Полный курс русской литературы. Литература второй половины XX века

И. О. Родин, 2002

Данная книга содержит краткое изложение художественных произведений, их анализ, конспекты критических статей, биографии писателей, справочные материалы по теории литературы, а также обзоры литературной жизни второй половины XX века". Данное издание расширенное и включает в себя не только произведения, входящие в школьную программу, но и те, которые рекомендованы учащимся гуманитарного профиля, а также абитуриентам, собирающимся поступать на факультеты, где изучаются лингвистические дисциплины.

Сатира и социальная антиутопия в литературе 20—30-х годов

Сатира периода 20—30-х годов XX века — наиболее плодотворный период развития этого жанра в пределах советской литературы. С одной стороны, это объясняется тем, что в 20-е и в первой половине 30-х годов литература еще не подверглась столь жесткой регламентации и цензуре со стороны государства, как это происходило начиная со второй половины 30-х годов (хотя признаки грядущей «перестройки» литературной жизни ощущались уже начиная с 1925 года, когда была, собственно, введена цензура и учрежден Госиздат). С другой стороны, это объяснялось живыми традициями русской демократической сатиры, идущими еще от Гоголя, Сухово-Кобылина, Салтыкова-Щедрина и других авторов XIX века.

Условно сатиру этого времени можно разделить на два периода:

1. 20-е—начало 30-х годов. Период борьбы за идеалы революции, за обновление мира на новых принципах, за рождение нового человека. Для этого периода характерно сатирическое изображение мещанства (особенно времени НЭПа) как пережитка «старого мира», и его отдельных представителей. Рисуя события революции и последовавшей затем гражданской войны, авторы объектом разоблачения избирали представителей белого движения, а также эмиграции, которые являлись в произведениях также «осколками старого мира». Их гибель представлялась авторам закономерной, так как отсутствие идеалов, общественно-значимых целей привело к неизбежному загниванию и краху царского режима, а теперь, соответственно, и тех, кто пытался его защищать.

2. Конец 20-х—начало 40-х годов. Период осознания реалий нового тоталитарного государства. В этот период основным объектом сатирического изображения становится общественная система, направленная на полное и безоговорочное подчинение личности государству, ее превращение в «функцию», винтик чудовищной машины. Те жертвы и общественные последствия, к которым приводит реализация революционных идей, заставляет авторов по-новому посмотреть на сами идеи, усомниться в их справедливости.

Итак, первый период. Самыми яркими явлениями этого времени можно назвать произведения В. Маяковского («Клоп», 1928, «Баня», 1929 г.), Ю. Олеши («Зависть», 1927 г.), романы И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» (1928 г.) и «Золотой теленок» (1931 г.), пьесы М. Булгакова «Дни Турбиных» (1926 г., ранее, в 1925 г. роман «Белая гвардия») и «Бег» (1928 г.), рассказы М. Зощенко.

В этих произведениях авторы, являясь провозвестниками будущего, сторонниками революционного изменения жизни на принципах братства, равенства и свободы, свой сатирический пафос направляли на то, чтобы изображать в истинном свете те «пережитки» старого мира, которые «еще давали о себе знать», пытаясь повернуть жизнь на старую колею.

Во многом таковы произведения М. Булгакова этого времени. Изображая в своей пьесе «Дни Турбиных» развал белого движения, бесславный конец гетманства на Украине, писатель не жалеет сарказма. Ярко-сатирически обрисовывает он нравы штабного офицерства и высших чинов, озабоченных в критический для всей страны момент лишь собственными корыстными интересами. Сцена бегства гетмана вместе с немцами из осажденного Киева во многом напоминает бегство из Крыма остатков добровольческой армии в другой пьесе Булгакова — «Бег». Те же безумные люди, бегущие неизвестно куда и зачем, — начиная коммерсантом Корзухиным и белым «генералом-вешателем» Хлудовым и заканчивая обычными обывателями, напуганными революционными событиями. Они бегут, «как тараканы в ведро», недаром в пьесе возникает откровенно пародийный образ тараканьих бегов в Стамбуле и их «содержателя» — «тараканьего бога» Артурки. Те, кто способен сделать сознательный выбор, кто не принадлежит к «тараканьей породе» — Голубков, Серафима — в конечном итоге осознают свою неразрывную связь с родиной и принимают решение вернуться. «Бег» — это у Булгакова символ, так как это еще «бег времени», необратимый ход истории. Человек, по Булгакову, живет лишь тогда, когда он един с ходом истории, когда его собственные вибрации вступают во взаимодействие и входят в резонанс с вибрациями эпохи. Искания главных героев — это поиск такой гармонии, поиск той частоты, на которой личность сможет звучать в унисон с миром (сравни сходные идеи в «Тихом Доне» М. Шолохова и «Хождении по мукам» А. Толстого).

Тема стремительно бегущего вперед времени, по велению которого меняется человек и общество, которое должно явить на свет новую личность, свободную и сильную, присутствует в пьесах В. Маяковского «Клоп» и «Баня». Проблема борьбы со старым мещанством и «новым» сов-мещанством звучит в его произведениях в полный голос. Приспособленца, тунеядца и социального иждивенца Присыпкина в будущем, куда он волею случая попадает, помещают в зоопарк, как явление в будущем полностью изжитое и совершенно экзотическое. Большой начальник Победоносиков (из «Бани»), который по своей сути ничем от Присыпкина, этого «клопа», не отличается (кроме должности), также не нужен в будущем. Это тот балласт, та «дрянь», доставшаяся в наследство от прошлого, от которой человечество, по Маяковскому, в конечном итоге обязано избавиться. Образ стремительно меняющегося, летящего вперед времени с особой яркостью воплотился в песне «Время, вперед!» (из пьесы «Баня»). Лейтмотивом она проходит через все произведение.

Повесть Ю. Олеши «Зависть» поднимает сходные проблемы. В образе Кавалерова писатель показывает бессилие и ничтожество людей, живущих по-старому. Время и сама эпоха принадлежат не им. Они выпали из окружающей их действительности, они оказались на обочине истории, их удел — мучительная зависть по отношению к тем, кто идет в ногу со временем, с тем поколением новых людей, которые призваны построить иную, светлую жизнь. Завистью и ядом пропитано все существование Кавалерова, все его философствования и «умствования» — лишь жалкая подделка под жизнь, ее неубедительная имитация.

В произведениях И. Ильфа (настоящие имя и фамилия — Илья Арнольдович Файнзильберг) и Е. Петрова (настоящие имя и фамилия — Евгений Петрович Катаев, брат В. П. Катаева) «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в сатирическом ключе представлена широкая картина современной авторам действительности. По существу, произведения эти представляют собой сборник новелл, объединенных сквозным действием (в «Двенадцати стульях» это поиск бриллиантов воробьяниновской тещи — мадам Петуховой, спрятанных в одном из 12 стульев гостиного гарнитура, а в «Золотом теленке» — история вымогательства миллиона у подпольного миллионера Корейко) и сквозным главным героем — «великим комбинатором» Остапом Бендером. Поиски бриллиантов, а также погоня за неуловимым Корейко заставляют Бендера и его сподвижников (в «Двенадцати стульях» Ипполита Матвеевича Воробьянинова, а в «Золотом теленке» Паниковского, Козлевича и Балаганова) попадать в самые немыслимые ситуации, в самые различные социальные слои общества. По существу, сюжет как таковой и фигура «великого комбинатора» для авторов лишь повод представить читателю широкую картину действительности, богатейший «букет» социальных пороков. Это делается как с помощью изображения быта и нравов, так и с помощью выведения конкретных образов. Например, в «Двенадцати стульях» это жизнь уездного города N с его многочисленными «парикмахерскими заведениями и бюро похоронных процессий», с его «подпольными элементами», собирающимися на заседание «Союза меча и орала», это и «рабочая» обстановка газеты «Станок», и быт общежития имени монаха Бертольда Шварца. Наряду с этим авторы выводят и «персонифицированные» портреты социальных пороков. Это и «голубой воришка» Альхен, это и архивариус Варфоломей Коробейников, и «людоедка» Эллочка, и «голый инженер» Щукин, и знаменитый автор «Гаврилиады» Ляпис-Трубецкой, и отец Федор — священник, пустившийся на поиски сокровищ мадам Петуховой для того, чтобы на вырученные деньги построить собственный свечной заводик. В «Золотом теленке» акценты авторов немного смещаются. Если в «Двенадцати стульях» основной упор все же делался на описание нравов, «доставшихся в наследство» от предыдущей эпохи, то в «Золотом теленке» это по большей части нравы нового времени. Это бюрократическая система, из которой Корейко при помощи различных махинаций «выдаивает» огромные средства, это «трудовые будни» «Геркулеса», это растратчики и взяточники разных мастей Арбатова, которых катает на своей «Антилопегну» Козлевич, это «Воронья слободка» с ее коммунальным бытом. Перед нами возникают образы «совслужащих» — бухгалтера Берлаги, «геркулесовцев» Полыхаева и Скумбриевича, «зиц-председателя Фунта», представителей мещанско-обывательской среды — от доморощенного «мыслителя» Васисуалия Лоханкина и «бывшего князя, а ныне трудящегося востока» Гигиенишвили до безымянной «бабушки на антресолях».

Всей этой разношерстной публике, всему этому «паразитическому сброду» авторы противопоставляют новых людей, молодое поколение, живущее в совершенно ином мире, иными идеалами и побуждениями. Такова Зося Синицкая и ее друзья, таков ее муж, окончивший знаменитый ВХУТЕМАС Перикл Фемиди, «представитель коллектива», как он сам себя аттестует, это и попутчики Бендера, его соседи по купе, перед которыми он тщетно пытается похвастать своим миллионом. В «Золотом теленке» тема будущего выражена более ярко, она возникает уже в первых главах сатирического романа. Присоединившись к автопробегу, Бендер и его «сподвижники» «возглавляют» его и пользуются всеми благами, положенными участникам. Однако когда автопробег нагоняет их, «Антилопа-гну» сворачивает в сторону, пропуская мчащуюся вперед колонну. «Жулики притаились в траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча смотрели на проходящую колонну. Полотнища ослепительного света полоскались по дороге. Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Прах летел из-под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней машины. Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго еще они сидели в траве, чихая и отряхиваясь. — Да, — сказал Остап, — теперь я и сам вижу, что автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Вам не завидно, Балаганов? Мне завидно».

Образ Остапа Бендера во многом подчинен идее, высказанной в приведенном отрывке. Его ум и энергия, а также чувство юмора делают этот образ крайне привлекательным. Но вместе с тем содержание произведений (как «Двенадцати стульев», так и «Золотого теленка») делает для нас ясным то, что все эти качества растрачиваются впустую, так как оказываются направлены на недостойные цели. «Голубая мечта детства» Бендера — это жизнь богатого бездельника на побережье в Рио-де-Жанейро в окружении мулатов, «поголовно ходящих в белых штанах». Пошлая, мещанская «мечта» превращает «великого комбинатора» в обыкновенного мошенника, ставя, по существу, на одну доску с такими персонажами, как Полыхаев и Корейко. Не случайно и в первом романе и во втором рядом с Бендером оказываются такие люди, как «бывший предводитель дворянства» Воробьянинов, «гусекрад и бывший слепой» Паниковский, один из «сыновей лейтенанта Шмидта» Балаганов. Все это превращает образ «великого комбинатора» из просто сатирического и комического в образ трагикомический, делая идейное содержание романов шире и богаче. Осознание «неправильности» выбранного пути все же приходит к Бендеру под воздействием картин окружающей жизни. Однако несмотря на то, что он пытается «исправиться» (отправляет «честно заработанный» миллион в посылке Народному комиссару финансов), исправления не происходит. Раскаяние не носило выстраданного, глубинного характера, и, когда оказалось, что Зося Синицкая уже вышла замуж, не оцененный в своих лучших чувствах «потомок турецкого подданного» путем немыслимых ухищрений получает посылку обратно и принимается обращать свой миллион в ценный груз, который собирается вывезти с собой за границу. Последняя сцена — ограбление Бендера на польской границе таможенниками является закономерным итогом его «бурной деятельности». Та система ценностей и взаимоотношений, которую он сам для себя принял, оборачивается прямо против него, причем в своей самой грубой, примитивной форме. Подобно тому, как он выманил миллион у Корейко, таможенники выбивают миллион из самого «великого комбинатора», только уже без его артистичности и вкуса «свободного мыслителя».

В рассказах М. Зощенко, необыкновенно популярного в 20-е годы писателя, изображаются во многом сходные социальные типы. Однако в произведениях имеются и существенные особенности, отличающие творчество Зощенко от творчества других писателей-сатириков той эпохи. Дело в том, что в произведениях Зощенко разного рода обыватели и мещане всевозможных мастей не только изображаются, но и обретают свой голос. Во многих рассказах повествование ведется от имени подобных «героев». Таким образом, объектом сатиры становится уже не предмет изображения, а рассказчик, его мировоззрение, его способ смотреть на вещи. В качестве примера можно привести такие рассказы, как «Баня» и «Аристократка». И первый, и второй рассказы построены по принципу монолога. Герои рассказов — обыкновенные обыватели, не отличающиеся ни особым умом, ни социальным положением, ни образованием. Язык рассказов максимально приближен к разговорному, в них изобилуют просторечия, «неправильные» обороты, придающие повествованию, с одной стороны, дополнительный комический оттенок, а с другой, достаточно емко характеризующие самого рассказчика. Содержание рассказа «Баня», собственно, сводится к жалобе рассказчика на некачественное обслуживание в бане. Начинается рассказ со слов «Говорят, граждане, в Америке бани отличные». После конкретизации этого высказывания в духе того, что после помывки американцу «чистое белье подают — стираное и глаженое. Портянки, небось белее снега. Подштанники зашиты, заплатаны», рассказчик добавляет: «А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно». Далее следует пояснение, как именно можно мыться. «Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать же, думаю, в Америку), — дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой. А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать — некуда. Карманов нету. Кругом — живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь». В результате рассказчик привязывает номерки к ногам. «Номерки… по ногам хлопают. Ходить скучно» и т. д.

Примечательно, что рассказчик не только «украшает» свою речь просторечиями, но и владеет всем спектром политического и пропагандистского словаря того времени, хотя употребляет его явно не по назначению. Так, на угрозы гражданина «ляпнуть шайкой между глаз» (у него рассказчик пытается «стянуть» шайку в виду их нехватки) он говорит: «Не царский, — говорю, — режим шайками ляпать. Эгоизм, — говорю, — какой. Надо же, — говорю, — и другим помыться. Не в театре, — говорю». Характерен и лексикон банщика, а также его возражения, когда рассказчик пытается заставить его выдать пальто по веревке (бумажные номерки с них в бане, естественно, смылись): «По веревке, — говорит, — не выдаю. Это, — говорит, — каждый гражданин настрижет веревок, — польт не напасешься».

Словно в продолжение этого рассказа и как своего рода антитезу присказке «не в театре», в рассказе «Аристократка» Зощенко помещает своего героя именно в театр. Прием гротеска усиливается здесь тем, что идет герой «в оперу» не один, а с барышней. Примечательно, что понимание героем того, что такое «аристократка» ограничивается внешними признаками. «Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место» — заявляет Григорий Иванович, рассказчик. По его словам, именно «в театре она и развернула свою идеологию во всем объеме». «Идеология» заключается в том, что, придя в буфет, «аристократка» захотела пирожного. «Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные. А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:

— Ежели, — говорю, — вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.

— Мерси, — говорит.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет».

Денег у рассказчика оказывается «кот наплакал», но его «взяла этакая буржуйская стыдливость». Когда дама берет с блюда четвертое пирожное, кавалер, преодолев стыдливость, вопит: «Ложи взад!» После препирательств с буфетчиком, следует ли платить за четвертое пирожное, а также «экспертизы» — есть ли на пирожном надкус (к которой подключаются едва ли не все посетители буфета), дама заявляет своему «кавалеру» «буржуйским тоном»: «Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами». «Не нравятся мне аристократки», — заключает свой рассказ Григорий Иванович. Приметы быта того времени ярко отразились и в таком рассказе, как «Беспокойный старичок». В нем гротескно изображается коммунальный быт, мещанский мир кастрюль и посудных ершиков, этакая «Воронья слободка», в которой неожиданно один из обитателей, старичок, засыпает летаргическим сном. Его принимают за умершего, и это порождает массу недоразумений и совершенно немыслимых бюрократических казусов.

Смещение объекта сатиры с содержания повествования на рассказчика — прием, использовавшийся и до Зощенко. В качестве примера можно вспомнить рассказы А. Чехова («Письмо ученому соседу»). Зощенко развил этот прием и довел его до совершенства. Его герои достоверны, легко узнаваемы, они практически списаны с реальности, лишь отдельные черты в них гиперболизированы. Если до Зощенко обыватель изображался, как правило, карикатурно, то в его рассказах мы видим, скорее, не карикатуры, а шаржи. В них нет того, что в сатире принято называть «срыванием масок», автор сочувственно относится к своим героям, с «печальной улыбкой» (которая в реальности была характерной чертой Зощенко) глядя на «сих неразумных». Приемы, разработанные Зощенко, впоследствии широко использовались в литературе, а в настоящее время взяты на вооружение практически всеми эстрадными писателями-сатириками.

Несмотря на жизнеутверждающий пафос произведений, сатира той эпохи, как, впрочем, и во все предшествующие времена, не вызывала особо восторженного отношения властей. Формирование режима, при котором личность полностью подчинялась государству, при котором предпринимались попытки контролировать не только действия, но даже помыслы людей, естественным образом порождало репрессивное отношение к сатире, к любому «сомнению», к попыткам самостоятельно осмыслить действительность, а не в рамках (и формах), предписанных официальной идеологией.

Так, пьесы В. Маяковского «Клоп» и «Баня» были встречены настороженно, а некоторой частью «официоза» откровенно враждебно. Премьера «Бани» практически провалилась. Маяковский подвергся публичным нападкам, которые сводились к тому, что он «исписался», на выступлениях ему устраивали «общественную обструкцию».

