Тотем и табу

Зигмунд Фрейд

Зигмунд Фрейд. Доктор медицины, философ, ученый, создавший теорию психоанализа. Блистательный врач-психиатр, применивший ее на практике. В настоящий том включены знаменитый труд Зигмунда Фрейда «Тотем и табу», в котором автор сделал попытку проследить древнейшие истоки наших страхов, комплексов и морально-этических норм, статьи «Мотив выбора ларца», «Табу девственности», «Жуткое», «Сюжеты сказок в сновидениях» и другие произведения за период с 1907 по 1919 гг., большей частью посвященные религиозной тематике.

Тотем и табу

Некоторые сходства душевной жизни дикарей и невротиков^[58]

(1913)

Предисловие

Нижеследующие четыре очерка изначально были опубликованы — под общим названием, которое служит подзаголовком к настоящему изданию, — в первых двух выпусках журнала «Имаго»^[59] под моим наблюдением. Это попытка с моей стороны применить точку зрения и результаты психоанализа к ряду непроясненных вопросов психологии народов, поэтому методологически они противоположны как объемному труду Вильгельма Вундта^[60], который опирался на положения и методы неаналитической психологии, так и работам цюрихской школы психоанализа^[61], каковая стремится разрешить проблемы индивидуальной психологии при посредстве материала из области психологии народов (см.: Юнг 1912 и 1913). Охотно признаю, впрочем, что непосредственным поводом к моим собственным исследованиям выступили оба указанных источника.

Я вполне осознаю недостатки моих очерков. Вряд ли нужно подробно останавливаться на тех недостатках, что присущи всякой оригинальной первооткрывательской работе, однако другие требуют пояснения. Четыре очерка, публикуемые вместе, призваны привлечь внимание широкого круга образованных людей, но понять и оценить их по достоинству смогут лишь те немногие, кому не чужд психоанализ во всем его своеобразии. Эти очерки ставят своей задачей перебросить мостик между этнографами, языковедами, фольклористами, с одной стороны, и психоаналитиками — с другой стороны. При этом они все же не способны дать ни тем ни другим того, чего им не хватает: первым — достаточного проникновения в новую психологическую технику, а вторым — достаточного понимания материала, который ожидает обработки. Посему придется довольствоваться тем, чтобы здесь и там привлечь внимание и пробудить надежды на то, что сотрудничество обеих сторон, каковое порой намечается, будет полезным для научных исследований в целом.

Читателю предстоит узнать, что обе главные темы, давшие наименование этой небольшой книжице, — тотем и табу, — трактуются несколько по-иному. Анализ табу выдвигается в качестве достоверного и исчерпывающего способа рассмотрения проблемы. Исследования же тотемизма ограничиваются, по сути, указанием, что в настоящее время психоанализ мало что может предложить для разъяснения поклонения тотему. Это различие связано с тем, что табу по-прежнему распространены среди нас; выражаемые в иной, отрицательной форме и обращенные к иным содержаниям, они по своей психологической природе не отличаются от категорического императива Канта, который навязывает себя человеку и который отрицает всякие сознательные мотивы. Напротив, тотемизм представляется чуждым нашим современным чувствам, будучи религиозно-социальным институтом, который фактически давно отринут и заменен новейшими формами; он оставил крайне незначительный след^[62] в религии, нравах и обычаях народов — даже тех, каковые и сегодня как будто его придерживаются. Социальные и технические успехи в истории человечества гораздо меньше затронули табу, нежели тотем.

В этой книге делается попытка установить первоначальный смысл тотемизма по его инфантильным остаткам из намеков, в каких он проявляет себя в ходе развития и взросления наших детей. Тесная связь между тотемом и табу позволяет совершить следующий шаг на пути к доказательству защищаемых в этой книге положений, а сама означенная гипотеза, пусть она покажется кому-то поистине невероятной, не должна считаться основанием для возражений против возможности ее приближения (в большей или меньшей степени) к трудно реконструируемой действительности.

Рим, сентябрь 1913 г.

Предисловие к изданию на иврите

Никто из читателей этой книги не сможет без особенных усилий поставить себя в эмоциональное положение автора, которому неведом язык Священного Писания, который полностью отчужден от религии своих предков (как и от любой другой религии) и который не в состоянии воспринять сердцем националистические идеалы, зато никогда не принижал собственный народ, всегда считал себя евреем по природе и ни разу в жизни не испытывал потребности хоть в чем-то изменить эту природу. Если автора спросят: «Раз вы отвергли многие черты, объединяющие вас с соотечественниками, что позволяет вам относить себя к евреям?», он ответит: «Очень многое, а прежде всего — сама природная суть». Эту природную суть автор затруднится облечь в слова, но однажды она, без сомнения, станет доступной научному описанию.

Посему для автора оказывается опытом особого рода случай, когда его сочинение переводится на иврит и попадает к читателям, для которых историческая идиома, обозначенная в названии книги, сохраняет жизненность, тем паче что эта книга посвящена изучению религии и морали, пускай она не разделяет иудейских взглядов и пускай не делает иудеям никаких поблажек. Автор при этом льстит себе надеждой, что читатель разделит его убеждение: беспристрастная наука не может и не должна оставаться чуждой духу нового иудейства^[63].

