Не разбавляя

Зоя Криминская

«Она и, не понимая слов, знала, о чем песня: не упускай свой шанс, свою любовь, в этом мире она может больше не встретиться, не отравляй выпавшую минуту счастья сомнениями и опасениями, бойся лишь прожить пустую разбавленную жизнь».И герои приведенных рассказов проживают далеко не разбавленную жизнь, но лишь единицы могут назвать ее счастливой.

Мачеха

Ночь. Высоко на небе блестят звезды. Исчез в темноте противоположный берег небольшого протока, близко придвинулись окружающие поляну кусты.

Люба видит костер, человеческие фигуры вокруг огня, полосатые арбузы, освещенные неровным светом пламени.

Юноша берет большой нож, с треском разрезает арбуз. Сок течет ему на брюки, много рук тянется к кровавым кускам, вмиг растаскивают. Люба чувствует вкус арбуза, ощущает, как сладкий липкий сок течет по подбородку.

Юноша достает гитару, поворачивается к костру, через его пламя смотрит на Любу. Лицо его покрыто оранжевыми всполохами неровного пламени.

Сашка, узнает его Люба, и радостное чувство щемит ей сердце. Саша перебирает задумчиво струны, наклоняет голову, почти прижимаясь лицом к грифу.

Я молодая, у меня вся жизнь впереди, думает Люба. Она лежит в траве, слушает Сашкин чуть хрипловатый голос, смотрит на звезды. Ей радостно и чуть-чуть тревожно.

Темный провал. Кадр меняется, и вот уже Люба лежит в палатке, спит, сморенная усталостью.

Наработавшись за день, она долго не может проснуться, понять, что с ней происходит, она летит во сне в какую-то бездонную темную яму, летит, цепляется руками за мокрые, скользкие кусты, пытается остановить падание…

Вот она выползает из палатки, ее выворачивает.

Кругом темно, Люба чувствует сильные боли в животе, пытается найти женский туалет, приседает под куст. Люба чувствует, как вся покрывается холодным потом, дышать тяжело, сердце бьется короткими резкими толчками.

Это было со мной давно, в институте, думает Люба, и от этой спасительной мысли просыпается. Она ощущает себя в мягкой постели, укрытой, защищенной, рядом слышит посапывание мужа. Я замужем за Васей, вспоминает она, а замуж я вышла уже после того, как переболела. Мне просто это приснилось.

Но и осознав, что это только сон, Люба не может сразу от него оторваться и вспоминает, уже наяву, что происходило тогда, как она легла на прохладную землю, закрыла глаза. Минут через пять её настиг новый приступ рвоты. Вырвало чем-то необычайно горьким, отвратительным. Стало полегче. Удавка, сдавливающая ей горло и не дающая дышать, ослабла, и Люба в эти минуты просветления поняла, что дело совсем плохо, и одной, без помощи, ей не справиться. Люба встать не смогла и поползла к палатке на четвереньках. Приподняла полог, хриплым шепотом позвала подругу Галю и отключилась.

Как Галя втащила ее вовнутрь, как ее потом везли на газике скорой помощи в районную больницу, как медсестра утирала ей пот с лица и всё говорила:

— Потерпи, миленькая, потерпи, — всё это возникало в памяти Любы смутными отрывками, между которыми были полные провалы.

Она начала сознавать окружающее более или менее ясно только в больнице, под капельницей. Увидела себя в чистом светлом помещении и не могла вспомнить, как сюда попала. Тошнило меньше, только кружилась голова.

— Температура, рвота желчью, понос, — услышала она голос над своей головой.

Врач наклонилась, заглянула ей в глаза, потом осмотрела ладони рук.

— Склеры пожелтели, ладони тоже. И без анализа ясно, — желтуха.

И увидев, что Люба очнулась и смотрит на нее осмысленным взглядом, врач добавила:

— Да, Люба, влипла ты. Хорошо, что быстро довезли. Инфекционный гепатит — это тебе не шутка. Вытащить мы тебя вытащим, но последствия такой болезни могут сказываться всю жизнь.

Люба перестала вспоминать, села на кровати. Сон из прошлого был реальным до мельчайших подробностей. В горле пересохло, слюна была вязкая, сухой язык не ворочался во рту.

После вчерашней вечеринки на дне рождения ее мутило, хотя она почти ничего не пила и мало ела. Скучала, сидя за столом. Не было после работы сил ни петь, ни плясать, только сидеть, поклевывая с тарелки, и думать при этом, во что ей обойдется ночью это разгулье.