Пьесы М. Булгакова также испытали на себе нападки тенденциозной критики. Его обвиняли в идеализации белогвардейцев, в «полуапологии белогвардейщины». За ним прочно укрепилась репутация «упадочного», «посредственного богомаза». «Дни Турбиных» были разрешены к постановке лишь в Художественном театре, а «Бегу» не суждено было выйти на сцену при жизни автора. Столь же единодушно критика ополчилась и на его комедии «Зойкина квартира» (1926) и «Багровый остров» (1928). Причиной во многом послужили личные отзывы Сталина о произведениях Булгакова (о «Беге» как об «антисоветском явлении», а о «Багровом острове» как о «макулатуре»). Леопольд Авербах (один из руководителей РАППа, а также один из прообразов Берлиоза в «Мастере и Маргарите») утверждал, что фантастические повести Булгакова есть не что иное, как «злая сатира на советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность». Такое «мнение» продержалось долгие годы. В 1957 г. А. А. Сурков (поэт, руководивший тогда Союзом писателей) писал в «Правде»: «Кое-кто стремился зачислить в классики советской драматургии Михаила Булгакова при полном забвении многого чуждого нашему времени, что несло в себе творчество этого литератора». А еще через десять лет, когда проза Булгакова появилась в печати, профессор А. И. Метченко, например, разъяснял, что его произведения «уступают по глубине и верности изображения советской действительности произведениям, написанным с позиций социалистического реализма».

И. Ильф и Е. Петров также были обвинены в том, что, выводя отрицательных персонажей, жуликов различных мастей, они вместе с тем не противопоставляют им явно героев положительных, которые бы прямо агитировали за новый строй — в соответствии с решениями партийных и иных съездов. Им вменяли в вину, что в их произведениях слишком много «развлекательного», так что в итоге они были вынуждены написать соответствующее предисловие-пояснение, которое так и называлось «Почему мы пишем смешно», в котором авторы (хотя и с присущими им чувством юмора и иронией) оправдывались за свою художественную манеру.

М. Зощенко подвергался гонениям и до знаменитого постановления 1946 года. При этом взгляд на писателя, сформировавшийся под воздействием прямолинейной идеологии еще в 20—30-е годы, просуществовал вплоть до 80-х годов XX века. Как писал один из солидных учебников, созданных в 70-е годы, «живописуя мелкие, пришибленные натуры, занятые бессмысленным существованием, Зощенко не давал в своих произведениях почувствовать иной мир — мир больших социальных страстей и крупных преобразований… Факты обывательской жизни заслоняли большую жизнь и даже деформировали ее в представлении писателя. Это вело к постепенному угасанию красок его юмора и силы мастерства. В сущности, художник редко поднимался до гневного слова сатирика, остро бичующего зло, мешающее строительству нового общества».

В эпоху, когда смех становился единственной формой протеста, возможностью сохранить какую-то часть личности вне контроля идеологии и тоталитарной машины, сатирики, с одной стороны, все больше уходили в аллегории и «эзопов язык» — в силу цензурных соображений, а во-вторых, их смех начинал все больше походить на скомороший средневековый смех, когда власть и церковь, стремясь подчинить себе человека и полностью закрепостить его, устраивали гонения на скоморохов и осуждали смех как таковой. Усиление давления государства приводило, во-первых, к тому, что постепенно смех сам по себе, «дурацкий» смех, в полном соответствии с логикой средневековья, становился своеобразной формой протеста (например, творчество Д. Хармса, А. Введенского, Ю. Владимирова и других «обериутов»), а во-вторых, максимально обострял в литературе такие темы, как «народ и власть», «вождь и его право распоряжаться судьбами народа», «власть и маленький человек», «художник и власть» и т. п. Это были одни из важнейших тем развития литературы в 30-е годы.

Противостояние власти и подавляемой ею личности в 30-е годы еще более обострилось. Это отразилось и на литературе. Причин тому было несколько, причем все они лежали не в области эстетики или литературного творчества, а исключительно в области политики и идеологии. Новая власть видела в литературе, как и в любом словесном творчестве, в первую очередь средство воздействия на массы. Те амбициозные задачи, которые ставила перед собой страна Советов, вряд ли могли быть реализованы без массированной идеологической обработки населения. В связи с этим были предприняты соответствующие действия, направленные на унификацию литературного процесса в стране, подчинение его политико-идеологическим задачам. В начале 30-х годов была завершена «расчистка» литературного поля, начатая еще во второй половине 20-х годов. Были ликвидированы литературные группы и движения, причем вне зависимости от их программных задач и декларируемых принципов. «Расчистка» завершилась Первым Всесоюзным съездом советских писателей (1934 г.), который подвел черту под периодом относительно независимого развития послеоктябрьской русской литературы. Писатели были «мобилизованы» партией на идеологическую работу. Те же, кто не принял новых условий или пытался «отсиживаться» в своем «окопе», уходил во «внутреннюю эмиграцию», в лучшем случае окружался молчанием и отлучался от печати, в худшем — подвергался репрессиям.

В это же время происходит усиление концентрации всей полноты государственной власти в руках ограниченного круга «вождей», начинается то, что впоследствии будет названо «культом личности».

Именно в силу этих причин сатира того времени обращается к темам, упоминавшимся выше. Писатели пытаются осмыслить происходящее вокруг, понять закономерности развития общества, выстроить перспективу. Примечательно, что большинство из них видит опасные тенденции тотального подчинения личности обществу, безудержной пропаганды и политизации жизни, вождизма. Это находило отражение в их произведениях. Естественно, подобного рода произведения не могли быть напечатаны в силу того, что вся печать контролировалась государством. Поэтому, например, большинство произведений М. Булгакова («Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»), А. Платонова («Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море») были опубликованы лишь много лет спустя после их смерти. При жизни авторы подвергались нападкам и репрессиям, травле в прессе. Например, пьесы Н. Эрдмана и Е. Шварца неоднократно запрещались и снимались из репертуара театров. Известны негодующий отклик Сталина на рассказ Платонова «Усомнившийся Макар», а также пометка на полях журнального варианта повести «Впрок», дословно гласящая: «Платонов — сволочь». После этого появилась статья А. Фадеева «Об одной кулацкой хронике» и другие «отклики» писателей и критики.

У сатиры этого времени есть ряд особенностей, которые отличают ее от сатиры 20-х годов. Дело в том, что основным объектом развенчания здесь становятся уже не отдельные социальные недостатки или пороки, но сама общественная система в целом. Подвергаются сомнению те философскоэтические основы, на которых строится новое государство. Именно в силу подобных причин многие произведения того времени (например, «Мастер и Маргарита», «Собачье сердце» М. Булгакова, «Чевенгур» и «Котлован» А. Платонова, «Дракон» Е. Шварца и др.) перерастают собственно рамки сатиры и приобретают черты философского романа-притчи (в особенности это касается творчества А. Платонова). Подавляющее большинство из них основано на принципе построения временной перспективы. При этом перспектива может прочерчиваться как в будущее, так и в прошлое. Современная авторам эпоха рассматривается как часть исторического процесса, эволюции человеческого общества. Так, М. Булгаков выстраивает перспективу, направленную в прошлое. В его романе «Мастер и Маргарита» в качестве такой перспективы выступает история о Понтии Пилате и Иешуа, а своего рода связующим звеном являются Воланд и его свита. В его же «Кабале святош» («Жизнь господина де Мольера») на примере взаимоотношений короля Людовика и Мольера выстраивается парадигма взаимоотношений творца и власти, столь актуальная для советской действительности 30-х годов. В «Собачьем сердце» Булгаков кроме обратной перспективы (т. е. направленной в прошлое), выстраивает и перспективу прямую (т. е. перекидывает мостки в будущее). Профессор Преображенский, заботясь о евгенике (улучшении человеческой природы), ускорении процесса нарождения человека будущего, создает «нового гомункула», «Франкенштейна» грядущей эпохи, взяв в качестве материала собаку (символ рабства в его животном, «зверином» варианте) и части мозга современного ему «люмпена» — алкоголика и дебошира Клима Чугункина, убитого в пьяной драке.

Особенно ярко принцип «прямой перспективы» отобразился в произведениях А. Платонова. В его «Чевенгуре» и «Котловане» в символической форме представлены «строители будущего», жертвующие собой ради возведения светлого здания грядущей жизни. Их бытие заполнено «новым смыслом», действительность для них полностью заменена на представления о «желательном» светлом будущем, все их помыслы обращены именно к нему. Живя в этом мире благостных грез, герои Платонова почти полностью теряют связь с реальностью. Под воздействием этого своего рода социального наркотика они перестают адекватно воспринимать действительность. Вымысел, фантастика в их сознании смешиваются с реальностью, начинают взаимозаменяться. Кровь, грязь, разруха, смерть, царящие вокруг, либо не воспринимаются ими адекватно, либо побуждают их смиряться со всем этим, как с необходимым злом, жертвой, приносимой на алтарь будущего счастья человечества.

Искажение реальности, размытие ее черт — также характернейшая черта большинства названных произведений. Мир представляет собой фантасмагорию, человек теряет в нем привычные ориентиры.

Одна из главнейших черт названных произведений — антиутопизм. Если социальная утопия, рисуя картины будущего, утверждала возможность скорого построения общества на новых, разумных основах, на принципах свободы, равенства, братства и т. п., то антиутопия полемизировала с этим, указывая на неразрывность, преемственность происходящих в мире и обществе процессов и невозможность насильственно изменить жизнь в соответствии с некой, пусть даже очень хорошей, «умственной» схемой.

Традиции социального утопизма в России всегда были сильны. Это объяснялось, во-первых, религиозным типом сознания подавляющей массы населения, приматом веры над разумом, а во-вторых, постоянным чудовищным давлением государства, которое испытывала на себе личность во все эпохи. В условиях такого давления, когда даже сама возможность каких-либо изменений представлялась эфемерной и нереальной, вера в чудесное избавление, в «град божий» на земле, неизбежно еще больше усиливалась. Вера в мессию, который однажды явится и освободит народ, безусловно, имела те же корни. С одной стороны, это послужило основой многовековой веры в «доброго царя», а с другой — фундаментом будущего вождизма и культа личности, когда «мессианские» черты были естественным образом перенесены на руководителя страны. Отсюда, вероятно, происходит и традиция возведения «посмертной хулы» на бывших «отцов нации» — как на не оправдавших мессианских ожиданий народа. Идея мессианства как основополагающего принципа власти прослеживается на протяжении всей русской истории (см., например, работы Н. Бердяева). В укоренившихся в течение столетий народных представлениях только власть мессианская и является настоящей, истинной. Тема «самозванства», «ненастоящести», подмены верховной власти, столь характерная для русской истории, вероятнее всего, также берет свое начало именно здесь (в частности, «посмертная хула» всегда одним из своих объяснений имеет то, что вождь был «ненастоящим мессией»).

Традиция русского утопизма начинается еще с древних сказаний о поиске «земли обетованной», «граде Китеже» и т. п., т. е. развивается в русле традиционных религиозных представлений. В эпоху, когда вместе с западными влияниями и философией рационализма в Россию приходят идеи просвещенной монархии, появляются утопии, живописующие правление подобного монарха. Таковы, например, произведения А. П. Сумарокова «Сон «Счастливое общество»», М. М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую», те выдержки из «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, где описывается правление «идеального» царя. Вслед за приходом «демократических» и «социалистических» идей в XIX веке появляются и утопии соответствующего содержания. Ярчайший пример — роман «Что делать?» Н. Г. Чернышевского, в котором он описывает картины будущего, построенного на социалистических принципах (четвертый сон Веры Павловны). Но особый расцвет «социалистической утопии» приходится на первую треть XX века, когда создаются такие произведения, как «Республика Южного Креста» В. Я. Брюсова, «Вечер в 2217 году» Н. Д. Федорова, «Красная звезда» А. А. Богданова, «Аэлита» А. Н. Толстого и др. Утопические традиции продолжались и позднее, например, в «технократических» произведениях К. Э. Циолковского, фантастических романах И. Ефремова («Туманность Андромеды»), ряде ранних романов братьев Стругацких и др. Однако здесь они уже прочно были связаны с научно-техническим прогрессом, «космическим будущим» человечества, с грядущим освоением вселенной.

Впрочем, были попытки и критического осмысления утопизма еще в XIX веке, например, Ф. М. Достоевским (в 3 части «Подростка», в рассказе «Сон смешного человека»), а также сатирического изображения истории — например, М. Е. Салтыков-Щедрин «История одного города» или перекликающаяся с ней стихотворная «История России от Рюрика до Тимашева» А. К. Толстого. Однако ни сатирическое, гротескное изображение истории города Глупова, ни отдельные «видения» Достоевского, ни веселый «частушечный» строй произведения Толстого не рисовали в полном объеме картины будущего, не прочерчивали объемной перспективы.

Антиутопические произведения, т. е. рисующие те отрицательные последствия, к которым может в дальнейшем привести современное развитие общества, к началу XX века уже существовали на Западе. Достаточно назвать знаменитые романы Г. Уэллса — «Машина времени» и «Когда спящий проснется». В них доводились до своего печального логического завершения противоречия современного капиталистического общества. Например, в «Машине времени» современные автору классы господ и рабочих преобразовались в разные виды существ — в безобразных, звероподобных, живущих под землей морлоков и — в изящных, беспечных, и в равной степени беспомощных и глупых элоев, которых морлоки «по инерции» обеспечивают всем необходимых и которых пожирают, выбираясь на поверхность земли по ночам. В романе «Когда спящий проснется» герой произведения погружается в анабиоз и через 200 лет его состояние (благодаря ренте) вырастает настолько, что, как оказывается, ему принадлежит полмира.

Первой социальной антиутопией на русской почве (причем рисующий общественный строй будущего во всей его полноте) является роман Е. Замятина «Мы». Написан он был в 1924 году и оттого стоит несколько особняком даже среди других произведений подобного рода. Уже в середине 20-х годов Замятин смог увидеть в новом укладе жизни, в попытках всецело подчинить «я» огромному «мы» опасные процессы: манипуляцию массовым сознанием, обезличивание человека, замену человеческих стремлений и надежд на математически выверенные алгоритмы. В центре повествования романа находится изображение мира будущего, построенного на принципе всеобщего равенства, когда у человека даже не остается имени, а лишь порядковый номер, когда у него нет ничего личного, а его жизнь проходит в комнате со стеклянными стенами. Тем не менее схема, под которую пытаются подогнать человеческое общество, сталкивается в романе с непреодолимыми преградами, с сопротивлением личностного начала, еще теплящимся в отдельных индивидах. В противоречие со Схемой вступает сама природа человека.

Сходные проблемы поднимал в своих пьесах и Е. Шварц, впрочем, используя несколько иной подход. Большинство его произведений написано на традиционные сюжеты: напр., по мотивам сказок Г.-Х. Андерсена «Голый король» (1934 г., опубликована в 1960 г.), «Красная шапочка» (1937 г.), «Снежная королева» (1938 г.), «Тень» (1940 г.).

Пьеса-памфлет «Дракон» была создана в 1944 г. (поставлена на сцене лишь в 1962 г.). В основу произведения легла восточная сказка о том, как победивший дракона юноша под воздействием огромных богатств, доставшихся ему после смерти чудовища, сам начинает охранять их, постепенно также превращаясь в дракона. Однако для Шварца сказочный сюжет — лишь тема, повод для собственных размышлений о человеке и его месте в мире. Шварц переносит акценты на этические проблемы, указывает на то, что обратная сторона любой тирании, питающая и поддерживающая ее, — это рабство, трусость, отсутствие чувства собственного достоинства, зависть. Пафос произведения оказывается направлен на обличение именно этих качеств, «убить дракона», по Шварцу, следует в первую очередь в себе. В силу решаемых пьесой задач под ее внешней антифашистской направленностью угадывались обобщения более широкого плана: протест против тирании, тоталитаризма, неприятие государственной машины, подавляющей личностные начала, попирающей общечеловеческие ценности.

Об использовании человека различными группами, о его подавлении государством, о попытках манипулировать его сознанием пишет и Н. Эрдман в своей пьесе «Самоубийца» (1928 г.). Герой пьесы, Подсекальников, — обыкновенный обыватель, «средний человек», которого охотники манипулировать чужой жизнью ради кажущихся им «благих целей» приводят к мысли о самоубийстве. В центре произведения — бунт «маленького человека» против бесчеловечности окружающей его жизни, отстаивание своего права на жизнь. Осознание того, что он лишь марионетка в руках общественных групп, приходит к Подсекальникову постепенно, но, освободившись от иллюзий, он бросает им вызов. «Разве я уклонился от общей участи? Разве я убежал от Октябрьской революции? — говорит в отчаянии Подсекальников. — Весь Октябрь я из дому не выходил… Что же ты мне дала за это, революция? Ничего… Все строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания — все оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье… Ради бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну хотя бы вот так, шепотом: «Нам трудно жить». Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шепот. Вы за стройкою его даже не услышите… Мы всю жизнь свою шепотом проживем… В чем мое преступление? — вопрошает Подсекальников и сам же отвечает: — Только в том, что живу».

Ю. К. Олеша

Краткие биографические сведения:

Олеша Юрий Карлович

1899.19.02(3.03) — родился в разорившейся дворянской семье. Детство и юность прошли в Одессе, где он и начал литературную деятельность.

1916—1918 — учился на юридическом факультете Новороссийского университета.

1918 — начал печататься. Вместе с В. Катаевым, Э. Багрицким, И. Ильфом входил в «Коллектив поэтов», писал стихи.

С 1922 г. — жил в Москве, работал в железнодорожной газете «Гудок» (1923—1929), выступал под псевдонимом «Зубило», написал более пятисот фельетонов.

1924 — в печати появилась сказка «Три толстяка», одно из самых известных произведений писателя (одноименный фильм, 1967, реж. А. Баталов).