Вена, декабрь 1930 г.

Очерк первый

Страх перед инцестом

Доисторического человека во всех стадиях его развития мы знаем по неодушевленным памятникам и приспособлениям, им оставленным, по сохранившимся сведениям о его искусстве, религии и мировоззрении, дошедшим до нас непосредственно или через традицию, то есть легенды, мифы и сказки, а также по остаткам прежнего образа мышления в наших собственных обычаях и нравах. Если же отвлечься от этих знаний, такого человека можно в известном смысле считать нашим современником. До сих пор есть народы, о которых мы думаем, что они очень близки первобытному человеку, гораздо ближе нас, и в которых мы поэтому видим прямых наследников и представителей древних людей. Таково наше мнение о тех, кого мы воспринимаем как дикарей и полудикарей, а их душевная жизнь приобретает для нас особый интерес, если мы правы, усматривая в ней хорошо сохранившуюся картину ранних этапов нашего собственного развития.

Если это предположение верно, то сравнение психологии первобытных народов, какую рисует нам этнография, с психологией невротиков, раскрываемой посредством психоанализа, должно выявить немало сходств и пролить новый свет на знакомые факты в той и в другой области.

* * *

По внешним и внутренним причинам я намереваюсь провести свое сравнение, обращаясь к племенам, которые по описаниям этнографов предстают наиболее отсталыми и жалкими среди дикарей, а именно к туземцам Австралии, самого молодого континента: там в фауне^[64] сохранилось столько архаического, исчезнувшего в других местах.

Австралийских туземцев принято считать отдельным народом, лишенным физического или лингвистического родства с ближайшими соседями — меланезийскими, полинезийскими и малайскими народностями. Они не строят ни домов, ни хижин для постоянного проживания, не обрабатывают землю, не разводят никаких домашних животных, кроме собак, им незнакомо даже гончарное искусство. Они питаются исключительно мясом различных животных, которых убивают, и кореньями, которые выкапывают. Среди них нет ни царей, ни вождей, а все общие вопросы улаживаются на собраниях старейшин. Крайне сомнительно допускать у них наличие религии в форме почитания высших существ. Племена внутри континента, вынужденные вследствие недостатка воды существовать в жесточайших условиях обитания, во всех отношениях, по-видимому, еще более примитивны, чем жители побережий.

Разумеется, не следует ожидать от половой жизни этих ничтожных нагих каннибалов какой-либо нравственности, привычной нам, или того, что они станут сколько-нибудь сильно ограничивать себя в проявлениях своих сексуальных влечений. Тем не менее мы узнаем, что они самым тщательным образом и с поистине мучительной строгостью стараются избегать инцестуозных половых отношений. Более того, вся их социальная организация как будто направлена к этой цели или находится в связи с устремлением к оной.

Место всех отсутствующих религиозных и социальных установлений у австралийцев занимает система «тотемизма». Австралийские племена распадаются на малые сообщества, или кланы, из которых каждое носит имя своего тотема. Что же такое тотем? Как правило, это животное, идущее в пищу, безвредное или опасное, внушающее страх, куда реже растение или сила природы (дождь или вода), состоящие в определенных отношениях с конкретным кланом. Прежде всего тотем считается общим предком членов клана; кроме того, он выступает ангелом-хранителем и помощником, который предсказывает будущее, признает и милует своих детей, даже будучи опасен для всех остальных. Члены клана при этом связаны священным, само собой влекущим наказания обязательством не убивать и не уничтожать свой тотем и воздерживаться от поедания его плоти (а также от иных способов получить от него выгоду). Тотемность выражается не в каком-то отдельном животном или ином существе, но во всех индивидуумах этой породы. Время от времени устраиваются праздники, на которых члены клана в церемониальных танцах изображают тотем или подражают движениям и видовым признакам своего тотема.

Тотем передается по наследству по материнской или отцовской линии; вполне возможно, что первоначально преобладала повсюду первая линия передачи, а вторая появилась позднее. Принадлежность к тотему лежит в основе всех социальных обязательств австралийцев; с одной стороны, она преодолевает границы племенной принадлежности, а с другой стороны, превосходит кровное родство^[65].

Тотем не связан с какой-то конкретной местностью. Члены одного клана распределяются по разным землям и мирно уживаются с членами других тотемных кланов^[66].

* * *

Теперь мы переходим наконец к тем особенностям тотемической системы, которые привлекают к ней психоаналитика. Почти повсюду, где встречаются тотемы, действует непреложное правило: члены одного и того же тотемного сообщества не должны вступать друг с другом в половые отношения, следовательно, не могут также вступать между собой в брак. Такова, собственно, экзогамия («внешний брак»), обусловленная тотемизмом.

Этот строго соблюдаемый запрет крайне примечателен. Он не оправдывается ни самим понятием, ни свойствами тотема, о которых я рассуждал выше, и потому непросто осознать, каким образом этот запрет попал в тотемическую систему. В этой связи нас не должно удивлять то обстоятельство, что некоторые исследователи заявляют, будто первоначально — в древнейшие времена и соответственно своему подлинному значению — экзогамия не имела ничего общего с тотемизмом; будто она добавилась (без какой-либо истинной необходимости) в те времена, когда возникла потребность в брачных ограничениях. Так или иначе, соединение тотемизма с экзогамией налицо, и узы между ними очень прочные.

