Тайна

Зухра Сидикова

Все в его жизни было предусмотрено и предсказуемо. Но внезапно ровный ход его жизни был прерван. Кто-то решил нарушить установленный им порядок. Что-то в его жизни стало происходить – незапланированное и непредусмотренное… Кто-то вторгся в его жизнь, нарушил ее конфиденциальность, ее стабильность и размеренность. Он чувствовал, что за ним наблюдают. Появился некто, чье присутствие он с недавних пор стал явственно ощущать.

© Зухра Сидикова, 2020

ISBN 978-5-0051-3561-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Максим

Сейчас он уже и не помнил, с чего все началось.

Сначала это было что-то незаметное, подспудное, скрытое за пеленой обыденности, еле уловимое, почти неощущаемое, вроде назойливой и еще только предчувствуемой зубной боли, что-то неприятное, тревожащее. Он чувствовал чье-то незримое, но все более явственное присутствие, чьи-то взгляды — пристальные, неотступные, чьи-то шаги за спиной — еле слышные, но все более отчетливые.

Он часто останавливался, оборачивался, всматривался в лица прохожих. Но это были равнодушные лица усталых, спешащих по своим делам людей, безразличных ко всему, что не входило в круг их привычных повседневных забот. И только раз среди этой толпы, он отчетливо увидел направленный на него взгляд. Он рванулся к нему, расталкивая прохожих, стараясь не упустить, настичь эти глаза, но вокруг снова были безучастные пустые лица.

Долго потом чудился ему этот взгляд, казалось, что темные, почти черные глаза неотступно следят за ним. Он помнил только эти глаза. Ни лица, ни фигуры восстановить в памяти не удавалось. Это была женщина… Бледное лицо, темные волосы. Но ничего более отчетливого, ясного. Словно во сне, чувствуешь, ощущаешь, но не можешь ухватить руками…

Глава первая

Это был самый обычный день. Такой же, как и все остальные в череде однообразных дней его размеренной, строго запланированной жизни. Дни были похожи друг на друга как дождевые капли на оконном стекле. Менялся только пейзаж. Сегодняшним утром, например, в белой оконной раме, промытой вчерашним маленьким дождем, стояла тихая ранняя осень. И в это время года лучше всего было просыпаться на даче — за окном шелестели березы, подсвеченные мягким сентябрьским солнцем, воздух был прохладный и свежий, пахло дождем и влажной травой, и стояла такая тишина, что было слышно, как в стекло бьется муха, одуревшая от последнего, уже осеннего, тепла. Но в то утро Максим проснулся не в своем загородном доме, а в городской квартире, оставшейся после родителей, на четвертом этаже пятиэтажки, называемой в городе «профессорским домом», — здесь издавна селились преподаватели местного университета, — втиснувшейся в небольшое пространство между офисными зданиями в самом центре города. За окном раздавался надоедливый лязгающий скрежет трамвая, оглушительно гудели автомобили, небольшой заасфальтированный квадрат перед домом был заставлен машинами, и нескольким чахлым деревцам, высаженным на приютившейся где-то сбоку крошечной детской площадке, явно не хватало воздуха и света, и они пожелтели задолго до наступления осени.

Все-таки права Светлана: нужно переезжать. Но он не находил в себе сил расстаться с привычной и уютной обстановкой родительской квартиры: с ее звуками: скрипом старых половиц, глухим хриплым боем настенных часов, с ее запахами: старых отцовских книг, маминых вязаных салфеток, с этим прохладным полумраком отцовского кабинета, в котором Максим засиживался допоздна, и в котором иногда ему казалось, что сейчас за его спиной скрипнет дверь, и своей шаркающей походкой войдет отец и скажет что-нибудь ободряющее как в детстве.

Нужно на кладбище съездить. Все некогда… Он вздохнул, выглянул в окно, машины жены на площадке не было. Значит, уехала рано. А может, и не ночевала дома.

Он пошел на кухню. Сварил кофе. Последнее время он часто завтракал один. И, пожалуй, хотя он не желал себе в этом признаваться, это его устраивало. По крайней мере, не нужно было мучительно искать тему для разговора. Последнее время он не знал, о чем ему говорить с женой.

Он постоял перед зеркалом, потрогал гладко выбритые щеки, поправил галстук. Нужно было ехать в офис, он не любил опаздывать. Точность и пунктуальность — скучные, но необходимые понятия. Внушить подчиненным уважение к дисциплине и порядку способен только личный пример. Бесполезно бороться с опозданиями, если опаздываешь сам.

Нужно было ехать, но что-то удерживало его. Нарастающая напряженность последних дней должна была принять какое-то новое направление — он чувствовал это особенно сильно в это утро, чувствовал и ждал.

Раздался телефонный звонок. Он рывком снял трубку, приготовившись к тому, что сейчас же, сию минуту разрешит эту напряженность, уничтожит это неудобство, досаждавшее ему столько времени, но услышал только молчание.

— Послушайте, — он старался говорить спокойно, не повышая голоса. — Я знаю, что это опять вы! Почему вы преследуете меня? Что вам нужно? Почему вы прячетесь? Я хочу поговорить с вами. Давайте встретимся. Скажите, где и когда… Я хочу…

В трубке раздались короткие гудки. Это привело его в бешенство.

— Черт, черт! — заорал он. Пушистый кот Васька, его любимец, посмотрел на него с удивлением, и, задрав хвост, наутек бросился под диван. Год назад Максим принес домой тощего мокрого котенка. Кот отъелся, повеселел, оказался на редкость смышленым, и его выходки часто смешили Максима. Но сейчас было не до смеха. В ярости он отшвырнул телефон. Аппарат, ударившись о стену, раскололся на части и разлетелся по комнате. Это еще больше его разозлило. Аппарат был очень дорогим, стилизованным под старину, в прошлом году Макс сам привез его из Лондона.

Он вдруг почувствовал, что вот так же, по частям, в любую минуту может расколоться его жизнь. Так же, как двенадцать лет назад…

* * *

Дождь в ту ночь лил как из ведра, трамваи уже не ходили, денег на такси у него не было, и пока он добрался до дома, он вымок до белья, мелко дрожал и стучал зубами.

Дверь открыла мама. Всплеснула руками.

— Максимушка, что случилось? Откуда ты? Мы не ждали тебя!

Вышел отец, взъерошенный, с очками на большом лбу.

— Почему ты не сообщил, что едешь?

Максим взглянул исподлобья, ничего не ответил, скрылся в своей комнате.

Отец стал звонить Лемеховым и Павловым. Затем, шаркая разношенными шлепанцами, подошел к матери, которая стояла у двери в «детскую», — так они до сих пор называли комнату сына, — шепотом сказал:

— Володя и Николай в таком же состоянии приехали, ничего не рассказывают. Анна Ивановна говорит, что Николай рыдает, бьется в истерике: Нина пропала в тайге.

— Ниночка?! — ахает мама. — Как же так, Олег?

— Говорят, родителей Нины вызвали сегодня утром, они первым же самолетом улетели. Нам не стали сообщать, чтобы понапрасну не тревожить.

Мама качает головой, зовет:

— Максим, Максимушка! Открой, сыночек! Давай поговорим.

В ту ночь он так и не отозвался.

Всего несколько месяцев назад Макс Градов был обычным старшеклассником, немного восторженным, немного романтическим юношей, всеобщим любимцем с каштановыми кудрями и румянцем во всю щеку. Но неожиданно для всех сразу после выпускных школьных экзаменов, он собрался в несколько дней и уехал в Сибирь, в геологическую экспедицию. Вместе с ним уехали его одноклассники — Володя Лемехов, Коля Павлов и Ниночка Демина. Родители ребят не смогли противостоять этому дружному упрямому натиску молодежи.

Максим присылал домой короткие письма, написанные на обрывках бумаги, пахнущие дымом и тушенкой. Писал, что нашел свое призвание и поэтому очень счастлив, что навсегда заворожен тишиной бескрайних сибирских лесов, что всю жизнь мечтает посвятить освоению неосвоенного и тому подобный юношеский, наивный и трогательный, вздор.

Мама Максима Ирина Михайловна очень переживала за сына, а отец — профессор математики Олег Александрович Градов — вслух возмущался, ведь он так рассчитывал, что сын пойдет по его стопам, посвятит себя науке, но втайне очень гордился, что его домашний мальчик где-то за тридевять земель спит у костра и неделями не снимает сапог, что он стал таким самостоятельным и сам зарабатывает свой нелегкий хлеб.

И вдруг это внезапное возвращение, это молчание.

Утром Максим вышел из «детской», хмуро поздоровался с встревоженными родителями, не спавшими всю ночь, долго стоял под душем. На завтрак попросил любимого клубничного варенья, намазывал его на толстые куски батона, которые отламывал руками, ел шумно, набивая рот, а глаза казались пустыми, невидящими.

Он стал другим, никто не узнавал в нем прежнего доброго и открытого парня. Каштановые кудри были безжалостно острижены, под неопрятной щетиной исчез прежний румянец.

Целыми днями он лежал на диване в своей комнате, не разговаривал с родителями, не подходил к телефону. Уходил из дома, пропадал на несколько дней, стал выпивать. Уговоры отца и слезы матери оставляли его равнодушным.

Родители, не понимали, что происходит с их прежде таким милым интеллигентным мальчиком и совсем отчаялись.

Однажды, после очередного исчезновения, пьяный, в разодранной рубашке, Максим появился в дверях.

Отец, измученный бессонной ночью, встретил его на пороге.

У профессора дрожало лицо, он то снимал, то снова водружал на переносицу большие в темной роговой оправе очки.

— Ты не хочешь работать, — начал он срывающимся голосом, — не хочешь учиться, ты пьянствуешь, ты позоришь семью, своим поведением ты убиваешь мать, мне уже стыдно у себя в институте показываться, стыдно людям в глаза смотреть!

Максим пьяно качнулся на нетвердых ногах, тупо уставившись на отца, и вдруг, указательным пальцем ткнув профессора в грудь, прохрипел:

— Послушай, папаша! Ты меня не учи, я ученый, понимаешь, давно ученый!

И, размахивая перед лицом отца вытянутым пальцем, пьяно заорал:

— Какое ты право имеешь учить меня, а, папаша?!

Профессор побелел, схватился за сердце и медленно по стене стал оседать на пол.

Олега Александровича увезла скорая. С ним случился инсульт. Две недели он был между жизнью и смертью. И все это время Максим неотлучно находился у его постели.

Болезнь отца потрясла его… Он словно очнулся от тяжелого сна.

Летом следующего года он поступил на юридический факультет, стал одним из лучших студентов, окончил институт с отличием и в самое короткое время, как-то вдруг, стал уважаемым адвокатом, приобрел обширную клиентуру.

Он почти никогда не проигрывал дел, так как еще в самом начале карьеры, твердо усвоил, что только методичное и последовательное обдумывание каждого последующего шага, четко организованная расстановка сил и средств, постоянная жесткая дисциплина могут дать ему то, чего он желал достичь, к чему стремился. Каждый его шаг, каждый день, вся его жизнь тщательно рассчитывались и планировались. Безупречный порядок во всем — в делах, отношениях, мыслях — придавал ему уверенность и необходимое ощущение стабильности.

Он не заводил друзей, с людьми он сближался ровно настолько, насколько этого требовали интересы того или иного дела. С некоторыми его связывали более тесные отношения. Эти отношения трудно было назвать дружескими. Дружба, любовь и тому подобное являлись для него категориями абстрактными. Он считал, что все отношения между людьми строятся лишь на условиях взаимной выгоды. Но он знал, что всегда может рассчитывать на каждого из них — в обмен на то, что сам будет полезен им тогда, когда это потребуется.

Все в его жизни было предусмотрено и предсказуемо.

Но внезапно ровный ход его жизни был прерван. Кто-то решил нарушить установленный им порядок. Что-то в его жизни стало происходить — незапланированное и непредусмотренное…

Кто-то вторгся в его жизнь. Нарушил ее конфиденциальность, ее стабильность и размеренность. Он чувствовал, что за ним наблюдают. Появился некто, чье присутствие он с недавних пор стал явственно ощущать. За спиной — когда шел по длинному коридору своего офиса или направлялся к машине после рабочего дня, за окном — когда ужинал в любимом ресторане, среди деревьев — когда подъезжал к дому, на том конце провода — когда поднимал телефонную трубку.

Бесконечные телефонные звонки…

Ему звонили на работу, звонили домой, звонили на сотовый. Рано утром, в разгар рабочего дня, глубокой ночью. Он вздрагивал, с силой прижимал к уху трубку, вслушивался в звенящую пустоту. Молчание казалось угрожающим, зловещим. Все это злило его, в сильнейшем раздражении он бросал трубку, иногда пытался что-то говорить в надежде на то, что ему ответят.

Но ответом было только тихое дыхание, порой короткие гудки…

А однажды он услышал смех — негромкий и отрывистый.

Это был женский смех.

* * *

На работу в этот день он опоздал. Впервые.

Секретарша Галочка вскочила при его появлении, запорхала вокруг, затараторила:

— Макс Олегыч! Макс Олегыч! Что с вами случилось?! Уже девять! Я звонила к вам домой, у вас никто трубку не берет! Звонил Юрий Николаевич, у него что-то срочное!

— Максим Олегович! Максим! Не Макс и не Олегыч! Сколько можно тебе повторять и сколько можно тебя учить?! — неожиданно для себя зарычал Градов. У него сильно болела голова, и его раздражал любой шум. Обычно он был более снисходителен к Галочкиной трескотне, считая, что ее непосредственность украшает его строгий офис, но сейчас ему просто невмоготу было слушать ее щебетанье.

Галочка скривила ярко накрашенные губы и обиженно захлопала ресницами:

— Извините, Макс, ой, Максим Олегович, я постараюсь…

— Ладно, Галина Николаевна, это вы меня извините. Я сегодня что-то плохо себя чувствую. Пойду к себе. Ко мне никого не пускать! Я занят!

Любимый рабочий стол принял его в свое блестящее отполированное лоно. Стол был гаванью, надежной пристанью, в которой Максим поспешил укрыться от всего, что мучило его последние дни: бессмысленной суеты, чужих взглядов, бесконечных звонков. Он сжал голову руками, стараясь успокоиться, пытаясь убедить себя в том, что стоит, как обычно выработать план действий, и все тотчас же выяснится, уладится и пойдет своим чередом, но сомнение уже поселилось в нем, и он вдруг почувствовал, что все безвозвратно потеряно, все изменилось, и никогда уже не будет так, как прежде.

Громко, нахально и надрывно зазвонил телефон.

* * *

Градов все время был занят: с раннего утра и до позднего вечера в его голове прокручивался план очередного дела, и все, что не касалось этих размышлений, все, что мешало и отвлекало от них, не удостаивалось его внимания. Казалось, он не замечает ни людей, окружающих его, ни города, который шумит за окном его офиса или машины, города, живущего своей жизнью — яркой и беспокойной.

Но он любил свой город. Возможно, он перестал замечать его красоту, но он всегда знал, что вне этого города, вне его улиц, площадей и скверов, он не смог бы существовать. Эти улицы, знакомые с детства, изученные до каждой трещинки, до последнего камушка, были необходимым фоном его жизни, а шум города — неумолчный, не стихающий даже ночью, — обязательным ее аккомпанементом.