А Вася отплясывал, и Люба ревновала его. Нет, не к женщинам, с которыми он танцевал, а к его здоровью, к тому, что он может вот так пить, есть, что придется, и от души веселиться.

Зазвучало танго, их с Васей любимый танец. Вася вопросительно глянул на Любу, но она опустила глаза, и отрицательно качнула головой. Муж огорчился и присел к столу рядом с ней.

Это было вчера, а сейчас Вася тихо спал, уткнувшись носом в подушку, и не проснулся, когда она вставала.

И вчерашнее неприязненное, вязкое и скользкое, как глина после дождя, чувство к человеку, лежащему на кровати возле нее, опять наплыло на Любу.

Она осторожно выползла из-под одеяла, и прошла на кухню. Зажгла свет, взяла чайник, налила в стакан, выпила, освежилась. Ночной кошар отступил, но чувство горечи во рту и небольшая тошнота были реальные, сегодняшние.

Люба посидела на кухне, пошевелила босыми ногами, прилипающими к линолеуму.

В пятницу мне на УЗИ, думала Люба. Посмотрят, что со мной, полечат, пройдет.

Она посмотрела на часы: шел третий час ночи. Надо бы лечь, думала Люба, но всё сидела и сидела посреди ночи на кухне босая и вспоминала, вспоминала институт, Сашку, его буйные кудри, темные глаза.

Сашка, рано женившийся, не на ней, Любочке, давно исчез из ее жизни, но она никогда не воспринимала его исчезновение как потерю. Эпизод из жизни, как и их работа на бахче, как и всё, что было в прошлом и не проросло, не осталось в настоящем, в сегодняшнем дне.

Но на кухне в ночи измученной кошмаром Любе вдруг померещилось, что не Василий, а Сашка, спит за стенкой в их супружеской постели. И ей страшно стало идти в спальню, и она всё сидела на табуретке, опустив голову, и чувствовала, как стынут босые ноги.

В пятницу, после УЗИ Люба пошла к врачу. Немолодая полная врач, гастроэнтеролог их районной поликлиники долго смотрела Любин биохимический анализ, читала заключение УЗИ.

— У Вас цирроз печени.

— Цирроз? — Люба задохнулась, выговаривая это слово.

Перед глазами всплыло желтое лицо отца, отечные круги под глазами. Отец пил всю жизнь, во всяком случае, Люба его трезвым не помнила, и не остановился даже тогда, когда ему сказали, всё, допился.

Умер от цирроза печени, не дожив до пятидесяти лет.

Но ей было только тридцать шесть, только тридцать шесть лет, и она так хотела жить. И она же не пила!

Ужас отразился в ее глазах.

— Ну-ну, милочка, не надо так пугаться. Современные лекарства позволяют бороться с этой напастью, продлевают жизнь, — врач досадовала на себя, что так прямо, в лоб, сказала пациентке диагноз.

— Вы перенесли в молодости инфекционный гепатит? У вас была желтуха? — врач строчила неразборчивые каракули, делала выписку из истории болезни. Она выписывала Любе направление на консультацию к профессору.

А Люба опять вспомнила свой сон. Вот оно, когда отрыгнулось, подумалось ей.

Из темноты коридора поликлиники Люба вышла на яркое зимнее солнце, зажмурила глаза. На душе было так тяжело, так противно, что и солнце не радовало.

Любе было страшно и одиноко. По дороге домой, в троллейбусе, битком набитом, так что народ с трудом протискивался, Люба приняла решение ничего не говорить о диагнозе до тех пор, пока медицинское светило, к которому направили Любу, не скажет свое слово. Любе казалось, что не прозвучавшее вслух, дома, среди родных стен, существует только здесь, в поликлинике.

С этим решением она вернулась домой.

Но Надежда Семеновна по выражению лица дочери сразу поняла, что случилось что-то плохое. Эти две женщины, мать и дочь, понимали друг друга с полуслова, и замужество Любы мало что изменило в их отношениях: мать для Любы была более близким человеком, чем муж.

Давным-давно, когда еще был жив отец, отвращение к его беспробудному пьянству объединило их, научило надеяться только друг на друга. И с приходом в их дом мягкого по характеру молчаливого Васи всё осталось, как было. Не привыкшие считаться с мужской половиной семьи женщины и в отношении непьющего Васи вели себя так же, как когда-то с Любиным отцом: советовались только между собой, и Васе приходилось подчиняться и плыть по течению.