Ряд нижеследующих соображений прояснит значимость этого запрета.

а) Нарушение запрета отнюдь не влечет за собой автоматическое, так сказать, наказание виновной стороны, как случается при нарушении прочих тотемических запретов (например, при убийстве тотемного животного). Самым решительным образом виновного карает сообщество целиком, как если бы требовалось предотвратить угрожающую всему сообществу опасность или освободить сообщество от некоей вины. Несколько строк из книги Фрэзера (1910) покажут, сколь сурово осуждают такие проступки дикари, далекие, по нашим меркам, от высот нравственности.

«В Австралии обычным наказанием за половое сношение с лицом из запрещенного клана является смерть. При этом не имеет значения, принадлежит ли женщина к той же самой местной группе или была захвачена в плен в ходе войны с другим племенем; мужчину из запретного клана, имевшего с ней сношение, как с женой, отлавливают и убивают его же товарищи по клану, и та же участь постигает женщину. В некоторых случаях, если им удается какое-то время избегать поимки, их могут простить. У племени та-та-ти (Ta-ta-thi) из Нового Южного Уэльса в тех редких случаях, о которых известно, умерщвляют виновного мужчину, а женщину избивают или тычут в нее копьями (либо делают все вместе), доводя до полусмерти; ей сохраняют жизнь, исходя из предположения, что она могла подвергнуться насилию. При случайных любовных связях клановые запреты соблюдаются не менее строго, а всякое нарушение подобных запретов считается гнуснейшим преступлением и карается смертью» (цит. по: Камерон, 1885).

б) Поскольку это жестокое наказание полагается также за мимолетные любовные связи, которые не привели к появлению детей, то вряд ли запрет диктуется какими-либо мотивами практического порядка.

в) Тотемы наследуются и не изменяются вследствие брака, а потому легко предугадать последствия таких запретов. При наследовании по материнской линии мужчина, допустим, из клана с тотемом кенгуру женится на женщине с тотемом эму, и все их дети, мальчики и девочки, входят в клан эму. Отпрыску этого брака тотемические правила запрещают инцестуозное сближение с матерью и сестрами, тоже принадлежащими к клану эму^[67].

г) Но дальнейшие размышления покажут, что связанная с тотемом экзогамия шире предупреждения инцеста с матерью и сестрами (следовательно, она ставит целью нечто большее). Она запрещает мужчине телесную близость со всеми женщинами его клана, в том числе с теми, с кем он не состоит в кровном родстве, поскольку все эти женщины воспринимаются как его кровные родственницы. На первый взгляд, затруднительно подыскать психологическое обоснование этому строгому ограничению, далеко превосходящему все сопоставимые запреты у цивилизованных народов. Правда, из сказанного можно вывести, что к тотему в качестве общего предка относятся крайне серьезно. Все те, кто происходит от одного и того же тотема, считаются кровными родичами, составляют одну семью, и в пределах этой семьи даже самые отдаленные степени родства признаются непреодолимой преградой к половой близости.

Таким образом, мы видим, что эти дикари необыкновенно сильно страшатся инцеста, что они изрядно щепетильны в этом отношении, а еще у них имеется не вполне ясная нам особенность, в силу которой они подменяют подлинное кровное родство тотемическим родством. Но нет нужды чрезмерно преувеличивать указанное противоречие, следует помнить, что тотемические запреты охватывают подлинный инцест как частный случай.

Способ, каким происходит подмена настоящей семьи тотемическим кланом, должен, быть может, оставаться загадкой до тех пор, пока не получила разъяснения природа самого тотема. При этом, нужно отметить, известная свобода сексуального общения, переходящая границы брака и кровного родства, а также предупреждение инцеста, видится настолько сомнительной, что возникает необходимость в более широком обосновании запрета. Тут будет нелишним указать, что нравы австралийцев допускают, в некоторых социальных ситуациях и на некоторых праздниках, нарушения обычного исключительного права конкретного мужчины на конкретную женщину.

Словоупотребление этих австралийских племен^[68] отмечено особенностью, которая стоит в непосредственной связи с интересующим нас вопросом. Обозначения, которыми они пользуются для указания степеней родства, характеризуют не взаимоотношения двух индивидуумов, а отношения между индивидуумом и группой. По выражению Л. Г. Моргана (1877), это «классифицирующая» система родства^[69]. Всякий называет отцом не только своего родителя, но и любого другого мужчину, который согласно законам племени мог бы жениться на его матери и породить этого человека; матерью он называет, помимо своей родительницы, любую другую женщину, которая, не нарушая законов племени, могла бы стать его матерью. Он называет «братом» и «сестрой» не только отпрысков своих настоящих родителей, но и детей всех названных лиц, находящихся в «родительской» классифицирующей группе, и так далее. Родственные названия, которые дают друг другу два австралийца, не обязательно указывают, следовательно, на кровное родство между ними, как у нас; они выражают скорее социальные, а не физические связи. Некое подобие этой классифицирующей системы обнаруживается и в нашем обществе, когда ребенка побуждают каждого знакомого или знакомую родителей называть «дядей» и «тетей», — или когда мы в переносном смысле говорим о «братьях в Аполлоне»^[70] и «сестрах во Христе».

