видимо, которое владелец этой двухкомнатной квартиры на Печерске, привилегированном, когда-то для «белых», а теперь просто для богатых людей, районе Киева, мог хранить в бесчисленных папках с рукописями, газетными и журнальными вырезками, фотографиями, ксерокопиями, между страницами книг. Их и в гостиной, и в спальне было много. Разнокалиберные тома наверняка бегло листали, пытаясь что-то из них выудить, и в спешке, в раздражении бросали на пол — не жалея, как попало.

— Убийца пробыл здесь порядком времени, — заметил старший лейтенант Михаил Солод. — Чтобы устроить такой грандиозный кавардак, одного часа маловато. Все перевернул вверх дном… Целую ночь, что ли, искал?

В спальню, которая одновременно служила покойнику и кабинетом, заглянул участковый инспектор Виктор Столяренко.

— Олег Павлович, никаких видимых следов взлома или работы отмычкой не обнаружено. Одно из двух: либо хозяин сам открыл дверь убийце, либо у того были ключи. Вывод напрашивается такой: Тимофей Севастьянович Медовников впустил к себе в дом знакомого человека. Может, весьма близкого, очень близкого. Люди в таком возрасте, знаете ли, чрезвычайно осторожны, опасливы.

— Весьма или очень близкого — отпадает, — возразил Лободко. — Я бы, Виктор, с тобой согласился, если бы не эта штука, — он показал участковому бутылочку с розовыми таблетками, которую зажал большим и указательным пальцами. — Это лекарство я нашел здесь, в ящике письменного стола, оно у Медовникова всегда было под рукой.

Столяренко подошел ближе, прочитал — «Манинил-5», пожал плечами:

— Не понимаю, как это соотносится с личностью убийцы.

— Очень просто, — усмехнулся майор. — Это лекарство для диабетиков — второй тип, инсулинонезависимый. Принимают его каждый день, дозу, разумеется, определяет врач. Правда, говорят, манинил снижает мужскую потенцию.

— Вы… страдаете диабетом? — сочувственно спросил Столяренко.

— Нет, — засмеялся Лободко. — Сахар у меня в норме. Дядя болеет, он и просветил. Но какое, говоришь, отношение это имеет к делу? А давай-ка пройдем на кухню…

Кухня как кухня: кафель плюс обои, холодильник, газовая плита, стол, стулья.

Лободко подвел участкового к столику, на котором стояла початая бутылка армянского коньяка, две рюмки, из которых его пили, коробка шоколадных конфет «Венецианская ночь», тарелка с аккуратно нарезанными дольками сыра.

— Видите? Даю голову на отсечение — Медовников сидел вот тут, слева. И не взял ни одной конфеты — все гнезда с его стороны заполнены, он к сладостям даже не прикоснулся. Его визави съел четыре конфеты — гнезда пусты, верно? Хозяин квартиры закусывал сыром, — Лободко подошел к новому импортному холодильнику, открыл дверцу, — из собственных припасов, да вот вам и кусок «Белозгара», от которого он нарезал на тарелку… Думаю, даже уверен, тот, кто пришел к нему в гости, принес с собой коньяк и конфеты, не зная, не догадываясь, что Медовникову сладкое противопоказано. Значит, знакомы-то они знакомы, но не накоротке…

— Олег Павлович, а что, если и коньяк, и конфеты выставил хозяин? Держал про запас? Для хороших, так сказать, людей?

— Вряд ли, — покачал головой майор. — Сладкая жизнь для тех, кто еще хочет пожить, весьма опасна, они ее отсекают от себя. Стараются держаться подальше от конфет и тортов, чтобы не возникало соблазна. Кстати, Виктор, разузнай в районной поликлинике, стоял ли у них на учете Медовников, как диабетик. Странное все-таки убийство: деньги на месте, шмотки тоже вроде бы, впрочем, супермодником этот пожилой господин явно не был, очень неплохие пейзажи середины прошлого века тоже висят на стенах, а все вокруг — вверх тормашками, словно искали какой-то очень важный документ, крайне важную бумагу… Или небольшую вещичку…

— Да, похоже на это, — охотно согласился Столяренко…

* * *

Опрос соседей на первых порах ничего не дал — никто не видел того, кто пришел в гости к Медовникову, который, как установила судебно-медицинская экспертиза, умер от асфиксии примерно между девятью и десятью часами вечера. Если учесть, что на дворе стоял декабрь, и это был достаточно поздний вечер, когда люди, отужинав, садятся к телевизорам и не выходят за пределы собственного звукового поля, надо сказать, что и стены этого довоенной постройки дома картон не напоминают, никто ничего и не услышал. Собственно, шума как такового, вероятно, и не было. Разве хрип или безмолвный ужас человека, которого душат, имеют что-то общее с криками жертвы, которую полосуют ножом, или воплями о помощи?