1927 — появилась повесть «Зависть», сделавшая имя Олеши известным широкому кругу читателей. Пьеса, написанная по мотивам этого романа, «Заговор чувств», шла в Театре им. Вахтангова.

1931 — выходит сборник «Вишневая косточка», объединивший рассказы разных лет. Театр им. Мейерхольда поставил пьесу Олеши — «Список благодеяний». Писатель создает кинопьесу «Строгий юноша» (фильм снят А. Роммом в 1934 году). После этого Олеша неоднократно выступает как киносценарист. Пьеса «Смерть Занда» представляет собой монтаж отдельных картин.

1941—1945 — годы войны писатель провел в эвакуации в Ашхабаде, где много занимался переводами с туркменского языка.

1956 — проза Олеши была переиздана, и он успел застать всеобщий читательский интерес к своим произведениям.

1958 — театр им. Вахтангова поставил инсценировку Олеши по роману Ф. Достоевского «Идиот».

1960 — скончался. Посмертно, в 1965-м г., вышла недописанная книга «Ни дня без строчки», состоящая из отдельных фрагментов — заметок, воспоминаний и рассуждений об искусстве. Произведения Олеши переведены на многие иностранные языки.

Зависть

Пьяного Николая Кавалерова, избитого и брошенного возле кабака, подбирает Андрей Петрович Бабичев, промышленник, работающий в области общепита, отвозит к себе домой, чтобы предоставить человеческие условия для жизни. Свой поступок толстый жизнерадостный Бабичев объясняет тоской и одиночеством: семьи у него нет, а приемный сын Володя Макаров (известный футболист) надолго уехал к отцу. Бабичев предупреждает Кавалерова, что как только Володя вернется, место в доме должно быть освобождено. Кавалеров живет в доме Бабичева, но ощущает унизительность положения нахлебника. Он видит, как насыщенна разными событиями жизнь хозяина, но он не радуется успехам Бабичева. Он не понимает, как можно носиться по всему городу с куском колбасы, только что произведенной по новой технологии, и с радостью демонстрировать ее качество каждому встречному. За раздражением скрывается зависть, усиливающаяся, когда Кавалеров узнает о главном деле «пищевика» — строительстве огромного комбината питания «Четвертак».

Однажды Кавалеров видит на улице под окном одного дома странного человека с подушкой в руках. Тот громко призывает девушку, робко выглядывающую из окна, вернуться домой. В конце концов она бежит за ним вслед. Вечером Кавалеров слышит, как Бабичев разговаривает по телефону с этой девушкой (он догадывается об этом по возгласам Бабичева). Оказывается, человек с подушкой — полусумасшедший брат Бабичева, Иван Петрович (он считает себя философом), девушка Валя — его дочь, которая ушла от отца по наущению Андрея Петровича и скоро собирается выйти замуж за Володю Макарова. Кавалеров чувствует новый приступ зависти. Ему хочется увести Валю у этих людей.

Андрей Петрович и Кавалеров оказываются на аэродроме, где запланированы испытания нового самолета. Кавалеров на минуту отходит за заграждение, а когда хочет вернуться, охранник преграждает ему путь. Кавалеров зовет на помощь Бабичева, но тот делает вид, что не заметил приживальщика. Тогда Кавалеров в отместку кричит на весь аэродром: «Колбасник! Колбасник!»

Николай решает уйти от Бабичева. Он пишет длинное исповедальное письмо. В доме Бабичева он обнаруживает Володю Макарова, грубит ему и убегает, схватив по ошибке вместо своего письма письмо Володи к Бабичеву. Прочитав его, Кавалеров со злостью понимает, что в руках у него — послание искренне привязанного к Бабичеву человека. Он снова отправляется к Бабичеву. Его гонят прочь, но он кричит Володе, что Бабичев и Валя — любовники. Бабичев отвечает Кавалерову ударом кулака.

Кавалеров стоит возле уличного зеркала. Сзади приближается пожилой человек в котелке: у него мешки под глазами, во рту леденец. Внезапно Николай узнает в человеке своего наставника и учителя, Ивана Петровича Бабичева, брата Андрея Петровича. Он кидается к нему, здоровается. Бабичев рассказывает Кавалерову о себе. История его необыкновенна. В детстве он умел навевать людям сны по заказу, был неистощимым выдумщиком и проказником. Друзья обожали слушать его истории. Потом он стал инженером. Следом Иван Бабичев внезапно вообразил себя королем целого воинства, состоящего из людей, сохраняющих в душе какоенибудь чувство в его наиболее ярком проявлении: трусость, ревность, злобу, любовь. Сочтя брата сумасшедшим, Андрей прервал с ним взаимоотношения. Тем временем по пивным поползли слухи о новом проповеднике. Однажды Ивана арестовали. Во время допроса он развернул перед следователем свою теорию: «Гонениям подвергается коммунист, ужаленный змеей ревности. И жалостливый коммунист тоже подвергается гонениям. Лютик жалости, ящерица тщеславия, змея ревности — эта флора и фауна должна быть изгнана из сердца нового человека… Я хочу устроить последний парад этих чувств».

Андрей Бабичев тем временем вспоминает, как во время гражданской войны его, комиссара, спас Володя Макаров, который был тогда маленьким мальчиком. Бабичеву странно вспоминать упреки брата об утрате им чувств, так как внутренне ощущает, что готов отдать жизнь за приемного сына.

Иван Петрович ведет Кавалерова на пустырь, чтобы показать последнее свое изобретение: думающую машину по имени Офелия, «ослепительный кукиш» умирающего века — новому веку. «Машина — подумайте — идол их, машина… и вдруг… лучшая из машин оказывается лгуньей, пошлячкой, сентиментальной негодяйкой!» Но за забором ничего нет. Вместо показа машины Иван Петрович рассказывает Кавалерову «Сказку о встрече двух братьев» — историю о том, как на праздничном митинге по поводу открытия «Четвертака» во время вдохновенной речи Андрея Петровича появился его брат Иван с подушкой в руках. Попросив слова, он поднимается на трибуну. Он обращается к присутствующим: «Товарищи! От вас хотят отнять главное ваше достояние: ваш домашний очаг. Кони революции, гремя по черным лестницам, давя детей ваших и кошек, ломая облюбованные вами плитки и кирпичи, ворвутся в ваши кухни». Подняв над головой подушку, он называет ее знаменем и гербом, которым готов задушить Андрея. Андрей, сжав кулаки, кидается к брату. Иван, как сумасшедший, кричит; «Где ты? Я жду тебя! Офелия!» Люди в панике разбегаются, начинается буря, «Четвертак» рушится.

На следующий день Иван Петрович ведет Кавалерова посмотреть на Валю. Кавалеров убеждается, что девушка счастлива с Володей и Андреем Петровичем. Тогда он клянется, что на завтрашнем футбольном матче убьет Андрея Петровича. Однако, этого не происходит. Вместо этого Кавалеров напивается и отправляется к одной вдове, Анечке Прокопович. Ночь он проводит в ее объятиях. Наутро ему становится противно. У Кавалерова начинается горячечный бред. Ему мерещится, что сказка о двух братьях повторяется в новом, причудливо-странном ключе. Иван зовет его к «Четвертаку», Валя парит над толпой и падает в руки Володи. Позади Кавалерова сидит на земле думающая машина Офелия, вышедшая из повиновения Ивану. Она ползет за Николаем, затем поворачивается к пытающемуся убежать Ивану. Из ее головы выдвигается сверкающая игла. Через мгновение Иван оказывается приколот этой иглой к стене.

Кавалеров болеет на протяжении трех суток, потом убегает от вдовы, бродяжничает, спит на бульваре. Когда он возвращается к вдове (про себя твердо решив прекратить с ней отношения), он обнаруживает сидящего на кровати Анечки Ивана. Он наливает Кавалерову вина и заявляет: «Я думаю, что равнодушие есть лучшее из состояний человеческого ума. Будем равнодушны, Кавалеров! И сегодня, кстати… Кавалеров, ваша очередь спать с Анечкой. Ура!»

Идейно-художественное своеобразие

Более всего «Зависть» напоминает «Записки из подполья», главную, как считал В. Розанов, книгу Достоевского. Кавалеров — наследник линии «антигероя» в литературе (одним из первых представителей которой был завистник в «Дневнике лишнего человека» Тургенева). Он может быть также соотнесен с пушкинским образом Сальери — ведь зависть Кавалерова имеет необыкновенный размах. Традиционно критикой образ Кавалерова толковался достаточно резко: мелкий, малодушный человечек, неудачник, не способный жить по-новому. Он завидует тем, кто без колебаний принял новую жизнь, в особенности бескорыстие труда. Неумение встать на такую же высокую ступень вызывает защитную реакцию — очернить тех, кто выше, низвести до своего уровня. Поэтому Кавалеров видит в Бабичеве только «колбасника», в Макарове — шута, жертву бездушного Бабичева, в Вале — поруганную красавицу, утеху похоти Андрея Петровича. В романе все эти версии последовательно опровергаются, Кавалеров посрамлен, а его новый наставник Иван Бабичев призывает Кавалерова к равнодушию.

Однако, несмотря на отрицательные черты, Кавалеров интересен читателю. Его трагическое мироощущение, гордость вперемежку со сладостью самоуничижения и юродства, неумение найти в жизни места, почувствовать себя нужным людям — вызывают сострадание. Таков и доморощенный философ Иван Бабичев (очень похожий на другого проповедника, постоянного посетителя питейных заведений — Семена Мармеладова из «Преступления и наказания»). Родной брат отнял у него дочь (Валя болезненно переживает разлуку с отцом). Кроме того, все, что он видит вокруг, наводит его на мысли о полном разрушении старого, родного уклада — семьи, очага. Строительство «Четвертака» становится для него «последней каплей» в наступлении на частный мир уюта. Символическая фигура Бабичева с подушкой в руках оказывается своего рода предостережением новому строю: частную жизнь людей нельзя уничтожить, посягательство на нее ведет к непредсказуемым последствиям. Сошедшая с ума от любви и других переполнивших ее чувств Офелия, мстит «новым» за все страдания «старых» (сравн. с аналогичными мотивами в «Самоубийце» Н. Эрдмана). Но во сне Кавалеров видит, что машина убивает и своего создателя — Ивана Бабичева. Мир оказывается полностью перевернут. В повести, несмотря на кажущуюся очевидность идеи и ее воплощения, не содержится однозначных ответов на поставленные вопросы, что делает ее содержание шире, а философскую насыщенность — богаче.

Е. И. Замятин

Краткие биографические сведения:

Замятин Евгений Иванович

1884.20.1(1.2.). — родился в Тамбовской губернии.

1896—1902 — учеба в гимназии в Воронеже, которую окончил с золотой медалью. Просыпается интерес к литературе.

1902 — становится студентом Петербургского политехнического института. Будущий писатель активно интересуется культурным европейским наследием. Влияние новейшей художественной культуры ощущается уже в ранних произведениях Замятина. Однако на протяжении всего творчества Замятина влекла к себе захолустная Россия, городская и деревенская, которую он изображал в своих произведениях.

С 1903 — увлечение политикой, участие в сходках, протестных демонстрациях.

1905—1906 — во время революционных событий Замятин (как он сам позднее писал в «Автобиографии», 1929) испытывает «всплески гражданской страсти» и тяготеет к самому радикальному, большевистскому образу мысли и действия. Это во многом объяснялось ощущением неверности современного исторического пути России, искаженности национального бытия. Став выпускником института, Замятин работает как инженер-кораблестроитель. С завершением революционных событий Замятин прекращает заниматься политической деятельностью, хотя продолжает оставаться под полицейским надзором.

1908 — первые пробы сил в литературе, позднее весьма иронически оцененные самим писателем.

1913 — в печати появляется повесть «Уездное», ставшая истинным началом пути Замятина в литературе. Следом появляются другие повести из жизни русской провинции — «Алатырь», «На куличках» (из жизни уездного офицерства, по проблематике сходная со знаменитой купринской повестью «Поединок»), «Непутевый», рассказы о деревенской Руси: «Чрево», «Кряжи», «Старшина», «Письменно» и др. В художественной манере Замятина ощущаются чеховские традиции: его «малая» проза тоже приобретает эпические черты. Для творчества Замятина характерны и сатирические черты, генетически восходящие к творчеству Н. Гоголя. Истоки психологизма Замятина восходят к творческим завоеваниям Достоевского. В ряде произведений сильно также влияние устно-поэтического народного творчества, сказовой манеры изложения.

1916—1917 — писатель живет в Англии, работая на судостроительных верфях. Здесь он пишет сатирическое произведение из английской жизни, повесть «Островитяне», которая явилась важным этапом в его творчестве и в которой место российского «сказителя» занимает истый «европеец», чья беспощадно-скептическая ирония отливается в завершенную форму.

1917—1918 — революцию писатель воспринимает с растерянностью. Чувство страха перед совершающимся и одновременно захваченности им («и весело и жутко») сменяется активной позицией. Замятин погружается в бурно кипящую литературную жизнь: чтение курса новейшей русской литературы в Педагогическом институте имени Герцена (1920 — 1921), курс техники художественной прозы в Студии Дома искусств, работа в Редакционной коллегии «Всемирной литературы», в Правлении Всероссийского союза писателей, в Комитете Дома литераторов, в Совете Дома искусств, в Секции Исторических картин ПТО, в издательстве Гржебина «Алконост», «Петрополис», «Мысль», редактирование журналов «Дом Искусств», «Современный Запад», «Русский Современник».

1921—1924 — написан роман «Мы». В России напечатан не был, в 1925 году вышел по-английски, потом — в переводе на другие языки. В это же время Замятин создает пьесу «Огни св. Доминика».

С 1925 — увлекается театром, пишет пьесы «Блоха» и «Общество Почетных Звонарей». «Блоха» была поставлена в МХАТе в 1925 г., «Общество Почетных Звонарей» — в большом Михайловском театре в Ленинграде в том же, 1925 г.

20-е гг. — оставаясь верен полному неприятию «старого мира», отринутого революцией, Замятин создает рассказы, в которых, как зловещие напоминания, возникают картинки из недавнего прошлого — о садизме сильных и рабской покорности слабых («Детская»); о страшных жертвах, принесенных народом мировой войне, о революционном насилии («Слово предоставляется товарищу Чурыгину»), о «маленьком человечке», обладателе книжного знания и оторванного от реальной жизни («Мамай»), о неуправляемом водовороте исторического процесса, о трагичности судьбы отдельного человека, частного бытия («Пещера»), о русском Севере, далеком еще от основных исторических дорог («Ела») и др. Выходит сборник «Нечестивые рассказы», цикл «Сказки». Замятин входит в литературную группировку «Серапионовы братья», являясь одним из признанных ее наставников. Пишет статьи по теории литературы, на общественно-политические темы («Скифы ли?», «О литературе, революции, энтропии и о прочем», «Новая русская проза» и др.).

1928 — дописана пьеса-трагедия «Аттила», в которой автор подхватывает распространенный тогда мотив «скифства». Пьеса послужила толчком к ужесточению отношения к Замятину в литературных организациях (под рапповским нажимом). В прессе пьеса трактовалась как симптом «правой опасности» в литературе. Перед лицом новых осложнений Замятин обращается к Горькому за помощью. Тот, относившийся положительно к раннему творчеству писателя, но резко негативно воспринявший роман «Мы», тем не менее вступился за писателя, но это не возымело действия.

1929 — кампания против писателя приобретает более широкие масштабы и организованный характер. Замятину инкриминировались якобы враждебная тенденция романа «Мы», а также зарубежные публикации романа, расцененные как сотрудничество с эмигрантской прессой. Оскорбленный подобным отношением к нему, Замятин заявляет о своем выходе из Всероссийского Союза писателей и прекращает публичные объяснения с «критикой». С осуждением этой позиции «отмалчивания» выступил К. Федин в письме редакции «Литературной газеты» (1930 г.).

С 1930 — Замятина перестают печатать. В этих условиях он принимает мучительное для себя решение об отъезде за границу. В письме И. В. Сталину (июнь 1931 года) писатель подробно характеризует свою драматическую ситуацию.

1931 — при содействии Горького Замятин получает заграничный паспорт, вместе с женой выезжает за рубеж.

1932 — писатель поселяется во Франции, где живет очень уединенно, постоянно испытывая материальные затруднения. Замятин работает сценаристом в кинематографе (напр., сценарий по горьковской пьесе «На дне», на основе которого французским кинорежиссером Жаном Ренуаром был в конце 1936 года поставлен фильм, получивший широкую известность) и лишь изредка обращается к литературе (в 30-е гг. им написано всего несколько юмористических рассказов).

1937 — скончался.

Мы

Повествование оформлено в виде конспектов нумерованных записей. Автор — Д-503, математик, строитель «Интеграла» (уникального космического корабля), гражданин Единого Государства, которое существует на Земле и основано на принципе всеобщего математически выверенного счастья. Он горд за себя и за остальных граждан; именно поэтому Д-503 озаглавливает свои записи «Мы».

Территория Единого Государства обнесена Зеленой Стеной, за пределы которой граждане не стремятся выбраться. Их жизнь максимально упорядочена и подчинена распорядку — согласно Часовой Скрижали. Так, все они по утрам встают ровно в семь часов, организованными стройными рядами спускаются в лифтах вниз, едят в столовых, пережевывая каждый кусок пищи на протяжении пятидесяти жевательных движений, отведенных для этого, работают и имеют для личных нужд всего два часа в день. Это время они вправе посвятить прогулке (также стройными рядами по четыре), писанию хвалебных гимнов Государству или общению с друзьями или сексуальными партнерами. Последнее также разумно регламентировано: любой гражданин (или «нумер») может «записаться» на понравившегося ему или ей нумера и, по получении розового талона, провести Личный Час в квартире своего избранника. Стены всех домов прозрачны; только по предъявлении розового талона нумер получает шторы, которыми имеет право занавесить окна. Одежда нумеров называется «юнифа».