Особенно он любил недолгие вечерние часы, когда рассеивается дневная говорливая толпа, воздух наполняется прохладой, и только-только начинают загораться окна в прямоугольниках домов и фонари на приумолкших ненадолго улицах.

Несколько минут — пока он шел к машине, и потом, когда медленно двигался в поредевшем потоке автомобилей, — были необходимы ему, давали возможность забыть об усталости, о дневной суете, не думать о том, о чем он думал всегда: о работе, о бесконечной череде дел: важных и очень важных. Вечера были тоже заполнены работой, и эти минуты являлись короткой передышкой перед тем, как снова начать думать, делать, обсуждать, уговаривать и договариваться. Он считал эти минуты лучшим временем за весь длинный, насыщенный событиями, день. И дорожил этим коротким отдыхом.

Не торопясь, он шел к машине, не торопясь, заводил ее, медленно отъезжал и так же медленно ехал, открыв окно и наслаждаясь вечерним прохладным воздухом, стараясь ни о чем и ни о ком не думать.

Так было всегда. Но сегодняшний вечер оказался безнадежно испорчен. Максим не мог не думать о странном телефонном звонке, заставшем его утром в офисе.

Голос был женский, неприятно высокий, почти визгливый.

— Алло, Максим Олегович?! Алло! Вы меня слышите?!

— Да! Говорите, я вас слушаю!

— Слушайте внимательно! Вам необходимо явиться в восемь часов вечера в Старый парк и ждать у пятой скамьи, — монотонно, словно по бумажке говорил женский голос. — Алло! Алло! Вы поняли меня?!

— Да, я все понял, одно мне непонятно — к чему все это? Парк, пятая скамья… Почему нельзя встретиться в нормальном месте, ну хотя бы…

— Алло! Алло! В Старом парке, в восемь вечера, пятая скамья, приходите, это в ваших интересах, от этого может зависеть жизнь… — в трубке раздались ненавистные, осточертевшие ему за последнее время, короткие гудки.

* * *

Старый, заброшенный парк на окраине города в это время года выглядел особенно неприветливо. Максим оставил машину у серых полуразрушенных ворот и по разбитой заросшей аллее направился в глубь парка.

Вот она — пятая скамья. Деревья здесь стояли плотной стеной и были такими огромными, что их черные, причудливо изогнутые ветви переплетались где-то очень высоко, почти под самой луной.

Он не любил леса, этого сырого темного скопища деревьев: их кроны, заслонявшие небо, нагоняли на него тоску. Он никогда не ездил на пикники и шашлыки, сколько бы жена и приятели ни уговаривали его отдохнуть на природе, он всегда отказывался, предпочитая гладкий пол и сияющий лампами потолок кегельбана или бархатный газон теннисного корта и чистое небо над ним этому затхлому пласту гниющих листьев, этому удручающему полумраку, созданному уродливыми толстыми ветвями, не пропускающими солнечного света.

Теперь он мысленно отчитывал себя за то, что словно мальчишка-недоумок позволил обмануть себя, попался на выдумку какой-то сумасшедшей интриганки, решившей, как видно, посмеяться над ним.

Он взглянул на часы. Стрелки словно застыли на месте. Не прошло и десяти минут, а ему казалось, что он стоит здесь вечность.

А вдруг это не глупая шутка, вдруг что-то серьезное, важное? Как адвокату ему приходилось существовать в среде, которая не позволяла ему расслабиться. У него имелось много врагов, много завистников, готовых навредить ему, разрушить его прочно построенный мир и установленный в нем порядок. И сейчас он должен выяснить, кто скрывается за всем тем, что происходило в последнее время.

Но прошло еще десять минут, потом еще полчаса, и еще час, а он все стоял, прислушиваясь, вглядываясь в надвигающиеся сумерки.

Странно, как тихо и пустынно в этом парке. Ни одной влюбленной парочки не забрело сюда в поисках укромного местечка.

Тучи закрыли бледную осеннюю луну. Ждать больше не имело смысла. Он быстро пошел к выходу, мечтая о сигаретах, забытых в машине. И снова никто не встретился ему на пустынной аллее, освещенной лишь слабым светом накренившегося, поскрипывающего от ветра, фонаря.

Он почувствовал, как что-то неприятное, холодное прокрадывается в душу. Не страх, а какое-то предчувствие страха. Он считал себя человеком не робкого десятка, но все непредусмотренное вызывало в нем некий дискомфорт, лишало его обычной уверенности.

Он подумал, что неосмотрительно дал завлечь себя в какую-то западню. Темно, вокруг ни души, кричать, звать на помощь — бесполезно, с собой у него нет ничего, чем он мог бы защитить себя. Так глупо попасться…

И тут, словно в ответ на свои мысли, он услышал за спиной шаги.

Высокая тонкая фигура вышла из темноты. Пожалуй, слишком тонкая для мужчины. Он не мог разглядеть лица, но теперь стало ясно — это женщина. В длинном плаще, волосы спрятаны под шапочку.

Он шагнул к ней, уверенный в том, что это она — та, с кем он должен встретиться.

Но женщина вдруг отпрянула от него, словно испугалась:

— Что вам нужно?!

— Послушайте, я — Градов, мне назначили здесь встречу, и если это вы…

Женщина схватилась за сумочку:

— Стойте на месте! Только подойдите, и я закричу! У меня есть газовый пистолет! Не подходите!

И она вдруг истошно закричала:

— Помогите! Помогите!

Черт знает что! Сумасшедшая какая-то! Может и вправду не она?

— Спокойно, гражданочка! Идите себе, никто вас не трогает!

— Маньяк! — зло прошипела женщина, и, размахивая сумочкой, побежала к выходу, оставив его в полном недоумении.

Зачем кому-то понадобилось заманивать его в этот парк?

И тут его осенило! Машина, конечно, машина! Его новенький серебристый форд. Господи, как все банально и просто! Его заманили сюда для того, чтобы угнать его машину! Вот для чего весь этот спектакль! А он-то ломает голову! Пока он стоял как дурак у этой пятой скамьи, у жуликов имелось сколько угодно времени для того, чтобы угнать машину!

Он побежал к выходу. Как же он теперь выберется из этой глухомани в такое время?!

Машина стояла там, где он ее оставил.

Вокруг по-прежнему было тихо и безлюдно.

* * *

По дороге домой он старался не думать о том, что произошло. Что-то мешало ему думать, какое-то беспокойное назойливое чувство, объяснения которому он не находил, мешало ощущение нереальности всего происходящего.

Было поздно, и дом постепенно погружался в темноту, лишь кое-где желтели неяркие квадраты окон. На четвертом этаже крайнее справа тускло светилось окно его кабинета. Видимо, включили не верхний свет, а настольную лампу. Это его удивило. Он очень не любил, если в кабинет, тем более в его отсутствие, кто-нибудь входил. Светлана знала об этом.

Он снова взглянул на окно. За занавеской мелькнула чья-то тень. Похоже это не Светлана. Кто же, черт побери!

Оставив машину перед гаражом, он быстро поднялся по лестнице, стараясь не шуметь, вошел в квартиру и распахнул дверь кабинета.

Склонившись над его столом, Светлана перебирала бумаги. Услышав звук открываемой двери, она обернулась:

— Макс? Как ты поздно, — она улыбалась. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Просто дела. Как обычно, ты ведь знаешь… — Он тоже улыбнулся. Ничего не должно было нарушать их негласное соглашение. Доброжелательность и вежливость, и ничего кроме… — А что ты тут ищешь? Могу я узнать? — ни нотки недовольства. Только вежливый вопрос.

— Понимаешь, не могу найти свой справочник, весь дом перерыла. Ты не брал?

— Нет, ты ведь знаешь, я им не пользуюсь.

— Да, конечно, я помню: ты выучил его наизусть еще на первом курсе! — засмеялась она. — Но все же, я подумала… А впрочем, ладно.

Она подошла к нему, поцеловала его в щеку.

— Я пошла спать. Очень устала. Поговорим завтра.

— Мне все-таки хотелось бы спросить. Ты вчера не ночевала дома?

— Так мы же вчера гуляли до четырех утра. А потом я поехала к Инке Стрельцовой. Ты помнишь Инку? Проболтали почти до утра. А утром я сразу на работу поехала. А ты что волновался?

— Ты могла бы позвонить, предупредить меня.

— Во-первых, я звонила, ты не отвечал, а во-вторых, ты и сам мог бы позвонить. Я ждала.

Он промолчал.

— А вообще ты зря не пошел со мной. Были почти все. И все о тебе спрашивали. Говорили: конечно, мол, загордился, теперь ни с кем общаться не желает! Знаешь, ты все же мог пойти, все-таки встреча однокурсников. Когда еще можно будет увидеться? Ведь многие поразъехались, кто в Москву, кто в Санкт-Петербург. Пашка Круглов даже из Израиля смог приехать, а ты живешь в двух шагах…

— У меня нет никакого желания ни с кем из них встречаться, тем более с Пашкой Кругловым! — перебил ее Максим.

Ему было неприятно думать об этом, но он знал: сокурсники его не любили — ни тогда, когда он учился с ними, ни теперь, когда он, пожалуй, обогнал их всех в искусстве устраиваться в жизни, которое для большинства из них, несомненно, являлось важнейшим из всех искусств! Во время учебы он всегда был в стороне, и если весь курс дружно собирался закатить веселую студенческую пирушку или так же дружно собирался в поход, Максим никогда не принимал в этом участия, у него всегда находились дела поважнее. За его неизменной вежливостью чувствовалось некое пренебрежение, высокомерная холодность человека, осознающего свое превосходство, не желаемое признаваться другими, но все же признаваемое в душе каждым, и от этого еще более раздражающее.

Макс помнил, как тот же Паша Круглов, сам ходивший вокруг Светланы кругами, стал кричать на всех углах, что Градов женится на дочери декана юридического факультета явно по расчету, что он карьерист, что ради более выгодной партии он безжалостно бросил свою девушку, которая была не так хорошо как Светлана «упакована», и что эта девушка якобы пыталась покончить с собой…

Макс тогда не стал выяснять отношения ни с Пашей Кругловым, ни с кем-либо еще, тем более что вскоре все разговоры стихли, то ли оттого, что Максим совершенно не обращал на них внимания, то ли оттого, что, как оказалось, к удивлению и разочарованию многих, молодые составили идеальную пару: никто и никогда не видел их ссорящимися, выясняющими отношения.

И теперь Градов не видел никакой необходимости встречаться с людьми, которые все эти годы не любили его, завидовали ему, может быть, даже презирали его, считая карьеристом и выскочкой, ненавидели той мелочной трусливой ненавистью, которую испытывают самолюбивые неудачники к более удачливому, забравшемуся на такую высоту, на которую им уже никак не вскарабкаться.

Он представил себе, как все кружили вокруг Светланы на этой помпезной встрече однокурсников провинциального института. Как же — жена известного адвоката, ведущего громкие дела, имя которого не сходит со страниц газет-журналов, с экрана телевизора. Что ему было делать на этой встрече? Слушать язвительные замечания, замаскированные под вежливые вопросы? Ему все это давно неинтересно.

Да и Светлана, он уверен в этом, пошла на эту вечеринку исключительно из элементарного желания похвастаться лишний раз. Эта Инночка Стрельцова, блондинка с пышным бюстом, первая красавица в институте, теперь работает юристом на каком-то заводике, неудачно вышла замуж, от мужа кроме троих детишек ничего получить не удалось…

— Ты знаешь, мне ее даже как-то жалко стало, — вздыхает Светлана, — она подурнела ужасно! Квартирка крошечная, дети друг у друга на головах сидят! Но тебе это, конечно, неинтересно… — Она заметила его скучающий взгляд. — Пойду спать. Завтра много дел. Ты ведь, наверное, снова в кабинете переночуешь? — она пошла к двери.

— Нет, если ты не против, мне бы хотелось спать там, где положено: в нашей спальне!

— Извини, но сегодня не получится. Я так устала. Спокойной ночи, милый! — она снова улыбнулась, похлопала его по щеке и закрыла за собой дверь.

Нет, конечно, никаких упреков с его стороны! Супружеская обязанность, долг жены? Боже, как вульгарно! Нет, конечно, нет! Он должен уважать ее право иметь собственное мнение на этот счет. Но как же осточертел ему этот огромный кожаный монстр! До чего неудобен этот диван, с него все время слезает простыня. Черт!

А впрочем, чего это он разошелся? Его давно уже перестало тянуть к ней. Она, по-видимому, это чувствовала… Они давно стали чужими. И никто из них не хотел сделать первый шаг на пути к примирению… или расставанию.

* * *

На следующий день Максим проснулся рано, только начинало светать. Он плохо спал, ему снилось, что он бежит по пустынной темной улице, догоняет кого-то, очень нужного ему и все не может догнать, падает и проваливается в темноту, исчезая в ней навсегда.

Хотелось кофе. Но для этого нужно идти на кухню, греметь посудой. Светлана еще не вставала, он видел через приоткрытую дверь, как она, белея ногами, вольготно раскинулась на их огромной супружеской кровати. Он не хотел, чтобы она проснулась, уселась с ним завтракать, смеялась невпопад. Пришлось бы разговаривать с ней, отвечать на вопросы… Он вздохнул — придется завтракать где-нибудь в другом месте.

Он спустился во двор, еще по-утреннему тихий, оцепеневший перед началом шумного суетливого дня. Машину он вчера так и не загнал в гараж, оставил под окнами. Он огляделся, потянулся слегка, разминая затекшие за ночь мышцы. Как все-таки неудобно спать на этом диване!

Залязгал, заскрежетал первый трамвай. Трамвайные пути проходили совсем рядом, сразу за домом, и в те времена, когда он школьником, а потом студентом, убегал на занятия, ему нравилось в самую последнюю минуту вскочить на подножку медленно отъезжающего звенящего трамвая, встать на задней площадке у самого окна и ехать через весь город, который лежал перед ним как на ладони — со всеми его улицами, скверами, площадями! Но теперь все по-другому, трамвайный скрежет показался ему неприятным, он поежился и снова с тоской подумал: Надо, надо переезжать! Слишком шумно, слишком некомфортно!

Форд ласково отозвался на призыв хозяина, протянувшего руку с ключом, тоненько взвизгнул и моргнул фарами. Макс открыл дверь и вдруг увидел цветок, лежавший на капоте. Полураскрывшийся темно-красный бутон розы на длинном колючем стебле. Максим огляделся. Двор пуст, только дворник, старательно размахивая метлой, со свистом царапающей асфальт, поспешно подметал площадку перед домом, пока не заполнили ее маленькое пространство раздраженно фыркающие, сигналящие автомобили, да сосед с третьего этажа, профессор Илья Соломонович, прогуливался со своим коротконогим толстеньким мопсом.

— Доброе утро, Илья Соломонович! — окликнул Максим профессора. — Вы не видели случайно, к моей машине никто не подходил?

Илья Соломонович, таща на поводке упиравшегося мопса, подошел к Градову. Пес добродушно взглянул на Максима умными круглыми глазами.

— Вы знаете, Максим Олегович, крутилась здесь дамочка одна. Высокая такая… В плаще, в очках. Да вот буквально несколько минут назад ушла… — Илья Соломонович махнул рукой в сторону узкого коридора, увенчанного аркой, разделяющего дом от соседствующего здания нотариальной конторы. Через этот проход можно было выйти на Центральную улицу.