Итак, что пока проступило на белой фотобумаге начинающегося следствия, только что утопленной в раствор проявителя? Медовников был маститым краеведом, пожалуй, лучшим среди тех немногих, не более семи-восьми, своих коллег, успешно занимающихся историей украинской столицы. Активно печатался в популярных, самых тиражных газетах и журналах, его перу принадлежал ряд краеведческих, высоко оцененных критиками и читателями книг. Он знал практически все, если не буквально все о старых улицах и переулках Киева, его домах, фонтанах, скверах, исторических зданиях, уже снесенных или пока еще не тронутых девятым валом, конечно же, необходимого, оправданного, но часто неуправляемого строительного бума, за гадостями которого отчетливо вырисовывались как безголовая городская власть, так и те, кто хотел по максимуму выжать выгоду из каждого поистине золотого квадратного метра столичной земли.

Краеведы, как и фотокоры, Лободко знал это по рассказам знакомых журналистов, друг друга переносили плохо, хотя и старались этого не показывать. Общались, конечно, но только в силу необходимости — каждый в душе считал, что лишь его знание Киева, почерпнутое из архивов, литературных и прочих источников, наиболее полно и безошибочно. Профессиональными секретами делиться никто не любил. Если обычные ученые работают, как правило, в большом коллективе, то исследователи старины — волки-одиночки.

Так что «друзья»-коллеги, с досадой подумал Лободко, вряд ли расскажут о покойном что-нибудь путевое — даже с учетом того, что смерть сглаживает разногласия, отодвигает на задний план неприязнь, несимпатию к ушедшему в лучшие миры.

Лободко не ошибся — Тимофей Севастьянович болел диабетом и стоял на учете в районной поликлинике. Как сказал участковому Виктору Столяренко лечащий врач Медовникова, тот был дисциплинированным пациентом и благодаря диете (гречневая каша, овощи, нежирное мясо) и лекарствам держал сахар в норме. «При таком режиме он вполне мог дотянуть лет до 80–85», — достаточно высоко оценил эндокринолог жизненные, увы, безжалостно отобранные, перспективы Тимофея Севастьяновича.

Тщательный осмотр квартиры позволил обнаружить одну любопытную улику: чешскую монетку достоинством в двадцать крон с отчетливым отпечатком пальцев — не хозяина, а кого-то другого, не исключено, убийцы.

Монетку нашли в гостиной, под низким диванчиком-канапе, в той самой комнате, где совершилось убийство. Крона практически пылью не припала, скорее всего, обронили ее недавно, но самое главное заключалось в том, что отпечатки пальцев на монетке, как заверили эксперты, идеально совпали с отпечатками пальцев на рюмке, из которой кто-то неведомый на пару с киевоведом пил на кухне коньяк. Весьма серьезная улика, как-то даже не верится, что преступник оказался таким беспечным — монетка еще куда ни шло, но следы на рюмке? Да протяни руку, сними с крючка кухонное полотенце и протри хрусталь до блеска, тем более что времени — выше крыши! Выходит, убийца — ужасно рассеянный тип? Или прикончил человека, и так затрясло, что забыл обо всем на свете? Интересно, что скажут дактилоскописты? Лободко почти уверен, что эти отпечатки в их базе данных не значатся.

Странное все-таки убийство! Ограблением и не пахнет. О мести тоже говорить, пожалуй, не приходится — зачем в таком случае трясти, разбрасывать книги, папки? Выемка какого-то носителя — бумажка, дискета, диск с чрезвычайно ценной информацией? Но где находится то, что интересовало убийц, лучше всех знал Тимофей Севастьянович. Не проще ли было подвергнуть его импровизированным пыткам и вырвать признание — и время сэкономлено, и сил на шмон тратить не надо? В общем, никакой пока ясности, кому и зачем понадобилось лишать Медовникова жизни, нет.

* * *

— Лучше папы Киев не знал никто, — Илона Тимофеевна, очень симпатичная, но основательно, с ног до головы прокуренная женщина, промокнула глаза тонким батистовым носовым платочком и пододвинула чашечку с кофе поближе к Лободко. — Да вы пейте, Олег Павлович, пейте! Остывший кофе — это уже какой-то совсем другой напиток.

— Благодарю, — учтиво кивнул Олег и сделал два маленьких глотка. — Потрясающе вкусно! — не удержался от искренней похвалы.

— Варить кофе, или заваривать — как вам угодно, научилась у отца. В молодости, как и в зрелые годы, он слыл заядлым кофеманом. Его друзья приходили к нам в гости в буквальном смысле на чашечку кофе.

— И с кем же Тимофей Севастьянович дружил? С историками? Краеведами? — поинтересовался Лободко.

— Что вы! — замахала руками хозяйка квартиры, обычной, кстати, двухкомнатной квартиры, где было много книг, а потолки, полы, советская столярка и прочие детали интерьера пока что явно не побаивались евроремонта.

— Папа поддерживал связь с друзьями детства, университетскими однокашниками. Он ведь коренной киевлянин. С людьми, которые изучают Киев, конечно, общался, но не более. Спецов таких, впрочем, не столь уж много, их по пальцам пересчитаешь. Наш город для папы — одна, но пламенная страсть. Одного взгляда на старое фото, газетную иллюстрацию, открытку хватало, чтобы он назвал, какая улица, какой переулок, перекресток, здание, заведение, фонтан, кинотеатр, парикмахерская, кондитерская на раритете, запечатлевшем кусочек старого Киева. Тот самый кусочек, который в натуре уже не существует, а остался лишь на дореволюционной открытке или старинной литографии. Назовет, что это за жемчужина, и тут же прочитает целую лекцию…

Медовникова потянулась рукой к пачке с сигаретами, а Лободко машинально отметил про себя: «Четвертая уже!»