Д-503 записан на О-90, невысокую («сантиметров на десять ниже Материнской нормы») женщину, пухлую, ласковую, «розовую». Во время прогулки с О-90 Д-503 оказывается в одном ряду с необычной женщиной, l-330. Она интригует его странным, присущим «древним» (т. е. людям ХХ столетия) поведением. l-330 обращает внимание на то, что руки Д-503 волосатые (а это выделяет его из общей массы и делает похожим на древнего человека). Д-503 сердится и раздражается. l-330 удаляется вместе со своим спутником S.

Д-503 не понимает психологии древних, которые были столь неорганизованны и почитали себя счастливыми. Он считает жизнь, когда каждый предоставлен сам себе и живет, сообразуясь лишь с личными потребностями (например, может всю ночь не выключать свет или не есть в определенные часы), медленным массовым убийством. Особенно непонятно ему то, что государство совершенно не контролировало сексуальную жизнь своих граждан, в результате чего рождалось множество «неконтролируемых» детей, которых так же бесконтрольно воспитывало не государство, а родители.

Д-503 слушает лекцию в аудиториуме, номер которой накануне назвала ему l-330, что кажется ему странным. Лекция посвящена музыкометру — прибору, вращая ручку которого любой нумер может «производить до трех сонат в час» в отличие от древних композиторов, полагавшихся исключительно на «вдохновение». l-330 выходит на сцену в «фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и груди… и ослепительные, почти злые зубы…» Ее улыбку Д-503 сравнивает с укусом; он не в силах отвести глаз от этой женщины, хотя она по-прежнему его раздражает. l-330 играет на музыкометре древнюю музыку. Все смеются за исключением Д-503.

Вечером Д-503 посещает О-90. Она мечтает иметь от него ребенка. Ему это представляется неразумным.

На другой день l-330 приглашает Д-503 посетить Древний Дом — своего рода музей квартир, находящийся за пределами Зеленой Стены. l-330 беседует со своим спутником о жизни и любви древних; и хотя она все говорит «правильно» (называет их уклад жизни нелепым), что-то в ее интонации сбивает Д-503 с толку. l-330 спрашивает, не останется ли Д-503 с ней по истечении Личного Часа. Тот обещает донести на нее в Бюро Хранителей и улетает на аэро прочь.

По разным причинам донос не складывается. Д-503 посещает своего приятеля, поэта R-13, который также «записан» на О-90. Все они трое знают о том, что О-90 посещает «по любви» только Д-503, а поэта — по обязанности перед Государством. Проходит 48 часов, отведенных на донос. Теперь Д-503 уже сам является преступником перед Государством.

В торжественный день на площади Куба происходит литургия. На вершине Куба, возле смертоносной Машины — сам Благодетель, верховный правитель Единого Государства. Судят поэта, в своих стихах отрицательно отозвавшемся о Благодетеле. Другие поэты, в том числе R-13, читают обличительные стихи, и Машина растворяет в воздухе тело преступника. Толпа ликует в едином порыве, и Д-503 отмечает, что «что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря, — было во всем торжестве». К удивлению Д-503 R-13 не желает обсуждать свое выступление, просит не напоминать ему о том, что он облекал Приговор в стихотворную форму.

Д-503 получает розовый талон от l-330. Она не торопится приступить к делу, просит его отвернуться, переодевается в древнее платье. Ему кажется, что она нарочно его дразнит, издевается над ним. На глазах у своего гостя l-330 курит и пьет ликер, что строжайше запрещено. Но она со смехом уверяет Д-503, что он никогда не пойдет на нее доносить. Д-503 чувствует, что теряет контроль над собой и бросается к l-330, чтобы осуществить то, зачем она вызвала его к себе. Но хозяйка указывает ему на часы: время Личного Часа истекло, и Д-503 опрометью бросается по темным улицам домой. Ему представляется, что он раздвоился; он не узнает себя, он слишком на многое готов ради женщины.

Из разговора с R-13 Д-503 узнает, что О-90 уже поняла, что Д-503 к ней охладел, а кроме того, что и сам поэт имел отношения с l-330. Ревность, неожиданно вспыхнувшая в Д-503, кладет конец теплым отношениям между приятелями.

Д-503 начинает ради встречи с l-330 пропускать работу. Она устраивает ему освобождение через знакомого врача. Они вдвоем отправляются в Древний Дом. Вечером происходит разрыв между Д-503 и О-90.

На строительстве «Интеграла» Д-503 сообщают, что поймали «ненумерованных». Это одно из самых опасных происшествий на объекте. Сам Д-503 чувствует, что не в силах полностью отдаваться работе, что его мысли заняты другим (чтобы никто не догадался о его странной тайной жизни).

В течение нескольких дней Д-503 не видится с l-330, замечает, что с ним происходит что-то неладное (рассеянность, постоянные мысли об l-330) и отправляется в Медицинское Бюро. Врач диагностирует «опаснейшую» болезнь: наличие души и даже предлагает Д-503 во избежание вспышки эпидемии заспиртоваться. Но это невозможно, поскольку тот — строитель «Интеграла», а пуск корабля объявлен со дня на день.

Д-503 мечется по городу и Древнему Дому. Он повсюду ищет l-330. Он вспоминает, что она однажды исчезла в шкафу одной из квартир Древнего Дома, и повторяет ее путь. По его свидетельству, шагнув за дверь шкафа и устремившись вниз, он был несколько минут мертв. Он находит l-330. Та обещает ему новую встречу, на которую не является.

Д-503 получает письмо от О-90, где та объясняется ему в любви и обещает снять свою запись с него.

На «Интеграле» вхолостую пускают двигатели, и в результате собственной неосторожности «при первом ходе (выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся нумеров — от них ровно ничего не осталось». Но это не трагедия для Единого Государства; никто даже не огорчился, никто не заметил потери; десять нумеров — ничтожная часть населения Государства.

О-90 просит Д-503 дать ей ребенка, несмотря на то, что это противозаконно, и ее, в случае беременности, ожидает Машина Благодетеля. Д-503 выполняет ее просьбу.

l-330 не является на регламентированные свидания, а Д-503 по ее просьбам притворяется, что она проводит время с ним: занавешивает окна шторами и отмечает ее розовые талоны у дежурной Ю. Ю — пожилая женщина, ее висящие дряблые щеки напоминают Д-503 рыбьи жабры. Ю имеет виды на Д-503, постоянно намекает, что запишется на него, а он делает вид, что не понимает, хотя «нет большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы».

На свидании l-330 интересуется временем запуска «Интеграла». Д-503 этот вопрос удивляет, но l-330 что-то не договаривает, продолжает интриговать Д-503.

В День Единогласия все нумера единогласно избирают Благодетеля еще на год. Эта традиция продолжается уже много лет. Выборы имеют символическое значение: напомнить, что все нумера — единый народ. Против поднимается только одна рука — l-330. Начинается смятение. В толчее R-13 хватает l-330 на руки и мчится с ней прочь. Д-503 не в силах это стерпеть; он чувствует, что только он сам должен спасти ее. Он выхватывает l-330 и убегает вместе с нею. l-330 приводит Д-503 с собою за Зеленую Стену, на собрание Мефи. Это люди, покрытые шерстью, оставшиеся такими с древних времен. Среди Мефи — множество нумеров Государства: l-330, R-13, S, сопровождавший l-330, и сам Д-503. По словам l-330, Мефи — анти-христиане, олицетворяющие разрушительную энергию, несущие новое в мир. Их линия ведет «к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению», прочь от стационарного земного рая. Мефи жили за стенами цивилизации Единого Государства, «обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую красную кровь». l-330 говорит, что волосатые руки Д-503 напоминают ей шерсть Мефи, и она уверена, что в жилах Д-503 тоже течет кровь «лесных жителей». l-330 произносит речь, в которой обещает Мефи скорую победу, упоминает, что их дело упрощается, потому что теперь среди них находится Строитель «Интеграла». Сам Д-503 под ликующие крики собравшихся призывает всех сойти с ума (т. е. пойти против Государства).

Д-503 встречает О-90. Она счастлива: под юнифой заметен ее округлившийся живот. Д-503 предлагает О-90 спасти ее и ребенка, а для этого пойти к l-330, которая переправит О-90 за Зеленую Стену. О-90 отказывается от помощи соперницы.

l-330 сообщает Д-503, что она готовит план захвата «Интеграла» и рассчитывает на его поддержку. Он соглашается. Он в ужасе от того, что совершает, и задумывается о самоубийстве.

Объявляется о том, что найден способ борьбы с вольнодумием — Великая Операция, в результате которой нумеру может быть успешно удалена фантазия, а стало быть и от «душевной» болезни возможно излечение. Первые нумера устремляются в Операционное Бюро.

Д-503 застает в своей комнате Ю, которая прежде всеми силами препятствовала его свиданиям с l-330. Она поздравляет Д-503 с приближением пуска «Интеграла», и он ей все прощает. l-330 затевает с Д-503 провокационный разговор, предлагает ему прооперироваться, навсегда излечиться от нее и остаться верным Строителем «Интеграла» и гражданином Единого Государства. Д-503 объявляет, что не хочет спасения.

О-90 соглашается уйти за Зеленую Стену, чтобы не подвергаться операции. Обнаружив за собой слежку, Д-503 пишет на бумаге, как найти l-330, и отправляет к ней О-90 одну.

Захват «Интеграла» сорван. Один из Хранителей за минуту до назначенного l-330 срока объявляет, что о заговоре известно. l-330 подозревает, что ее и ее сообщников выдал Д-503.

Д-503 понимает, что Хранителям донесла Ю, которая в его отсутствие успела прочитать его записи, где говорилось о заговоре. Он задумывает убить Ю, заманивает ее в комнату и уже было замахивается на нее, как ситуация разрешается весьма комично. Ю срывает с себя юнифу. Она вообразила, что Д-503 набросился на нее с целью сексуального контакта. Ю рассказывает, что донесла на Д-503, но не назвала имени l-330 потому, что боялась, что Д-503 «перестанет любить» ее (Ю). Д-503 вызывает к себе Благодетель.

Благодетель говорит с Д-503 о мечте древних — о рае, который создало на земле Единое Государство. Он объясняет Д-503, что тот был нужен l-330 только как Строитель «Интеграла», которого она успешно использовала, а не как мужчина.

Д-503 бежит к l-330. Она расспрашивает его о беседе с Благодетелем. Д-503 понимает, что в словах Благодетеля относительно интереса l-330 к нему много правды.

Д-503 отправляется в Бюро Хранителей, чтобы донести на l-330. Там он встречает S, с которым и делится своими переживаниями. В ответ на откровенность Д-503 тот вдруг напоминает ему, что он, S, также был среди Мефи. Д-503 чувствует себя раздавленным; все его усилия по спасению Государства оказались напрасными.

В городе революция. Множество нумеров переходит на сторону Мефи.

Д-503 решается на операцию и полностью выздоравливает. На другой день он является к Благодетелю и рассказывает все, что ему известно о «врагах счастья». Затем l-330 пытают у него на глазах, но он уже не испытывает никаких эмоций. l-330 не выдает никого, хотя многие ее товарищи «оказались честнее».

На многих улицах паника и «к сожалению — значительное количество нумеров, изменивших разуму. Но на поперечном, 40-м проспекте, удалось сконструировать временную стену из высоковольтных волн. И я надеюсь — мы победим. Больше: я уверен — мы победим. Потому что разум должен победить».

Идейно-художественное своеобразие

Несмотря на активное неприятие идеологической направленности романа «Мы», многие современники отмечали его бесспорные художественные достоинства (К. Федин, М. Горький), благодаря которым он стал значительным явлением литературы XX столетия.

Идейно-художественное наполнение романа во многом находилось в плоскости творческих и философских поисков Замятина того времени. В области философии Замятина захватывает идея энтропийности происходящих в мироздании процессов. Основная идея человеческого бытия и творчества, как квинтэссенции этого бытия, состоит, по Замятину, в противостоянии энтропии (естественному распаду, энергетической деградации вселенной). Эти идеи выразились в таких его статьях, как «Роберт Майер» (о философе, предложившим идею энтропийности), «О литературе, революции, энтропии и о прочем» и др.

В области литературного творчества Замятин вынашивает идею художественного перевооружения современного искусства, нарекая ее «синтетизмом» (суть этого понятия также раскрыта в ряде статей той поры). Например, в одной из них Замятин пишет: «Реализм видел мир простым глазом; символизму мелькнул сквозь поверхность мира скелет — и символизм отвернулся от мира. Это — тезис и антитезис…» Задача — в том, чтобы соединить тезис и антитезис в новом «синтезе», где «будет одновременно и микроскоп реализма, и телескопические, уводящие к бесконечностям, стекла символизма».

В статье «Новая русская проза» Замятин, обращаясь к опыту В. Каверина, Л. Леонова, И. Эренбурга, Н. Огнева, Л. Лунца и других «серапионовых братьев», оценивал «сплавы из фантастики и реальности» как перспективную общую тенденцию новой литературы. Именно в «фантастическом реализме», как называл собственное искусство Достоевский, он видел истинный путь постижения своего смятенного времени. В молодую советскую литературу «фантастический реализм» пришел в совсем других, новых и разных, обликах — но с подобным же внутренним устремлением. Наиболее глубинным и органичным его воплощением явилось именно творчество Замятина, М. Булгакова, А. Платонова.

Самое крупное произведение писателя пооктябрьского времени (роман «Мы») и стало самым «фантастическим». Роман «Мы» (1921) — первое явление этого рода в советской литературе.

Общепризнанно, что сочинение Замятина во многом предопределило развитие жанра «антиутопии» в зарубежных литературах, ведущей ее проблематики — драматические судьбы личности в условиях тоталитарного общественного устройства. Кроме Замятина в этом ряду обычно называют имена О. Хаксли (автора романа «Прекрасный новый мир», 1932), Д. Оруэлла (роман «1984») и некоторые другие. Впрочем, первым, кто сказал предельно точно об «антиутопии» XX столетия и ее «пионере», был сам Замятин. В своей работе о Герберте Уэллсе он противопоставил классические утопии, создатели которых (Т. Мор, Т. Кампанелла, У. Моррис и др.) «дают… кажущееся им идеальным строение общества… утопия имеет знак «плюс», фантастика же — знак «минус». Романы Уэллса, нацеленные «почти исключительно» на то, «чтобы вскрыть дефекты существующего социального строя, а не на то, чтобы создать картину некоего грядущего рая», — «в большинстве случаев — социальные памфлеты, облеченные в художественную форму фантастического романа». Как считает Замятин, творчество Уэллса открывает одно из самых перспективных направлений в литературе нашего века. В длинный перечень имен и названий, призванный подтвердить это, он вводит и свой роман «Мы». К нему относятся в полной мере признаки «антиутопии», перечисленные в статье.

Многие читатели восприняли роман как сатиру на современную действительность, но рассмотрение романа только в плоскости социальной сатиры, имеющей конкретные временные и национальные привязки, во многом обедняло идейнохудожественное содержание произведения, которое во многом было шире такого понимания. «Предупреждением о двойной опасности, грозящей человечеству: гипертрофированной власти машин и гипертрофированной власти государства» назвал свой роман Замятин. Именно эта угроза прежде всего страшила и авторов последующих западных «антиутопий». Так у Хаксли в «Прекрасном новом мире» (1932) «Мировое Государство» будущего, где летосчисление ведется «от Форда» и в чьем девизе начертано слово «Однотипность», безраздельно и неусыпно властвует над жизнью всех членов общества — с помощью совершенной техники и недреманного ока «Верховных Контролеров» (у Замятина — Хранителей). Властвует от рождения (в инкубаторах) и до смерти, полностью обезличивая основную массу и жестоко отсекая «всех тех, кто… оказались слишком яркими… кого не удовлетворяют стандарты правоверности…».

В 1923 году Замятин сказал по поводу обвинений отдельных литераторов из группы «Серапионовы братья» в антиреволюционности: «Писателей, враждебных революции, в России сейчас нет — их выдумали, чтобы не было очень скучно. А поводом послужило то, что эти писатели не считают революцию чахоточной барышней, которую нужно оберегать от малейшего сквозняка».

Автор «Мы» испытал воздействие идей Достоевского — создателя «Записок из подполья», «Бесов» и «Легенды о Великом инквизиторе» (из «Братьев Карамазовых»). В литературе о Замятине на это обратили внимание уже очень давно.

В «антиутопии» Замятина есть прямые ассоциации с Достоевским — например, столь близкие философии Великого инквизитора рассуждения Благодетеля (запись 36-я) о «любви к человечеству», которая «непременно бесчеловечна», и о людях, мечтающих о том, чтобы кто-нибудь «приковал их… на цепь» к их «счастью». (Позднее Хаксли, приникая к тому же источнику, вложит в уста Верховного Контролера из «Прекрасного нового мира» слова о людях, тяготящихся своей свободой, превратившейся в анархию, жаждущих покориться власти, «отдать под контроль даже свой аппетит».) Другой пример: постоянная ирония Замятина по поводу «стеклянного рая», в котором среди «прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха стен» живут, «всегда на виду», людинумера» Единого Государства (в «Записках из подполья» — ирония по поводу «хрустального дворца» — общества будущего в духе социалистов-утопистов (напр. Н. Чернышевского), где «все поступки человеческие… будут расчислены… математически», как повелевают «разум и выгода»).

Революционная политика, предусматривавшая сугубую централизацию политической и экономической жизни в стране, ряд жестких, стеснительных (в том числе и уравнительных) мер представлялись Замятину единственной моделью дальнейшего движения — новым, наряду с буржуазным, вариантом тоталитаризма. Уже в 1918 году он полагает, что освободительная стихия захлебнулась (статья «Скифы ли?»).