Пусть это словоупотребление немало озадачивает, для него нетрудно найти объяснение, если воспринимать такие выражения как остаток того брачного института, который преподобный Л. Фисон^[71] называет «групповым браком»: когда известное число мужчин осуществляет свои брачные права над известным числом женщин. Дети этого группового брака имеют все основания считать друг друга братьями и сестрами, хотя не все они рождены одной и той же матерью, и относиться ко всем мужчинам в группе как к отцам.

Некоторые авторы, например Вестермарк^[72] в своей «Истории человеческого брака» (1901), оспаривают выводы, сделанные другими исследователями из существования классифицирующей системы родства, но те, кто непосредственно знаком с австралийскими дикарями, согласны в том, что эта система является пережитком времен группового брака. Более того, по мнению Спенсера и Гиллена^[73] (1899), по сей день наблюдаются известные формы группового брака у племен урабунна и диери. То есть групповой брак предшествовал индивидуальному среди этих народов и оставил ясные следы своего присутствия в языке и нравах.

Если заменить индивидуальный брак групповым, сразу же станет понятной мнимо чрезмерная обеспокоенность предупреждением инцеста, которая часто встречается у этих народов. Тотемическая экзогамия, запрет половой близости с членами одного и того же клана, выглядит целесообразным способом предотвращения группового инцеста; этот способ широко применялся, устоялся и надолго пережил свое raison d’etre^[74].

Может показаться, что мы выявили мотивы, побудившие австралийских дикарей вводить брачные ограничения, однако нам предстоит узнать, что в текущих условиях наблюдается куда больше хитросплетений, которые отчасти сбивают с толка. В Австралии есть несколько народностей, у которых не имеется иных запретов, кроме тотемных. Большинство этих сообществ организовано таким образом, что они разделяются на две группы — брачные классы, или, по-английски, фратрии (phratries)^[75]. Каждая фратрия экзогамна и включает в себя некоторое число тотемных кланов. Обыкновенно каждая фратрия делится далее на две «субфратрии», а все племя, следовательно, — на четыре; субфратрии занимают промежуточное место между фратриями и тотемными кланами.

На схеме приводится типичная организация австралийского племени, которая соответствует действительности в изобилии фактических случаев.

Двенадцать тотемных кланов распределены между двумя фратриями и четырьмя субфратриями. Все они экзогамны^[76]. Субфратрии С и E формируют экзогамное единство, как и субфратрии D и F. В результате в цели такого распределения не приходится сомневаться: так обеспечивается дальнейшее ограничение брачного выбора и половой свободы. Предположим, что в каждом клане равное число членов. Если мы имеем двенадцать тотемных кланов, у каждого члена клана широкий выбор — из 11/12 всех женщин племени. Наличие двух фратрий ограничивает выбор до 6/12, или половины; мужчина фратрии А может жениться на женщине только из кланов от 1 до 6. При введении четырех субфратрий выбор сужается до 3/12, или до 1/4; мужчина из клана α вынужден ограничить свой брачный выбор женщинами тотемов 4, 5 и 6^[77].

Историческое отношение между брачными классами, число которых у ряда племен доходит до 8, и тотемными кланами остается полнейшей загадкой. Но очевидно, что эти распределения направлены к той же (если не к более значимой) цели, что и тотемная экзогамия. Правда, тотемная экзогамия производит впечатление священного установления неведомого происхождения, то есть обычая, а вот усложненные принципы брачных классов, с их подразделениями и условностями, походят, скорее, на плоды целенаправленного законотворчества, которое, быть может, понадобилось для предупреждения угрозы инцеста ввиду ослабления влияния тотемов. Пускай тотемическая система, как нам известно, составляет основу всех других социальных обязанностей и нравственных ограничений племени, значение фратрий как будто исчерпывается в целом именно регулированием брачного выбора.

В дальнейшем развитии системы брачных классов проявляется стремление расширить предохранительные меры за пределы естественного и группового инцеста и запретить браки между более отдаленными родственными группами — подобно желанию католической церкви, которая распространила давний запрет брака между братьями и сестрами на двоюродных братьев и сестер и прибавила сюда еще духовные степени родства (крестные отцы, матери и дети; см.: Лэнг, 1910–1911).

Для нас, в общем-то, мало пользы в следовании чрезвычайно запутанным обсуждениям происхождения и значения брачных классов, а также их отношения к тотему. С этой точки зрения вполне достаточно указать на ту тщательность, с которой австралийцы и прочие дикие народы стараются не допускать инцеста^[78]. Мы должны признать, что эти дикари даже более чувствительны к инцесту, чем мы сами. По всей видимости, у них больше искушений, и потому они нуждаются в более строгих предохранительных мерах.

* * *

Впрочем, страх перед инцестом у этих народов не сводится к распространению описанных установлений, которые видятся направленными преимущественно против группового инцеста. Мы должны еще прибавить к ним ряд «обычаев», которые регулируют взаимоотношения индивидуумов с близкими в нашем смысле родственниками и которые соблюдаются буквально с религиозной скрупулезностью; их цель не может подлежать никакому сомнению. Эти обычаи, или требуемые обычаем запреты, принято называть «избеганием» (avoidance). Они известны далеко за пределами австралийского тотемизма, но я вновь прошу читателя довольствоваться фрагментарными отрывками из чрезвычайно богатого материала.