— А кем Тимофей Севастьянович был по профессии?

— Он читал в школе географию. А все свободное время отдавал краеведению. За деньгами не гнался. Они для него существовали постольку, поскольку… В последние годы папу сватали в авторы многие популярные газеты, журналы, сулили пристойные гонорары. Но он хранил верность однажды выбранной газете — «Андреевскому спуску». Хотя, конечно, деньги пригодились бы ему, ведь учительские пенсии сами знаете какие.

— Илона Тимофеевна, на ваш взгляд… Кому и зачем понадобилось это убийство?

— Вопрос не по адресу, — мягко, точно боясь обидеть гостя, сказала дочь Медовникова. — Если б я знала, кто, то не стала бы дожидаться вашего вопроса.

— Я предвидел такой ответ, — виновато произнес Лободко. — Но мне просто следовало спросить вас об этом по долгу службы. Опять же, а вдруг у вас есть хоть какие-то подозрения…

— Я понимаю, — согласно кивнула Илона Тимофеевна. — Скажу как на духу: смерть отца стала для меня полной неожиданностью. Это как если бы близкий, полный сил и здоровья человек утром сел за руль машины, а вечером звонят: разбился насмерть…

— А как часто вы навещали отца? — поинтересовался майор.

— Дважды в неделю — это уж точно. Иногда, правда, случалось, что забегу лишь в субботу. Или воскресенье. Работа, знаете ли…

— У вас был ключ от его квартиры?

— Был и есть. Никогда его не теряла, никому не отдавала.

— В эти ваши посещения никто из знакомых или вовсе незнакомых людей вам на глаза не попадался?

— Не-а, — как-то по-детски ответила Медовникова. — Дело в том, что папа в обществе не нуждался. Вы обратили внимание, какая у него роскошная библиотека? Так он поклялся мне, что до конца жизни успеет прочитать каждую книжку от корки до корки. И почти сдержал слово — нечитанных книг у него оставалось совсем мало. Если папа не читал, он работал — в архивах, библиотеках, читальных залах или с собственным архивом, различными собранными за многие годы досье…

— Скажите, а Тимофей Севастьянович когда-нибудь бывал в Чехии? Может, совсем недавно ездил?

— Нет-нет. Там он не бывал. Папа совершил только три зарубежных поездки — в Египет, Финляндию и Грецию.

— А какие-нибудь друзья, знакомцы в Чехии у него есть?

— Не припомню. Нет, совершенно точно, нет. Ни в Чехии, — Илона Тимофеевна слегка улыбнулась, — ни даже в Словакии. А почему, собственно, вы об этом спрашиваете?

— В квартире вашего отца была обнаружена чешская монетка — двадцать крон. Любопытно, откуда она там взялась?

— Понятия не имею, — пожала плечами Илона Тимофеевна. — Наверное, кто-то приходил к отцу и обронил. А где вы ее нашли?

— В гостиной. Под диванчиком-канапе.

— И отпечатки пальцев на ней остались?

— Да. Но принадлежат они не вашему отцу.

— Кто-то, видимо, потерял ее совсем недавно, иначе бы папа, который раз в неделю, по пятницам, делал в квартире генеральную, можно сказать, уборку, ее бы приметил. Сколько, говорите, крон?

— Двадцать. Хватит добраться на автобусе из пригорода в Прагу. Я путешествовал по Чехии, так что знаю… Тогда, правда, в ходу были еще геллеры, или галлеры — мелкая монета. Но чехи уже изъяли ее из обращения…

— А кроны эти какого года выпуска?

— Самая новенькая «двадцаточка». Отчеканили ее в этом году. Стало быть, кто-то потерял ее в квартире вашего отца не так уж давно. Если точнее, совсем недавно, потому что монета не успела запылиться. Не исключаю, что она выпала из кармана убийцы. В принципе, это важная улика. Только, — вздохнул Лободко, — не знаю, удастся ли с ее помощью что-то прояснить…

— Олег Павлович, я покопаюсь в памяти насчет… Чехии, — пообещала Медовникова. — Вернее, знакомых папы в этой стране. Шансов на успех почти никаких, но вдруг…

— Спасибо… Илона Тимофеевна, и все же… Неужели отец ваш ни с кем из коллег по хобби не был дружен?

Илона Тимофеевна взяла со стола чашечку с остывшим кофе, подержала ее на весу, потом поставила на место.

— Видите ли, был один такой человек, которому Тимофей Севастьянович симпатизировал. Пожалуй, даже дружил с ним. Это Андрей Феликсович Круликовский. Его специализация — Киев девятнадцатого века.

— Его что, уже нет в живых?

— Нет, он, слава Богу, живет и здравствует, насколько мне известно. Только не здесь, в Украине, а в Польше. Переехал туда с семьей где-то в середине девяностых. Круликовский поляк по национальности. Живет в Кракове. Папа поддерживал с ним связь. Иногда они обменивались письмами, но больше общались по телефону.