Дочурка Надя заступалась за него, когда его обижали мать и бабушка, обнимала папку за шею, и крохотным кулачком грозила матери, если та повышала голос на отца. Но по мере того, как Надя росла, она изменялась, и незаметно Вася оказался под залпами трех орудий: Надя выбрала сильную половину семьи, бесхарактерность отца утомила ее, слишком много сил требовалось для его защиты.

Сейчас Люба не выдержала расспросов встревоженной матери, и, пользуясь отсутствием мужа, рассказала правду о своем состоянии. Мать закрыла рот рукой, чтобы не закричать от страха.

— Не реви, еще не хоронишь, — резко осадила мать Люба.

Но обеим женщинам было страшно, обе они думали о Любочкином отце: от момента, когда ему поставили диагноз, такой же диагноз, до смерти прошло пять лет.

Любе было тридцать шесть, а Наде только одиннадцать. Сейчас она, опережая отца, вбежала в кухню, и обе женщины одновременно подумали о том, что с ней будет, и какая судьба её ждет, если Люба уйдет.

— Надя, куда пошла в обуви, вернись, разуйся, — раздался из коридора веселый окрик Василия, и уже при первых звуках его голоса жена и теща поняли, что он выпил, и хорошо.

— Только о себе думает, о своих удовольствиях, — прошипела Надежда Семеновна, и, хотя Люба отмахнулась от материных слов, обида на мужа запала в душу.

Медицинское светило, к которому Люба попала, отстояв два часа в очереди, внимательно и долго щупал Любу, смотрел результаты сканирования, биохимические анализы, снова щупал, вздыхал, постукивал пальцами правый бок.

Молча сел за стол, быстро заполнил бланк заключения, потом бланки рецептов.

— Попьете пять недель, и приходите снова. Будем наблюдать Вас в динамике.

— А диагноз вы подтверждаете?

— Да..а — профессор сдвинул очки на лоб, внимательно посмотрел на Любу.

— Функции печени нарушены процентов на тридцать, безусловно, это не только последствия перенесенной двенадцать лет назад болезни. — Вы алкоголь употребляете?

— Выпиваю, на вечеринках, когда вино, когда пару рюмок водки. Ну, в общем, как все.

— Вы не как все, и вам ни капли, вы слышите меня, ни капли алкоголя, ничего жареного, никаких мясных отваров. Забудьте о пирожных, тортах, сливочном креме, шоколаде. Пейте лекарства и приходите через месяц.

Люба постоянно принимала лекарства, и скрыть это от Васи было невозможно: Вася узнал, что у Любы болит печень, но не более того. Об опасности, которая грозила жене, он не подозревал.

Через месяц Любе пришлось лечь в стационар. В больнице лежала долго, и Вася каждый божий день приходил к ней, приносил фрукты, диетические котлетки, которые готовила Надежда Степановна, цветы. Соседки по палате восхищались вниманием Васи, но Люба отвечала молчанием на похвалы ее мужу.

Как-то пришла Надежда Степановна. Мать и дочь долго стояли у окна в конце длинного больничного коридора. Напротив окна стояла небольшая часовня, и рядом розовое здание морга.

Молчали.

Потом Надежда Степановна глухо, давясь слезами, сказала:

— Как подумаю, что Надюшке придется с мачехой жить….

— С мачехой? — Люба глянула на мать недоумевающе.

— Ну, а что ты думаешь? Если что не так, он ведь женится, тут же и женится. Видный мужчина, бобылем век свой коротать не будет.

Люба захолодела. Распростилась с матерью, пришла в палату, легла и стала думать, думать, думать. Всё ей мерещились молодые бабы, грудастые, визгливые, выкрашенные перекисью, и рядом с ними худенькую, запуганную дочку, такую любимую, такую незащищенную, без нее, без родной матери.

Когда пришел Вася, Люба даже и смотреть ему в глаза не могла, всё представляла себе, как он приведет в дом чужую женщину вместо нее, Любы.

Через месяц Любе стало полегче, и ее выписали.

Она ходила по улицам, вглядывалась в женские лица, и они не нравились ей: замкнутые, неулыбчивые, озабоченные, они не несли в себе той душевной теплоты, которая, как казалось Любе, необходима женщине, чтобы принять, пригреть чужого ребенка, тем более подростка, такого строптивого, как ее Надюшка.