Открывает книгу символический образ «огнедышащего ИНТЕГРАЛА», чуда технической мысли и одновременно орудия жесточайшего порабощения. Бездушная техника вместе с деспотической властью превратили человека в функцию машины, отняли у него свободу, воспитали в добровольном рабстве. Ему, «человеку-нумеру», лишенному имени, было внушено, что «наша несвобода» есть «наше счастье» и что это «счастье» — в отказе от «Я» и растворении в безличном «МЫ», ибо «личное сознание — это только болезнь». Ему было внушено, что художественное творчество — «уже не беспардонный соловьиный свист», когда «всякий писал — что ему вздумается», а «государственная служба». И что интимная жизнь — тоже государственная обязанность, выполняемая сообразно «Табелю сексуальных дней».

В романе Замятин воспротивился в первую очередь фетишизации коллективности и фетишизации техники (которые очевидно наблюдались в революционной идеологии). На всем протяжении книги можно найти тому подтверждения: например, упоминание о «наших поэтах», которые «с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода», призывы наподобие такого: «забыть, что ты — грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны…» (едва ли не явная цитата из Маяковского) и др.

Тем не менее, излюбленной сферой писателя остаются «вечные вопросы». Центральный из них: как соотносятся естественные свойства души, человеческая природа, стремящаяся к свободному самовыявлению, и искусственные условия ее существования — социальные, бытовые, психологические, созданные самим человеком. Один из лейтмотивов романа — рационализм как преступление против человечности, разрушающее живую душу.

Еще один лейтмотив (особенно актуальный в наши дни) заключается в том, что «антиобщество», изображенное в «Мы», несет гибель естеству жизни, изолируя человека от природы. Образ Зеленой Стены, наглухо отделившей «машинный, совершенный мир от неразумного… мира деревьев, птиц, животных…», — один из самых зловещих символов произведения. Надо выгнать «обросших цифрами» людей «голыми в леса», чтобы они «учились» там у «птиц, цветов, солнца». При этом речь в романе идет не о пресловутом «голом человеке на голой земле», не о «руссоистском» бегстве от цивилизации, а о восстановлении целостной сущности человека.

Смысл сверхзадачи, высказываемой Замятиным в романе, прост: нельзя ставить точку там, где нет конца движению. Условие живой жизни мира — его непрестанное обновление. В статьях Замятина это названо «бесконечной революцией».

Андрей Платонов

Краткие биографические сведения:

Платонов Андрей Платонович (настоящая фамилия — Климентов)

1899.20.08(1.09). — родился в Воронеже в многодетной семье слесаря железнодорожных мастерских. С детства познал нищету, голод, батрачество. В четырнадцать лет начинает работать подручным мастера в литейном цехе большого завода. Страсть к сочинительству пробудилась очень рано: писал стихи.

1917—1918 — после церковноприходской школы занимался в городском училище, затем вновь работал — на Воронежском паровозоремонтном заводе.

1919—1920 — в годы гражданской войны служил в Красной Армии, сражался в отрядах ЧОН и одновременно был корреспондентом газеты в Новохоперске. В 1918 году Платонов поступил в Воронежский политехникум, а затем — в Политехнический институт, который закончил в 1924 году и сразу включился в работу по мелиорации и электрификации сельского хозяйства в Воронежской области. Чуть позже он служит в Тамбовском земельном управлении. Тогда же начинает активно печататься в местных газетах и журналах. Публикует стихи, рассказы, многочисленные статьи. Эстетические взгляды молодого Платонова были близки позиции Пролеткульта и «Кузницы», философские убеждения опирались на труды Н. Ф. Федорова, автора «Философии общего дела». Платонову были близки мысли философа о роли труда, подвижничестве, долге сыновей, роли науки, о завоевании бессмертия.

1921 — выходит первая публицистическая книга «Электрификация».

1922 — выходит сборник «Голубая глубина», замеченный В. Брюсовым. Один из опубликованных в Москве рассказов — «Бучило» — получает премию.

1926 — Платонов отозван в Москву в ЦК профсоюза работников земли и леса. Но со следующего года, оставив службу, он полностью отдается литературной работе, сменив свою фамилию на псевдоним Платонов. Начинается новый период его жизни в творчества.

1928—1931 — время наиболее плодотворных художественных исканий. Написаны исторические повести «Епифанские шлюзы» (1927), «Иван Жох», повесть «Ямская слобода» (1927). В этот период намечается создание характерного платоновского персонажа — чудака, силящегося что-то изобрести, усовершенствовать, устроить, осушить, наладить, одухотворить. Таковы рассказы «Демьян Фомич», «Маркун», «Родина электричества» и др. В повести «Происхождение мастера» (1928) нарисован образ Захара Павловича, чудака, влюбленного в машину, но сомневающегося в возможности боготворить технику более людей: он «усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека».

1928 — в печати появляется повесть «Сокровенный человек», давшая название одноименному сборнику того же года.

1928—1929 — роман «Чевенгур» (напечатан лишь через 60 лет). Параллельно Платонов создает ряд сатирических произведений («Город Градов», 1926; «Государственный житель», 1929; «Шарманка»).

1929 — в журнале «Октябрь» выходит рассказ «Усомнившийся Макар», вызвавший негодующий отклик Сталина (причина — непозволительное сомнение в правильности режима, догадка о его ненормальном устройстве, неприятие «единственно правильной» генеральной линии). Появились негативные критические отзывы о произведении (письмо А. Фадеева Р. Землячке: «идеологически двусмысленный рассказ», статья лидера РАППа Л. Авербаха и проч.

1929—1930 — Платонов пишет повесть «Котлован».

1931 — Платонов публикует в журнале «Красная новь» повесть «Впрок». Созданная как своевременное предупреждение об опасности извращений, перегибов и крайностей в ломке основ нравственной жизни крестьянства, бедняцкая хроника вызвала снова верховный гнев Сталина, который на журнальном тексте повести написал: «Платонов — сволочь». Следом появилась статья осведомленного о происшедшем А. Фадеева под названием «Об одной кулацкой хронике», а за нею — множество критических «разносов», подхвативших эстафету.

1931—1933 — вынужденное молчание, произведения не публикуют. Платонов пишет несколько пьес («Высокое напряжение», «14 красных избушек», «Голос отца»).

1933—1936 — накануне Первого Всесоюзного съезда советских писателей возникает брешь в глухой стене замалчивания Платонова. Его включают в состав группы писателей, путешествующих по Туркестану. После двух поездок в «жаркую Арктику», как назвал он свои очерки о пустыне, писатель создает ряд произведений на среднеазиатскую тему (рассказ «Такыр», повесть «Джан»), а затем повесть-утопию «Ювенильное море» (опубликована лишь в 1986 г.). К числу несомненных творческих удач писателя этих лет следует отнести рассказы «Фро», «Третий сын», «Бессмертие», «Река Потудань». На творчество Платонова было обращено внимание в зарубежной прессе: Г. Адамович посвятил ему развернутую статью.

1937—1939 — Платонов активно сотрудничает в литературных журналах, публикует множество критических статей о русской классике, современной отечественной и зарубежной литературе (при этом вынужден печататься под псевдонимами Ф. Человеков, А. Фирсов и др.).

С 1942 — Платонов в действующей армии. Был подо Ржевом, на Курской дуге, на Украине и в Белоруссии. Служит фронтовым корреспондентом газеты «Красная звезда». Создает аппарат для сжигания газового топлива, изобретение было засекречено. За годы войны выпустил 6 книг прозы, из которой исключил батальные картины и всю нагрузку перенес на нравственные решения людей и философскую сущность событий (напр., рассказы «Одухотворенные люди», «Броня», «Железная старуха», «Цветок на земле», «Афродита», «Никита» и др.).

1946 — на страницах журнала «Новый мир» опубликован рассказ «Семья Иванова» (позже названный «Возвращение») о судьбах простых людей в годы войны. Рассказ вызвал очередные преследования и запреты. Критик В. Ермилов назвал его «клеветническим», порочащим советскую семью. В связи с уничтожающей критикой рассказа «Семья Иванова» и последовавшими преследованиями Платонов оказался лишенным средств к существованию и был вынужден работать дворником.

1946—1951 — Платонова почти не печатают. Умирает от туберкулеза сын, вернувшийся больным из ссылки. Этой же болезнью заразился и писатель, и в последние годы был прикован к постели. Тем не менее Платонов по-прежнему много работает и выпускает три сборника обработанных им народных сказок: «Финист — ясный сокол», «Башкирские народные сказки», «Волшебное кольцо». Последний из этих сборников вышел в 1950 году, незадолго до кончины писателя.

1951 — скончался.

Сокровенный человек

Фома Пухов, железнодорожник, «не одаренный чувствительностью», ест на гробе жены вареную колбасу, «проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». К нему приходят из конторы с путевкой, по которой через несколько часов он должен прибыть на железнодорожный снегоочиститель, который будет прокладывать путь бронепоезду наркома.

Пухов ворчит, но вместе с тем чувствует «странное удовольствие от предстоящего трудного беспокойства: все жизнь как-то незаметней и шибче идет».

«На дворе его встретил удар снега в лицо и шум бури.

— Гада бестолковая! — вслух и навстречу движущемуся пространству сказал Пухов, именуя всю природу».

По дороге Пухов и рабочие разговаривают о еде, вспоминают, какими кушаньями раньше лакомиться приходилось.

Не доезжая до станции Колодезной снегоочиститель останавливается, потому что два паровоза, которые волокут его, застревают в снегу. Машиниста от толчка выбрасывает в снег; у него травма головы. У Пухова выбито четыре зуба. Не глядя на лежащего машиниста, «он засмотрелся на его замечательный паровоз, все еще бившийся в снегу».

«В будке лежал мертвый помощник. Его бросило головой на штырь, и в расшившийся череп просунулась медь — так он повис и умер, поливая кровью мазут на полу. Помощник стоял на коленях, разбросав синие беспомощные руки и с пришпиленной к штырю головой.

«И как он, дурак, нарвался на штырь? И как раз ведь в темя, в самый материнский родничок хватило!» — обнаружил событие Пухов.

Остановив бег на месте бесившегося паровоза, Пухов оглядел все его устройство и снова подумал о помощнике:

«Жалко дурака: пар хорошо держал!»

Пухов по просьбе машиниста оказывает ему первую помощь («Положи-ка мне хлебца на рану и портянкой окрути!»). Машинист в ответ на заботу советует Пухову вставить железные зубы или «никелированные». Пухов соглашается «соображая, что сталь прочней кости и зубов можно наготовить массу на фрезерном станке».

Рабочих-железнодорожников неожиданно окружает казачий разъезд и, угрожая расстрелом, приказывает им направить паровозы и снегоочиститель на станцию Подгорное. Пухов, несмотря на угрозы, возражает офицеру. Тот убивает начальника дистанции, и Пухов соглашается для вида. Прыгнув в паровоз, он включает сирену, а машинист открывает пар. «Казачий отряд начал напропалую расстреливать рабочих, но те забились под паровозы, проваливались, убегая, в сугробы, — и все уцелели.

С бронепоезда, подошедшего к снегоочистителю почти вплотную, ударили из трехдюймовки и прострочили из пулемета.

Отскакав саженей на двадцать, казачий отряд начал тонуть в снегах и был начисто расстрелян с бронепоезда.

Только одна лошадь ушла и понеслась по степи, жалобно крича и напрягая худое быстрое тело.

Пухов долго глядел на нее и осунулся от сочувствия».

Поезд Пухова добирается до станции Лиски, где Пухов остается на три дня. Он проводит время за чтением агитационных революционных листовок, расклеенных по городку. «Плакаты были разные. Один плакат перемалевали из большой иконы — где архистратиг Георгий поражает змея, воюя на адовом дне. К Георгию приделали голову Троцкого, а змеюгаду нарисовали голову буржуя; кресты на ризе Георгия Победоносца зарисовали звездами, но краска была плохая, и из-под звезд виднелись опять-таки кресты.

Это Пухова удручало. Он ревниво следил за революцией, стыдясь за каждую ее глупость, хотя к ней был мало причастен».

На станции полно мешочников, они стремятся попасть на поезд «особого назначения», идущий порожняком, но никого из них на поезд не пускают. Во всем поезде едет один командарм. Это удивляет Пухова («Маленькое тело на сорока осях везут!.. Дрезину бы ему дать — и ладно!.. Тратят зря американский паровоз!»).

Из объявлений он узнает, что штабом Красной Армии формируются добровольные отряды технических сил для обслуживания фронта. Пухов решает вступить в отряд и пытается «сагитировать» своего товарища Петра Зворычного присоединиться к нему. («По крайности, южную страну увидим и в море покупаемся!»). Тот отказывается, ссылаясь на обязанности по отношению к семье. Пухов говорит, что он предрассудочный человек», затем заявляет, что после гражданской войны «красным дворянином» станет, но не на старый манер, с землей и имением, а на новый («Зачем мне земля?.. Гайки, что ль, сеять я буду? То будет честь и звание, а не угнетение»).

Через неделю Пухов отбывает в Новороссийск.

В Новороссийске Пухов проходит своеобразную техническую переэкзаменовку — причудливую смесь из «технических» вопросов, вроде «из чего получается пар», «что такое комета», и оценки политпросвещенности Пухова: «когда и зачем было восемнадцатое брюмера».

« — Что такое лошадиная сила?

— Лошадь, которая действует вместо машины.

— А почему она действует вместо машины?

— Потому, что у нас страна с отсталой техникой — корягой пашут, ногтем жнут!

— Что такое религия? — не унимался экзаменатор.

— Предрассудок Карла Маркса и народный самогон.

— Для чего была нужна религия буржуазии?

— Для того, чтобы народ не скорбел».

Пухова определяют механиком на катер «Марс». «Керосиновый мотор на «Марсе» никак не хотел вертеться.

— Был бы ты паровой машиной, — рассуждал Пухов, сидя одиноко в трюме судна, — я б тебя сразу замордовал! А то подлецом каким-то выдумана: ишь провода какие-то, меляшки… путаная вещь!.. Ночью Пухов тоже думал о двигателе и убедительно переругивался с ним, лежа в пустой каютке». Комиссар даже угрожает ему расстрелом. «Всю ночь бился Пухов. Передумал заново всю затею этой машины, переделал ее по своему пониманию на какую-то новую машину, удалил зазорные части и поставил простые — и к утру мотор бешено запыхал». Комиссар, узнав у Пухова, что для двигателя нужны керосин и вода (керосин в качестве топлива, а вода для охлаждения), советует побольше использовать воды, а керосин экономить. Пухов хохочет, говорит: «Тебе бы не советскую власть, а всю природу учреждать надо, — ты б ее ловко обдумал!»

В Новороссийске идут аресты и разгром зажиточных людей. «Чего они людей шуруют? — думал Пухов. — Какая такая гроза от этих шутов? Они и так дальше завалинки выйти боятся».

На митинге военный комиссар призывает добровольцев в десант на Перекоп, подчеркивая, что будут большие потери. После выступления комиссара «мир затмился во всех глазах, как дальнее событие, каждый был занят общей жизнью». «В горах и далеких окрестностях изредка кто-то стрелял, уничтожая неизвестную жизнь… В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались. А тут, на глухом дворе, другие люди были охвачены тревогой и особым сладострастием мужества оттого, что их хотят уменьшить в количестве». К удивлению Пухова, очень многие красноармейцы соглашаются идти в десант. «Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя… Пухов снова пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог всем, — и за это хотел незаметно поцеловать… всю жизнь. Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей не воротишь». Вскоре красноармейцы выступают в поход. «…Меж тем крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми, — без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не досталась».

Пухов помогает товарищам писать письма домой (не все из них грамотные), а когда приходит комиссар, он просит, чтобы его определили механиком на «Шаню», так как там не керосиновый мотор, а паровая машина. На «Шане» механиком турок (этот корабль Турция прислала России в подарок), и Пухова определяют к нему помощником. Корабль отправляется в путь. Вдали видны горы. «Глубокие времена дышали над этими горами — свидетели мужества природы, посредством которого она только и существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы и роя водоемы. Только потому красноармейцам, вооруженным иногда одними кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев. Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой о счастье бедных людей, которому они были научены политруком. Они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость — жалость потерять свое тело. Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей, — и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности… Море покойно шуршало за бортом, храня неизвестные предметы в своих недрах. Но Пухов не глядел на море, — он в первый раз увидел настоящих людей. Вся прочая природа также от него отдалилась и стала скучной».

По пути в Крым на море начинается сильный шторм. Многие красноармейцы мучаются от морской болезни. Четыре военных крейсера белых окружают «Шаню», но она идет под врангелевским флагом, к тому же матросы сказали, что везут из Керчи в Феодосию рыбу. Белые удаляются.

«Красноармейцам море было незнакомо, и они не верили, что та стихия, от которой только тошнит, таит в себе смерть кораблей». Они пытаются вести себя браво, говорят, что винтовками отобьются от любого неприятеля даже на море.

«Марс», на котором размещается два десятка красноармейцев, догоняет «Шаню». Люди с «Марса» кричат, что на катере течь. С «Марса» доносится гармоника: «кто-то там наигрывал перед смертью, пугая все законы человеческого естества. Пухов это как раз явственно услышал и чему-то обрадовался в такой неурочный час. В затихшую секунду, когда «Марс» подскочил к «Шане», чистый голос, поверх криков, вторил чьей-то тамошней гармонике:

Мое яблочко

Несоленое,

В море Черное

Уроненное…

— Вот сволочь! — с удовольствием сказал Пухов про веселого человека на «Марсе» и плюнул от бессильного сочувствия». Огромной волной «Марс» приподнимает над «Шаней»; люди в отчаянии прыгают вниз, на палубу большого парохода. Затем катер разбивается. Пухов бродит среди спасшихся и тщетно пытается отыскать того, кто играл на гармони и пел. На «Шане» начальство совещается и, несмотря на активный протест командира разведки матроса Шарикова, решает вернуться в Новороссийск.

« — Срамота чертова! — обижались красноармейцы, собирая вещи.

— Чего ж срамота-то? — урезонивал их Пухов. — Природа, брат, погуще человека!»