— А здесь, в Киеве, из старых, ну, не друзей, а знакомцев — ни одного? — с надеждой услышать обратное спросил Лободко. — Понимаете, нам бы хоть за что-нибудь зацепиться…

— Я ведь вам уже говорила, что Тимофей Севастьянович не из тех, кто с каждым встречным-поперечным на короткой ноге, — с некоторым раздражением ответила Илона Тимофеевна. — Он был достаточно замкнутым человеком. Ну, если хотите, запишите — Палихата Федор Спиридонович. Папа дружил с ним с юности. Потом, когда оба были зрелыми мужами, между ними пробежала черная кошка, и виноват, заметьте, оказался в этом Палихата — отец дал ему для ознакомления, чисто по-дружески, так сказать, материалы по Печерску, а тот взял да и опубликовал их в журнале под своим именем. Папа с ним страшно поругался, но со временем простил — Палихата объяснял свой поступок катастрофическим безденежьем, которое он бы лично пережил, если б не жена с онкозаболеванием. Именно из-за нее он решился на подлость. Папа, конечно, резко к нему охладел, но, в принципе, общался. Изредка… Это все, что может вам хоть как-то пригодиться. Олег Павлович, как насчет кофейку? Еще хотите? Я это мигом…

— Нет, что вы! — отказался Лободко — Премного вам благодарен. — Прозвучало это несколько старомодно, но вполне искренно. — Илона Тимофеевна, мы сделаем все, чтобы найти убийцу. А с вами наверняка встретимся еще не раз…

ГЛАВА II

Олег Лободко, в отличие от подавляющего большинства мужчин, очень любил хлопотать дома на кухне. Ему нравилось, например, чистить картошку, и того, кто набивался ему в помощники, он готов был объявить своим смертным врагом. Борщи или супы-харчо, или обычные супы — вермишелевые, рисовые, картофельные, луковые получались у него необыкновенно вкусными, что с удовольствием отмечала его жена Наталья. И при этом была вполне искренна — фальшивыми комплиментами, лишь бы поощрить мужа в этом не очень-то благодарном занятии, и не пахло.

Олег давно опоэтизировал для себя кулинарное искусство. Ему нравилось наблюдать, как мясо отдает бульону золотые капли жира, как мельтешат в кипятке, точно галька в прибойной пене, картофельные кубики, как багровеет, будто страшно устыдясь, варево от твердой, наструганной на терке свеклы, как посреди рыжевато-красного (окончательный цвет, сформированный зажаркой из моркови, лука и томатной пасты) плеса возникает зеленый оазис — брошены петрушка и укроп, и в тихое плавание в потихоньку остывающей кастрюле отправляются лавровые листики, эти обязательные «кувшинки» борща…

Вот и сегодня он быстро, привычно приготовил, в отсутствие жены и двух дочерей, свою «коронку», попробовав ее на вкус, лишь когда все было сделано — достаточно одной ложки, чтобы определить, удалось ли блюдо. Наташа вечно изумлялась этой его странной, отличной от многих доморощенных кулинаров, особенности не прикасаться к вареву или жареву, пока оно не примет «товарный вид». И тут надобно отметить, что ни недосола, ни пересола Олег не допускал.

— Поварская интуиция… Она меня не подводит, — пояснял он жене.

И еще одно возведенное в ранг абсолюта правило бытовало на кухне, если на ней священнодействовал глава семьи, — к приготовленной им еде можно было приступать, когда вся семья в сборе и чинно уселась за обеденным столом. Олег, конечно же, понимал, что это не совсем правильно, но пересилить себя не мог. Ситуация примерно та же, что с мастером, который позволяет другим любоваться своим шедевром не когда он еще в работе, а лишь по ее завершении, когда публика уже столпилась в выставочном зале.

Пока борщ настаивался на плите, Олег заварил себе крепкого чаю, сделал бутерброд с сыром и вышел на балкон. Стоя перед открытой рамой и прихлебывая крепкий, деготного цвета напиток, вглядывался в близкие и отдаленные рощицы, примыкавшие к самому краю Оболони — счастлив тот, чей дом стоит именно здесь! Графичность голых деревьев зримо оттенялась голубизной совсем не декабрьского, а скорее мартовского неба — не зима в буйном своем начале, а настоящая весна. Да, все в природе стало с ног на голову.

Олег распечатал пачку «Мальборо», закурил, причем куда с большим удовольствием, нежели обычно, а объяснение тому простое — нет дома никого из домочадцев, которые нещадно бранят его за то, что он гробит не только себя, а и их. Как не старается Олег выдувать дым в открытое пространство, все равно его наволакивает вовнутрь, что заставляет негодовать и Наташу, и дочек. Но сейчас сплошной кайф: глоток чаю и две-три глубокие затяжки… Процесс, когда думается хорошо. Так, ни о чем. Просто какое-то шевеление в голове, которое совершенно не мешает очень мило отвлечься на что-то несущественное: сейчас, например, Олег отметил, что вода в Собачьем Гирле, близком, рукой подать, заливе Днепра, синеет, как летом, а мгновением спустя залюбовался синичкой, шустрой красивой птичкой, севшей на карниз соседского балкона…

Но, бывает, это шевеление внезапно обрывается, и опять же неожиданно, как черт из табакерки, выскакивает мысль, от которой уже не отделаться. На этот раз Лободко ни с того вроде, ни с сего, но это далеко не так, в подсознании сия заноза засела глубоко, озадачился вопросом: «Кто все же убил Тимофея Медовникова?»

