Воздух и ветер. Сочинения и фотографии

И.Н. Жданов

Собрание стихотворений и эссеистики лауреата литературных премий им. Аполлона Григорьева, им. Андрея Белого и др. Стихи Ивана Жданова переведены на многие иностранные языки и включены почти во все современные антологии русской поэзии, выпущенные как в России, так и за рубежом. Эссеистика впервые представлена в одной книге. Издание второе.

Или смерти коснуться и глаз не закрыть

1974

Поезд

1

И снова на бегу меня пейзаж встречает,

вдоль поезда летит, воронками крутясь,

и валится в окно, и потолок качает,

и веером скользит в пороховую грязь.

И крутятся, как снег, ночные перелески,

от вальса и стогов кружится голова.

И танец колдовства, и ветра переплески

рисует на лугах безмолвная трава.

Прозрачный снегопад весь этот бег венчает.

Но то не снег летит, а разжимает горсть,

но то старик Харон монеты возвращает,

но то висит, как снег, летейской стужи гроздь.

И в грохоте колес, и в пересохшей Лете,

и в говоре морей — тревожный хор сирен.

И вещий Одиссей, один на целом свете,

переживает бег, задуманный как плен.

И две его руки сквозь снегопад воздеты,

сквозь бесконечный бег, когда предела нет

шуршащим берегам ненаселенной Леты.

А поезд, как снежок, разбрасывает свет.

2

Полустанок. Огни. Это поезд притих.

Это колокол ночи, отринувший взмах,

ощущает созвездья на склонах своих.

Это так же, как детство в далеких горах.

Так глаза в темноту открывает зверек

и, не видя себя, превращается в крик;

и смиряется тьма, и ложится у ног —

это снег на лету застывает на миг.

Но откуда-то вдруг вылетает состав —

это встречный, он крутит меня на бегу

с полустанком, с огнями, от звука отстав,

надвигаясь стогами на сонном лугу.

Это снова Харон разжимает кулак.

Это линия жизни с ладони в упор

снегопадом слетает, впиваясь во мрак,

и рисует собой очертания гор.

И вершины скользят, как изгибы ужа,

и срываются в белую кровь облаков.

И трава замирает в тумане, дрожа,

укрывая себя от своих двойников.

Это горы во мне продолжают расти,

это снег надвигается с разных сторон.

Если линию жизни не спрятать в горсти,

то к кому не вернется с монетой Харон?

Кто получит монету и сможет забыть,

как Харона ладонь уменьшалась на треть,

или смерти коснуться и глаз не закрыть,

или встать в стороне — на себя посмотреть?

3

И снова летят поезда.

Уже на востоке светлеет,

уже под мостами вода

от грохота их тяжелеет.

Как осенью, как в холода,

она навсегда безголоса.

Как в небо, глядится сюда,

а в небе грохочут колеса.

Найдется ли там уголок,

в ее опрокинутом доме,

тому, кто забыться не смог

в бессонном летейском проеме?

А толпы вагонов под ней

насквозь проросли облаками,

и стало как будто темней

в ее перевернутом храме.

Туда простирает окно

какой-нибудь путник невольный,

и силится выпрямить дно

расплавленный лед колокольный.

Уже тяжелеет вода,

и воздух проемами рвется.

Уже никогда, никогда

оттуда никто не вернется.

4

И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет

и мерно шумит на родном языке океана.

Предчувствием снега блуждает огней хоровод,

как бред шестеренок внутри механизма тумана.

И, уши закрыв, наклонившись сидит Одиссей,

читая кручину, один в полутемном вагоне.

И пенье сирен надвигается тяжестью всей,

и меркнет, и реет, и слух обжигает ладони.

И ту же кручину читая с другого конца,

за окнами ветер проносит обрывки пейзажа,

и вьется, и рвется, и чертит изгибы лица,

и кружится холод, и небо чернеет, как сажа.

И гнется под ветром холодный рассудок часов,

зубцами срываясь и гранями в нем цепенея.

Все ближе и ближе неведомый хор голосов.

Все дальше и дальше относит лицо Одиссея.

О, дом Одиссея, в пути обретающий все,

ты так одинок, что уже ничего не теряешь.

Дорогу назад не запомнит твое колесо,

а ты снегопад часовому рассудку вверяешь.

5

Толпы света бредут, создавая дыханьем округу,

узнавая пейзаж как созданье своих мятежей,

обтекая его, голоса подавая друг другу,

превращаясь в скопления мечущих мрак миражей.

Так в обратный порыв увлекается бег ледохода,

натяжением силы вживаясь в свои берега.