Максим рассеяно слушал разошедшегося Илью Соломоновича, который, не теряя времени, перешел к воспоминаниям старины глубокой, когда они с отцом Максима «многоуважаемым Олегом Александровичем вместе преподавали в университете азы математики, царицы, так сказать наук», и думал: была ли это та самая женщина, что встретилась ему в парке? Почтительно пожав профессору руку, он вежливо кивнул обернувшемуся на него мопсу и вернулся к машине, не переставая думать о женщине в плаще и очках.

Он уже собирался уезжать, когда вдруг увидел на земле, возле переднего колеса, маленький белый клочок бумаги.

Обрывок конверта. Адрес размыт, и все же он смог прочесть: «…алая, д. 6, кв. 2…» Последняя цифра совсем не определялась.

Звонок телефона заставил его отвлечься. Он ответил с неприятным ощущением, которое появилось у него в последнее время, — ощущением напряженности, тревоги, какого-то неясного предчувствия надвигающейся беды:

— Слушаю вас.

— Здравствуй, Максим, — низкий женский голос, неуловимо знакомый.

— Здравствуйте, кто это?

— Это я, Полина.

Глава вторая

Ему казалось — он сможет забыть об этом эпизоде своей жизни.

Полина, Полинка… Верный друг, рубаха-парень, никогда не оставлявшая его в беде, его первая любовь… Веселая, никогда не унывающая Полинка, которая после его свадьбы решила, что не сможет жить без него, и отравилась упаковкой снотворного. Ее спасли. Она долго лежала в больнице, и он не нашел в себе силы прийти к ней. Только через общих знакомых слышал иногда, что живет она по-прежнему одна, часто болеет.

Все эти годы он старался забыть о ней. В какой-то мере ему это удалось. Наверное, он никогда и не любил ее. Они были желторотыми, восторженными юнцами, ничего не понимали в настоящей жизни. Он просто позволял любить себя, просто был ей очень благодарен. За то, что она одна смогла понять его тогда, когда ему жить не хотелось, что она подняла его, удержала на краю.

Он знал: многие говорили, что он подло с ней поступил, бросил ради выгодной женитьбы. Он так не считал. Просто он видел цель и шел к ней. Все остальное — излишняя сентиментальность, обременяющие ненужные эмоции.

Она встретила его так, словно они никогда не расставались, словно он только вчера проводил ее до подъезда старенькой обшарпанной трехэтажки в узком тенистом переулке. Каждый вечер она уговаривала его постоять с ней подольше, но он всегда торопился и, чмокнув ее на прощанье в холодную щеку, убегал, подняв воротник куртки.

Увидев его в дверях, она засмеялась:

— Здравствуй! Спасибо, конечно, что приехал. Но это было необязательно. Столько лет прошло. Просто хотелось поговорить. Но мне бы хватило и телефонного разговора. Ну, раз приехал, проходи!

Никакой обиды, никаких упреков, Словно не существовало этих долгих лет. Он взглянул в ее глаза. Нет, пожалуй, они уже не такие ясные, — сеть морщинок в уголках, усталые тени, — но они такие же умные, понимающие. Наверное, и в самом деле можно было ограничиться телефонным разговором. Но почему-то ему показалось: она не просто из любопытства звонила ему через столько лет. Теперь он, пожалуй, жалел, что приехал. Но знал наверняка — ему не придется ничего объяснять, оправдываться. Она всегда казалась очень сдержанной, не было в ней истеричности, свойственной женщинам. Когда он сказал ей, что женится, она не плакала, не упрекала его. Ровным, ничуть не дрогнувшим голосом пожелала ему счастья, поцеловала на прощанье, проводила до двери. Он и предположить не мог, что сразу же после его ухода, она спокойно, без слез, как рассказала потом ее подруга, уйдет в свою комнату и выпьет снотворное.

Все эти годы она не искала с ним встреч. Поначалу он боялся этой встречи, потом его даже задевало то, что она ни разу не позвонила, не пыталась поговорить с ним, но вскоре он понял: в этом вся Полина — никто и никогда не знал, что у нее на душе.

— Здравствуй, Полина, Как живешь?

Она снова засмеялась:

— Хорошо живу! А ты как?

— И я хорошо! — он чувствовал неловкость, натянутость, говорить было трудно. Дурак, зачем приехал?

Она посмотрела на него, чуть усмехнулась, словно прочла его мысли. Она всегда очень хорошо чувствовала его. Пожалуй, как никто другой.

— Давай по сигаретке и по чашке кофею. Ты все так же пьешь его литрами?

— Все так же! Кофе — это то, что нужно. Может, у тебя и выпить найдется?

— Может, и найдется!

Выпили по рюмочке. Стало чуть легче. Долго курили. Пили кофе. Молчали. Она ни о чем не спрашивала, а он не знал, с чего начать.

— Полина, я, наверное, должен просить у тебя прощения.

Господи, какой дурак! Зачем он приехал! Черт же его дернул! Максим внутренне застонал…

— Не надо, Макс, — устало сказала она. Затянулась, сигарета чуть дрожала в ее пальцах, и он заметил, какие худые у нее руки, и как она постарела за эти годы. Она выглядела старше своих лет, старше его, хотя они ровесники.

— Не надо ничего этого говорить, бог с тобой! Здорово, что ты приехал! Не надо париться, как говорит Колька, — она раздавила сигарету в пепельнице, — он рассказывал, ты ему помогаешь. Это очень хорошо! Я тоже иногда бываю у него. Но уже давно не заходила, некогда, работа.

Она улыбнулась. Улыбка меняла ее усталое лицо. Оно становилось моложе. И, глядя на ее улыбку, на обозначившиеся ямочки на щеках, он вспомнил, как однажды много лет назад он пришел к ней поздно вечером. Тогда он не мог ни с кем разговаривать, никому не мог рассказать о том страхе, который пережил. Он сидел здесь у нее на кухне и плакал. Она сказала ему тогда, что отойдет, повернется к нему спиной, а он пусть представит, что он один, и просто рассказывает сам себе. Это помогло, и впервые, через год молчания, он смог рассказать о том, что случилось, о том ужасе, который и сейчас по прошествии лет казался ему сном. Он смог рассказать о том, что произошло с ними в экспедиции. Ему нужно было кому-то рассказать. И Полина оказалась тем единственным человеком, которому он смог открыть тайну — сжигающую его изнутри, разрушающую.

Теперь он не слабый, он уверенный в себе человек. Теперь он ничего и никого не боится, он научился смотреть в лицо врагам и неприятностям.

— Как у тебя дела? — спросила она. — Как работа? Я слышала у тебя с этим все в порядке? Идешь в гору?

— Да, наверное… — ответил он, понимая, что нужно поддерживать разговор, но не в силах выдавить из себя даже несколько вежливых фраз.

— А я в одном жилищном управлении работаю. Хожу по квартирам, проверяю оплату коммунальных платежей, свет, газ и так далее… Все очень заурядно, конечно. Не то, что у тебя… И все же, черт возьми, — она смеется, — работа-то на воздухе, работа-то с людьми! За день столько народу навидаешься, не поверишь! И видишь, кто как живет, кто чем дышит. Мне уже впору к частному детективу в помощники идти. Я стольких людей знаю, и столько о них знаю! Ноги, правда, к вечеру болят…. Но зато не так одиноко…

Он смотрит на нее с жалостью. Зачем приехал? Вот идиот! Наверное, нужно сказать какие-то слова утешения… Он мнется, отводит глаза и ненавидит себя за это. И тут его осеняет полезная и, главное, очень своевременная мысль.

— Полина, а ведь тебя мне сам бог послал! — восклицает он, и сам удивляется такому удачному стечению обстоятельств. — Ведь ты можешь мне помочь!

— Правда? — она оживляется, — с удовольствием помогу!

— Понимаешь, Полина, мне нужно найти одного человека. И я думаю: ты сможешь помочь мне в этом.

— Каким образом? — она садится напротив, всем своим видом демонстрируя готовность внимательно слушать.

— Понимаешь, дело в том, что у меня есть только часть адреса. Вот, посмотри, — он протягивает ей обрывок конверта, найденный возле машины. — Скажи, пожалуйста, можно по этим данным определить точный адрес?

— Давай посмотрим.…алая, это скорей всего название улицы. Так… Улица…алая. Это Малая, или Талая. Да, еще в соседнем округе есть улица Удалая. Старая улица, но там тоже есть этажки. Значит, надо пройти все три улицы, найти дом под номером шесть и обойти квартиры от двадцатой до двадцать девятой. Я могу это сделать под предлогом какой-нибудь проверки. И потом сообщить тебе, проживает ли там человек, который тебя интересует. Ты мне скажешь его приметы?

— Нет у меня его примет. И поэтому мне нужно пройтись по этим квартирам с тобой. Когда тебе будет удобно? Понимаю, я создаю тебе проблемы…

— Нет, все нормально. Сегодня у меня как раз выходной. Я могу поехать прямо сейчас.

— Спасибо тебе, Полина. Ты увидишь, я могу быть благодарным.

— Надеюсь, что увижу! — она снова смеется, показывая эти милые ямочки на впалых щеках.

* * *

Одну за другой они обошли все квартиры, начинающиеся с цифры два — двадцатую, двадцать первую, двадцать вторую, двадцать третью, двадцать четвертую… Они звонили в дверь, представлялись работниками жилищного управления, входили, Полина что-то говорила, объясняла, записывала имена жильцов. Он просто смотрел и думал. Он не знал, что ему делать дальше. Он надеялся обнаружить нечто такое, что поможет найти человека, которой преследовал его… Но ничего не получалось. Ему были незнакомы эти люди, и среди женских голосов он не слышал голоса, назначавшего ему свидание в Старом парке. Они выходили из одной квартиры и звонили в другую. Полина ни о чем не спрашивала, и он в который раз мысленно благодарил ее и удивлялся ее умению понимать, чувствовать, не задавать лишних вопросов.

Они проходили полдня — безрезультатно. Полина все так же молчала, а ему не хотелось говорить. Он думал. Оставалось проверить один дом. И в этом доме, он почти уверен, находится тот, кто ему нужен. Но он решил отложить эту встречу на завтра. Сегодня у него нет должного настроения, ему нужно было обдумать линию поведения с человеком, преследующим его.

Он предложил Полине посидеть где-нибудь, втайне надеясь, что она откажется, но она согласилась. Макс про себя чертыхнулся. Больше всего ему не хотелось сейчас пускаться в какие-либо объяснения, выслушивать сентиментальные признания. Но делать нечего, слово — не воробей.

В маленьком фешенебельном ресторане «Венеция», завсегдатаем которого он являлся много лет, и который находился совсем рядом, здесь же, в квартале от этого последнего, оставшегося непроверенным, дома, их радушно встретили, усадили на лучшие места. Это было удивительное заведение. Небольшое старинное здание, построенное еще в середине девятнадцатого века, с балконами и колоннами, располагалось в парке, засаженном каштанами, на берегу живописного пруда. Огромные, низко расположенные окна к вечеру загорались мягким, чуть приглушенным светом, и ресторанчик казался сказочным пряничным домиком, окруженным волшебным лесом. Макс очень любил этот ресторан, любил этот парк с его широкими просторными аллеями, где каштаны цвели по весне белоснежными, похожими на свечи пирамидами, а осенью покрывались мягким шелестящим золотом, любил этот тихий пруд, на берегу которого так хорошо было думать вечерами после трудного рабочего дня.

Неизменный Кох Иван Иванович, пожилой официант в черном бархатном фраке вежливо поклонился Полине, отодвинул стул: «Прошу, мадам!» Она смущенно улыбнулась Максу, неловко села. По всей видимости, в таких ресторанах ей бывать не приходилось. Он заказал то, что обычно заказывал: мясо, рыбу, легкий салат, дорогое вино. Полина ела с большим аппетитом, видимо, надоела картошка в сковородке. Да, со Светланой ее, конечно, не сравнить. Та за столиком сидит как на царском троне, к еде притрагивается едва-едва, небрежным движением цепляя кусочек на вилку и изящно отправляя его в накрашенный рот. Полинка ест как уставшая, рано постаревшая женщина, пытающаяся подобрать последние крохи, которые дает ей жизнь. Но Полина со всеми своими морщинками, в старом вытянутом свитере была почему-то сейчас ближе Максу, чем его собственная жена с ее изяществом и холеностью. Ему нравилось и то, что Полина, вопреки его опасениям, ни о чем его не спрашивала. Она просто наслаждалась вкусной едой и приятной обстановкой. Он смотрел на нее, улыбаясь. Она вдруг смутилась, перестала есть.

— Ты так смотришь. Что, ем смешно? Или слишком много?

— Нет. Что-ты… Ешь на здоровье. Я просто любуюсь… Хороший аппетит — признак чистой совести. Помнишь Сан Саныча? Это его слова.

Сан Саныч — школьный учитель Максима и Полины, ученики обожали его, посмеиваясь над его пристрастием к различным высказываниям. Чудаковатый, чудовищно рассеянный Сан Саныч любил цитировать классиков, да и сам частенько изобретал различные афоризмы, которые у всех потом были в ходу.

— Помню, конечно, — Полина грустно улыбнулась. — И еще знаешь, я вспоминаю, как мы с тобой с трудом достали «Мастера и Маргариту»… Помнишь? Поменяли на твой приемник и читали вместе. Это книга и сейчас у меня. Я ее берегу. Все время перечитываю. Этот ресторан похож на тот ресторанчик «У Грибоедова». Помнишь, мы читали про отварных судачков, нарзан, суп «натюрель» и были в таком восторге, и сами мечтали когда-нибудь поесть чего-нибудь этакого. А сейчас все доступно, были бы деньги. Здесь так здорово, все так необычно, так вкусно. Никогда не была здесь, и не знала, что у нас в городе есть такое замечательное местечко. А ты часто здесь бываешь?

— Каждый день. Иногда даже два раза в день — обедаю и ужинаю. Мой офис здесь рядом, в двух шагах. Я уже здесь больше десяти лет обитаю. Привык.

— Да, к хорошему быстро привыкаешь, впрочем, к плохому тоже привыкаешь быстро, если это твоя жизнь…

— У тебя плохая жизнь, Полина?

Все-таки придется выслушивать ее жалобы. Черт, своих проблем хватает.

— Да нет, это я так, не о себе. У меня хорошая жизнь. Разве я произвожу впечатление несчастного человека? — Полина вымученно улыбнулась.

«Производишь», — подумал Макс, а вслух сказал:

— Ты прекрасно выглядишь, впрочем, как и раньше.

— А ты помнишь, как я выглядела раньше?

— Я все помню… — больше всего ему сейчас не хотелось говорить об их прошлом. И все-таки из вежливости нужно было поддерживать разговор.

— Как ты живешь, Полина? У тебя есть кто-нибудь? Я как-то со своими делами совсем не поинтересовался.

Какое же это мучение — подыскивать слова…

Полина словно прочла его мысли. Все-таки она необыкновенно хорошо чувствовала его. И сейчас, словно поняв это мучительное для него самого ощущение равнодушия к ней, прервала разговор.

— Слушай, я так объелась, — сказала весело, — мне срочно нужно на воздух, и закурить сигаретку. Пошли?! — встала, шумно выдвигая стул.

— Пошли! — Макс облегченно вздохнул.

Стояли у машины, курили, молчали…

— О, да это и Володькин любимый ресторан! — кивнула Полина в сторону компании, которая со смехом и шумом высадилась из нескольких машин.