Красная Армия взяла Симферополь — таким образом отпадает необходимость в повторном десанте. Комиссар упрекает Пухова, что он не в «авангарде» рабочего класса. Пухов на известие о взятии Симферополя говорит:

« — Чего не брать?.. Там воздух хороший, солнцепек крутой, а советскую власть в спину вошь жжет, она и прет на белых!

— При чем тут вошь? — сердечно обижался комиссар. — Там сознательное геройство! Ты, Пухов, полный контр!

— А ты теории-практики не знаешь, товарищ комиссар! — сердито отвечал Пухов. — Привык лупить из винтовки, а по науке-технике контргайка необходима, иначе болт слетит на полном ходу!» Пухов ведет с комиссаром споры, например, возражает ему: «Машина — строгая вещь. Для нее ум и ученье нужны, а чернорабочий — одна сырая сила!.. Шуровать мы горазды!.. А мастерство — нежное свойство!» На предложение пойти чему-нибудь поучиться Пухов отвечал: «Ученье мозги пачкает, а я хочу свежим жить!» Пухов остается в Новороссийске на четыре месяца. Он числится старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства. Пухов ежедневно осматривал пароходные машины и писал рапорты об их болезни: «Ввиду сломатия штока и дезорганизованности арматуры, ведущую машину парохода «Нежность» пустить невозможно, и думать даже нечего. Пароход же по названию «Всемирный Совет» болен взрывом котла и общим отсутствием топки, которая куда делась нельзя теперь дознаться». Пухов следит за механизмами, а на упреки комиссара в том, что он ничего не делает, отвечает, что комиссар и ему подобные — очковтиратели, так как «делают не вещь, а отношение». Говорил он это, «смутно припоминая плакаты, где говорилось, что капитал не вещь, а отношение; отношение же Пухов понимал как ничто».

«В один день, во время солнечного сияния, Пухов гулял в окрестностях города и думал — сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка. Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть — он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?

Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья. Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу.

Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету о самом себе и растекался в отвлеченных мыслях, не имеющих никакого отношения к его квалификации и социальному происхождению.

Вспоминая усопшую жену, Пухов горевал о ней. Об этом он никогда никому не сообщал, поэтому все действительно думали, что Пухов корявый человек и вареную колбасу на гробе резал. Так оно и было, но Пухов делал это не из похабства, а от голода. Зато потом чувствительность начинала мучить его, хотя горестное событие уже кончилось. Конечно, Пухов принимал во внимание силу мировых законов вещества и даже в смерти жены увидел справедливость и примерную искренность. Его вполне радовала такая слаженность и гордая откровенность природы — и доставляла сознанию большое удивление. Но сердце его иногда тревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело жаловаться всей круговой поруке людей на общую беззащитность. В эти минуты Пухов чувствовал свое отличие от природы и горевал, уткнувшись лицом в нагретую своим дыханьем землю, смачивая ее редкими неохотными каплями слез.

Все это было истинным, потому что нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составить нельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него — сотворение мира. Этим люди и держатся».

Постепенно красноармейцы отправляются по домам. Решает уйти и Пухов. Ничего не сказав начальству, он, «такой же одинокий, как и прибыл сюда», уходит прочь. «Тоска по родному месту взяла его за живое, и он не понимал, как можно среди людей учредить Интернационал, раз родина — сердечное дело и не вся земля».

Пухов едет в Баку (на пустой нефтяной цистерне), потому что это единственное направление, в котором идут поезда. «Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом».

«Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых — красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.

Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.

Когда умерла его жена — преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, — Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял — куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:

— У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.

— Я вас не виню, — отвечал Пухов, — в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, — я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.

— Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, — разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, — не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.

— А ты люби свой класс, — советовали коммунисты.

— К этому привыкнуть еще надо, — рассуждал Пухов, — а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца».

В Баку Пухов встречается со знакомым матросом Шариковым, который занимает руководящий пост в Каспийском пароходстве («Шариков, однако, скучал по корабельной жизни и тяжко вздыхал за писчим делом»). «Пожил у Шарикова Пухов с неделю, поел весь запас пищи… и оправился собой.

— Что ты, едрена мать, как хворостина мотаешься, дай я тебя к делу пришью! — сказал однажды Шариков Пухову. Но Пухов не дался, хотя Шариков предлагал ему стать командиром нефтеналивной флотилии».

Пухов пускается в Царицын. По пути Пухов «наблюдает людей» и удивляется разнообразию человеческих судеб. «Какие-то бабы Тверской губернии теперь ехали из турецкой Анатолии, носимые по свету не любопытством, а нуждой. Их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, — и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья, а мануфактурой не интересовались». «Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался, ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, — может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле — ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла… Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства». Скоро однако «Пухов загорюнился». Во время остановок он ходил по траве, ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву, из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда ехал и кто он такой. Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти. Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив». На одной из станций Пухов идет на завод, встречает в сумерках выходящего оттуда мастерового и показывает мандат, который ему выдал Шариков. Тот долго его изучает, потом, «помазав языком», прилепляет на забор и идет дальше. Пухов вешает мандат на гвоздь, торчащий в заборе, и возвращается на станцию. «Он обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный зал показался ему милой родиной».

Он пересаживается на другой поезд, идущий в неизвестном даже для его пассажиров направлении. На вопрос, куда едет поезд, кто-то отвечает: «А мы знаем — куда? Едет, и мы с ним».

Наутро Пухов начинает узнавать родные места — пока поезд не доезжает до города Похаринска, в котором Пухов родился. В городе голод, люди умирают от скудости и тифа. Пухов навещает Зворычного. Сын Зворычного умер, жена его, «женщина злая, скупая и до всего досужая», постоянно его пилит, поэтому Петр с головой уходит в работу в отряде особого назначения. Он член партии и секретарь ячейки мастерских. Пухов остается жить у него, помогает хозяйке колоть дрова. «На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники». Зворычный устраивает Пухова слесарем на гидравлический пресс. Пухов рассказывает старым знакомым, что с ним произошло. Те говорят:

« — Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?

— Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду! — сознательно ответил Пухов.

— Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! — сомневался в полезности труда один слесарь.

— Ну и пускай — все ж таки упор снаряду будет! — утверждал Пухов.

— Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! — стоял на своем слесарь. — Зачем же зря технический продукт портить?

— А чтоб всему круговорот был! — разъяснял Пухов несведущему. — Паек берешь — паровоз даешь, паровоз в расход — бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!»

Скоро Пухов снимает самостоятельную квартиру, в свободное время ходит к Зворычному, врет про свои походы на Врангеля. «Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала». У Пухова, несмотря на то, что он продолжает читать пропаганду, зарождаются некоторые сомнения, он спорит со Зворычным об имуществе и собственности: «Было у хозяина, а теперь ничье!.. Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?» Зворычный возражает: «Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины… мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом — другое сможем сделать».

В одну из ночей в городе перестрелка. Подходит вражеский бронепоезд. Отряд железнодорожников принимает бой. Все стреляют куда попало, Пухов с винтовкой лежит на земле, смотрит, как шрапнель вокруг сеет смерть и разрушения. «Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал чтонибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают». Пухов придумывает столкнуть под уклон состав, чтобы он, разогнавшись, врезался в бронепоезд белых. Вместе с рабочим Афониным они выполняют задуманное. Рабочие бросаются на покореженный бронепоезд. «Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.

У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно — с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.

«Ведь я умираю — мои все умерли давно!» — подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца — для дальнейшего сознания.

Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы… В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха — глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир.

Рядом с Афониным успокоился Кваков, взмокнув кровью, как заржавленный».

С бронепоезда сходит белый офицер, Леонид Маевский. Он «молод и умен, до войны писал стихи и изучал историю религии… Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество и его тянуло к библиотекам.

«Неужели они правы? — спросил он себя и мертвых. — Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, — значит, надо разойтись и кончить историю». До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю».

Ночью подходит красный бронепоезд и расстреливает белых в упор. «Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела».

Утром Пухов, пройдя по разоренному городу, решает, что война убыточна и ее пора кончать, о чем сообщает Зворычному. Однако Зворычный и многие другие рабочие обвиняют Пухова в гибели многих своих товарищей. Пухов говорит, что ночью на город нападали вовсе не белые, а какие-то шальные бандиты, которых не следовало бояться. На возражения Зворыкина, что у них были белые офицеры, Пухов говорит, что «они ж теперь везде шляются — новую войну ищут! Что я их, не знаю, что ль? Это люди идейные, вроде коммунистов». Пухова ставят на работу прежнее место, но с условием, что он пройдет вечерние курсы политграмоты. «Пухов подписался, хотя не верил в организацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек — сволочь, ты его хочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор Революции построит!» «К Зворычному Пухов ходить совсем перестал: глупый человек, схватился за революцию, как за бога, аж слюни текут от усердия веры! А вся революция — простота: перекрошил белых — делай разнообразные вещи. А Зворычный мудрит: паровозное колесо согласовывал с Карлом Марксом, а сам сох от вечернего учения и комиссарства — и забыл, как делается это колесо».

Ближе к весне Пухов пишет письмо Шарикову в Баку. В своем ответе Шариков приглашает Пухова вернуться. В Баку в этот период съезжается много рабочих разных специальностей, и всем находится дело. «Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции».

По пути в Баку Пухов наблюдает природу, но «виды природы Пухова не удивили: каждый год случается одно и то же, а чувство уже деревенеет от усталой старости и не видит остроты разнообразия. Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют. А раньше вся природа была для него срочным известием».

Кадрами на нефтяном промысле заведует Шариков. Понаблюдав за его «бдительной» работой, Пухов высказывает ему свое мнение: « — Где насос, где черпак — вот и все дело!.. А ты тут целую подоплеку придумал!

— А как же иначе, чудак? Промысел — это, брат, надлежащее мероприятие, — ответил Шариков не своей речью.

«И этот, должно, на курсах обтесался, — подумал Пухов. — Не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет. Беда».

Шариков поставил Пухова машинистом на нефтяной двигатель — перекачивать нефть из скважины в нефтехранилище. Для Пухова это было самое милое дело: день и ночь вращается машина — умная как живая, неустанная и верная, как сердце. Среди работы Пухов выходил иногда из помещения и созерцал лихое южное солнце, сварившее когда-то нефть в недрах земли.

— Вари так и дальше! — сообщал вверх Пухов и слушал танцующую музыку своей напряженной машины.

Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинном сарае. Шум машины ему совсем не мешал… Все равно на душе было тепло — от удобств душевного покоя не приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями». От потуг Шарикова записать его в коммунисты Пухов отговаривается тем, что он, Пухов, — «природный дурак». В одно утро к нему вместе с рассветом возвращается ощущение радости и полноты бытия. «Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция — как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь… Во второй раз — после молодости — Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех тел к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном… Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции… Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены… Свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека».

Усомнившийся Макар

«Среди прочих трудящихся масс жили два члена государства: нормальный мужик Макар Ганушкин и более выдающийся — товарищ Лев Чумовой, который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря уму, руководил движением народа вперед, по прямой линии к общему благу. Зато все население деревни говорило про Льва Чумового: « — Вон наш вождь шагом куда-то пошел, завтра жди какого-нибудь принятия мер… Умная голова, только руки пустые. Голым умом живет».

Макар же, как любой мужик, больше любил промыслы, чем пахоту, и заботился не о хлебе, а о зрелищах, потому что у него была, по заключению товарища Чумового, порожняя голова. Впрочем, Макар постоянно размышляет над усовершенствованием мира. Однажды он собирает карусель, «гонимую ветром», и толпу зевак вокруг. В результате жеребенок Чумового остается без присмотра и сбегает. Взамен Макар обещает Чумовому сделать самоход, но для этого ему требуется железо, которого нет в округе. Тогда он находит железную руду и ухитряется вытопить железо из нее в обычной домашней печке. С самоходом у Макара ничего не получается. Чумовой пытается узнать, как он умудрился в домашних условиях выплавить железо («Ты что же, открытие народнохозяйственного значения скрываешь, индивид-дьявол! Ты не человек, ты единоличник!»), но Макар отвечает, что не помнит, так как у него «памяти нету». Чумовой штрафует его, и Макару для оплаты штрафа приходится отправляться в Москву на заработки.

В поезде Макар, как безбилетник, едет на сцепках между вагонами (еще и для того, «чтобы смотреть, как действуют колеса на ходу»). Объясняет он такой способ путешествия «по-научному» — дескать, чем вещь тяжелее, тем дальше она летит (в отличие, скажем, от пушинки), а стало быть, он, Макар, придает поезду дополнительную тяжесть, чтобы быстрее домчаться до Москвы. «От покоя и зрелища путевого песка Макар глухо заснул и увидел во сне, будто он отрывается от земли и летит по холодному ветру. От этого роскошного чувства он пожалел оставшихся на земле людей».

«Сгрузив себя с поезда, Макар пошел на видимую Москву, интересуясь этим центральным городом». «Деревья росли жидкие, под ними валялись конфетные бумажки, винные бутылки, колбасные шкурки и прочее испорченное добро. Трава под гнетом человека здесь не росла, а деревья тоже больше мучались и мало росли. Макар понимал такую природу неотчетливо: «Не то тут особые негодяи живут, что даже растения от них дохнут! Ведь это весьма печально: человек живет и рожает близ себя пустыню! Где ж тут наука и техника?» Попутно Макар предлагает встречным различные пути усовершенствования жизни: например, ему невдомек, зачем перевозить молоко в бидонах, да вдобавок транспортировать порожнюю тару обратно. Макар предлагает начальнику перевозки сделать «молочную трубу», по которой молоко должно доставляться до трудящихся. Однако тот говорит, что он не «выдумщик труб», а исполнитель, и советует обратиться к высшему начальству.

Толчея и спешка поражают Макара в Москве. Он садится на трамвай, отказывается от билета («чтобы не затруднять трамвайную хозяйку»), сходит в качестве эксперимента «по требованию» и оказывается в неизвестном месте. Все, что видит Макар, удивляет его. Он по-своему пытается понять происходящее. «На перекрестке милиционер поднял торцом вверх красную палку, а из левой руки сделал кулак для подводчика, везшего ржаную муку. «Ржаную муку здесь не уважают, — заключил в уме Макар, — здесь белыми жамками кормятся». Наконец Макар попадает в «центр государства», на площадь, у которой «с одного бока… стояла стена, а с другого дом со столбами. Столбы те держали наверху четверку чугунных лошадей». Проголодавшись, Макар находит стройку (по словам одного из рабочих, здесь строят «Вечный дом из железа, бетона, стали и светлого стекла»), куда пытается устроиться, чтобы подработать. Каменщик отводит его в барак поесть из общего котла, при этом говоря: «А поступить ты к нам сразу не можешь, ты живешь на воле, а стало быть — никто. Тебе надо сначала в союз рабочих записаться, сквозь классовый надзор пройти». Затем Макар идет осматривать стройку. «Начальник Макара по родному селу — товарищ Лев Чумовой, тот бы, конечно, наоборот, заинтересовался распределением жилой площади в будущем доме, а не чугунной свайной балкой, но у Макара были только грамотные руки, а голова — нет; поэтому он только и думал, как бы чего сделать». В процессе наблюдения за рабочими Макар делает еще одно «изобретение» — чтобы бетон подавался наверх по трубам — и отправляется на поиски главной технической конторы.

В учреждении Макар высказывает суть своего изобретения, а очевидную выгоду (дешевизну) перехода на его способ строительства («кишку») объясняет тем, что «ясно это чувствует». Его отсылают «в конец коридора», так как «там дают неимущим изобретателям по рублю на харчи и обратный билет по железной дороге». Макар получает рубль, но отказывается от билета. В профсоюзе его снабжают бумагой, из которой следует, что Макару требуется поддержка, чтобы устроить его изобретение по промышленной линии. Вспомнив, что уже читал это словосочетание на каком-то из лозунгов, Макар пускается на поиски пролетариата (который, согласно плакату, твердо стоит на промышленной линии). Макар оказывается в ночлежном доме, а поскольку требует проводить его к «самому нижнему» пролетариату, то попадает в комнату для самых бедных. Он пытается выступить перед «пролетариатом» и объяснить, что пора переходить на его способ строительства домов, и слышит в ответ: «Раз ты человек, то дело не в домах, а в сердце. Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания — друг друга закону поручили… Даешь душу, раз ты изобретатель!» Макар расстраивается и ложится спать.

Макару снится сон: на горе стоит «научный человек», а сам Макар лежит под горой «как сонный дурак», «ожидая от него либо слова, либо дела. Но человек тот стоял и молчал, не видя горюющего Макара и думая лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре. Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далекого взора. Научный молчал, а Макар лежал во сне и тосковал.

— Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен? — спросил Макар и затих от ужаса.

Научный человек молчал по-прежнему без ответа, и миллионы живых жизней отражались в его мертвых очах».

Макар ползет наверх. «Силой своей любопытной глупости Макар долез до образованнейшего и тронул слегка его толстое, громадное тело. От прикосновения неизвестное тело шевельнулось, как живое, и сразу рухнуло на Макара, потому что оно было мертвое».

Макар просыпается и видит, что все ушли на работу, кроме одного рябого пролетария по имени Петр. На вопрос Макара о его бездеятельности Петр отвечает, что работающих много, а думающих мало, поэтому он «наметил себе думать за всех». Узнав, что сомнение не чуждо и Макару, Петр приглашает его пойти вместе с ним и «думать за всех».

«Навстречу Макару и Петру шло большое многообразие женщин, одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали бы быть голыми; также много было мужчин, но они укрывались более свободно для тела… Едущие и пешие стремились вперед, имея научное выражение лиц, чем в корне походили на того великого и мощного человека, которого Макар неприкосновенно созерцал во сне. От наблюдения сплошных научно-грамотных личностей Макару сделалось жутко во внутреннем чувстве. Для помощи он поглядел на Петра: не есть ли и тот лишь научный человек со взглядом вдаль?» На это Петр отвечает, что он надеется «существовать вроде Ильича-Ленина: я гляжу и вдаль, и вблизь, и вширку, и вглубь, и вверх». Затем Петр интересуется отношением Макара к коммунистической партии, уверяет, что она не ограничивается товарищем Львом Чумовым, говорит «про чистую партию, у которой четкий взор в точную точку».