В Меланезии такие ограничения налагаются на отношения мальчиков с матерями и сестрами. Например, на острове Прокаженных (Новые Гебриды) мальчик по достижении известного возраста покидает дом и переселяется в «общую хижину», где он с того времени постоянно столуется и спит. Ему разрешается посещать отцовский дом ради еды, но он должен немедленно уйти оттуда голодным, если дома его сестры; если же сестер дома нет, то он может сесть возле двери и поесть. Если брат и сестра случайно встречаются на открытом месте, сестра должна убежать или спрятаться. Если мальчик узнает следы ног своей сестры на песке, то ему нельзя идти по ним, а сестра не может идти по его следам. Он даже не вправе произносить имя сестры и будет избегать любых слов, если те окажутся составной частью ее имени. Это «избегание» начинается со вступления в мужской возраст^[79] и соблюдается на протяжении всей жизни. Сдержанность в отношениях между матерью и сыном с годами увеличивается, причем в основном со стороны матери. Если она приносит сыну поесть, то не передает снедь сама, а ставит или кладет, чтобы он мог забрать. Она не обращается к нему прямо и использует в речи формы множественного числа^[80].

Схожие обычаи господствуют в Новой Каледонии. Если брат и сестра встречаются на тропе, то сестра прячется в кусты, а он проходит мимо, не поворачивая головы^[81].

Среди насельников полуострова Газели в Новой Британии сестре, которая вышла замуж, запрещается впредь разговаривать со своим братом; она более не зовет его по имени, говорит о нем описательно^[82].

На Новом Мекленбурге таким ограничениям подвергаются двоюродные братья и сестры, а также родные братья и сестры. Они не должны близко подходить друг к другу, не могут давать друг другу руку и делать подарки, но им разрешается говорить между собой с расстояния нескольких шагов. В наказание за инцест с сестрой полагается смерть через повешение^[83].

На островах Фиджи правила «избегания» особенно строгие, они распространяются не только на кровных родственников, но и на «групповых» сестер. В этой связи не могут не изумлять слухи о священных оргиях среди этих дикарей, когда именно люди запрещенного родства предаются половой близости; правда, изумление исчезает, если мы начинаем трактовать это противоречие как объяснение указанного запрета^[84].

У батаков на Суматре эти правила «избегания» применяются ко всем близкородственным отношениям. «Для батака, например, совсем неприлично брату сопровождать сестру на вечеринку. Брат чувствует себя крайне неловко в обществе сестры даже в присутствии посторонних лиц. Если кто-нибудь из них заходит в дом, то другой предпочитает уйти. Отцу не положено оставаться наедине со своей дочерью в доме, как и матери с сыном… Голландский миссионер, сообщающий об этих нравах, прибавляет, что, к сожалению, соблюдение большинства правил кажется вполне обоснованным». У этого народа принято думать, что пребывание наедине мужчины с женщиной непременно приведет к неподобающей близости. Они верят, что близость тел между близкими родичами чревата всевозможными наказаниями и печальными последствиями, а потому справедливо стараются избегать подобных искушений, дабы не нарушать запреты^[85].

Любопытно, что у баронго в бухте Делагоа в Южной Африке самые строгие предосторожности принимаются со стороны мужчины по отношению к невестке, жене брата собственной жены. Если мужчина встречается где-нибудь с этой опасной для него личностью, то тщательно уклоняется. Он не ест одно с нею блюдо, говорит с нею, испытывая неловкость, не отваживается заходить в ее хижину и здоровается с нею дрожащим голосом^[86].

У акамба (или вакамба) в Британской Восточной Африке существует правило «избегания», которое ожидаешь, вообще-то, встречать намного чаще. Девушка обязана избегать родного отца в период времени между наступлением половой зрелости и замужеством. При встрече на улице она прячется, пропуская отца, и никогда не позволяет себе садиться рядом; так она ведет себя до своего обручения. После замужества она перестает избегать отца^[87].

Самое распространенное и суровое (а также наиболее интересное для цивилизованных народов) «избегание» — это ограничение общения между мужчиной и его тещей. Оно отмечается повсюду в Австралии, в силе у меланезийских, полинезийских и негритянских народов, где заметны следы тотемизма и классифицирующей системы родства, и, не исключено, найдется среди других. У некоторых из перечисленных народов имеются сходные запреты для женщины на безобидное общение со свекром, но все же они наблюдаются реже и не так суровы. В отдельных случаях избегать следует как свекра, так и тещу. Поскольку нас заботит не этнографическое распространение обычая, а содержание и цель избегания тещи, то я и в этом случае приведу лишь немногие примеры.

Среди меланезийцев Банковых островов^[88] «эти запреты очень строгие и тщательно проработанные. Мужчина не должен приближаться к своей теще, а она не должна подходить к нему. Если они случайно встречаются на тропинке, женщине надлежит отойти в сторону и повернуться спиной, пока мужчина не пройдет; то же самое делает он, если так будет удобнее. На Вануа-Лава, в Порт-Паттесоне, мужчина никогда не идет берегом моря за тещей, пока прилив не смоет следов ее ног на песке. Зато они могут разговаривать друг с другом на известном расстоянии, но женщине строго-настрого запрещается произносить имя мужа своей дочери, а тот не должен упоминать ее имя»^[89].