Максим вгляделся. Действительно, это был Владимир. Под руку с высокой рыжеволосой женщиной.

— И часто он здесь бывает? — спросила Полина, наблюдая за выражением лица Максима.

— Чаще, чем хотелось бы, — с еле уловимым, но угаданным Полиной раздражением в голосе ответил тот.

Шумная компания ввалилась в ресторан. Еще несколько минут, докуривая сигарету, Макс видел сквозь ярко освещенные стеклянные стены фойе, как Володька обхаживает свою рыжеволосую девицу, снимает с нее плащ, крутится вокруг нее. Она, покачиваясь на высоких каблуках, чуть запрокидывая лицо, смеялась. Лица ее Максим не видел, но потому как вел себя Владимир, понял — вероятно, она очень красива. У Володьки не водилось некрасивых женщин. Их красота была словно показателем его успешности. Недостаточно красивая женщина не могла заинтересовать его в принципе.

— А что это за рыжая мадам с ним рядом, не знаешь? — спросила Полина.

— Нет, не знаю. Да, у него каждый день новая!

— Ты с ним общаешься?

— Да от него разве спрячешься? — вздохнул Максим. Думать о Володьке было неприятно. Тот всегда существовал в его жизни, мелькал у него перед глазами, вечно вставал на пути. Последнее время все чаще стал появляться в «Венеции». И словно назло всегда являлся с какой-нибудь совершенно неприличной компанией.

Сигарета докурена. Максим щелчком отбрасывает окурок вместе с досаждающими мыслями. Плавно описав круг, окурок падает в лужу. Накрапывает дождь. Полина смотрит внимательно и устало.

— Домой?

— Домой!

Когда они подъехали к ее дому, совсем стемнело. Он проводил Полину до двери, и ему вдруг захотелось остаться. Он обнял ее, притянул к себе. Но она отвела его руки и с усмешкой спросила:

— Что, решил старое вспомнить?

— А ты против?

— Решительно, — сказала она. — То, что я согласилась помочь, тебя ни к чему не обязывает.

— Я не только поэтому, вернее, совсем не поэтому.

Он казался удивленным, и это, очевидно, смешило ее. Она взяла его за плечи, развернула к выходу и, смеясь, сказала:

— Иди, иди, добрая душа. Жду тебя завтра.

Он ушел слегка озадаченный. Ему казалось, что в ресторане она смотрела на него с нежностью. Но позже он решил: пожалуй, так лучше. Меньше проблем.

* * *

Она долго не могла уснуть в эту ночь. Ходила по комнате, ложилась, закрывала глаза, пыталась не думать, не думать о нем, пыталась заснуть. Но не могла. Садилась на постели, обхватив колени руками. И снова вспоминала. Вспоминала его лицо, его глаза, его голос. То, как он обнял ее у самой двери, прижал к себе. Если бы она осмелилась… Если бы не боялась, что он отвернется от нее с пренебрежением сразу после того, как произойдет то, о чем она мечтала столько лет. Он ведь просто пожалел ее, он не хотел ее, он не любил.

А любил ли он ее тогда, много лет назад? Тихую, скромную девчонку, просто живущую в его тени? Когда-то, они были еще подростками, он принес в класс цветок, полураскрывшийся темно-красный бутон розы, и на глазах у всех протянул ей. Это было началом их любви. Вспоминал ли он когда-нибудь об этом? Она обожала его, жила им, а он только снисходительно отвечал на ее любовь. Он жил своей жизнью, своими интересами, и редко интересовался, как живется ей. Вот и в Сибирь он уехал, хотя она так просила его не уезжать. Конечно, она, не раздумывая, поехала бы за ним даже на край света. Но только мама заболела в те дни, тяжело заболела и потом до самой своей смерти была прикована к постели, а Полина была прикована к маме. И ведь он знал об этом, но все же не захотел остаться, поддержать ее, помочь ей. В этом был весь он, и, наверное, за это она любила его так сильно. Он ничего не видел вокруг, кроме себя, своей цели, своих идей. И она всегда понимала это, понимала, что когда-нибудь он бросит ее ради чего-то более важного в своей жизни, бросит и не обернется, не пожалеет. Понимала, и все же думала только о нем, любила его одного. Ждала его все эти долгие одинокие годы.

Когда он снова появился в ее доме, ей показалось, что не было этих долгих лет… долгих лет ожидания… вот он — совсем рядом, можно прикоснуться к его руке, услышать его голос… близко увидеть глаза, улыбающиеся губы… почувствовать до боли родной запах…

Она с замиранием сердца ждала, когда он попросит ее о помощи. Ведь ему нужна помощь, она это знала. Но он молчал. Тогда она сама натолкнула его на эту мысль, рассказав о том, где работает. Она настойчиво убеждала себя в том, что он приехал к ней потому, что знал — только она, она одна, сможет помочь ему, что она одна достойна его доверия… и его любви… Ведь она никогда не предавала его.

Но позже она почувствовала, поняла: если бы у него был выбор, он никогда бы не обратился к ней.

Разве теперь она могла заинтересовать его? Его жизнь так отличалась от той жизни, которой жила она. Разве теперь — рано постаревшая, больная, так и не оправившаяся после отравления, она могла сравниться с его женой — такой холеной, такой шикарной? Разве можно их сравнивать? Но Полина никогда не предавала… а эта женщина обманывала его… обманывала каждый день…

«Может быть, зря я все это затеяла?» — спрашивала она себя снова и снова. Хватит ли у нее сил, чтобы до конца довести то, что она задумала? Вернуть, вернуть его… Разве эта мечта может когда-нибудь осуществиться?

Когда они ужинали в ресторане, она все думала, опьянев от вина, теплом стекающего по горлу и от вкусной еды, такой изысканной, такой легкой, — почему он не взял ее в этот мир, в свою жизнь? Почему оставил ее прозябать в одиночестве, в несчастье, в болезни?

Наверное, прав был Володька, когда говорил, что Максу ничего и никто не нужен, что он занят только своей персоной.

Она помнила, словно это было вчера, тот страшный для нее день, когда Максим сказал, что женится на другой.

Она задолго до этого чувствовала: что-то должно произойти. Он изменился, стал холоден, рассеян, все реже приезжал. Она боялась посмотреть правде в глаза, все надеялась на что-то. А потом вдруг почувствовала присутствие новой жизни в себе. И подбирала слова, готовилась рассказать ему, хотела его обрадовать. Хотя в глубине души знала: он не обрадуется.

В это время уже не было мамы, и долгими вечерами, когда она ждала его у окна, а он все не приходил, она чувствовала такое горькое, такое безысходное одиночество, что не в силах совладать с тревогой, прижимала ладони к животу и шептала, успокаивая и себя и это маленькое существо, зарождавшееся в ней: «Тихо, тихо, миленький, все будет хорошо».

Она не сказала ему о том, что ждет ребенка. Не успела. Каким равнодушным он был, когда произносил слова, ставшие ее приговором. Она уже стала чужой для него. Он говорил открыто, ничуть не смущаясь, не отводя глаз. А она вся сжалась и, неимоверными усилиями сдерживая слезы, ответила также открыто и просто. Пожелала ему счастья. Поцеловала. Слегка дотронувшись губами до щеки, словно она уже и не имела права его целовать, отдавая это право другой… другой женщине. При мысли о том, что его будет целовать другая, боль пронзила ее. Хотелось кричать, выть, расцарапывая себе лицо, катаясь по полу в сумасшедшем яростном отчаянии: «Этого не может быть, не может быть!..» Но она постаралась взять себя в руки. Взять себя в руки и не подавать вида. Какие глупые словосочетания! — подумала она и вдруг рассмеялась. Он удивленно приподнял брови, посмотрел внимательно. На какое-то мгновенье ей стало легче, показалось, что ничего страшного не произошло, что все обойдется, что она сможет, выдержит. Но когда он ушел, даже не поцеловав ее на прощанье, не сказав ни единого теплого слова — слова утешения, такая дикая, такая страшная тоска охватила ее, что не в силах унять эту пронизывающую, выворачивающую наизнанку, боль, которой загорелось все внутри нее, она, задыхаясь, сдерживая отчаянный судорожный вой, рвущийся из сердца, трясущимися руками, разливая воду из стакана, залпом выпила таблетки снотворного, оставшиеся от мамы, и повалилась на кровать, зажмурив глаза, закрыв руками уши, — не видеть, не слышать, умереть!..

Она очнулась в больничной палате. Над ней нависал белый потолок, и в ней уже не было зарождающейся хрупкой жизни. Она стала пустой внутри, без единой надежды, что когда-нибудь маленькие теплые ручки обхватят ее за шею, и кто-то родной, нуждающийся в ней, прошепчет: «Мама»… Она думала об этом целые дни напролет, изучая потолок, весь в тонких трещинах, образующих сложный узор, в котором она старалась угадать лицо — холодное, равнодушное, любимое…

Он не пришел, не пришел ни разу… Но она не переставала ждать… Представляла, как он входит в палату, как садится рядом, берет ее руку. Как она говорит ему, чтобы он простил ее, что она не уберегла… И ей казалось, что каким-то чудесным образом все еще наладится, исправится, и все еще будет хорошо.

Но он не приходил. Приходили девчонки из института, приходил Коля… Она видела, как он плакал потом у окна в коридоре. Бедный Коля, у него очень слабые нервы. И он тоже знал, что значит терять. Нина, ее добрая веселая подружка Ниночка… Но думать еще и об этом больно, слишком больно… Она закрывала глаза, и все ждала, ждала знакомых шагов. Он-то сможет ее утешить.

Приходил Володька… Целовал руки, шептал что-то… Она спросила пересохшими темными губами: «Свадьба была?» Он отвел глаза, потом кивнул. Она отвернулась к стене.

Володька приходил каждый день. Она уже понемногу вставала, прогуливалась по коридору, подходила к окну, стояла возле него подолгу, пока не начинала кружиться голова. Володька приносил цветы и всегда что-нибудь вкусное в ярких шелестящих пакетах. Она раздавала все соседкам по палате. Ей ничего больше не хотелось.

Ей казалось, что Владимир смотрит на нее с жалостью. Она не хотела, чтобы ее кто-то жалел и сказала ему об этом. Сказала зло, с раздражением, выдернув руку, которую он держал в своей руке. Он покраснел, вспыхнул так, что слезы появились в глазах, сказал тихо: «Я тебя не жалею, я люблю тебя. Ты ведь знаешь…»

Она уже ничего не знала, и не хотела знать.

Она просто подумала, а ведь Володька, наверное, рад, что Макс бросил ее? И не потому, что теперь Полина свободна для отношений, а потому, что это является доказательством подлости Максима, его эгоизма, его равнодушия к людям. Володька прежде не раз говорил об этом, но она тогда только улыбалась. А теперь словно кто-то стер с ее лица эту светлую доверчивую улыбку, казалось — навсегда…

У Володьки и Макса были сложные отношения. Какое-то детское соперничество еще со школы, не закончившееся вместе со школой, продолжающееся и теперь во взрослой жизни. Сегодня, когда они стояли у ресторана, она увидела в глазах Максима то же чувство досады, раздражения, злости, которое появлялось у него при виде Володьки еще в те годы, когда они усаживались на своем облюбованном месте на сваленных в школьном дворе бревнах, и Володька всегда находил их, садился рядом с Полиной. И еще она знала: неслучайно Володька с шумом и грохотом вваливается в этот ресторан со всей своей частной компанией. Назло Максу. Так же как и всегда.

Но тогда в больнице Володька не вспоминал о Максиме, и Полина мысленно благодарила его за это. Владимир знал о том, что она потеряла ребенка, но и об этом не заговаривал с ней. Она попросила его никому не рассказывать, особенно Максу… Володя сдержал свое слово.

Она и теперь по прошествии многих лет знала, что на Володьку она всегда может рассчитывать. Она сомневалась в том, что он и теперь испытывает к ней какие-то чувства, — вокруг него всегда были такие красивые женщины, — но знала, что в любое время может обратиться к нему за помощью.

Вот только она не нуждалась ни в чьей помощи. Она научилась обходиться сама. Институт она бросила, тогда ей казалось, что все это уже ни к чему, теперь у нее незатейливая, не требующая особых усилий, должность. Денег, которые она получала, хватало как раз на то, чтобы оплачивать жилье, покупать лекарства, питаться и одеваться без претензий. Большего ей и не нужно. Теперь ничего не имело смысла. Она жила одиноко, никого не подпуская близко.

Оставалась у нее единственная подруга, та, что нашла ее тогда на полу, умирающую. У Нади тоже не очень счастливо сложилась судьба. Муж алкоголик попал в тюрьму, и она одна воспитывала маленькую дочь. К этой девочке Полина привязалась всей душой, всей силой своей нерастраченной материнской любви. Маленькая Машенька, Маруся, согревала ее сердце, радовала своей детской искренностью, наивной радостью от нехитрых подарков, нетерпеливым ожиданием ее приходов. Когда Полина входила в их тесную комнатку, Маруся бежала навстречу, обхватывала ее колени ручонками, и Полина была счастлива, ненадолго забывая о том, что есть долгие одинокие вечера, горькие воспоминания, ощущение собственной никчемности. Все свободное время и все свободные деньги она отдавала этой девочке.

Так, наверное, и продолжалась бы ее жизнь, — непритязательно, неприметно, угасая как огарок свечи, — если бы однажды она не заметила: в пространстве, окружающем человека, за которым все эти годы она не переставала со стороны наблюдать, стало происходить нечто странное. Появились странные люди, стали происходить странные события. Она стала отслеживать все то, что происходило вокруг известного успешного адвоката, который для нее все еще оставался мальчишкой, которого она полюбила когда-то безоглядно, навсегда.

И тогда она поняла, пришел ее час.

Все это время она не выпускала его из вида. Она видела, как он менялся, как взрослел, как становился уверенным в себе успешным человеком, как превращался постепенно в глянцевое изображение на страницах журналов.

Он и не вспоминал о ней… И ни разу за все эти годы не пришел, не позвонил. Ему не нужна была больше ее любовь, ее преданность.

А ведь тогда, когда он пришел к ней и рассказал о том, что произошло в тайге, она выслушала его, поддержала. И хранила эту тайну столько лет… Хотя иногда черные мысли затуманивали ее сознание, и злость, и ярость за свою загубленную жизнь переполняли сердце. И она, ломая пальцы, рыдая в подушку, думала о том, что может отомстить ему, причинить боль. Стоит только все рассказать… просто рассказать… и тогда его жизнь — такая яркая, такая успешная — закончится! Может быть тогда, когда все от него отвернутся, он поймет, что значит боль, обида, одиночество!

Но ведь тогда, думала она, этот человек, все еще так неистово любимый, навсегда будет потерян для нее. И она не сможет даже мечтать о том, что когда-нибудь он вернется к ней… и она сможет жить для него… видеть его… обнимать его…

Теперь пришло ее время. Она столько лет ждала удобного случая. Теперь он убедится, что только она одна любит его, что только она предана ему всей душой.

Глава третья

Когда на следующее утро они входили в подъезд последнего дома, Максим уже знал, что в одной из квартир этого подъезда он найдет решение своей проблемы. По крайней мере, он надеялся на это.

Первые два этажа ничего не дали. Третий этаж, квартира номер двадцать шесть. Дверь открыла молодая девушка. Красивая, отметил про себя Макс. Они вошли в квартиру. Полина пошла на кухню, создавая видимость проверки, Максим остался в комнате, стараясь незаметно оглядеться. Девушка молча стояла рядом и смотрела на него.