«Макар отвлекся взором на московский народ и подумал: «Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, — они бы размножаться должны, а детей незаметно».

Про это Макар сообщил Петру.

— Здесь не природа, а культура, — объяснил Петр. — Здесь люди живут семействами без размножения, тут кушают без производства труда…

— А как же? — удивился Макар.

— А так, — сообщил знающий Петр. — Иной одну мысль напишет на квитанции, — за это его с семейством целых полтора года кормят… А другой и не пишет ничего — просто живет для назидания другим».

Макар с Петром долго гуляют по Москве, после чего Петр приглашает Макара пойти в милицию пообедать. Там Петр заявляет, что Макар — душевнобольной, и ему необходимо медицинское освидетельствование. В больницу милиционер отправляет Макара под конвоем все того же Петра, в больнице Петр заявляет, «что он приставлен милицией к опасному дураку и не может его оставить ни на минуту, а дурак ничего не ел и сейчас начнет бушевать», затем прибавляет, что «псих» ест много. Макару приносят тройную порцию, и Петр тоже «насыщается». Доктор осматривает Макара, приходит к выводу, что у него «в сердце бурлит лишняя кровь» и решает оставить его «на испытание». В больничной библиотеке Петр читает Макару вслух книги Ленина с собственными комментариями и трактовками («наши законы — дерьмо», «иные наши товарищи стали сановниками и работают, как дураки»). В конце концов они решают украсть из библиотеки эту нужную и правильную книгу, а самим «сесть в учреждение и думать для государства».

Утром Макар и Петр отправляются в РКИ, где «любят жалобщиков и всяких удрученных». Там им попадается Лев Чумовой, который чем-то руководит, «оставив свою деревню на произвол бедняков». Петр решает не обращаться к Чумовому, а идти выше. «Выше их приняли, потому что там была тоска по людям и по низовому действительному уму.

— Мы — классовые члены, — сказал Петр высшему начальнику. — У нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей писчей стервой…

— Берите. Она ваша, — сказал высший и дал им власть в руки.

С тех пор Макар и Петр сели за столы против Льва Чумового и стали говорить с бедным приходящим народом, решая все дела в уме — на базе сочувствия неимущим. Скоро и народ перестал ходить в учреждение Макара и Петра, потому что они думали настолько просто, что и сами бедные могли думать и решать так же, и трудящиеся стали думать сами за себя на квартирах.

Лев Чумовой остался один в учреждении, поскольку его никто письменно не отзывал оттуда. И присутствовал он там до тех пор, пока не была назначена комиссия по делам ликвидации государства. В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года и умер среди забвения и канцелярских дел, в которых был помещен его организационный гос-ум».

Епифанские шлюзы

В августе 1708 г. инженер Вильям Перри пишет из России брату Бертрану о своей успешной деятельности при проектах царя Петра Первого. «Царь Петер весьма могучий человек, хотя и разбродный и шумный понапрасну. Его разумение подобно его стране: потаенно обильностью, но дико лесной и звериной очевидностью. Однако к иноземным корабельщикам он целокупно благосклонен и яростен на щедрость к ним». Вильям пишет, что им построено в устье реки Воронеж несколько шлюзов, после чего река стала судоходной на всем протяжении. Царь остался очень доволен умелой и добросовестной работой инженера и щедро наградил его. Вильям зовет брата приехать работать в Россию, поскольку вряд ли в Англии возможно за срок в четыре — пять лет так разбогатеть, как в России, где иностранные специалисты ценятся очень высоко (своих нет). Царь Петр задумал создать «сплошной водный тракт между Балтикой и Черным и Каспийскими морями, дабы превозмочь обширные пространства континента в Индию, в Средиземные царства и в Европу… сплотить каналами великие реки… канал между Доном и Окой». Поскольку царь нуждается в хороших инженерах, Вильям обещает порекомендовать ему брата Бертрана. У самого Вильяма закончился четырехлетний контракт, и он торопится вернуться в родной Ньюкестль к невесте Анне, по которой у него «и сердце ссохлось, и разум тухнет».

Весной 1709 г. «в первую навигацию в Санкт-Петербург» прибывает из Ньюкестля Бертран Перри. Ему тридцать три года, на родине у него осталась молодая невеста Мери. Бертран вспоминает слова Мери о том, что ей нужен необыкновенный муж — «как странник Искандер, как мчащийся Тамерлан или неукротимый Аттила. А если и моряк, то как Америго Веспуччи». Бертран считает, что вернувшись через несколько лет домой он будет не только очень состоятельным человеком, но и необыкновенным, интересным, много повидавшим в экзотической и страшной стране России мужчиной.

Царь Петр лично контролирует ход работ по строительству канала между Доном и Окой через Иван-озеро и реки Шать и Упу. Бертран принимается за работу, упорно трудится, и тоска его по невесте немного притупляется. Бертран обрабатывает документы и к началу июля предоставляет строительный проект царю, который их одобряет и выплачивает Бертрану тысячу пятьсот рублей серебром, определив затем ежемесячное жалованье в тысячу рублей. Бертран назначается главным инженером и строителем всех шлюзов, получает от царя неограниченные полномочия. Петр обещает всяческое содействие, просит доносить ему лично о любых препятствиях, которые могут чинить английскому инженеру русские люди, обещает применять к вредителям беспощадную расправу.

Бертран во главе еще пяти немецких инженеров собирает вещи, чтобы выехать в Епифань, где размещается строительное управление будущего грандиозного проекта. В этот момент ему приносят письмо от Мери, которая уведомляет Бертрана о том, что в его отсутствие вышла замуж за другого. «Ты уехал, и он долго утешал меня в моем ужасе и в моей тоскливой любви по тебе… Ты думал, и вправду мне нужен был мужем Александр Македонский? Нет, мне нужен верный и любимый, а там пускай он хоть уголь грузит в порту или плавает простым матросом, но только поет всем океанам песни обо мне». Мери сообщает Бертрану, что носит под сердцем ребенка, что она очень счастлива и зовет по возвращении в гости. Бертран потрясен известием о предательстве невесты, он так сильно впивается зубами в трубку, что из десен у него начинает капать кровь. Однако он берет себя в руки и отправляется в путь.

«Малоизвестный язык, странный народ и сердечное отчаяние низложили Перри в трюм одиночества». Он с головой уходит в работу. Однако Бертран сталкивается с тем, что воевода за большую мзду освобождает мужиков от трудовой повинности на строительстве канала, отчего работы продвигаются намного медленнее, чем планировалось. Приезжает царь. Приказав высечь и арестовать воеводу, недовольный Петр покидает Епифань.

На строительстве все больше народу болеет и умирает от лихорадки, потому что работают, стоя в болотной воде. «Пристрожить» мастеровых людей не удается; боясь неминуемой смерти, они разбегаются, несмотря на жестокость начальства. Мужики пишут царю челобитную о невозможности их жизни и работы на строительстве, сетуют на горькую нужду, упадок в хозяйстве в их отсутствие. Воевода перехватывает челобитную, показывает ее Бертрану, называет народ «ослушником и охальником». Воевода докладывает Перри, что ни одна из посланных на Иван-озеро подвод с мужиками не дошла до места: все убежали. Бертран приходит в ярость, приказывает воеводе во что бы то ни стало поставить на шлюзы рабочую силу, угрожает расправой. Воевода и без того понимает, что ему несдобровать, когда Петр приедет проверять ход работ. Он пытается объяснить англичанину, что у него «ни хрена не выйдет», а напоследок говорит несколько слов «на местном языке, по-епифански, поэтому Перри ничего в них не понял. А если б и понял, то добра бы в них себе не увидел».

На всякий случай Бертран отправляет царю свою собственную челобитную, где объясняет, с какими трудностями ему приходится сталкиваться. Царь отвечает, что «тамошний епифанский народ — холуй и пользы своей не принимает», настаивает, чтобы Перри обращался с мужиками «круче». Петр меняет в Епифани воеводу, объявляет там военное положение, забирает все мужское население в солдаты и гонит их на строительство шлюзов. Новый воевода Григорий Салтыков «лютует по воеводству без спуску и милости… особая воеводская расправа, порочная хата (где пороли), действовала ежедневно».

В марте Бертран получает от Мери письмо. Ее первенец умер, муж стал совсем чужим, она несчастна и просит разрешения писать бывшему жениху. Перри немного успокаивается: из-за несчастья Мери их судьба теперь «уравновесилась». Один из немецких инженеров, Форх, женится на епифанской боярышне Ксении Родионовне, дочери богатого торговца солью.

Ход работ налаживается, но неожиданно Бертран обнаруживает, что его собственный проект был составлен, опираясь на данные 1682 года, когда лето было очень дождливым. Дожди же, по свидетельству местных жителей, в принципе в здешних краях скорее редки, чем часты, т. е. судьба шлюзов почти наверняка будет трагичной, а каналы никогда не станут судоходными. Перри приходит в отчаяние, но тут до него доходит радостное донесение: на дне Иван-озера обнаружен ключ-колодезь, дающий много воды. Перед Бертраном начинает брезжить слабая надежда. На Иван-озере ведется строительство особого плота, с которого планируется пробурить подземный колодец поглубже и вставить туда широкую чугунную трубу. Не проходит и двух месяцев, как Бертран получает секретное служебное донесение, что колодец расширен, но вместо того, чтобы дать озеру больше воды, труба стала эту самую воду засасывать, и озеро принялось на глазах мелеть. Немецкий инженер, проводивший работы, приказал немедленно забить колодец чугунной крышкой, но ее тоже засосало. Дело в том, что «бурильной желонкой мастер пробил тот водоупорный глинистый пласт, на котором вода в Иван-озере и держалась, а под тою глиной лежат жадные пески, кои теперь и сосут воду из озера».

«Душа Перри, не боявшаяся никакой жути, теперь затряслась в трепете, как и подобает человеческой натуре». Бертран понимает, что пощады от царя ждать не приходится, понимает, что больше никогда не увидит родину, но ничего не предпринимает, и остается в России до весны.

Весной на строительство прибывает государева комиссия, которая устанавливает, что каналы не могут быть судоходными (весна выдалась засушливая, воды в каналах почти нет). Мужики смотрят на комиссию и английского инженера и посмеиваются: они-то с самого начала понимали бессмысленность строительства и своей здесь работы. Комиссия везет донос Петру, а воевода Салтыков устанавливает негласный надзор за Перри и Форхом (остальные немецкие инженеры «сгинули» через десять дней после отъезда комиссии и их не смогли поймать). Вскоре Бертрана по приказу царя арестовывают и пешком отправляют в Москву. Даже сопровождающие Перри стражники поражаются, почему он ведет себя «как цыпленок», и не пытается спастись. В Москве Бертрана сажают в тюрьму, объявляют, что он приговорен к усечению головы. Надеяться на милость Петра английскому инженеру не приходится: царь на днях обнаружил, что его жена имела любовника-англичанина. Скоро палач приводит смертный приговор в исполнение.

Епифанский воевода получает на имя Бертрана письмо из Англии. «От греха» Салтыков прячет «письмо на имя мертвеца» за божницу — «на вечное поселение паукам».

Котлован

В день тридцатилетия рабочего Вощева увольняют с производства за то, что он размышлял о «плане жизни» в рабочее время. Его оправдания вроде: «Без думы люди действуют бессмысленно» не находят одобрения у руководства в завкоме (поскольку все планы уже разработаны в тресте). Вощев уходит из города на поиски истины. По дороге он наблюдает семейную ссору и уговаривает ругающихся супругов лучше почитать своего ребенка, потому что именно в нем смысл их жизни. На подходе к другому городу Вощев знакомится с калекой Жачевым, который постоянно хулиганит и вымогает у окружающих то деньги, то табак, то продукты. Жачев передвигается на тележке (у него нет ног), он потерял все зубы, но тем не менее «наел громадное лицо и тучный остаток туловища».

Вощев остается ночевать в сарае с какими-то незнакомыми людьми. Утром они оказываются мастеровыми, угощают Вощева завтраком. Старший среди них, Сафронов, дает согласие на то, чтобы Вощев работал в бригаде. Инженер Прушевский сообщает старшему землекопу Чиклину о том, что бригада будет рыть котлован под новый дом. «В Чиклине… многие нуждались как в укрытии и покое среди его верного тепла, но он хотел укрывать слишком многих, чтобы и самому было чего чувствовать, тогда женщины и товарищи из ревности покидали его, а Чиклин, тоскуя по ночам, выходил на базарную площадь и опрокидывал торговые будки или вовсе уносил их куда-нибудь прочь, за что томился затем в тюрьме и пел оттуда песни в летние вишневые вечера».

Среди прочих в бригаде работает Козлов. У него слабое здоровье, но он очень хочет дожить до светлого будущего, поэтому продолжает работать наравне со всеми. Вскоре он все же решает оформить пенсию по инвалидности, а заодно подобрать себе дело, которое ему больше по душе — надзирать за другими.

«Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни, будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. И с тех пор он мучился, шевелясь у своей стены, и успокаивался, что, в сущности, самое срединное, истинное устройство вещества, из которого скомбинирован мир и люди, им постигнуто, — вся насущная наука расположена еще до стены его сознания…» Иногда Прушевскому приходит в голову мысль погибнуть, о чем он и информирует письменно сестру.

Периодически на рытье котлована приезжает товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета, и обещает рабочим какие-нибудь льготы. К нему домой приезжает на тележке Жачев, шантажирует Пашкина и его жену, требует первоклассных продуктов. Затем Жачев приезжает к рабочим, которые также его кормят.

В барак вечером приходит Прушевский. Ему страшно оставаться одному дома, он обращается за поддержкой к Чиклину. Утром Козлов прогоняет Прушевского из барака, мотивируя это тем, что рабочие еще не доросли своей сознательностью до инженера, а стало быть ему не к лицу смешиваться с непросвещенной массой. Прушевский рассказывает Чиклину, что давным-давно, в ранней юности, мимо него прошла девушка, лица которой он не помнит, которую он не остановил, но которую любил потом всю жизнь. Чиклин решает, что это была дочь кафельщика, потому что последняя оставила у него самого похожие воспоминания, однажды поцеловав его первая. Чиклин обещает Прушевскому найти его мечту и привести к нему. Он отправляется на полуразрушенный кафельный завод, находит там умирающую женщину (дочь кафельщика) и ее маленькую дочь Настю. Перед смертью женщины Чиклин успевает поцеловать ее и узнать по этому поцелую. Он забирает Настю в барак. У девочки в голове — чудовищная смесь детских вопросов и революционной пропаганды. Она объясняет, что ее мама умерла, потому что была буржуйкой, интересуется, что лучше — ледокол «Красин» или Кремль, знает, что Ленин — главный, а второй — Буденный, уверяет, что долго не рождалась, потому что ждала, когда исчезнут буржуи.

На рытье котлована приходят жители соседней деревни и требуют отдать им сотню гробов, которые они зарыли в пещере вблизи котлована. Им отдают гробы, оставив два для Насти (чтобы сделать ей кроватку и ящик для игрушек).

Сверху поступает распоряжение, чтобы котлован разрыли вчетверо больше. Товарищ Пашкин, которому поступает такое распоряжение, самостоятельно принимает решение увеличить котлован в шесть раз.

Сафронова и Козлова, отправленных было в соседнюю деревню, «чтобы бедняк не остался при социализме круглой сиротой или частным мошенником в своем убежище», деревенские убивают. Чиклин идет в деревню, убивает мужика, которого считает виноватым в гибели товарищей. Активист колхоза должен отчитаться о происшедшем, поэтому он даже радуется, когда обнаруживается еще один убитый «смертельный предатель Сафронова и Козлова».

Активист в колхозе учит женщин и девушек грамоте. Например, на букву «а» у него начинаются слова «авангард», «актив», «аллилуйщик», «аванс», «архилевый», «антифашист». Чиклин также выдвигается в активные организаторы колхоза, обобществляет оставшийся скот и орудия труда, сгоняет кулаков на плот, который должен унести их вниз по течению. Мужики боятся идти в колхоз, забивают скотину, объедаются мясом — лишь бы ничего не сдавать в общий котел. Перед записью в колхоз они прощаются друг с другом словно перед казнью. Вощев обращается к новым колхозникам с речью следующего содержания: «Вы стали теперь, как я, я тоже ничто!» По деревне зимой летят жирные мухи — они размножаются в тушах забитых животных. Один из раскулаченных предупреждает: «Вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!.. Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!»

После отплытия плота с кулаками в колхозе начинаются пляски. Вощев ходит по деревне, собирает различный хлам, оставшийся от кулаков или просто валяющийся на улице, и сдает его под видом собственного имущества в колхоз. В основном все это идет на игрушки для Насти.

Прушевский, не находя себе применения, назначает день своей кончины и даже записывает его в книжку. Но мимо проходят молодые девушки, одна из них окликает его и зовет за собой «делать культурную революцию». Планы Прушевского меняются.

Активист получает директиву, в которой говорится о перегибах в ходе организации колхозов. Не в силах разобраться, активист впадает в уныние. Жачев и Чиклин приходят разобраться с ним. Чиклин одним ударом убивает активиста, поводом для этого служит то, что активист снимает свой ватный пиджак с заболевшей Насти. Девочка вся горит, просится к матери. Жачев и Чиклин стараются согреть ребенка, Настя, как когда-то ее мать, неожиданно целует Чиклина. Ночью Настя умирает. Вощев приносит ей целый мешок игрушек, но они ей уже не нужны. С Вощевым приходит много мужиков, которые «хотят в пролетариат зачисляться». Чиклин согласен: ведь теперь котлован нужно увеличить до огромных размеров. На нем будет возведен самый большой общепролетарский дом, чтобы в нем хватило места каждому, кто раньше жил в бараке или в глиняной избе. Смерть Насти сильно действует на Жачева, который связывал с ребенком наступление коммунизма. Сам для себя он не видит места в будущем, поэтому уезжает убивать товарища Пашкина и уже больше никогда не возвращается на котлован. Чиклин роет для Насти глубокую могилу и закапывает девочку.