В полной тишине думалось легко и свободно. Начнем с того, решил Олег, что Тимофей Севастьянович был прежде всего знатоком истории родного города, а она, как известно, хранит много секретов. Почему не вообразить, что обладателем одной из таких тайн стал Медовников? Скорее всего, совсем недавно, иначе его убили бы намного раньше. Впрочем, может быть и так, что эту тайну он хранил долго, и лишь совсем недавно кто-то недобрый о ней узнал. Теперь, что она собой представляла, эта тайна? Имела научное значение? Видимо, да, но вряд ли этот фактор сыграл решающую роль, потому что за это, как и за политику, у нас не убивают. У нас сейчас убивают за деньги. Предположение, что, копаясь в архивах, он отыскал нечто такое, что способно обернуться большой, сумасшедшей материальной выгодой, вовсе не беспочвенно. В квартире что-то искали. Искали, нашли, а Медовникова после убрали. После или до того, но убрали. Зачем, ясно.

В квартире все перевернули вверх дном. Обычно в таких ситуациях, чтоб ускорить дело, прибегают к пыткам, никаких следов которых на нашем покойнике не обнаружено. Пожалели старика? По знакомству, так сказать? Или тот твердо заявил: «Режь, жги, но ничего не покажу»? Фанаты своего дела, как Тимофей Медовников, на это вполне способны.

Дактилоскопическая экспертиза установила, что отпечатки пальцев на рюмке из-под коньяка и чешской монете принадлежат одному и тому же лицу. На других рюмках в кухонном серванте есть отпечатки пальцев хозяина. Одна рюмка, а всего их полудюжина, оказалась девственно чистой. Сам Медовников, что ли, так постарался? Идеальным образом протер и, не прикасаясь к бокам, с помощью полотенца водрузил на место?

«Пальчики» пробили — в картотеке таковые не значатся. Энтузиазма это, конечно, не прибавило, но Олег на подобный «подарок» и не рассчитывал.

Возня у входной двери, которую он, уже перейдя в гостиную, уловил, а затем веселые голоса в прихожей и холле оторвали его от мыслительного процесса — возвратились три любительницы пошопинговать. Наташа в данном случае — любительница поневоле.

Девчата, как Олег называл эту горячо им любимую троицу, хоть и проголодались, но на кухню не заторопилась, а тут же бросились к трюмо, с судорожной быстротой облачаясь в обновки и придирчиво оценивая их уже в домашних условиях. У старшенькой, Леры, это протекало без проблем. Младшую же, Ирку, привычно начинали одолевать сомнения — а не большими кажутся на ноге эти новые зимние сапожки, а угадала ли она с цветом топика, не мешковато ли сидит зимнее пальтецо? Сомнения одолевали мнительную Ирочку так, что совсем скоро от недавней радости не оставалось и следа, наступало глубокое разочарование, от уныния и отчаяния на глазах выступали слезы, и Олег знал, что усталая Наташа так и не переубедит дочку, что с обновками все окей, все отлично смотрится и прекрасно сидит, и что потом, после длительного бесплодного диалога, Наташа, как всегда, обреченно сдастся, пообещав, что завтра они вдвоем с Ирой отправятся на вещевой рынок и поменяют сапоги или пальто на что-то другое. По принципу — шило на мыло.

Олег в ходе этого уже канонического процесса тоже старался вставить свои комплиментарные «пять копеек», вполне искренно утверждая:

— Ира, честное слово, очень хорошо! Не вижу никаких изъянов!

На что младшая дочь раздраженно, с резким неприятием отвечала:

— Ты всегда так говоришь! Я тебе не верю.

В который раз пережив эту ситуацию, Олег вздохнул и отправился на кухню разливать по тарелкам борщ и ставить на стол что-то еще к борщу.

— Идите обедать! Стынет! — голосом глашатая возвестил он, но на зов его откликнулась лишь жена.

Через минуту, после нескольких ложек, она заявит, что борщ у Олега получается лучше, чем у нее, а он будет возражать и говорить, что все как раз наоборот.

А девчонки все еще вертелись у зеркала — папин борщ привлекал их не очень-то.

* * *

Едва Олег Лободко переступил порог жилья Палихаты, в ноздри ему тут же ударил ужасный, непереносимый, настоянный не днями, а неделями запах больной, умирающей собаки. Олег чуть не вэкнул, но собрался с духом и задавил рвущийся наружу звук от зарождающегося в недрах естества рвотного позыва. «Хорош будет мент, — подумал с юмором, — который наблюет в прихожей».