На Соломоновых островах мужчина после женитьбы не должен ни смотреть на свою тещу, ни разговаривать с нею. Когда он встречается с нею, то притворяется, будто не узнал, поспешно удаляется и прячется^[90].

Среди восточных банту «обычай требует от мужчины стыдиться матери жены, то есть всячески стараться избегать ее общества. Он не заходит в хижину, в которой находится теща, а при случайной встрече кто-то из двоих отворачивается, она может спрятаться в кустах, а он прикрывает лицо щитом. Если невозможно увернуться, а женщине не во что закутаться или прикрыть лицо, то она привязывает пучок травы к волосам, как бы в залог соблюдения правила. Общение между ними происходит либо через третье лицо, либо криками на известном расстоянии поверх какой-то преграды, скажем, стенки крааля. Ни один из них не должен произносить имени другого» (Фрэзер, 1910, 2).

У басога, негритянского племени, живущего у истоков Нила, мужчина может разговаривать со своей тещей только тогда, когда она в другом помещении дома и не попадается на глаза. Это племя, кстати, настолько боится кровосмешения, что карает даже застигнутых за этим преступлением домашних животных (там же).

Не подлежат сомнению цель и значимость прочих «избеганий» между близкими родственниками — эти ограничения воспринимаются как предохранительные меры против кровосмесительства, — а вот запрет на общение мужчины с тещей кое-где получает совершенно иное истолкование. Честно сказать, поистине удивительно, почему у всех этих различных народов отмечается столь сильный страх перед искушением, воплощенным для мужчины в образе немолодой женщины, которая могла бы быть его матерью, но в действительности ею не является (Кроули^[91], 1902).

Это возражение выдвигалось и против взгляда Фисона (см.: Фисон и Хауитт, 1880), обратившего внимание на то, что некоторые системы брачных классов имеют пробелы, в результате чего становится теоретически возможным брак между мужчиной и его тещей; по этой причине, полагает Фисон, потребовалось отдельное предупреждение такой возможности.

Сэр Дж. Леббок^[92] сводит в своем сочинении «Происхождение цивилизации» (1870) поведение тещи по отношению к зятю к существовавшему когда-то браку посредством похищения (marriage by capture). «Когда имело место похищение женщин, возмущение родителей тоже было неподдельным. Когда же оно сделалось сугубо символическим, был символизирован и родительский гнев, а сам обычай сохранился и после того, как его происхождение забылось». Кроули (1902) без труда показал, как мало это объяснение соответствует наблюдаемым фактам.

Э. Б. Тайлор^[93] (1889) полагает, что отношение тещи к зятю представляет собой всего-навсего форму «непризнания» или отвержения (cutting) со стороны семьи жены. Муж считается чужим до тех пор, пока не рождается первый ребенок. Однако запрет далеко не всегда отменяется при исполнении этого условия. Вдобавок тут можно возразить, что данное объяснение не учитывает того факта, что запрет налагается именно на общение с тещей, матерью жены; то есть упускается из вида фактор пола. Кроме того, игнорируется священное, если угодно, отвращение, которое выражается в запрете (Кроули, 1902).

Зулуска, которую спросили о причине запрета, дала очень показательный ответ: «Неправильно ему видеть сосцы, вскормившие его жену»^[94].

Известно, что отношения между зятем и тещей у цивилизованных народов тоже составляют деликатную сторону семейной организации. В социальной системе белых народов Европы и Америки правила избегания уже не действуют, но многих ссор и обилия неприятностей можно было бы не допускать, сохранись такие правила в общественных нравах, если бы не приходилось их заново устанавливать отдельным людям. Иной европеец может усмотреть некую глубинную мудрость в том факте, что дикие народы своими правилами избегания предотвращали всякие распри между этими двумя лицами, невольно между собой сблизившимися. Вряд ли можно сомневаться в том, что в психологической ситуации тещи и зятя существует некое побуждение к взаимной враждебности, затрудняющее совместную жизнь. То обстоятельство, что в цивилизованных обществах теща нередко становится предметом шуток, указывает, на мой взгляд, на то, что это эмоциональное отношение содержит элементы, резко противоречащие друг другу. Полагаю, что это отношение является, собственно говоря, «двойственным», состоит одновременно из привязанности и враждебности.

Кое-какие чувства здесь совершенно ясны: со стороны тещи налицо нежелание отказываться от обладания дочерью, недоверие к чужаку, на которого отныне возлагается забота о дочери, стремление сохранить господствующее положение, с которым она свыклась в собственном доме. Со стороны мужчины тут решимость не подчиняться больше сторонней воле, ревность к тем, на кого прежде была обращена привязанность его жены, и — last but not least^[95] — нежелание допускать кого-либо в иллюзорное пространство собственной преувеличенной половой оценки. Между тем чаще всего в это пространство вторгается именно теща: у нее много черт, напоминающих о дочери, но она лишена юности, красоты и душевной свежести, столь ценимых в жене.