— Может, присядете? Дать вам стул?

— Нет, спасибо, я постою.

Ему хотелось осмотреть все как можно лучше, но стесняло присутствие хозяйки. Тут девушку позвала Полина, и она вышла. Он огляделся. Обычная квартира одинокой, по-видимому, девушки. Со множеством милых женских безделушек. И еще всюду холсты, картины, рисунки — на стенах, на столе, на полу. Пейзажи. Река. Деревья. Несколько портретов. Какие интересные лица. Мрачные, угловатые. Странный выбор для юного существа. Вот, например, это лицо. Простой набросок карандашом. Еще только преддверие, предчувствие портрета. Но уже угадывается характер. Какой высокомерный взгляд у этого человека.

Полина позвала его из коридора, и они, попрощавшись с юной хозяйкой, вышли на лестничную площадку.

— Ну, что пойдем дальше? — спросила Полина.

— Пойдем.

Они стали подниматься по ступенькам.

Макса не покидало какое-то беспокойное чувство. И чем выше они поднимались, тем сильнее оно становилось. Они были на лестничной площадке следующего этажа, перед дверью с цифрой двадцать семь. Рука Полины потянулась к кнопке звонка.

— Стоп! — Максим задержал ее руку. Полина удивленно на него обернулась. — Хватит, Полина! Пошли вниз. Осмотр закончен! Я отвезу тебя…

Они быстро спустились. Сели в машину.

В машине Полина спросила, что случилось, но он отшутился. Она поняла, и больше ничего не спрашивала. Он привез ее к дому, попрощался, пообещав позвонить в ближайшее время.

Назад он ехал с сумасшедшей скоростью. Он боялся, что она исчезнет, ускользнет, ничего ему не объяснив. Но он очень нуждался в объяснении. Он намеревался выяснить, во что бы то ни стало — кто она? Почему она преследует его? Что ей от него нужно? И почему в ее квартире, в квартире совершенно незнакомой ему девушки на стене висит его портрет?!

Он взлетел по ступенькам, постучал.

Она открыла сразу. И ничуть не удивилась, словно ждала его. Теперь он взглянул на нее более пристально. Мягкие темные волосы, глаза серьезные, внимательные. Молчит, ждет его слов.

— Можно войти?

— Да, пожалуйста, — голос тихий, чуть с придыханьем. Ему показалось, что она волнуется. Он вошел. Как и следовало ожидать, тот карандашный набросок в простой деревянной раме исчез со стены. Остался только гвоздь.

— Вы — художница? — спросил резко, без предисловий.

— Да, — так же тихо, не робко, но как-то с трудом ответила она.

— Вижу, делаете успехи, — он усмехнулся.

Стал разглядывать картины на стене, остановился возле одной, всмотрелся. Огромные деревья, засыпанные искрящимся на солнце снегом. Надпись внизу: «Серебряный лес». Романтическая особа. Это подтверждало его подозрения. У барышни ветер в голове, мешанина из роз, слез, любви и черемухи. Он взглянул на нее. Она сидела на краешке маленького пестрого дивана, аккуратно сложив руки на круглых белых коленках.

— Сколько вам лет? — спросил он, думая, что она вправе послать его ко всем чертям.

Но она не удивилась вопросу, ответила, все так же тихо, медленно поднимая на него глаза:

— Двадцать.

Он усмехнулся:

— А не врете? Наверное, еще в школе учитесь?

Она промолчала.

Он подошел к ней, сел рядом. Сейчас, вблизи, она и вправду казалась старше. В губах, с первого взгляда по-детски нежных, было что-то твердое, упрямое. Глаза, которые она до этого прятала, опуская ресницы, теперь устремлены на него, несколько минут назад, когда она взглянула на него у порога, он заметил какие они светлые, золотисто-карие, теперь же зрачки потемнели и казались черными.

Он взял ее за подбородок и сказал, ему показалось, шепотом, но она вздрогнула от звука его голоса, так тихо вдруг стало в комнате, даже шум машин стих за окном, как будто все они остановились разом и так же замерли в ожидании:

— Я ведь все знаю…

Он помолчал, но она ничего не ответила.

— Вы влюблены в меня, правда? Я вас узнал. Это вы ходите за мной по пятам. Звоните мне постоянно…

Она сильно покраснела, слезы появились в ее глазах. Он не дал ей опустить голову. Сжал пальцами ее подбородок, приблизил к ее лицу свое.

— Хотите, я поцелую вас? Вы ведь этого хотите? Вы об этом мечтаете? Думаете, что от этого станете счастливой?

— Зачем вы смеетесь надо мной? — голос ее задрожал.

— Я?! Я смеюсь над вами?! Да это вы надо мной издеваетесь! — Он не замечал, что кричит. — Вам удовольствие доставляет преследовать меня, донимать своей дурацкой любовью! А ведь я всерьез опасался за свою жизнь! Терял свое время на эти глупости! А мое время стоит денег, больших денег, понимаете вы, глупая девчонка?!

Он больно сжал ее плечи, тряхнул ее, отшвырнул. Злость в нем была сильна, и он не рассчитал: она упала на диван и ударилась головой о деревянный подлокотник. Замерла, откинув голову, словно потеряла сознание. Ему стало жаль ее, она была какая-то беспомощная, очень хрупкая. Ругнувшись про себя, одной рукой он приподнял ее голову, другой обнял за плечи. Она сразу открыла глаза, как будто притворялась. Это опять разбудило в нем злость, он вскочил, рывком поднял ее на ноги, сказал зло, сквозь зубы, с издевкой:

— Ну что поцеловать вас?

И, не дожидаясь ответа, прижался губами к ее губам, с силой надавив, сжав ее так, что хрустнули косточки, стараясь раздвинуть крепко сжатые губы, втискиваясь зубами. Он ждал, что она возмутится, оттолкнет его, но она вдруг поддалась вперед, и не обнимая его, с опущенными руками, прижалась к нему всем телом. Удивленный, он отпустил ее. Она закрыла лицо руками, и вдруг отчаянно разрыдалась.

— Пожалуйста, прошу вас, не сердитесь! Я была такой глупой, такой дурой… Господи, как я могла? О, простите, простите, умоляю вас! Вы вправе меня ненавидеть, но я ничего не могу сделать с собой. С тех пор, как я вас увидела… Прошу вас, не сердитесь на меня, я не стану вам больше надоедать!

У нее было совершенно мокрое от слез лицо, и она была похожа на ребенка. Это было так трогательно, так отличалось от того, что он привык видеть в женщинах. Раздражение его исчезло, уступив место снисходительной жалости, чуть высокомерному сочувствию взрослого, преуспевающего мужчины к наивной, влюбленной в него девочке.

* * *

Успокоившись, она рассказала ему о себе. Он согласился остаться и выслушать ее, хотя здравый смысл подсказывал, что лучше немедленно уйти, предварительно запретив ей преследовать его, но что-то удерживало его. Он и сам не смог бы объяснить себе вразумительно, зачем он сидит рядом с ней, смотрит на нее, держит ее руку.

У нее и имя было красивое — Валерия.

— Но лучше Лера, — тихо, почти шепотом. Глаза огромные, странные, слишком внимательные, пристальные.

Рассказала, что живет одна, что родителей нет, умерли несколько лет назад.

— Что и мужа нет? — спросил, а про себя подумал: ну любовник, точно есть, кто-то ведь все это оплачивает. Он с сомнением взглянул на нее. Все эти книги, картины, красивые вещи…

— Нет, у меня никого нет. Есть дальний родственник. Он живет на Севере. У него нет детей. Он нашел меня и теперь помогает мне. Материально. Я пока не работаю. Я раньше жила в другом месте. В этот город недавно переехала.

— Учитесь в каком-нибудь художественном училище?

— Нет, я сама рисую. Не хочу, чтобы меня учили рисовать. Я рисую, как сама вижу.

Девушка со странностями, это точно. Теперь необходимо выяснить, что ей нужно от него.

Итак, она не училась, не работала, а просто рисовала и созерцала мир. Созерцала мир… — она так и сказала Максиму, глядя ему прямо в глаза своими большими блестящими от слез глазами. День ее проходил в чтении книг, в работе над картинами, в прогулках по городу и его окрестностям. Во время одной из таких прогулок она и увидела Максима.

— Вы стояли возле своей машины, на вас был серый пушистый свитер, — она улыбнулась сквозь слезы, — я проходила мимо, но вы, наверное, меня не заметили. Вы были такой красивый, такой милый в этом свитере, что мне захотелось обнять вас, почувствовать, какой вы мягкий и пушистый. Я так люблю все красивое. Простите, я, наверное, глупости говорю, — она опустила голову, — но я не знаю, как вам объяснить, что со мной тогда произошло. Я просто поняла, что не смогу больше жить без вас. Я стояла в стороне, и все смотрела, смотрела на вас, не могла заставить себя уйти. И когда вы сели в машину и уехали, мне казалось, что у меня сердце разорвется, я испугалась, что больше никогда не увижу вас. Всю ночь не спала. А утром снова пришла на это место, долго ждала, но вы не приехали. Я ходила каждый день, и, наконец, вы появились. Я узнала, что вы приезжаете в этот ресторанчик в парке. Однажды, сразу после того, как вы уехали, я подбежала к швейцару, провожавшему вас, сказала ему, что вы обронили перчатки, у меня была с собой пара дорогих мужских перчаток, и попросила его сказать мне, где я могу вас найти, чтобы их вернуть. После долгих уговоров он назвал мне ваше имя и адрес вашего офиса. Теперь я могла видеть вас чаще, я знала, как вас зовут, и я могла слышать ваш голос по телефону…

— Да, — усмехнулся, — ваши телефонные звонки чуть с ума меня не свели.

— Простите, меня, пожалуйста, я вела себя так глупо. Но я очень редко звонила. Всего три или четыре раза… Если бы я знала, что так досаждаю вам, я бы никогда…

Не так уж редко она звонила. Но, пожалуй, не стоит об этом с ней говорить.

— Ну, я надеюсь, больше это не повторится. Теперь вы будете более благоразумны? — он встал, собираясь уходить.

— Как, вы уже уходите?

— Да, к сожалению, мне пора, — он старался говорить, как можно строже и суровее, она должна была понять, что продолжения не будет. Она, конечно, очень симпатичная, но ему все это ни к чему. У него слишком много дел.

— И я вас больше никогда не увижу? — тихо спросила она.

Конечно, ему следовало сказать, что встреч больше не будет, но он, опасаясь нового потока слез, ответил:

— Нет, почему же… Я позвоню как-нибудь, давайте запишу ваш телефон.

Уже спускаясь по лестнице, Макс подумал, что не спросил, зачем ей нужно было заманивать его в Старый парк, если она не собиралась с ним встречаться в тот вечер. Нужно было спросить… хотя голос ее, такой нежный и мягкий, совсем не похож на тот визгливый голос, назначавший ему встречу. В том, что это она положила розу на капот его машины и подбросила кусочек конверта со своим адресом, он не сомневался. Это как раз в стиле такой романтической особы. А он-то переживал, беспокоился. Считал, что вся эта история со звонками и странными встречами — вероломные происки врагов. Он усмехнулся. Нет, не стоит все усложнять. Он выяснил главное, теперь звонки и преследования прекратятся, следовательно, нужно просто обо всем забыть. У него слишком много дел, чтобы уделять этому внимание.

* * *

Прошло несколько дней, и таинственные звонки действительно прекратились. Все опять стало на свои места. Максим ездил в офис, встречался с клиентами, обедал в любимом ресторане. Но все чаще ловил себя на мысли, что думает об этой девушке, вспоминает ее заплаканное лицо, умоляющий взгляд. Он не собирался звонить ей, понимая, что это может привести к ненужным осложнениям, старался не думать о ней, пытаясь отвлечься в беспрерывном потоке работы. И все же, подходя порой к телефону, он надеялся услышать в трубке ее тихий голос. Как она смешно сказала: «Я хотела почувствовать, какой вы мягкий и пушистый…» Забавная девочка… А он не любил этот свитер, он казался ему каким-то легкомысленным. Он и одел-то его всего пару раз, а потом отдал Николаю. Он ругал себя за эти мысли, они казались ему глупыми, несолидными, несоответствующими его положению, его внутреннему самоощущению, он ставил себя выше всей этой любовной чепухи, о которой она ему лепетала тогда, и все же ничего не мог поделать с собой. Он хотел видеть ее. Ему нужно было увидеть ее хотя бы еще один раз.

Возможно, он переборол бы себя. Он всегда мог справляться с чувствами, мешающими ему жить правильной запланированной жизнью. Прошло бы несколько дней, возможно недель, и образ девушки стал бы менее реальным, не мучил бы его своей притягательностью. Возможно, он забыл бы о ней…

Но она сама пришла к нему.

* * *

С самого утра шел дождь. Неприятный, холодный, первый осенний дождь. То моросящий, то усиливающийся ненадолго. Он увидел ее издалека. Она стояла под огромным, черным, блестящим от капель зонтом, всю ее небольшую фигурку укутывал плащ, спускающийся почти до самых щиколоток. Он закрыл машину, подошел к ней. Не говоря ни слова, она смотрела на него в ожидании. Мимо проходили люди, и он, не желая последующих расспросов со стороны знакомых и сослуживцев, — он был женат, а девушка в этом странном плаще, с распущенными по плечам длинными волосами выглядела совсем неофициально, — быстро сказал: «Пожалуйста, подождите меня вон там, на углу, у газетного киоска, я буду минут через пятнадцать». Она кивнула. Он вошел в здание, поднялся на свой этаж, предупредил Галочку, что его не будет пару часов, сделал несколько важных звонков, отменяющих несколько важных встреч. И только потом спустился к машине.

Она послушно стояла у газетного киоска.

Ехали молча. Она не села рядом с ним, устроилась на заднем сиденье, открыла окно, подставив лицо ветру. Он не знал, рад ли он этой встрече. Ему хотелось расспросить ее о том, о чем он не спросил в тот вечер. Но он не знал, с чего начать. Изредка взглядывая в зеркало, он видел ее развивающиеся волосы, приоткрытые губы.

Он решил отвезти ее в Старый парк. Здесь он сможет спокойно с ней поговорить.

— Как здесь мрачно, — она поежилась, — что это за место? Я никогда здесь не была.

— В самом деле? — он усмехнулся.

— Да, — она посмотрела с удивлением: такой детский растерянный взгляд. — У вас такой тон… как будто вы меня в чем-то подозреваете…

— Я просто не люблю, когда меня обманывают.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. И вы как будто сердитесь на меня. Я опять сделала глупость. Зря пришла… Вы работаете, я вас отрываю от важных дел. Но мне нужно поговорить с вами.

Он не знал, как ему вести себя с ней. Все как-то не так. Непривычно для него. Он никак не мог найти нужный тон. Говорить с ней официально, держать дистанцию — глупо, вежливо и отчужденно как с другими женщинами — не получается.

— Вам не знакомо это место, почему же вы решили назначить мне встречу в этом парке? Назначили, а сами не пришли, а ведь я столько ждал…

— Я вас не понимаю, — снова растерянный взгляд. — Вы сами меня сюда привезли. Я пришла, потому что хотела сказать вам… — она замолчала, опустив голову.

Если она и притворяется, подумал он, то очень искусно. Он решил расставить все по местам.