Фро

Муж двадцатилетней Фроси Евстафьевой уезжает на Дальний Восток работать — «настраивать и пускать таинственные электрические приборы». Фрося осталась с отцом, паровозным машинистом, механиком. Нефед Степаныч уже стар, числится в резерве, выходит на работу, когда кто-либо болен, или когда требуется обкатать паровоз, вышедший из ремонта. Год назад его попробовали отправить на пенсию, но старик так скучал по работе, что много недель подряд ходил на бугор у железной дороги, сидел там целый день, следил за проходящими составами и ругался, если замечал неполадки. Все это время Фрося, жалея отца, носила ему на бугор в узелке обед. Вечером Нефед Степаныч возвращался домой, осунувшийся и усталый, словно после тяжелого рейса. Кончилось тем, что к старику пришел парторг депо и снова устроил его «на паровозную службу». «Механик влез в будку одной паровозной машины, сел у котла и задремал, истощенный собственным счастьем, обнимая одною рукой паровозный котел, как живот всего трудящегося человечества, к которому он снова приобщился». С тех пор старик с гордостью обращается сам к себе «гражданин механик».

Фрося сильно скучает по мужу, отказывается идти в клуб на танцы, не может найти себе занятия, отправляется на вокзал в надежде узнать что-нибудь про курьерский поезд, на котором уехал ее муж Федор. Фрося идет по путям, навстречу ей попадается ремонтная бригада. Фрося тоже берет лопату, начинает выкидывать из ямы шлак, знакомится с другой рабочей — Натальей. Наталья тоже скучает по мужу. Ее только что выпустили из-под ареста (она просидела четыре дня «по навету злого человека»). Наталья жила с любовником, который при ней разоткровенничался про свое мошенничество, а потом решил убить Наталью, чтобы не было свидетеля. Но потом он сам попался, а муж плакал и ходил к начальству, пытаясь вызволить Наталью. Теперь она будет с мужем счастлива, а работает, чтобы у них были деньги (муж Натальи — сторож, денег у них маловато, не хватает даже на то, чтобы вместе выпить фруктовой воды в привокзальном буфете). Получив за работу деньги, Фрося с Натальей отправляются на танцы. Фрося танцует с разными партнерами. Один из партнеров, диспетчер, пытается познакомиться с ней поближе, но «Фросю не волновала скрытая ласка, она любила далекого человека, сжато и глухо было ее бедное тело». Молодая женщина называет себя «Фро» (так звал ее в минуты нежности уехавший Федор). Расчувствовавшись от медленной музыки, Фрося кладет диспетчеру голову на грудь. Тот в недоумении (среди зрителей — его невеста, которая может ему потом «сделать увечье за близость с этой Фро»). Фрося тихонько плачет, вспоминая мужа, уходит из клуба вместе с Натальей.

На другой день Фрося получает от мужа телеграмму, в которой тот пишет, что любит ее и скучает по ней. Фрося идет на занятия (она учится на курсах железнодорожной сигнализации и связи). В учебе Фрося не сильна, в технике почти ничего не понимает, но учится на курсах ради мужа, окончившего два технических института. Когда у Фроси бывали минуты отчаяния от сознания собственного бессилия в учебе, Федор спокойно садился вместе с женой и тратил достаточно времени и страсти, чтобы все стало Фросе понятно. «Катушки, мостики Уитсона, контакторы, единицы светосилы стали для Фроси священными вещами, словно они сами были одухотворенными частями ее любимого человека; она начала понимать их и беречь в уме, как в душе». Теперь же Фрося сидит на курсах, как потерянная, ничего не понимает, не стремится вникать в смысл того, о чем говорит преподаватель. Потом она решает вовсе прекратить ходить на курсы, поскольку больше не видит в этом смысла.

Дома Нефед Степаныч пытается окружить Фросю заботой, но дочь отказывается от еды, не обращает на отца внимания и все время грустит. Фрося еле умывается, не красит губы, вообще перестает следить за собой, потому что ей не для кого это делать. Она прислушивается к звукам губной гармошки, на которой играет соседский мальчик, и очень огорчается, когда мелодия замолкает. Эти звуки ассоциируются у Фроси с собственным одиночеством; она представляет себе, как мальчик играет песенку о том, как родители ушли на работу и ребенку скучно одному. Нефед Степаныч в отчаянии; ему надо уходить в рейс на две недели, но Фрося все пропускает мимо ушей, не жалеет отца, который поедет на холодном паровозе.

Фрося почти не выходит из дома, все время ждет письма или телеграммы от мужа. Потом ее осеняет, что лучшим выходом для нее будет работать на почте: так она наверняка не пропустит весточку от Федора. Фрося устраивается почтальоншей, прочитывает адреса на всех конвертах, приходящих в почтовое отделение, но Федор не дает о себе знать. От тоски Фросе становится так плохо, что однажды она начинает кричать от боли в сердце прямо на улице. Опомнившись, Фрося убегает в поле, падает на землю, ждет, когда успокоится сердце. На телеграфе в этот день Фрося получает от мужа телеграмму с его адресом. Она заставляет отца от его имени отправить на этот адрес Федору телеграмму, что Фрося умирает от «осложнения дыхательных путей». Старик соглашается, прочитывает втайне от дочери содержание телеграммы, но все же отправляет ее. От Федора немедленно приходит ответ, где он умоляет не хоронить Фросю без него, пишет о своем «беспокойстве и мучении» по поводу состояния жены. Фрося высчитывает, сколько дней остается до приезда мужа, прибирает квартиру, успокаивается, снова начинает прихорашиваться. В день прибытия транссибирского экспресса радостная Фрося отправляется встречать мужа. Отец стоит на перроне в отдалении, чтобы не мешать ей. Едва Федор показывается из вагона, Фрося бросается к нему. На полдороге она советует отцу сходить в депо и попросить, чтобы ему срочно дали поездку — ведь ему «скучно дома сидеть». Федор рад, что жена жива, хотя он еще в поезде понял, что она и не умирала вовсе, но приехал, потому что любит ее и соскучился. Супруги бегут домой, сразу ложатся в постель. Часа через три приходит отец. Фрося, не спросив, в какой рейс его назначили, кладет Нефеду Степанычу еды в сундучок, закрывает дверь и возвращается к мужу. Они делятся друг с другом планами на будущее — Фрося обещает прилежно учиться, «будет много знать, много трудиться, чтобы в стране жилось всем людям еще лучше», хочет детей, «они вырастут и доделают дело своего отца, дело коммунизма и науки». Федор рассказывает ей «о передаче силовой энергии без проводов, посредством ионизированного воздуха, об увеличении прочности всех металлов через обработку их ультразвуковыми волнами, о стратосфере на высоте сто километров…» Несколько дней Федор и Фрося практически не выходят из дома, живут только любовью друг к другу. На восьмой день Федор просыпается печальный и зовет жену «трудиться и жить, как нужно…. опять на курсы связи поступить». Фрося соглашается это сделать «завтра». Так повторяется и на другой день. Однажды Фрося просыпается в комнате одна. В кухне на табуретке дремлет отец. Он рассказывает, что ни в какой рейс не ходил, а жил все это время на вокзале, чтобы не мешать молодым. Федор утром, не сказав жене, уехал на Дальний Восток, потом, возможно, солдатом в советский Китай, обещал выписать к себе Фросю, как только сделает там свои дела. Фрося спокойна, она решает дождаться мужа. Фрося приглашает в комнату мальчика, играющего на губной гармошке. Она «стала любоваться музыкантом: этот человек, наверное, и был тем человечеством, о котором Федор говорил ей милые слова».

Возвращение

Алексей Алексеевич Иванов убывает из армии по демобилизации. Прибыв на вокзал, капитан обнаруживает, что поезд отменен до следующего дня. Он замечает на перроне молодую женщину, неподвижно сидящую на скамейке. Догадываясь, что она ждет того же поезда, что и он, Иванов решает было пригласить ее переночевать у знакомых медсестер, но потом раздумывает. Иванова вторично «с сожалением, с любовью, с уважением» провожают из части товарищи. Вернувшись на вокзал, он замечает женщину, сидящую в той же позе на прежнем месте. «Это постоянство и терпение означали верность и неизменность женского сердца». Иванов заговаривает с женщиной, узнает в ней «Машу — дочь пространщика», потому что именно так она себя когда-то назвала, будучи действительно дочерью служащего в бане, пространщика». Маша служила в столовой, где ее и видел прежде Иванов. «Маша была миловидна, проста душою и добра своими большими рабочими руками и здоровым, молодым телом». Иванов просит у Маши разрешения поцеловать ее «потоварищески», потому что чувствует себя осиротевшим без армии, да и Маша, привыкшая к летчикам, не знает, как будет заново жить гражданской жизнью.

Поезд уносит Иванова и Машу в сторону их родины. На Машиной станции сходит и Иванов, чтобы «поддержать» девушку. Маша возвращается в городок, где у нее почти не осталось родни (родители были угнаны немцами и пропали без вести). Через два дня Маша провожает Иванова, улыбается, не требует никаких обещаний, не просит помнить ее.

Иванов едет домой к жене Любе и детям Петрушке и Настеньке. Настя была совсем маленькой, когда отец ушел на войну. На вокзале Иванова встречает Петр, которого отец едва узнает в «серьезном подростке, который казался старше своего возраста… Лицо у него было спокойное, словно уже привычное к житейским заботам, а маленькие серые глаза его глядели на белый свет сумрачно и недовольно, как будто повсюду они видели один непорядок… весь Петрушка походил на маленького, небогатого, но исправного мужичка». Люба уже несколько дней подряд отпрашивается с работы в ожидании мужа. Она встречает Алексея и Петрушку на пороге дома, обнимает мужа. Настя, не узнающая отца, плачет, пытается растащить взрослых.

Семья садится за праздничный обед. «Более всех действовал по дому Петрушка… он и матери с Настей давал указания». Петрушка покрикивает на женщин, сам делает все самое тяжелое — разводит печь, экономит дрова, подсказывает, в каком порядке засовывать в печь блюда. Он рассуждает, как взрослый: «Одним пирогом семью не укормишь», «отца кормить надо, он с войны пришел, а вы добро портите», «у нас в кожуре от картошек за целый год сколько пищи-то пропало?.. Если б свиноматка у нас была, можно б ее за год одной кожурой откормить и на выставку послать, а на выставке нам медаль бы дали». Иванов слегка ошарашен тем, что у него вырос такой сын, удивляется его разумности. Он замечает, что и маленькая Настя уже приучена работать по дому. Люба рассказывает, что дети самостоятельные оттого, что она мало бывает с ними: она работает на заводе, приходит домой только ночью. Иванову неловко за то, что его дети так нуждались в тепле и заботе, а он не мог им всего этого дать. За столом он замечает, что Петрушка ест мало, оставляет самое лучшее сестре и матери, а сам только подъедает крошки со стола. Настя, глядя на брата, тоже приберегает кусок пирога для некоего дяди Семена. Иванов интересуется, кто такой дядя Семен. Жена в замешательстве. Она нерешительно отвечает, что у этого человека убило всю семью, и он ходит к ее детям, заботится о них, дарит конфеты и подарки, сидит с ними, когда Любы нет дома. Настя радостно показывает отцу книжки-игрушки, подарки дяди Семена, а Петрушка успокаивающе говорит, что дядя Семен значительно «старее» Иванова, что он им «пользу приносит, пусть живет». Петрушка плавно переводит разговор на хлебные карточки, которые собирается идти отоваривать, велит отцу на следующий же день отправляться в райсовет и военкомат, стать на учет и получить на себя карточки. Иванов, смягчившись, спрашивает жену, как у детей с одеждой. Та отвечает, что ничего нового им не покупала, все перешивала из старых вещей мужа, а кроме того, продала свое пальто. Петрушка отзывается, что мать может простудиться, обещает поступить кочегаром в баню и купить матери пальто с получки, уверяет, что уже приценялся на базаре. Отец замечает, что они теперь обойдутся как-нибудь без его получки. Люба рассказывает, что Петрушка купил Насте тетради и занимается с ней. Сама Люба учит Настю буквам.

Ночью, дождавшись пока дети заснут, супруги принимаются выяснять отношения. Иванов прямо просит жену объяснить ему все про Семена. Люба говорит, что Семен — добрый человек, он любил детей, рассказывал им об Иванове только хорошее, воспитывал уважение к родному отцу. Люба объясняет, что между Семеном и ею не было близких отношений, а пускала она Семена в дом потому, что ей и его, осиротевшего, было жалко, и с детьми требовалась помощь. Иванов считает, что подарки и помощь Семена принимать не надо было, упрекает жену в том, что денег у нее было достаточно (он посылал ей, да и она сама работала). «У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос — рассуждает, как дед, а читать небось забыл». Люба оправдывается, муж заявляет, что думал о ней лучше, интересуется подробностями их отношений с Семеном. Люба признается, что в ее жизни действительно был человек, с которым она в отсутствие мужа «почувствовала себя женщиной», но это не Семен. Того человека она не любила, радости от общения с ним не получала, ждала только Иванова. Иванов называет Любу стервой, говорит, что она и «без войны ранила его в сердце», советует жить теперь с Семеном, а из него не делать посмешище. Иванов начинает одеваться, чтобы уйти. Люба просит у него прощения. Иванов бьет лампу, кричит, что надо разбудить детей и все им рассказать. Петрушка, который уже давно не спит и слышит все подробности ночной беседы родителей, с печки заявляет, что отец не прав. Он говорит, что сам видел, как мать плакала, ждала его, голодала, отдавая детям лучшие куски. Петрушка рассказывает историю односельчан дяди Харитона и его жены тети Анюты. Узнав о том, что Анюта в его отсутствие жила с другим мужчиной, Харитон вначале горюет и пьет, а потом заявляет, что у него самого на войне было много женщин, даже немка была. В ответ на это Анюта начинает всем хвалиться, какой ее муж популярный, как женщины увивались за ним. Харитон и Анюта посмеялись над собой, помирились и живут с тех пор дружно.

Утром Петрушка обнаруживает дома одну Настю. Мать ушла на работу, а отец собрал вещи и пошел на вокзал. Иванов решил уехать к Маше. После того, что рассказала ему жена, он понимает, что не сможет до конца простить ее и жить с семьей как прежде. Уже сев в вагон, Иванов замечает на перроне Петрушку и Настю. Они бегут вслед поезду, у Насти заплетаются ножки, Петрушка волочит сестру за собой, дети падают. «Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших и обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг все, что знал прежде, гораздо точнее и действительнее. Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем». Иванов выбрасывает из поезда свой мешок и спрыгивает на землю навстречу своим детям.

Идейно-художественное своеобразие произведений А. Платонова. Философия творчества

Основная идея, которой пронизаны все произведения Андрея Платонова, это «идея жизни», как он сам ее определял.

Постичь, что такое жизнь, овладеть ее тайной, понять творческий смысл бытия и в конечном итоге обрести бессмертие — вот основной круг проблем, который, по мнению писателя, стоит перед человечеством.

Непостижимость перехода живой жизни к мертвому телу буквально завораживает автора. Она заставляет его бесконечно рисовать в своих произведениях мгновение перехода от жизни к смерти как животных, так и людей. Еще на заре своей творческой деятельности Платонов писал: «Настоящей жизни на земле не было, и не скоро она будет. Была гибель, и мы рыли могилы и опускали туда брата, сестру и невесту».

В истории русской философии есть мыслитель, который не только глубоко задумался над теми же проблемами, но и все свое учение организовал вокруг одной высшей цели: победы над «последним врагом» — смертью. Это был Николай Федоров (1829—1903), автор двухтомной «Философии общего дела», которая оказала решающее влияние на формирование мировоззрения молодого Платонова.

Признавая направленность природной эволюции ко все большему усложнению и наконец к появлению сознания, Федоров выдвинул необходимость нового, сознательно управляемого ее этапа: всеобщим познанием и трудом человечество призвано овладеть стихийными разрушительными силами вне и внутри себя, выйти в космос для его активного освоения и преображения, обрести новый, бессмертный статус, причем в полном составе прежде живших поколений («всеобщее воскрешение»).

Федоровские идеи лежали у истоков эволюционной, космической мысли нашего столетия, представленной именами К. Э. Циолковскго, В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского. Их взгляды породили целое направление, которое в утопическом виде выражали поэзия и публицистика начала 20-х годов. Не был исключением и Платонов. Еще на раннем этапе своего творчества он пишет, что Октябрьская революция — это не просто обычный политический или социальный переворот, а глубочайший перелом всей жизни, подобный происходившему в первом столетии новой эры, в эпоху зарождения христианства, «когда человечеству была дана новая душа, в корне изменено его миросозерцание, весь психический порядок». Мир, по его мнению, встал на пороге настоящего переворота, «космической интеллектуальной революции», которая преобразит саму основу жизни, трансформирует человечество в новый вселенский вид, где оно, претворив эротическую энергию в творческие, созидательные мощности, обретет бессмертие для каждой личности, станет настоящим властелином материи, творцом новых законов и форм бытия. При этом искусство, выйдя из узких пределов духовного, идеального создания, станет силой, реально формирующей и претворяющей саму действительность, творчеством Жизни.

В 20-е годы подобные же идеи вселенского труда, гигантской космической стройки, осуществляемой коллективным разумом и мощью машин, воплощали на своих страницах поэты «Кузницы» и других литературных групп (напр., «Космист»). Но при этом лишь у Платонова преображение мира столь прямо смыкалось с победой над смертью.

В противовес насаждаемой уже тогда идее безличного «мы» Платонов выдвигает идею овладения миром через всеобщее познание. Покинув узкоспециальные пределы, наука должна стать занятием всех, осуществляться всегда и везде. «Познание станет таким же нормальным и постоянным явлением, как теперь дыхание или любовь».

Конец ознакомительного фрагмента.