Последние желания

Зинаида Гиппиус, 1900

«Бледные виноградные усики щекотали лицо Нюры. Она некрасиво поморщилась, сорвала усик с досады, так что затрепетали широкие листья и уже завязавшиеся плоды – крошечные гроздья, но не переменила положения. В беседке была нестерпимая жара. Солнце желто-белыми пятнами ложилось на скамью, где лежала Нюра, на ее светлое ситцевое платье и на кокетливый наряд смуглой Маргариты…»

VII

Няня Кузьминишна осторожно вошла в комнату, озаренную лампадкой. Она не хотела тревожить Ваву, которая давно легла.

Но когда няня помолилась Богу и, тихонько кряхтя, начала укладываться, Вава повернулась и вздохнула.

— Спи со Христом, — сказала няня.

Но Вава опять вздохнула и немного погодя произнесла:

— Я не могу спать, няня.

В голосе ее не было никакого сна.

— Что ты, матушка? Нездорова, что ли?

— Нет, я здорова. Ты послушай, — сказала она вдруг, совсем громко и села на постели. — Я тебе, так и быть, скажу. Я его безумно люблю.

— Что? Кого еще? Господи, Царь Небесный? В кого опять влюбилась? Кажись бы, не в кого.

— Его, няня, люблю. Константина Павловича, — прибавила она шепотом.

Няня плюнула.

— Да ты лоб-то перекрести. Винограду, что ли, обкушалась? Ему саван шить, а не любить его. Из него песок сыплется. Ты что? Ты у нас разумом не вышла, да зато красавица. На сколько годов-то ты его моложе?

— Что ж, няня? Любовь не спрашивает о годах. Это совсем все равно. Он чудный. Красивый, изящный, умный. Я никогда не думала, старый он или молодой. И он меня любит, я чувствую, что любит.

— Уж и любит, — усомнилась няня.

— Честное слово. Няня, вот ты сердишься, я ты подумай: я буду генеральша, он меня в высшее общество введет, потом за границу поедем… И такой, такой, как он! С его характером, с его умом! Ой, я задохнусь от счастья.

Няня молча встала и зажгла лампу. Потом аккуратно поправила поплавок у лампадки и, перекрестившись на образ, медленно подошла к Вавиной постели.

— Толком говори, — сказала она сурово. — Что он тебе предложение, что ли, сделал? Как было?

Вава начала рассказывать свою поездку в Ливадию. Говорила поспешно, несвязно и повторяла, что любит и что непременно будет генеральшей.

— Больше-то ничего? — спросила опять няня.

— А что же? Разве не ясно, что он думает… что хотел намекнуть… что он…

Она вдруг испугалась.

— Вот как я рассуждаю, милая моя, — начала няня. — Этот ты вздор из головы лучше выкинь. Ему не жениться. Что ты там влюблена в него — это пустое; ты и сама не знаешь, его ли, старого, любишь, либо генеральшей хочешь быть. Все у тебя вместе. Да пусть бы, коли бы так сразу вышло, а только не выйдет. Хлопоты одне да срам наживать. У него, вон, сыновья большие. Тоже им не лестно. Приедут, да вступятся — куда тягаться? Он же старик слабый — старик уж всегда слаб. Впутают тебя, скажут невесть что. Верно тебе говорю — брось. Стыдно. А думаешь, Катерина эта? Она, небось, тоже им по-своему вертит. Ох, дела!

— Няня, что ты? — в ужасе вскрикнула Вава. — Зачем ты меня пугаешь? Никто у меня его не отнимет, если я его люблю! И генеральшей буду! Я никогда так не любила!

— Э, матушка! Такие ли были! И почище этого на твою красоту, бывало, зарились! И тоже «люблю, люблю»! А потом, глядишь, — и не надо. Делишки-то врозь.

Это было уж очень давно, и Вава тех едва помнила. Но она сказала:

— Ах, няня, что вспоминать! Ну, были тряпки, не люди, а какие-то так; и мил сейчас противен делается, если по моей дудке пляшет. А этот настоящий.

— Убила бобра. А только погоди, что еще Катерина скажет. И поверь моему слову — ничему не быть.

Вава всплеснула руками и заплакала. Сразу исчезла радость, кругом делалось темно, и ей стало невыносимо жаль себя. Она поверила, что ничего не будет, что опять потянется прежняя жизнь и надо опять надеяться на новое, а новое неизвестно когда начнется.

«Нет, я лучше умру», — опять подумала она, и умереть ей показалось неважно и мало перед таким великим жизненным горем.

Няня, не утешая, смотрела на свою любимицу. Очень ей это не нравилось.

— Няня, послушай, — заговорила Вава, поднимая от подушки заплаканное лицо. Оно было некрасиво, измято, волосы растрепались. Углы увядших губ горько и капризно опустились. — Няня, ты вот осуждаешь, а ты подумай. Разве я виновата? Ведь какая моя жизнь? И уж как это долго тянется? У сестры жила, у брата живу, — не говорят, а думают: чего замуж не выходит? Чего к своему месту нейдет? Все, ей-Богу, это думают, только не говорят. Хоть бы чулки меня научили вязать, платья шить, — ну бы и знала, что живу, чтоб платья шить. А то все к одному шло, я для того жила, чтоб замуж выйти. Да я бы вышла, няня… Да те, прежние-то… гадкие оказывались, не годные… а потом и не было. Я разве не готова любить? Вот встретился настоящий человек, и богатый, и умный, и нравится мне… а вот нельзя… Почему же, няня? Нет, я буду бороться! Это вздор, это не может быть! Хочу, и случится так, как хочу! Умру — а будет, вот как хочу!

— Не понимаешь, что и говоришь, — сердито возразила няня. — Умру, экое слово! Умирать тоже из-за такого вздора. Умереть-то легко.

— Очень легко. Разве не умирают от любви? Если жизнь обманывает — сердце разрывается. И пусть смерть! Я всегда боялась смерти — но и жить, если его не будет, не хочу! Умру — с его именем!.. Я его очень люблю, — прибавила она вдруг без напыщенности, тихо и просто, и стала жалкая, как ребенок. Она хваталась за свои мечтанья и плакала.

— У всякого свое, — сказала няня жестко. — Делай, как знаешь. Рай себе какой придумала, за мешок с костями замуж. Кому что любо. Да он еще тебе и руки не предлагал, еще посмотрим, что будет. Мое дело сторона, я тебе указывать не стану, а только пустое затеяно. Уж хоть не болтай ты на все стороны, скрывайся ты хоть по малости!

— Что я, няня, не человек? — всхлипывая, говорила Вава. — Ты моей жизни понять не хочешь! Ну, не выйду замуж — опять на меня с теми же мыслями глядеть станут, опять у брата жить, опять ждать… Разве есть на свете кто-нибудь, кто бы меня любил? Ты вот разве одна… Нюра любит меня? Или хоть Андрюша? А я всех люблю… И не могу так… Не могу… Умру из-за этого…

— Заладила… — заворчала няня.

Она что-то досадливо и ненужно прибирала на столе. Вава устала спорить и горько и бесконечно всхлипывала, уткнувшись в подушки. Слезы давали ей облегчение и нагоняли легкий и сладкий сон, прозрачный, как дремота.