— Некоторое время назад мне позвонила незнакомая женщина, и назначила здесь встречу, предварительно пообещав, что бесконечные телефонные звонки, преследовавшие меня несколько месяцев, прекратятся. В назначенное время я явился в этот мрачный, как вы правильно заметили, парк, но прождал напрасно. А утром обнаружил на капоте своей машины цветок, не знаю, правда, что он означает, я уже, наверное, стар для этой азбуки любви. Может быть, вы извинялись таким образом за то, что заставили меня ждать? Ну и по рассеянности, я так думаю, вы уронили у колеса моей машины обрывок конверта с вашим адресом, правда, неполным, но по нему мне удалось вас найти. Странный способ для знакомства, но вам, наверное, он показался очень романтичным?

Она казалась растерянной. Редкостное лицемерие в столь юном возрасте.

— Этого не может быть. Я впервые в этом парке. Я еще не очень хорошо знаю ваш город. Я не могла назначить здесь встречу. Это какое-то недоразумение, поверьте. Мне совершенно незнакомо это место и я не стала бы подвергать вас такой опасности.

Она смотрела на него своими большими глазами. Он снова засомневался. Похоже, она говорит правду.

— И я не приходила к вам, не оставляла ни цветов, ни своего адреса. Я бы не решилась на такое… — она кусает губы, смотрит растерянно.

— Почему же вы не удивились, когда я явился в вашу квартиру? Вы как будто знали, что я приду. Разве вы не преднамеренно уронили этот обрывок конверта с адресом возле моей машины? Именно для того, чтобы я нашел вас? Зачем только нужно было все так усложнять, не понимаю!

Она отвела волосы от покрасневшего лица, и, видимо, пытаясь справиться с волнением, сказала:

— Мне незнаком этот парк, и я ничего вам не подбрасывала. И когда вы пришли ко мне, я, конечно, очень удивилась… испугалась… но я подумала, что вам нетрудно было проследить за мной… Ведь я все время ходила за вами… наверное, это бросалось в глаза… вы решили выяснить, кто я… — она смотрит на него растерянно. — А эта женщина, которая с вами приходила, она ваша сотрудница?

— Полина? Нет, она… мой друг, и она… она просто помогла мне, у нее имелась возможность… Но это не важно! — он почувствовал раздражение. — Просто вы своими поступками заставили меня беспокоиться, излишне волноваться. А это очень неприятно, поверьте. Понимаете, я адвокат, и у меня иногда бывают случаи… у меня есть враги и вы своим необдуманным поведением заставили меня думать… Ну, вы поняли меня…

— Пожалуйста, прошу вас… Вы, наверное, презираете меня?

Господи, не хватало, чтобы она снова начала плакать.

— Подождите, успокойтесь. Идите сюда, — Он приоткрыл дверцу. Она пересела на переднее сиденье. Он почувствовал легкий аромат незнакомых ему духов.

— Не плачьте, пожалуйста, — он протянул ей платок, — не выношу слез.

— Простите, — она всхлипнула, отвернулась к окну. — Я знаю, что веду себя как идиотка, но ничего не могу с собой поделать. Я не хочу, чтобы вы сердились.

— Я не буду больше сердиться. Ну же, не обижайтесь, — он тронул ее за рукав.

Она вдруг взяла его руку, сжала в своей. Рука у нее такая маленькая, нежная.

— Я хотела попросить вас… — произнесла она и замолчала.

— Говорите, — он мягко отнял свою руку.

— Мне хотя бы иногда нужно вас видеть.

— Ну, хорошо, думаю, мы иногда сможем видеться. Но только я сам буду вам звонить. Когда у меня будет время. У меня много работы… но, думаю, иногда я смогу…

Она взглянула на него, улыбнулась. Все-таки она милая. Такое приятное открытое лицо.

— Вы мне позвоните?

— Конечно, позвоню. Обязательно. Телефон ваш я записал. А теперь, к сожалению, мне нужно спешить. Дела.

— Да, я понимаю. Я вас задерживаю. Извините меня.

— Не извиняйтесь. Вы почему-то все время извиняетесь. Я тоже очень был рад видеть вас.

— Правда?

— Правда.

Господи, как некоторым мало нужно для счастья!

Глава четвертая

Вот и еще один рабочий день подошел к концу. День, наполненный суетой и беспокойством. Ехать домой не хотелось. Не хотелось ехать в любимый ресторан, не хотелось ужинать. Не хотелось думать. Посидеть бы где-нибудь среди незнакомых людей, пропустить пару рюмок. Ни о чем не говорить, ничего не обсуждать, не решать никаких проблем. Напряженные мышцы, напряженные мысли… и усталость, усталость… Максим медленно катил по вечернему городу. Зажигающиеся фонари. Бесконечные витрины. Прохожие — друг на друга похожие. Хорошо бы зайти в этот бар со светящейся вывеской, знакомых здесь быть не должно, забиться куда-нибудь в уголок с сигаретой и рюмкой коньяка. Полумрак, сигаретный дым, скрывающий лица, приветливый бармен. Столик у самого окна. То, что нужно… Хорошо сидеть вот так одному, подтягивать коньяк и смотреть через стекло на посторонних тебе людей, зная, что им на тебя наплевать, так же, впрочем, как и тебе на них.

Что-то в его жизни не так, что-то не то происходит. Все нормально на первый взгляд — работа, дом, жена, коллеги. Но чего-то главного нет в этой жизни, чего-то важного, настоящего. Работа? Да, у него хорошая работа — престижная, с деньгами и связями. Но на кой черт все это нужно, если уже не справедливость защищаешь, а так, того, кто больше заплатит? И нельзя уже по-другому, нельзя… Привычка к хорошей жизни, к обеспеченной жизни, привычка красиво жить, вкусно есть и сладко пить. И по-другому нельзя, нельзя хотеть быть лучше, справедливее, выше всей этой суеты, нельзя — засмеют коллеги, да и жена не поймет, не оценит, ведь надо соответствовать высоким стандартам, быть, так сказать, на уровне. Да, эта не посмотрит влюбленными глазами, не скажет: какой ты пушистый и милый, лишь высокомерным взглядом смерит, начнет говорить о недопустимой слабости, о непрофессионализме. Она и в постели не женщина, а юрист, за оскорбление действием может привлечь к ответственности. Ха-ха! Так, стоп, я уже сам с собой разговариваю, на сегодня коньяка хватит, нужно держать себя в руках и… на ногах. Так, медленно встаем и двигаемся к выходу. Ничего, на воздухе все придет в норму. Давно не пил, потерял форму… Что с нами делает спиртное, уже говорю стихами… Потерял форму, но приду в норму… Ой, девушка, извините, пожалуйста, я нечаянно вас толкнул. Нет, нет, спасибо за внимание, то есть спасибо за приглашение, но я уже ухожу, а вас как зовут, не Лера, нет? Жаль, это одна красивая девушка, да, очень красивая и очень милая. До свидания, очень жаль, но мне пора… Так медленно двигаемся к выходу, осторожно, осторожно… Слушай, приятель, ты мне на ногу наступил! Очень больно… А ты как думал. О-о, да это ты, Коля, друг, как ты здесь оказался?! Какими судьбами? Нет, друг, нет, я совсем не пьян. Просто устал, Коля, просто очень устал… Пойдем, выпьем, я угощаю! Бросил? Ну, это правильно. Тогда давай я тебя отвезу, я на машине. Пойдем, друг.

Что-то плохо мне, Коля, очень плохо…

* * *

— Макс, Макс! — кто-то тряс его за плечо, отчего голова болталась в разные стороны, и от этого еще сильней болела. Максим с трудом разлепил веки, но тут же зажмурился от бившего в глаза солнечного света. В ушах стоял шум, сквозь который настойчиво пробивался голос Николая.

— Макс, вставай, я тебя уже полчаса бужу. Потом будешь ругаться, что поздно поднял. Уже десятый час.

— Черт, — простонал Максим, — что ж ты меня раньше не разбудил? Я на работу опоздал.

— Ну вот, что я говорил, — засмеялся Николай, он гремел на кухне посудой, наверное, готовил завтрак, — ничего, один раз можно опоздать, ты ведь начальник, в крайнем случае, влепишь себе строгий выговор с занесением в личное дело.

— Я своих подчиненных за опоздания увольняю, — Максиму, наконец, удалось подняться, ноги были ватными, — придется выгнать себя с позором!

Он медленно побрел в сторону ванной, держась за стенку.

— Вот, вот, — поддержал Николай, — судя по тому, какой ты был вчера, хороший отдых тебе не помешает. Послушай, Макс, я впервые видел тебя в таком состоянии. Хорошо, что я вчера зашел в это кафе, долг отдавал бармену. У тебя что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — Максим наконец добрел до ванной, — просто выпил вчера пару рюмок на голодный желудок, вот и разнесло! — он усмехнулся. — Сам не знаю, как можно было так опьянеть от двух рюмок конька (рюмок впрочем, было далеко не две), даже не помню, как я к тебе попал.

— Ничего, — Николай подошел к Максиму, похлопал его по плечу и помог справиться с дверью, которая никак не хотела открываться, — сейчас умоешься холодной водичкой, попьем чайку, и сразу все вспомнишь.

Через пятнадцать минут они сидели в крохотной кухне и пили горячий душистый чай, над которым, Николай долго колдовал, насыпая в старый щербатый чайник разных трав из жестяных цветастых баночек.

— Пей, пей, — добродушно, словно гостеприимная старушка, приговаривал он, подливая Максиму чай, — эти травы большой целебной силы!

Чай действительно оказался очень вкусным и ароматным. Максим почувствовал себя гораздо лучше, понемногу вспоминался прошлый вечер. Вчера Коля загрузил его пьяного в такси и привез домой. И это было удивительно. Обычно все происходило наоборот: Макс подбирал Николая где-нибудь вдрызг пьяным и отвозил домой. А теперь… А этот чай, эти разноцветные баночки с сушенными цветочками!

— Послушай, Коля, я к тебе давно не заезжал, — словно, извиняясь, начал он, — все некогда, работа, сам понимаешь. И ты сам куда-то пропал, не заходил, не звонил, — он вопросительно взглянул на Николая, но тот молчал, опустив голову и разглядывая синие горошины на новенькой клеенке, покрывающей стол.

— Знаешь, вот смотрю, и не пойму, в чем дело, не узнаю тебя, ты какой-то другой стал — трезвый, веселый. Да и здесь все здорово изменилось, — Максим обвел взглядом чистую кухоньку, — раньше все бутылками было заставлено, а теперь — красота!

Николай просиял, теперь, наверное, от удовольствия, радуясь тому, что Максим заметил, как преобразилась квартира.

— Ты, может быть, женился? А, Коля? Выкладывай начистоту! Ведь и не пьешь больше, правда?

Максим при всем своем кажущемся равнодушии к людям, был привязан к этому опустившемуся и сильно пьющему человеку, жалел его и искренне радовался тому, что тот изменился к лучшему, хотя и не верил в это до конца.

Когда-то в юности они считались большими друзьями, вместе были в той экспедиции в Сибири, но потом их пути разошлись: Макс пошел в гору, а Николай… Изменения, которые застал Градов, в самом деле, были заметными: некогда заваленная хламом, грязная, обшарпанная, вечно набитая каким-то пьяным сбродом и потасканными вопящими девицами, квартирка чудесным образом преобразилась. Потолок побелен, вымыты окна, новые занавески и новое покрывало на диване, на подоконнике цветы в ярких пластмассовых горшочках.

— У тебя женщина появилась? Признавайся!

Николай смущенно засмеялся:

— Да, нет, что ты! Какая женщина? Кому я нужен такой?

— Ты сам порядок такой навел?

— Да, сам прибрался, сделал небольшой ремонт, прикупил кое-что. Работаю я теперь. Знакомый один устроил меня в школу. Труд преподаю мальчишкам, табуретки учу их мастерить, — Николай улыбнулся. — Ничего, мне работа нравится. Люблю ребятишек — они честные, с ними обо всем поговорить можно. И меня уважают. Я держусь сейчас, не пью, не хочу их подводить.

— Это очень хорошо, Коля, очень хорошо, что ты понял.

— Да, понял. Надоело жить скотом, понимаешь? Ведь до чего уже дошло — очнешься от пьянки этой бесконечной, посмотришь вокруг, и не помнишь, что это за сброд с тобой? Все от меня отвернулись, одна пьянь осталась рядом… — Коля помолчал, задумавшись. — Вот, только ты, друг, не бросил меня. Ты и Полина. Если бы не вы, не знаю, что было бы со мной? Полинка, горемычная душа, говорит: я — одна, и ты, Коля, — один. Приходит иногда, поговорит со мной. Но никогда не ругает. Говорит: зачем, Коля, я тебя учить буду? Я сама, говорит, пропащая, саму спасать надо. Только не знаю, о чем она? — Коля вздохнул. — Жаль ее, а чем помочь, не знаю…

— Она когда-нибудь обо мне говорит? — спросил Максим.

— Говорит иногда… видишь, говорит, он — уважаемый человек, на виду всегда, в газетах, по телевизору, но не стесняется с тобой общаться. Не боится, говорит, испачкаться. Но я не люблю, когда она так говорит, — виновато улыбается Коля. — Мне кажется, это она из обиды. А тебе я очень, очень благодарен, Макс. Ведь все на мне твое. Одежда, обувь. Деньгами всегда помогаешь… Сколько уговаривал ты меня, сколько по кабакам подбирал, нянчился со мной, а все впустую, скотом я был, образ человеческий потерял, — глаза его наполнились слезами.

— Что ты, Коля, мы ведь с тобой друзья. Должны помогать друг другу. Когда-нибудь и ты мне поможешь.

Максим вдруг увидел фотографию, висевшую над столом. Старое фото, пожелтевшее от времени, с загнутыми уголками… Николай вставил его в рамочку, повесил на стену. Радостное солнечное молодое лето, то далекое сибирское лето. Они втроем, стоят, обнявшись, белозубые улыбки на загоревших лицах. Макс и Николай в смешных пилотках, сделанных из газеты, Нина в светлом платье, длинная коса перекинута через плечо. Молодые, счастливые.

— Макс, я все сделаю, все, что смогу. Я у тебя в огромном долгу. Все отвернулись от меня…. Один ты…

Николай говорил сбивчиво, но Макс понимал, что друг впервые за все это черное для него время пытается выговориться, объяснить, что у него на душе.

— Сон я видел, понимаешь. Страшный сон. Будто хоронят меня заживо. Земля сыплется на меня. Рот мне забивает. Земля — черная сырая… иглы сосновые искололи все лицо… И этот запах прелых листьев, как наяву… Помнишь — как тогда в тайге?

Максим встал, отвернулся к окну. Спина его казалась каменной.

— Прости, Макс, я знаю, ты не любишь об этом говорить. Запрещаешь. Я и сам боюсь вспоминать. Но вспоминаю, потому и пил. Старался забыть. Не получалось, не получалось… — Николай обхватил голову руками. — Этот сон мне все открыл. Нину я увидел.

Как ни тяжело было Максиму слушать, он не мог остановить Николая, так горячо и взволновано тот говорил.