Обретая себя, неподвижностью дышит свобода —

И летят берега, и раздет ледоход донага.

Каждый выдох таит черновик завершенного мира.

У меня в голове недописанный тлеет рассвет.

Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспира

поглощает меня, и лицо мое сходит на нет.

Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смывают

и уносят меня, как стихи на прибрежном песке.

Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,

там проносится поезд по долгой и влажной строке.

Колесо и пейзаж на незримой оси снегопада

с одинаковой страстью друг друга пытают в пути.

Начинается вдох. Открывается занавес ада.

Крепко спит Одиссей, и снежинка трепещет в горсти.

Гроза

Храпя, и радуясь, и воздух вороша,

душа коня, как искра, пролетела,

как будто в поисках утраченного тела,

бросаясь молнией на выступ шалаша.

Была гроза. И, сидя в шалаше,

мы видели: светясь и лиловея,

катился луг за шиворот по шее,

как конский глаз разъятый, и в душе

мы всех святых благодарили — три,

три раза столб огня охватывал одежду,

отринув в пустоту спасенье и надежду,

как выстрел гибельный, чернея изнутри.

Был воздух кровью и разбоем напоен,

душа коня лилась и моросила,

какая-то неведомая сила

тащила нас в отечество ворон.

Кто вынул меч? Кто выстрел распрямил?

Чья это битва? Кто ее расправил?

Для этой бойни нет, наверно, правил —

мы в проигрыше все! Из наших жил

натянута струна, она гудит

и мечется, как нитка болевая,

и ржет, и топчется, и, полночь раздвигая,

ослепшей молнией горит.

Гроза становится все яростней и злей,

в соломе роются прозрачные копыта,

и грива черная дождя насквозь прошита

палящим запахом стеклянных тополей.

Струится кривизна граненого стекла,

ребристое стекло хмелеющего шара —

вот крона тополя. Над нами чья-то кара,

пожара отблески на сумерках чела.

Глядело то чело, уставясь на меня,

и небо прошлого в его глазах дышало,

и форма каждого зрачка напоминала

кровавый силуэт убитого коня.

Его убили здесь когда-то. На лугу,

на мартовском снегу, разбрасывая ноги,

упал он в сумерках, в смятенье и тревоге,

на радость человеку и врагу.

Не надо домыслов, подробностей. Рассказ

предельно краток: здесь коня убили.

И можно справиться, пожалуй, без усилий

со всем, что здесь преследовало нас.

Нам не вернуть языческих времен,

спят идолы, измазанные кровью.

И если бродят среди нас они с любовью,

то это идолы отечества ворон.

Концерт

И музыка поражена.

И в пряди струнные рояля

уже вплетается она.

И, воздух срезанный печаля,

прозрачной кажется стена.

Еще чуть-чуть… Наоборот,

сначала будь стерней колючей,

под снегом желтой, и вот-вот

тот шелест чуткий и дремучий

со стеблем вместе прорастет.

Наполни шорохами звук,

верни его в зерно немое —

пускай он выпадет из рук.

И прорастет, усилясь вдвое,

в молчанье брошенный испуг.

А после стены прорастут

своей прозрачностью, и лица

из тьмы появятся. И тут

никто не сможет поручиться,

что стебли нас не обоймут.

Осень

Падая, тень дерева увлекает за собой листья.

Портрет

Ты можешь быть русой и вечной,

когда перед зеркалом вдруг

ты вскрикнешь от боли сердечной

и выронишь гребень из рук.

Так в сумерки смотрят на ветви,

в неясное их колдовство,

чтоб кожей почувствовать ветер,

прохладную кожу его.

Так голые смотрят деревья

на листья, упавшие в пруд.

Туда их, наверно, поверья

листвы отшумевшей зовут.

И гребень, и зеркало рядом,

и рядом деревья и пруд,

и, что-то скрывая за взглядом,

глаза твои тайной живут.

Ты падаешь в зеркало, в чистый,

в его неразгаданный лоск.

На дне его ил серебристый,

как лед размягченный, как воск.

Искрящийся ветр, перешитый,

навек перестроенный в храм.

И вечный покой Афродиты

незримо присутствует там.

Улыбка ее и смущенье

твое озаряют лицо,

и светится там, в отдаленье,

с дрожащего пальца кольцо.

Ты вспомнишь: ты чья-то невеста,

чужая в столь зыбком краю.

И красное марево жеста

окутает руку твою.

«Соединенье этих рук равно сближению деревьев…»

Соединенье этих рук равно сближению деревьев,

когда их тени не скрывают, как друг от друга далеки,

и их листва, и их смятенье, рожденное в годичных кольцах,

запечатленное в прожилках и на извилинах коры.