«Двушка» Палихаты и «двушка» Медовниковой — как сиамские близнецы. Те же, из прежних времен, окна-двери, тот же монотонно-багровый линолеум под ногами, та же, в общем-то, мебель, только жилье Илоны Тимофеевны выглядело опрятно, ухоженно. А здесь женской рукой и не пахло — повсюду пыль, по углам в гостиной, куда пригласил незваного гостя хозяин, паутина, основательно затоптанный, не ведающий пылесоса, ковер на полу.

— Живу одиноко, как бирюк, — виновато, как бы извиняясь, сказал хозяин. — Жену схоронил девять лет назад, а двое сыновей живут своими домами.

На голос хозяина из спальни выглянула древняя колли, рыже-пегая, с белой грудью и белым воротником, длинная шерсть ее свалялась, небольшие темно-коричневые глазки смотрели незряче, беспомощно, клинообразная, как у осетра, голова оставалась неподвижной. Колли сделала несколько шагов на подгибающихся лапах и завалилась набок посреди коридора.

— Потерпи, милая, отдохни, — участливо произнес старик. — Скоро пойдем гулять.

— На руках выносите? — сочувственно спросил Лободко.

— Почти. На ровном месте она еще ходок, а спуститься с лестницы не может. На руки беру, хотя сам ой как немолод. Ничего не поделаешь — пятнадцатый год собаке. Усыпить — рука не поднимается. Все равно, что убить родного человека.

Федор Спиридонович Палихата был довольно-таки еще бодрым, весьма подвижным старичком с уцелевшими, но редкими, конечно, волосами, которые неприятно блестели, словно он смазал их каким-нибудь репейным маслом или причесал, только выйдя из-под душа, стекла очков для дали делали его голубые глаза по-рыбьи круглыми; бесцветные губы из-за малого количества зубов во рту резко вжаты, от природы тонкие, они теперь стали единой, еле приметной полоской. Привычка что-то теребить в пальцах — хоть хлебный мякиш слепить и мять его, мять, хоть карандашом играться так и сяк, свидетельствовала о том, что это нервическая, неуравновешенная натура. Сейчас предметом такой забавы являлся пульт дистанционного управления телевизором, который описывал в руках Палихаты немыслимые кульбиты.

О том, что произошло с Медовниковым, Федор Спиридонович уже знал, однако попросил майора более подробно рассказать ему об убийстве. Было видно, что он искренне переживает: несколько раз к его глазам подступали слезы, но Палихата усилием воли их сдерживал, желая, видимо, показаться перед следователем человеком сильнее, чем он есть на самом деле. И еще Лободко твердо уловил, что старинный приятель Тимофея Севастьяновича пытается определить, знает ли Олег о том, что между ними когда-то пробежала черная кошка и кто в этом виноват. На прямо поставленный вопрос, случалось ли им ссориться, Палихата, в общем-то, не ответил, он просто помедлил, глаз, правда, не отвел, наоборот, пытливо выкатил на гостя круглые и тусклые, как небо в непогоду, шары и уклончиво пробормотал:

— В жизни, знаете ли, всякое случается…

Через некоторое время майор Лободко в лоб спросил Палихату:

— Это правда, что однажды вы некрасиво поступили по отношению к Медовникову?

— Ах, вам уже рассказали… — невыразительным, бесцветным голосом сказал Федор Спиридонович. — Да, был такой грех… Бес попутал… Вернее, жизнь заставила… Жену пытался спасти… Если точнее, облегчить ее страдания. Виноват я, очень виноват перед Тимофеем Севастьяновичем… Но, вообще-то, он меня простил…

Лободко кивнул. А старик явно занервничал, пультик в его руках так и запорхал:

— Зачем вы меня об этом спросили? Наша давняя размолвка важна для вашего расследования? Неужели вы думаете, что это я убил Тимофея Севастьяновича?

— Окститесь, Федор Спиридонович! — укоризненно протянул Лободко. — Ну, работа у нас такая. Ворошить прошлое, бередить раны, которые уже зарубцевались. Часто не щадим самолюбия тех, кто сидит напротив. Иначе преступников нам ввек не отыскать. Почему полчаса назад я позвонил в вашу квартиру? Чтобы, а вдруг мне повезет, узнать, почему убили Медовникова, нормального, порядочного гражданина, ни в чем преступном не замеченного. Можете ответить — ответьте, нет…

— Могу, — неожиданно для майора заявил Палихата, и пультик в его руке замер. — Вы хотите знать, из-за чего порешили Тимофея Севастьяновича? Из-за клада! Вот! А кто это сделал… — Палихата беспомощно развел руками.

— Откуда у вас такая уверенность — из-за клада? — Олег был так ошеломлен, что его собеседник даже улыбнулся. — Медовников что, занимался кладоискательством?

— Нет, он не был ни археологом, ни черным археологом, он нигде и никогда не копал землю. Он был краеведом, каких поискать, а не охотником за сокровищами.