— Я увидел Нину. Красивую… Живую… Не такую, как я представлял себе тысячу раз, когда думал о том, что с ней случилось… — Коля заплакал. — Она была такая красивая… Пришла ко мне, улыбается и говорит так ласково: «Коля, Коленька, любимый, что ж ты делаешь с собой? Остановись, ради меня остановись, живи хорошо. Не пей. Найди женщину, детишки у вас будут. Ты жить, говорит, должен, жить за двоих, за себя и за меня…» И тут перестала земля сыпаться на меня, и солнце я увидел, и небо. А она взглянула на меня в последний раз, улыбнулась и ушла.

— Проснулся я, — продолжал Николай, голос его звучал глухо и тоскливо, — и будто пелена с моих глаз спала, подумал: что же это я делаю с собой? Не простила бы меня Нина, не простила… Никому я об этом сне не рассказывал, не мог… Вот только тебе, потому что вместе мы были тогда, и потому, что знаю: ты тоже переживаешь. Володька и Виктор Борисыч, те, небось, забыли на следующий же день, а ты, я знаю, не забыл и мучаешься, как и я, хоть и вида не показываешь.

— Все, Коля, успокойся, — Максим не мог больше слушать, — не вспоминай. Вот возьми денег, возьми, пригодятся. Пойду я, Коля, пора мне. Рад был тебя повидать. Смотри, держись, не пей. Если что нужно будет, заходи, звони.

— Подожди, Макс, расстроил я тебя зря. Вижу, у тебя случилось что-то. Может, помощь моя нужна, ты только скажи, — Николай привстал.

— Нет, — Макс похлопал друга по плечу, — все в порядке, Коля, все в порядке…

Он чувствовал, что задыхается. Ему немедленно нужно было на воздух… Немедленно… То, что случилось с ними тогда в тайге не должно было снова повлиять на его жизнь и не должно было перечеркнуть ее, как в тот черный страшный день.

* * *

Слова Николая разбередили старую рану. Макс не хотел ничего вспоминать, не хотел думать о том, о чем запрещал себе думать все эти годы. Но воспоминания, тщательно заглушаемые много лет, теперь одно за другим возникли из небытия, в которое он отправил их когда-то, решив, что если не сделает этого, то сойдет с ума, не сможет жить дальше. И так же, как и много лет назад, его вдруг потянуло к той, что однажды уже смогла удержать его на краю, смогла утешить и успокоить, к той, что дала ему надежду, заставила поверить в будущее. Он был несправедлив к ней, предал ее, и это еще одно горькое, нестерпимо болезненное воспоминание.

Он опять гнал машину, забыв об осторожности. Ему хотелось одного — поговорить с ней, поговорить… Объяснить… Попросить прощения…

Он долго звонил в дверь. Она долго не открывала. Наконец он услышал за дверью шаркающие шаги.

— Кто там? — хриплый усталый голос.

— Открой, Полина, это я.

Щелкнул замок. Застиранный халат, бледное лицо, круги под глазами.

— Извини, что так долго не открывала, встала с трудом. Проходи, пожалуйста.

— Я тебя потревожил…

— Да нет, что ты. Рада, что ты заглянул. Беда вот только, угостить тебя нечем. В холодильнике хоть шаром покати…

Она устало опустилась в кресло.

Максим оглядел комнату, во время своего первого визита он не обратил на это внимания, его занимала лишь собственная проблема, сейчас его удивила и обескуражила бросающаяся в глаза бедность, и какая-то неженская неуютность Полинкиного жилища. Старая потертая мебель, окно зашторено, в комнате темно, несмотря на ясный день за окном. И тут он нашел объяснение всему этому — на прикроватной тумбочке выстроилась целая батарея пузырьков с лекарствами. Он вспомнил, что несколько раз от старых приятелей слышал: Полинка часто болеет.

— Ты больна, Полина?

— Да, есть немного. Но это так — пустяки. Пройдет через пару дней, — она закашлялась, прижала к губам платок, — нужно просто отлежаться.

Он взглянул на Полину. Какая она худая, бледная. Прежде прекрасные волосы теперь некрасиво, как-то по старушечьи пострижены, поредели, потеряли блеск. В прошлый раз она выглядела лучше. Что с ней? Чем она больна? Ее болезнь, наверное, последствие того отравления. Он виноват перед ней. Очень виноват. Но разве сейчас можно что-нибудь изменить? Не благоразумней ли просто уйти, ограничившись и оградившись парой вежливых фраз и парой крупных банкнот? К чему эта унижающая ее и его жалость?

Теперь желание поговорить с Полиной казалось ему глупым. Нет, нельзя подаваться, нельзя казаться слабым и жалким. Слабых и беспомощных судьба бьет в первую очередь. Он ничем не может помочь Полине. Денег он, конечно, ей даст, но не более. Она должна понимать, что между ними ничего нет и быть не может. Если он из чувства вины начнет проявлять излишнюю внимательность и заботу, она может неправильно понять, это может внушить ей необоснованную надежду. Пусть все остается, как прежде.

— Полина, давай я схожу в магазин, куплю продуктов. Тебе нужно хорошо питаться. Не обижайся, но ты неважно выглядишь.

— Да, есть немного, — она смущенно улыбнулась. — Но тебе не стоит беспокоиться, я попрошу соседку вечером, она сходит, здесь недалеко магазин, в нашем же доме на первом этаже.

— Тем более, зачем кого-то просить, если я уже здесь? Я быстро — одна нога здесь, другая там.

Максим пошел к двери. Сейчас он купит продукты, положит в этот же пакет деньги и уйдет с чувством выполненного долга. Конечно, Полинку жаль, но, в конце концов, каждый сам выбирает себе дорогу, она свой выбор сделала сама, и он за это не в ответе. Нельзя проявлять слабость, — твердил он себе, — нельзя быть застигнутым врасплох. Зачем он приехал, что за проклятая сентиментальность? Что происходит с ним в последнее время?

— Подожди, Макс! — окликнула его Полина, когда он уже взялся за ручку двери, — я давно хотела сказать тебе… это очень важно… я должна сказать… — он обернулся, и, наверное, по выражению его лица она что-то поняла, потому что замолчала, словно задумалась, потемнела лицом, а потом сказала тихо, отчетливо проговаривая слова:

— Возьми, пожалуйста, деньги, не нужно покупать на свои, я хорошо зарабатываю, у меня есть деньги…

Ох, уж эта Полинкина независимость. Это в ней неистребимо. Она и в юности была такой же — никогда не позволяла за себя платить. Ему показалось, что в ее голосе прозвучала обида, он замешкался у порога, но желание уйти, уйти немедленно, пересилило жалость.

* * *

Он спустился в магазин, купил продуктов, вернулся в ее квартиру. Говорить с ней как ни в чем не бывало не смог. С кем-нибудь другим смог бы, приходилось, и не раз, профессиональная деятельность обязывала. Но с ней не получалось. Это была Полина. Ни с кем у него не было такой близости, как с ней когда-то. Смотреть ей в глаза и притворяться? Нет, это выше его сил.

Он сослался на важные дела. Пообещал позвонить. Она лишь слабо улыбнулась, попросила не беспокоиться, проводила до двери.

Он наклонился, поцеловал ее в щеку — пока!

Вышел из подъезда, медленно пошел к машине. Почувствовав взгляд, резко обернулся и взглянул на Полинкино окно. И увидел ее лицо — напряженное, бледное, тут же скрывшееся за опустившейся шторой.

* * *

Дом был большой, с огромными окнами, уютный, прекрасно обставленный. И место хорошее — недалеко от города, и все-таки вдали от его шума и суеты, рядом — река, вокруг — молодая березовая рощица, и все, что нужно для комфортной жизни — свежий воздух, тишина, хорошие дороги. Макс сам разрабатывал проект этого дома, следил за строительством, сам выбирал мебель, ковры. Это было важно для него.

Здесь все было так, как он хотел.

Здесь царил покой.

Макс не терпел присутствия посторонних людей в доме, не терпел, если кто-то нарушал порядок, установленный в нем. В доме редко бывали гости. И даже домработница приходила строго в его отсутствие.

Он вошел, окинул взглядом просторный холл, прислушался к тишине, и на мгновенье ему вдруг захотелось, чтобы все здесь было по-другому: чтобы запылали, потрескивая, дрова в камине, чтобы зазвучали вокруг звонкие детские голоса, загремела весело посуда, возвещая о скором ужине, чтобы взглянули ласково добрые любящие глаза…

Он улыбнулся этому приступу нахлынувшей сентиментальности, подумал, что, по-видимому, действительно назрела необходимость в серьезном отдыхе, от которого он отказывался много лет и, не торопясь, поднялся по лестнице, ему хотелось посмотреть — приехала ли Светлана. Она тоже любила этот дом, говорила, что если бы не институт, поселилась бы здесь навсегда.

Она сидела в своем кабинете, работала над какой-то статьей. Она иногда писала в журналы, проводила, как говорила сама, юридический ликбез. Не спросила, почему он не ночевал дома. От предложения поужинать вместе вежливо отказалась. Поешь сам, милый, все на кухне. Извини очень много работы. И закрой, пожалуйста, дверь за собой, мне нужна тишина, статья очень срочная, завтра сдавать, извини. И забери, пожалуйста, кота. Пришлось везти его с собой, соседи жалуются, что он кричит из-за двери как полоумный, и теперь он страшно мешает работать.

Максим постоял перед закрытой дверью. Выдворенный вместе с хозяином Василий потерся о его ноги, помурлыкал. Макс не взял его на руки как обычно. Легонько оттолкнул ногой. Кот обиженно мяукнул, и, подняв хвост, неторопливо ушел.

Максим спустился вниз, сел в машину, громко со злостью хлопнул дверцей, и на большой скорости, чуть не сбив фонарный столб, стоящий у ворот, умчался по дороге, ведущей в город.

В доме стояла тишина, и поэтому от рева сорвавшейся с места машины женщина, сидящая за письменным столом, вздрогнула. Несколько секунд она прислушивалась, затем быстро встала и, подойдя к окну, взглядом проводила удаляющуюся машину. Потом отошла от окна, вынула из дамской сумочки, лежавшей на столе, сотовый телефон, набрала номер, отрывисто проговорила несколько слов, и быстро спустилась по лестнице в холл. Здесь, вытянув из старинного с виньетками шифоньера, стоящего в углу, длинный темный плащ, она оделась, спрятала под поднятым воротником развившиеся волосы, и, осторожно притворив дверь, вышла из дома.

Она села в машину, которая стояла тут же под окнами. Оглядев пустынную дорогу, медленно двинулась вдоль нее в направлении, противоположном тому, в котором несколько минут назад уехал мужчина. Но затем вдруг резко развернулась, заскрипев тормозами, и все прибавляя и прибавляя скорость, помчалась по шелестящему под колесами, мокрому от недавнего дождя шоссе, где-то в конце которого, в бесконечном потоке машин, въезжал в город, мерцающий вечерними огнями, серебристый красавец-форд.

Глава пятая

— Здравствуйте, Максим Олегович.

— Здравствуйте, Иван Иванович. Как поживаете?

Максиму всегда подавал самый пожилой в ресторане официант Кох Иван Иванович. У них сложились почти дружеские отношения, и Максим даже делал Иван Ивановичу маленькие подарки — портсигар, шарф, недорогие запонки. Кох начинал в «Венеции» еще совсем молодым человеком. Теперь он был стар и сед, но все так же тверда рука, подносящая и уносящая тарелки, так же суха и подтянута фигура в черном фраке, все так же тактичен и предупредителен, так же почтительно склонялся в вежливом поклоне.

— По-стариковски, поживаю, Максим Олегович, по-стариковски. Вам как обычно?

— Да, Иван Иваныч, как обычно.

Вот что ему нужно сейчас больше всего. Чтобы все было как обычно. Ресторан, в котором он обычно ужинал, столик, за которым он обычно сидел, вино, которое он обычно пил.

Все как обычно.

Вот только со Светланой уже не получалось как обычно. Они всегда находили общий язык. Они соблюдали соглашение не мешать друг другу, но и не раздражать друг друга тоже было правилом. В кои-то веки попросил ее поужинать вместе… Но она перестала выполнять соглашение. Он злился на нее, и это было не так как всегда. Обычно Светлана не вызывала у него таких сильных эмоций.

Даже в первые годы между ними не наблюдалось ничего романтического, излишне нежного и чувственного, слишком самостоятельны и самодостаточны были оба. Каждый из них считал, что излишняя зависимость, заинтересованность в ком-то другом сделает его несвободным, уязвимым, открытым для посторонних мыслей, отвлечет от того, что действительно важно: работы и успешности в работе. Но оба были достаточно умны, чтобы ладить друг с другом, между ними существовало некое негласное соглашение: помогать и не мешать.

Градов был благодарен Светлане за то, что она, предоставляя ему свободу, не изводила его женскими придирками, не мешала размеренности и стабильности его жизни, в которой все было предусмотрено и предсказуемо, в которой один запланированный и размеренный день сменялся другим, таким же размеренным и запланированным, одни задачи, успешно решаемые сменялись другими, требующими такого же успешного решения.

Но последнее время его почему-то стало раздражать отсутствие в этой женщине именно чего-то очень женского — слабости, наивности, чуткости.

Он заставил себя успокоиться. Огляделся вокруг.

Как же он любил этот ресторан. Здесь ему было спокойно и по-домашнему уютно. Здесь хорошо думалось после трудного рабочего дня. Негромкая музыка, вкусная еда, вышколенный персонал. Он всегда приходил сюда, когда ему нужно было хорошо подумать. Когда хотелось побыть одному и в то же время в окружении привычных лиц. Это было дорогое элитное заведение, и здесь не было посторонних. Только узкий круг постоянных посетителей, которыми дорожили, и желания которых заранее предугадывались и старательно исполнялись. Он бывал здесь со Светланой, иногда встречался здесь с нужными людьми, но чаще приезжал один. И больше всего он любил бывать здесь в одиночестве, наедине со своими мыслями, чувствами, усталостью…

Подошел Иван Иванович с подносом, заставленным изящными, дорогого фарфора тарелками, аккуратно расставил их на белоснежной скатерти, плеснул в высокий тонконогий бокал темно-бордового вина, которое тут же заискрилось и заиграло в переливающемся свете массивной люстры, нависающей над столом тяжелыми гроздьями сверкающих, тонко позванивающих хрустальных шаров.

— Максим Олегович, поговорить бы надо… — Макс вдруг заметил, как дрожат руки у старика. А ведь раньше он так ловко расставлял на столе все эти бесконечные тарелки, фужеры, ножи, вилки. Сдает старик, с сожалением подумал Макс.

— Что случилось Иван Иванович?

— Мне нужно сказать вам кое-что важное… — Коха вдруг окликнули от стойки администратора, он, извинившись, ушел, но через несколько минут вернулся.

— Максим Олегович, вас просят к телефону.

— Меня? — удивился Максим, машинально ощупывая карманы в поисках сотового.

— Вас просят подойти к нашему телефону, — Иван Иванович услужливо отодвинул стул, чтобы Максу удобнее было встать, — позвольте, я вас провожу.

Максим недоумевал: кто мог звонить по ресторанному номеру? Все, кому он мог понадобиться, знали номер его сотового.

Он успел сделать лишь несколько шагов, когда за его спиной раздался страшный грохот, звон стекла, крики.

Оглушенный, он обернулся.

Одна из люстр, висевших над столами, рухнула у всех на глазах и рассыпалась мириадами искрящихся осколков, которые разлетелись во все стороны, и теперь ими были усеяны пол и соседние столы.