При этом знание скрытых душевных движений, проистекающее из психоаналитического изучения индивидуумов, позволяет прибавить к этим мотивам еще другие. В тех случаях, когда психосексуальные потребности женщины в браке и в семейной жизни требуют удовлетворения, всегда грозит опасность неудовлетворенности вследствие преждевременного окончания супружеских отношений и вследствие эмоционального однообразия жизни. Стареющая мать защищается от этого тем, что начинает жить своими детьми, отождествляет себя с ними, проживая их эмоциональный опыт как свой собственный. Говорят, что родители молодеют со своими детьми; это и в самом деле одно из наиболее ценных психических преимуществ родительства. При бездетном же браке пропадает одна из лучших возможностей для жены смириться с необходимым перевоплощением в собственном замужестве. Это вживание в чувства дочери способно зайти у матери так далеко, что она сама влюбляется в любимого мужа дочери; в отдельных случаях, вследствие сильного душевного сопротивления таким душевным порывам, возможны тяжелые формы невротического заболевания. Очень часто бывает, что теща подвергается побуждению влюбиться, а само это побуждение (или противодействующее ему душевное движение) присоединяется к урагану борющихся страстей в ее душе. Совсем нередко неприязненные, садистские элементы любви женщины направляются на зятя, дабы надежнее подавить запретные нежные чувства.

У мужчины отношение к теще осложняется подобными же душевными движениями, исходящими из других источников. Обыкновенно он выбирает объект любви, обращаясь к образу матери (может быть, также сестер), прежде чем принять окончательное решение. Из-за неприятия инцеста его любовь отходит от обеих дорогих фигур детства и устремляется на внешний объект, выбранный по их подобию. Место родной матери и родной сестры теперь занимает теща. Он склоняется к тому, чтобы вернуться к начальному выбору, но все в нем противится этому. Страх перед инцестом требует, чтобы ничто не напоминало ему о генеалогии его любовного выбора, ибо любовь не отменить; отрицательное отношение к теще усугубляется тем обстоятельством, что это временная фигура, что он не знал ее с давних пор и не мог, следовательно, хранить неизмененным в своем бессознательном ее мысленный образ. Особая примесь раздражительности и злости в этой амальгаме чувств заставляет нас подозревать, что теща и вправду мнится ему инцестуозным искушением; это допущение подтверждается тем фактом, что мужчина нередко влюбляется в свою будущую тещу, прежде чем перенести внимание на ее дочь.

По моему мнению, ничто не мешает предположить, что именно этот инцестуозный фактор взаимоотношений мотивирует применение правил избегания в ситуации тещи и зятя у дикарей. Мы предпочли бы поэтому для объяснения столь строго соблюдаемых «избеганий» среди этих примитивных народов принять точку зрения Фисона (см. выше): эти предписания суть дополнительные меры защиты против возможного инцеста. То же объяснение применимо ко всем другим «избеганиям» между кровными родственниками и членами племени. Различие заключается только в том, что в случае кровного родства инцест происходит непосредственно, а намерение его предупредить может быть сознательным; во втором случае, включая сюда отношения мужа и тещи, возможность инцеста предстает воображаемым искушением, которое приводится в исполнение посредством бессознательных промежуточных звеньев.

* * *

В предыдущем изложении почти не было шанса показать, что с опорой на психоаналитическое освещение возможно по-новому предъявить факты психологии народов: страх перед инцестом у дикарей давным-давно признан реальным и как таковой не нуждается в дальнейшем истолковании. К нашему пониманию этого страха я прибавляю единственное утверждение — что этот страх представляет собой типичную инфантильную черту и обнажает удивительное сходство с душевной жизнью невротиков. Психоанализ научил нас тому, что первый сексуальный выбор мальчика инцестуозен и направлен на запрещенные объекты — на мать и сестру. Еще мы узнали способы, какими мальчик, подрастая, избавляется от своих инцестуозных привязанностей. Невротик же, с другой стороны, постоянно обнаруживает некоторую долю психического инфантилизма; он либо не может освободиться от условностей психосексуальности, преобладавших в его детстве, либо возвращается к ним снова и снова (эти особенности можно сжато охарактеризовать как задержку в развитии и регрессию). Поэтому в его бессознательной душевной жизни продолжают или снова начинают играть главную роль инцестуозные фиксации либидо. Мы пришли к тому, чтобы объявить основным комплексом невроза отношение к родителям, обусловленное инцестуозными желаниями. Открытие значимости инцеста для развития невроза воспринято взрослыми и нормальными людьми с общим недоверием. Схожее непризнание встретили и работы Отто Ранка (например, 1907 и 1912), которые содержат множество доказательств того, что тема инцеста занимает центральное место в мотивах художественного творчества и, в своих бесконечных вариациях и искажениях, обеспечивает материал поэзии. Поневоле приходишь к выводу, что подобное неприятие проистекает прежде всего из глубокого отвращения людей к собственным ранним, подвергнутым позднее вытеснению инцестуозным желаниям. Для нас поэтому крайне важно, что на примере диких народов можно показать: они ощущали прямую угрозу в инцестуозных желаниях человека, каковым было суждено впоследствии сделаться бессознательными, и считали необходимым прибегать к самым строгим мерам их предупреждения.