И чем теснее наши руки, а тень деревьев отчужденней,

тем непонятнее всего,

какой огонь прошел меж ними, до наших рук не дотянувшись.

«Увы, уходят со стекла морозные пейзажи…»

Увы, уходят со стекла морозные пейзажи,

сгорают начисто, дотла, без копоти и сажи,

и там, где ласточка жила, там нет травинки даже.

Ушли холодные леса без запаха и пота,

как будто лишь на полчаса, как будто зная что-то,

и в их пропавших небесах нет места для полета.

Там, за лесами, есть гора, а под горой поселок,

туда, конечно, не дойти, хоть путь туда недолог,

а если даже и дойдешь, то из его колодца

дохнет молчаньем, и пустым твое ведро вернется.

И только небушко над ним, своей судьбе покорно,

висит, как нота на листке, как черная валторна,

и детским голосом моим меня зовет упорно.

И вот пылает, как прожог на полотне селенья,

и дышит входами, как дверь в страну преображенья,

куда в надежде и тоске с неистребимой жаждой

приходят все, кто одинок, приходят все однажды.

Когда мне мало уголка автобусной стоянки,

когда нет дела до того, что скажут мне цыганки,

когда гнетет меня, как стыд, в чужом пиру похмелье,

хочу, чтоб ты была одна в печали и без цели.

Тогда мы встретимся с тобой под небом той валторны,

и нас колодец напоит своей водой повторной

и с ледяных ветвей вспорхнет отмеченная птица,

попросит песенкой своей у нас воды напиться.

И время тихо поплывет обратной стороною,

ломая море на куски, дохнет стекло волною,

и нет уверенности в том, что нет тебя со мною.

«Мороз в конце зимы трясет сухой гербарий…»

Мороз в конце зимы трясет сухой гербарий

и гонит по стеклу безмолвный шум травы,

и млечные стволы хрипят в его пожаре,

на прорези пустот накладывая швы.

Мороз в конце зимы берет немую спицу

и чертит на стекле окошка моего:

то выведет перо, но не покажет птицу,

то нарисует мех и больше ничего.

Что делать нам в стране, лишенной суесловья?

По нескольку веков там длится взмах ветвей.

Мы смотрим сквозь себя, дыша его любовью,

и кормим с рук своих его немых зверей.

Мы входим в этот мир, не прогибая воду,

горящие огни, как стебли, разводя.

Там звезды, как ручьи, текут по небосводу

и тянется сквозь лед голодный гул дождя.

Пока слова и смех в беспечном разговоре —

лишь повод для него, пока мы учим снег

паденью с облаков, пока в древесном хоре,

как лед, звенят шмели, пока вся жизнь навек

вдруг входит в этот миг неведомой тоскою,

и некуда идти, — что делать нам в плену

морозной тишины и в том глухом покое

безветренных лесов, клонящихся ко сну?

«Любовь, как мышь летучая, скользит…»

Любовь, как мышь летучая, скользит

в кромешной тьме среди тончайших струн,

связующих возлюбленных собою.

Здесь снегопада чуткий инструмент,

и черно-белых клавишей его

приятно вдруг увидеть мельтешенье.

Внутри рояля мы с тобой живем,

из клавишей и снега строим дом,

летучей мыши крылья нас укроют.

И, слава Богу, нет еще окна —

пусть светятся миры и времена,

не знать бы их, они того не стоят.

Приятно исцелять и целовать,

быть целым и другого не желать,

но вспыхнет свет — и струны в звук вступают.

Задело их мышиное крыло,

теченье снегопада понесло,

в наш домик залетела окон стая.

Но хороша ошибками любовь.

От крыльев отслоились плоть и кровь,

теперь они лишь сны обозначают.

Любовь, как мышь летучая, снует,

к концу узор таинственный идет —

то нотные значки для снегопада.

И черно-белых клавишей полет

пока один вполголоса поет

без музыки, которой нам не надо.

«Это всего лишь щепоть пустоты…»

Это всего лишь щепоть пустоты,

это всего лишь чакона без скрипки —

ты меня встретишь подобьем улыбки,

словно стесняясь своей красоты.

Это из сказок, из тени степной

ветер приносит молчанье цикады,

ветер ночной, примиряющий взгляды

и наполняющий нас тишиной.

Я виноват или ты не права,

или вина без вины виновата —

стынет в ночи за грядою Арбата

под мостовою сухая трава.

За руки, медленно, как по воде,

словно во тьму, осторожно ступая, —

Конец ознакомительного фрагмента.