Казалось, хрустальный звон повис в наступившей вдруг на мгновенье тишине.

Осколки хрусталя и посуды… Кроваво-бордовые пятна вина, растекшегося по истерзанной скатерти… Совершенно белое лицо Коха… Остов люстры, напоминающий своими изогнутыми заостренными на концах бронзовыми скобами причудливый скелет какого-то громадного диковинного животного…

Масса тяжелого металла и битого стекла, похоронившая под собой изящный, ручной работы столик, за которым только что ужинал он, Максим Олегович Градов.

Задержавшись на мгновенье у огромного, ярко освещенного окна, скользнула вдоль стены и исчезла в стремительно наступающих осенних сумерках высокая фигура в темном длинном плаще.

* * *

Прошло несколько долгих, изматывающих своей пустотой и бессмысленностью, часов. Давно разошлись взволнованные посетители, старый Кох с грустно обвисшими усами сидел на краешке стула и не сводил с Максима глаз. Несколько раз старик пытался что-то ему сказать, но Градов все время был занят. Пришлось отвечать на вопросы пожилого капитана милиции, составлявшего протокол. Это был давний знакомый Градова — следователь по особо важным делам Степан Ильич Рудницкий. По долгу службы им приходилось встречаться и раньше, и нередко. По возрасту Степану Ильичу давно полагалось быть на пенсии, но — неугомонному и энергичному — ему не сиделось дома, и после двух месяцев непривычного для него отдыха он вернулся в отдел, где его встретили с распростертыми объятиями, как всегда не хватало людей, а Рудницкий работал за пятерых, и всегда был в самой гуще событий. Максим был доволен, что именно Степан Ильич приехал в ресторан, он уважал капитана за профессионализм и честность.

— Ну что, Максим Олегович, — Рудницкий был серьезен, — покушение?

— Не знаю, Степан Ильич, похоже, просто случайность.

Макс, конечно, был встревожен, но считал, что до выяснения всех обстоятельств выводы делать рано.

— Возможно, и случайность, пожалуй, слишком экзотично для покушения, слишком уж замысловато. А для случайности слишком уж случайно. Может все же происки врагов? Врагов у вас, как у всякого адвоката, много, я думаю?

— Враги-то они, конечно, есть. Но чтобы вот так люстру раскачать в нужный момент — это ж волшебником нужно быть.

— Да вот не угадал-то волшебник, опоздал или наоборот поспешил. Вы то, если не секрет, куда отлучались?

Макс помедлил, знает Степан Ильич о телефонном звонке или еще нет?

— Я в туалет выходил, — Макс умеет держать взгляд, смотрит прямо в чуть прищуренные хитроватые глаза Степана Ильича.

— Вот ведь как вовремя-то, Максим Олегович, в рубашке родились.

— Да, повезло.

Про телефонный звонок Макс ничего не сказал капитану. Что-то подсказывало ему: об этом, пожалуй, очень важном эпизоде нужно пока молчать. Старый Кох, которого также опрашивал Рудницкий, по всей видимости, почему-то не рассказал об этом звонке.

Наконец, вопросы у капитана закончились. Они встали, пожали друг другу руки, при этом капитан предупредил, что, возможно, им придется встретиться еще раз.

Расстроенный Кох провожал Макса до двери. Уже у самого выхода, оглянувшись, старый официант взял его за рукав и почему-то шепотом заговорил:

— Максим Олегович, простите старика, вы знаете, я к вам со всей душой… Поберечься вам надо, Максим Олегович, беда вам грозит, беда…

— Иван Иванович! — Максим положил руку на плечо Коху, пытаясь успокоить его, и вдруг увидел Владимира, который вошел с главного хода. Лицо его было строгим, даже злым. Решительным, быстрым шагом он направлялся к Максу и старику-официанту, который вдруг замолчал. Макс, все еще держащий свою руку на плече Коха, почувствовал, как тот замер, словно окаменел.

— Иван Иванович?! Так, кажется, вас зовут?! — крикнул Владимир. — Почему вы не на рабочем месте? Немедленно приступайте к работе, иначе завтра же, обещаю — вас здесь не будет!

Старик, ни слова не говоря, сильно шаркая, чего раньше Макс за ним не замечал, опустив голову, побрел на кухню.

И только тогда, проводив официанта взглядом, Владимир, раскинув руки, повернулся к Максиму:

— Макс, сколько зим, сколько лет, вот ведь как пришлось встретиться! И как это тебя угораздило, скажи на милость?!

— Ты так говоришь, словно я сам на себя эту люстру уронил! — Максим нехотя пожал руку старому другу. — И с каких это пор ты здесь распоряжаешься, официантам указания раздаешь? Ты здесь метрдотелем устроился?

Градов был очень удивлен только что произошедшей сценой, хотя старался не показывать этого, говорил как всегда ровным холодноватым тоном.

Владимир рассмеялся вызывающим, всегда неприятным для Макса, раздражающим его смехом.

— А тебе бы хотелось, чтобы я так низко опустился! Наверное, мечтаешь, чтобы я тебе прислуживал? А ведь теперь, пожалуй, так и будет. Так как ты часто посещаешь данное заведение, а оно с недавних пор принадлежит мне, получается, я теперь буду заниматься твоим питанием! — и Володька снова расхохотался своим неприятным злым смехом.

Это был удар в самое сердце. Макс не поверил своим ушам. Но крепился. Внешне оставался совершенно равнодушным.

— Ты купил этот ресторан? Зачем он тебе? Ведь ему сто лет! Он совсем не в твоем стиле… — Так… теперь пара зевков, имитирующих скуку и полнейшее равнодушие. Главное, не перестараться.

— О, это дело поправимое. Теперь будет в моем стиле. Все старье обдеру, перекрашу, в центре поставлю шест, и девочек, девочек, самых разных, и блондинок, и брюнеток, и такое здесь будет твориться! — Владимир с интересом наблюдал за выражением лица Макса.

Но Максим держался, ничем себя не выдал, хотя сердце обливалось кровью. Ему не верилось, что Владимир решится на такие изменения. Ресторан элитный, приносит немалые деньги благодаря постоянным клиентам, таким как Макс, которые приходят сюда и платят деньги именно за старье, за покой и уют.

Но все это Максим подумал про себя, вслух же сказал:

— Я вижу, твои изменения уже начались. Первым делом ты решил от люстр избавиться, и начал именно с той, под которой сидел я.

— Ха, ха! А ты все такой же шутник! — Владимир похлопал его по плечу. Макс невольно отстранился. Владимир, конечно, понял это его движение, усмехнулся, так же еле заметно, они словно играли в какую-то старую, только им двоим известную игру.

— Ну что, видно придется тебе извинения принести от имени заведения и от меня лично. Прости, что подвергли твою драгоценную жизнь опасности. Думаю, простое недоразумение, все выясню, лично доложу. Да ладно, не куксись! — Владимир, словно дразня, обхватил его одной рукой за плечи, — живой ведь, вон — все такой же красивый и цветущий!

— А ты все такой же веселый! — Максим незаметно старался освободиться от дружеских объятий.

— А что унывать?! Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно скучно! Слушай, Макс, давай со мной! Ты ведь так и не поужинал, завалимся в какой-нибудь кабачок. Погудим по старой памяти! Я тебя с такой женщиной познакомлю, м-м-м, пальчики оближешь, рыжая как огонь и горячая! Поехали, а?!

— Ты как всегда, о женщинах как о пирожках — горячая! — Макс усмехнулся. — Нет с меня сегодня кабачков достаточно. Домой поеду. Устал. Извини, в следующий раз погудим.

— Ну, это ты зря, следующего раза может и не быть, — Владимир прищурился. — Жизнь она, видишь, какая, сегодня ты есть — красивый и успешный, а завтра — бац! — и вся твоя красота люстрой накрылась!.. Ладно, ладно, шучу. Не хмурь бровей! И все-таки зря! И женщина сейчас у меня не такая как всегда. Необычайной красоты и ума, зря не хочешь познакомиться, уверен — у тебя такой никогда не было. Да, кстати, как там твоя Снежная королева?

— Ты это о ком? — Максу все более неприятен становился этот дружеский разговор.

— О Светлане, разумеется! Или у тебя другая королева появилась?

Макс не стал отвечать. Протянул руку для прощания, до скорого мол, если что, звони, и, сдерживая желание тут же вытереть руку носовым платком, быстро направился к выходу.

С Иваном Ивановичем он поговорит в следующий раз…

* * *

Толпа зевак почти разошлась. Лишь кое-где у низких освещенных окон стояли любопытные, наблюдая, как сгребают то, что осталось от люстры, как важный и усталый оперативник с рулеткой делает какие-то замеры, считает шаги, отмечая что-то мелом на полу.

Какой прекрасный сегодня вечер… Теплый ветер ласково касается лица, колышет золотую листву на темных огромных каштанах. Так прекрасен был этот вечер и так бездарно потрачен впустую. Отчего-то Максу не хотелось думать сейчас о том, что его жизнь реально подвергалась опасности. Не торопясь, он шел к парковке. Обычно машину подгонял служащий ресторана, но из-за переполоха все служащие были заняты, и Максу пришлось самому идти за машиной. Впрочем, это было кстати. Несколько шагов в тишине и одиночестве, несколько минут наедине с тихой музыкой осеннего парка, чуть слышно шелестящего листвой, наедине с наступающей осенью, наедине с собой…

Негромкие шаги за спиной заставили его обернуться. Большие блестящие глаза, смущенная улыбка.

— Здравствуйте, — голос негромкий, с придыханьем, словно тихий шелест листьев.

— Здравствуйте, Лера, вы за мной следите?

Она смущается еще больше. Вся вспыхивает.

— Нет, что вы! Я домой возвращалась с зарисовок. Была за городом. Я ведь мимо прохожу всегда. По пути домой. Я недалеко живу, вы помните?

Он кивает, смотрит на нее. Она в светлом плаще, этюдник перекинут через плечо.

— А тут из парка люди бегут, шум, милиция… Я подумала, что вы можете быть здесь… Скажите, а что там случилось?

— Что случилось?.. Да ничего особенного. Просто упала люстра, и чуть не убила вашего покорного слугу.

— Вы шутите, да?

— Конечно, шучу. Люстра действительно упала, но я, как видите, не пострадал. А вам пришлось долго ждать. И не жалко вам времени?

Стоит, опустив голову, рассматривает носки ярких нарядных сапожек. Погрустнела, заметив нотки недовольства в его голосе.

— У меня много времени. Мне торопиться некуда, — смотрит чуть исподлобья, тонкой рукой придерживая прядь темных волос, падающих на глаза.

Он молчит, и она говорит чуть слышно.

— Ну, до свидания. Не буду вас задерживать.

— До свиданья, — спокойно отвечает он, внутренне усмехаясь.

Она вдруг резко поворачивается на каблучках, и неловко придерживая этюдник, быстрыми шагами, почти бегом, устремляется прочь от него, в глубину тускло освещенной аллеи.

Он догоняет ее.

— Подождите, куда же вы так скоро?!

Поворачивает девушку к себе и в качающемся свете фонаря видит глаза, полные слез.

— Ну что вы? Я ведь пошутил. Не обижайтесь.

— Извините, — отворачиваясь от него, сухо говорит она, — я понимаю вас, я слишком навязчива.

— Да нет, это я невежлив и нетактичен. Разрешите, в качестве извинения пригласить вас на ужин. Нет, конечно, не в этот ресторан, здесь полнейший разгром. Я знаю другой — вполне приличный. Думаю, вам там понравится. Соглашайтесь.

Макс замечает сомнение на ее лице. Ему очень не хочется заканчивать вечер, начавшийся так паршиво, в одиночестве. А девушка проста и наивна, и, пожалуй, сможет не испортить его окончательно.

Но к его удивлению, она не очень сговорчива.

— Уже очень поздно.

— Вы что на диете, после шести не ужинаете? — вежливым быть не получается, сказывается трудный день.

— Не в этом дело, — пожимает она плечами.

Теперь она говорит как-то слишком холодно, отчуждено, а ведь минуту назад чуть не плакала от того, что он был с ней недостаточно вежлив.

— Я совершенно не одета для ресторана. Я ведь за городом была, а там дождь, грязь, как вы понимаете. И потом в электричке ехала… — голос ее потерял вдруг решительность, она замолчала и только взглянула на него так, словно сейчас опять заплачет.

Он осмотрел ее с ног до головы, словно оценивая, одета ли она для ресторана, остановился взглядом на светлых сапожках, на которых не было ни пятнышка грязи, пожал плечами.

— Ну что ж, значит, в следующий раз, когда вы будете более подходяще одеты. Спокойной ночи! — вежливо и уже по-прежнему равнодушно, внутренне скучая, сказал он. Теперь была его очередь, повернувшись, уйти прочь.

И теперь была ее очередь догонять его.

— Максим, подождите! — негромко и с отчаянием в голосе. Держит его за рукав куртки, смотрит своими большими глазами. — Может быть, у меня дома поужинаем? — говорит чуть слышно.

— А у вас дома есть ужин? — чуть насмешливо и очень строго. Макс не любит, когда ему отказывают.

— Кажется, есть что-то… в холодильнике, — смешалась она под его взглядом, — но мы можем что-нибудь сами приготовить.

— А вы умеете готовить? — еще насмешливее и строже.

— Я?.. Вообще-то совсем немного, но… — она смотрит растерянно.

— Ну, хорошо, пойдемте к вам, — сдается он. — Но только смотрите, потом не пожалейте. Я прожорлив, как сорок тысяч братьев.

* * *

В холодильнике он нашел все, что необходимо для хорошего ужина: мясо, бутылка неплохого красного вина, сыр, зелень, фрукты, мороженое.

Макс сам жарил мясо, нарезал овощи. Лера взялась ему помочь, но тут же поранила ножом палец, и Макс велел ей просто посидеть спокойно рядышком и поучиться настоящему мужскому искусству. Она с интересом наблюдала, как ловко он орудует ножом, под лезвием которого красиво рассыпались тонкие кольца лука, истекали соком помидоры, хрустели твердые брусочки огурцов. Она любовалась, как аккуратно он укладывает на сковороду бело-розовые ломтики свинины, покрывающиеся корочкой в аппетитно шкварчащем масле, как быстро и умело накрывает на стол, расставляет тарелки.

— И как это вы все умеете!? — с восхищением, совсем по-детски всплеснула она руками, когда он пригласил ее к столу. — Как все красиво и вкусно!

— Ну, сначала нужно попробовать, а потом решать: вкусно или нет! — засмеялся он. С этой девушкой он становился другим, и сам не узнавал себя. Ее простодушие обезоруживало его. И как он внутренне не сопротивлялся, его все больше тянуло к ней. Помимо своей воли он любовался ею. Ему нравилось, как она говорит с ним, прямо, не отводя глаз, смотрит ему в глаза, а то вдруг опускает ресницы, словно прячется за ними, нравилось, как она улыбается, как иногда задумывается, и глаза ее становятся темнее. Ему все в ней нравилось.

Она еще раз спросила, где он научился так хорошо готовить. Он начал рассказывать об экспедиции, в которой был в юности, о том, что в тайге ему иногда приходилось готовить для товарищей, но потом вдруг неожиданно умолк, нахмурился…

Лера, словно поняла что-то, принялась рассказывать о себе, о том, какая она неумеха, как ругали ее в детстве за то, что у нее все валится из рук.

Конец ознакомительного фрагмента.