Надо было что-то предпринимать, а предпринять можно было только одно, то, что советовала мать: развестись с Васей. Только развод мог гарантировать, что ее Надя не будет жить с мачехой.

И Люба подала на развод. Пришла домой, и так небрежно сказала Васе, что решила с ним развестись. Вася был поражен:

— Зачем это? — допытывался он у жены. — Жили, жили, двенадцать лет вместе, ничего плохого между нами не было, и ты вдруг на развод подаешь.

— Я не хочу с тобой больше жить. Не хочу, и всё тут.

Вася обиделся:

— Любаша, одумайся, что ты делаешь, зачем семью рушишь, чем это поможет твоему здоровью? Да может, ты шутишь?

Но Люба не шутила.

Дважды подавала она на развод, и дважды судья, не находя причин для развода этой красивой пары не разводила их, предлагала подумать. Вася кивал головой, он был согласен с судьей.

На третий раз их развели.

В день после развода Вася пришел домой поздно. Сидел у приятеля, выпивал, изумлялся настойчивости, с которой Люба выдворяла его из своей жизни, ее неожиданной ненависти к нему.

Вечером пошел привычной дорогой к жене и теще. Открыл ключом дверь, вошел. Посреди прихожей, отражаясь в зеркале на противоположной стороне, стоял чемодан. Его чемодан, с которым он когда-то пришел в этусемью.

Вася всё понял, но не ушел сразу, а сел на стул напротив чемодана. Было тихо, так тихо, как будто никого в квартире не было. Слышно было, как на кухне капала вода из крана. Надо бы сменить прокладку, привычно подумал Вася и только тут понял, что всё, прокладку ему менять не придется. Эта простая мысль, что он не будет менять прокладки в кранах, что ничего уже в этой квартире не будет делать и самого его здесь не будет, испугала его.

— Надя, — позвал он дочь, — Надюша.

В ответ ему была тишина.

Потом дверь в комнату неожиданно открылась и на дороге появилась теща:

— Оставь ребенка в покое. Ей и без тебя хорошо.

Вася сглотнул слюну, хотел сказать, что этого не может быть, что Наде без него будет плохо так же, как и ему без нее, но посмотрел в белые от злобы глаза тещи, молча встал, взял чемодан и ушел. Навсегда.

В этом доме его ненавидели, а за что, он не знал. И никогда ему было не догадаться, что ненавидят его не за то, что он совершил, а за то, что мог совершить в будущем.

Он ушел к незамужней сестре Кате, которая жила в квартире их умерших к тому времени родителей.

А женщины отторгли его и вздохнули с облегчением. Теперь можно было не бояться возможной мачехи. Наде эта мысль внушалась исподволь. Мама сильно болеет, и если что с ней случится, то нехороший папа приведет в дом другую женщину, и эта другая женщина будет ей, Наде, мачехой. А кто такая мачеха Надя хорошо знала с самого детства, наслушалась сказок.

Люба успокоилась и всё оставшееся время, до самой своей недалекой смерти через четыре года утешала себя мыслью, что она обманула судьбу и спасла дочку от грозящей опасности.

Умерла она в полном сознании, последние три недели лежала. Не вставала с постели, знала, что умирает и что изменить ничего нельзя. Вася пытался ее навестить, но она отказалась с ним увидеться. В конце концов, дело было не только в возможной мачехе. Просто ей трудно было уйти из этой жизни в то время, как Вася в ней оставался.

Вася был на похоронах, но теща не сказала ему ни единого слова, даже не посмотрела в его сторону, и на поминки он не пошел. Остался один у могилы жены, а потом долго ходил по кладбищу. Думал о себе, о жене, о дочери.

После смерти матери дочь иногда снисходила до посещений Василия, но очень редко. Дни их душевной близости, общие воспоминания, всё это ушло в прошлое, и было живо только в памяти отца. Дочь осталась холодной и равнодушной к его попыткам сблизиться.

В одном Люба и Надежда Семеновна ошиблись. Вася прожил бобылем. У него были женщины, но лишь случайные. В памяти его жили обращенные к нему ненавидящие глаза умершей жены и отвращали его от любви и брака. Предостерегали. Тридцать лет. До самой его смерти от инфаркта в 72 года.