— Тогда на чем основывается ваше утверждение? Ведь нельзя же так, с бухты-барахты…

— Нельзя, — согласился Палихата и на некоторое время будто отключился от разговора, Олег же терпеливо ждал ответа. Наконец тонкая полоска рта Федора Спиридоновича дрогнула. И уста его разомкнулись: — Видите ли… Тимофей Севастьянович, непревзойденный знаток киевского Подола и верхнего, Княжьего града, всю жизнь верил, твердил, предчувствовал, если хотите, что рано или поздно наткнется на клад. Киев в этом плане, поверьте мне, дураку, воистину неисчерпаем. Это настоящий золотой колодец. Полагаю, что давнее предчувствие Медовникова сбылось, подтвердилось, осуществилось, он вычислил тайник, схрон, но не утерпел, поделился с кем-то тайной, и эта ошибка стоила ему жизни.

— Предположим, вы правы… Как думаете, если бы клад оказался в руках Медовникова — в прямом, так сказать, смысле, как бы он им распорядился?

— Строго по закону, — нахмурился Палихата, тут же почему-то став весьма симпатичным Олегу, который уважал справедливых и объективных людей. — Он передал бы ценности государству, получив причитающееся ему лично вознаграждение. Раньше выплачивали четверть от стоимости найденного. Сколько сейчас, не знаю.

— Ваше предположение заслуживает внимания, — сказал Лободко. — И все же пока это шкура неубитого медведя.

— Мне кажется, что я не ошибаюсь, — упрямо произнес Палихата. — Такой вывод напрашивается сам собой, особенно после вашего рассказа о том, как выглядело жилище Медовникова после преступления.

— Не спорю, Федор Спиридонович, ваше рассуждение вполне логично, — заключил Олег. — Но очень часто истинный мотив преступления рушит все представления о логике.

Из спальни опять тихо выбралась умирающая собака, ткнулась носом в стенку коридора, лапы ее подогнулись, и она бессильно растянулась вдоль плинтуса.

* * *

Пять дней, прошедшие после убийства Медовникова, ничего нового следствию не принесли. Но шестой день получился воистину взрывным — у себя дома был обнаружен мертвым некий Стас Никольский, молодой человек, достаточно известный среди антикваров, филателистов, нумизматов, любителей коллекционировать ордена и медали, старинные раритеты. Как совсем скоро узнали Лободко с Солодом, которые заблаговременно, кстати, предупредили коллег из райотделов милиции, что у них определенный интерес к событиям в кругах, коим не чужда киевская и вообще старина, Никольский не только приобретал и сбывал артефакты, добытые в результате незаконных раскопок, а и сам их предпринимал в Крыму и Северном Причерноморье.

На первый поспешный взгляд, это было чистое самоубийство. Стас висел с высунутым затверделым языком в петле из капроновой веревки, какой обычно пользуются рыбаки, цепляя к ней якоря, «кошки». Конец веревки был привязан к одной из двух толстых цельнометаллических загогулин, на которых когда-то держались антресоли. Штукенция эта, кронштейн, была глубоко вбита в бетон над кухонной дверью и, если понадобилось бы, выдержала еще не одного Стаса.

Первый осмотр трупа показал, что сила к покойнику не применялась — никаких следов побоев, пыток, грубого физического принуждения. Предсмертная записка отсутствовала.

— Запутался, наверное, в темных своих делишках, — предположил старший лейтенант Солод. — Кому-то крупно задолжал или перешел дорогу.

Ростом Стас был невелик — так, мужичок с ноготок, метр пятьдесят с кепкой. А внешне он смахивал на зверька — то ли хорька, то ли суслика, то ли тушканчика. Такие вот мелкие, несимпатичные черты лица.

Грешно говорить, но труп был не первой свежести — и запах от него уже шел, и трупные пятна на теле вызрели.

— Дня два висит, если не больше, — на глазок определил судмедэксперт Борис Волынский. — Более точную дату назову после вскрытия, вечером.

— Хорошо бы, — откликнулся майор Лободко.

Стас Никольский собственного жилья в Киеве не имел. Квартиру, ставшую его последним пристанищем, он снимал уже два с половиной года и, по словам хозяина, ни разу не подвел его с уплатой — всегда в срок, полная сумма. Женщин не водил, а если даже и водил когда, то тихо, не привлекая ничьего внимания.

— Чересчур коммуникабельным я его не назвал бы, — сказал хозяин квартиры, рыжий увалень-губошлеп, от которого попахивало пивом. — Шумных компаний здесь не примечал. Конечно, наведывался к жильцу далеко не каждый день, может, просто не попадал на какие-то междусобойчики.

— То есть, никого из тех, кто ходил, скажем, в друзьях или приятелях Никольского, вы не запомнили, — уточнил Лободко.

— Никого. Везло, видать, моему несчастному жильцу. Но однажды везение кончилось, и подвел он меня, честное слово, под монастырь!

Рыжему увальню-губошлепу не очень-то было жалко жильца, он больше горевал, что репутация его сдаваемого внаем жилья теперь подмочена.

— Я, поверьте, держусь на плаву благодаря ей, — он обвел руками все вокруг себя. — А кто теперь сунется ко мне в постояльцы? Если кто и пойдет, так на второй день выселится. Добрые соседи расскажут, что квартира эта нехорошая. Сейчас люди в мистику ударились, верят в призраков, домовых, барабашек, в отрицательную энергетику. И откуда он только свалился на мою голову, этот Стас?

— Не переживайте так, со временем, думаю, все позабудется, — для приличия посочувствовал губошлепу Лободко.

Кивком головы он подозвал к себе Солода:

— Миша, осмотрите все здесь самым тщательным образом.

Ему хотелось выйти поскорее из этой унылой квартиры с ее запущенностью, затхлостью, ветхой мебелью, продранным в нескольких местах линолеумом, выйти на воздух, шагнуть прямо в бесснежный, солнечный и теплый, будто не зима на дворе, а весна, день.

* * *

Нет, сводить счеты с жизнью Стас Никольский вовсе не хотел. Но кому-то очень хотелось, чтобы Стаса приняли за самоубийцу.

Медэкспертиза нашла в крови Никольского приличное содержание алкоголя. Ничего, разумеется, исключать нельзя, но вдрызг пьяные люди практически никогда не уходят добровольно из жизни. Выпить столько, как он, а это не меньше, если не больше семисот граммов водки, а потом встать на табурет… Да он без всякой табуретки тут же грохнулся бы… Значит, кто-то напоил Стаса вусмерть, потом поднял, поставил впавшего в бессознательное состояние парня на табуретку, набросил на его шею петлю и вытащил из-под ног табуретку. Стоял, наверное, и наблюдал, как тот дергается.

Но главный сюрприз состоял в другом. При тщательном осмотре квартиры, вещей покойного были обнаружены несколько чешских монет разного достоинства — в кармане легкой куртки-ветровки. Дактилоскописты установили: отпечатки пальцев Стаса Никольского абсолютны идентичны отпечаткам на монете, найденной в квартире Медовникова, а также на рюмке из-под коньяка.

— Кажется, дело в шляпе, Олег Павлович, — довольно улыбнулся старший лейтенант Солод. — Это я по поводу убийства Медовникова. А вот кто и почему задушил Никольского — загадка.

— Загадка, которую надо разгадать, Миша, — несколько назидательно произнес Лободко. — Ну, некоторая ясность имеется, однако вопросов прибавилось. Как-то все уж будто по заказу: не знаете, кто порешил краеведа? Да это я, который сам полез в петлю… Тот, кто инсценировал самоубийство Никольского, особенно не рассчитывал, что мы купимся на его грубую уловку. Почему? Хотел дать знать, что убийца понес заслуженное наказание? Что в роли карающей десницы выступил он сам, а не правосудие? Дескать, Медовников, почтенный гражданин, отомщен, а по этому негодяю особо горевать и нечего. А может, разгадка в рюмке?

— Какой еще рюмке? — удивился Солод.

— Из кухонного серванта. Хорошо протертой, идеально чистой. Никаких следов на ней нет. Будто не человек ее поставил на место, а она сама выпорхнула из полотенечка и приземлилась на полку.

— Олег Павлович, вы хотите сказать… — Солод поднялся со стула, сделал несколько шагов по кабинету майора, — …вам кажется, что у Медовникова был еще кто-то…

–…Третий. Или второй — из гостей, — подтвердил Лободко. — Конечно, это из области предположений, но этот, неведомый нам преступник, постарался не оставить следов после себя. Он привел в порядок рюмку, из которой пил коньяк, подкинул втайне от сообщника монету с отпечатками его пальцев, потом, через два дня — Тимофея Севастьяновича убили пятнадцатого декабря, а Никольский оказался в петле семнадцатого, избавился от него самого, представив дело так, что тот ушел из жизни по собственной воле. В принципе, поверить в самоубийство можно, если б не два обстоятельства. Первое, послабее, пьяный в дым мужик мог, конечно, смастерить петлю, хотя в это не очень-то верится. Второе — меня очень смущает эта чистая рюмка. Поэтому я склонен думать, что Стаса убили. Зачем? Знаешь, Миша, в шахматах фигуру жертвуют ради того, чтобы обострить игру, получить позиционное преимущество, позволяющее развить матовую атаку. Первая выгода дружка Стаса, назовем его так, — вывести следствие прямиком на убийцу Медовникова, расставив тем самым точки над «і»». Вторая — убрать ставшего ненужным сообщника. Третья — превратиться в единоличного обладателя тайны, которой располагал краевед.

— Логично, стройно, комар носа не подточит, — похвалил Солод шефа.

— Спасибо за комплимент, Миша, но это всего лишь версия, которую начнем отрабатывать. Ищем того, кто отправил Никольского на тот свет. А немногим ранее, возможно, и Тимофея Севастьяновича Медовникова. Пожалуйста, узнай все-все-все про Стаса. Выясни, бывал ли он в Чехии, если да, то когда и с какой целью. Установи круг ближнего и дальнего общения. Его отношения с женщинами, деловыми партнерами… Короче, действуй…

ГЛАВА III

С утра Андрею Феликсовичу Круликовскому нездоровилось. Ломило затылок, а это был верный симптом, что повысилось, и наверняка резко, давление, хотя с утра он проглотил традиционную таблетку «Нолипрел форте». Вполне может быть, что виновата погода — вчерашний легкий морозец внезапно сменился туманом и слякотью. Эти противные атмосферные перепады Андрей Феликсович, как старый гипертоник, переносил плохо.

Конец ознакомительного фрагмента.