Очерк второй

Табу и эмоциональная двойственность

I

Слово «табу» — полинезийское, для него непросто подобрать перевод, поскольку понятие, которое оно выражает, давно выпало из нашего употребления. Древним римлянам оно было известно, и словом sacer они обозначали ровно то же, что и полинезийцы своим «табу». Вспомним еще άγιος древних греков и kadesh иудеев — слова, должно быть, того же значения, что и полинезийское «табу»; многие народы Америки, Африки (Мадагаскар), Северной и Центральной Азии тоже пользуются схожими определениями.

В нашем понимании слово «табу» имеет два противоположных значения. С одной стороны, это слово обозначает святость, сакральность, а с другой стороны — нечто жуткое, опасное, запретное, нечистое. У полинезийцев обратным «табу» выступает слово поа — нечто обычное, общепринятое. Следовательно, табу подразумевает что-то такое, к чему невозможно приблизиться, что выражается преимущественно в запретах и ограничениях. Наше словосочетание «священный трепет» нередко совпадает по смыслу со значением слова «табу».

Ограничения, налагаемые табу, отличаются от религиозных или нравственных запретов. Они не опираются на божественные заповеди, но будто принуждают человека к послушанию как бы по собственной воле. От запретов морали они отличаются тем, что находятся вне системы, которая требует от членов сообщества некоего воздержания и обосновывает такое требование. Запреты табу лишены всякого обоснования, их происхождение неведомо. Для нас они непонятны, однако тем, кто находится в их власти, они кажутся чем-то само собой разумеющимся.

Вундт (1906) утверждает, что табу — древнейший неписаный свод законов человечества. Принято считать, что табу древнее богов и восходит ко временам, предшествовавшим какой бы то ни было религии.

Так как мы нуждаемся в беспристрастном описании табу, чтобы подвергнуть его психоаналитическому анализу, позвольте процитировать фрагменты и выводы из статьи «Табу» в Британской энциклопедии (1910–1911)^[96] за авторством этнографа Норткота У. Томаса^[97].

«Строго говоря, табу относится к следующим понятиям: а) священный (или нечистый) признак лица или предмета; б) запрет, связанный с этим признаком; в) святость (или нечистота), проистекающая из нарушения этого запрета. Противоположность табу в Полинезии есть noa, что переводится как «обычное» или «всеобщее»…

В широком смысле можно выделить различные группы табу: 1) естественное, или непосредственное, результат воздействия таинственной силы (Mana^[98]); 2) переданное, или косвенное, тоже плод маны, но или а) приобретенное, или б) внушенное жрецом, вождем или кем-нибудь другим; наконец 3) промежуточное, когда присутствуют оба фактора, как, например, когда мужчина присваивает себе женщину… Также это слово применяется к другим ритуальным ограничениям, но не все религиозные запреты следует причислять к табу.

Цели табу разнообразны: 1) непосредственные табу направлены а) на опеку важных лиц — вождей, жрецов и пр. — и призваны уберечь их от возможного урона; б) на спасение слабых — женщин, детей и обыкновенных людей — от могущественной маны жрецов и вождей; в) на защиту от опасностей, которые возникают от прикосновения к трупам, от употребления известной пищи и т. п.; г) на заботу о важнейших событиях в жизни — рождении, инициации, браке, сексуальной деятельности и т. п.; д) на спасение человеческих существ от могущества или гнева богов и демонов^[99]; е) на охрану нерожденных детей и младенцев, каковые находятся в особой симпатической зависимости от их родителей, от последствий ряда действий, в частности, от передачи специфических свойств через пищу; 2) еще табу налагаются для сбережения имущества, полей, орудий и пр. от воров…

Наказание за нарушение табу первоначально, вне всякого сомнения, выносилось некоей внутренней, действующей автоматически инстанцией: сам нарушенный запрет мстил за себя. Когда, на поздней стадии развития общества, возникают представления о богах и духах, с которыми связывается табу, то автоматическое наказание ожидается уже от могущественного божества. В других случаях — возможно, вследствие дальнейшего уточнения понятия — само общество берет на себя наказание преступника, поведение которого навлекает опасность на соплеменников. То есть первые человеческие системы наказания восходят к табу.

Кто преступил табу, тот сам становится табуированным… Ряда опасностей, проистекающих от нарушения табу, можно избегнуть благодаря покаянию и ритуальному очищению.

Источником табу считается специфическая магическая сила, которая исходно присутствует в людях и духах и может распространяться от них посредством неодушевленных предметов. Людей или предметы, которые табуируются, можно сравнить с объектами, заряженными электричеством: они являются вместилищем страшной силы, которая высвобождается при контакте с разрушительными последствиями, когда организм, вызвавший разряд, слишком слаб, чтобы сопротивляться; результат нарушения табу частично зависит от степени магического влияния, присущего табуированному объекту или лицу, а частично от силы маны у преступника, сопротивляющейся этому влиянию. Например, цари и вожди обладают немалой силой, и прямое соприкосновение с ними означает смерть для их подданных, но жрец или другое лицо, наделенное маной в большем, чем обыкновенно, размере, способны безопасно с ними общаться; а к ним нижестоящие могут уже приближаться без опаски. Косвенные табу тоже зависят от маны того, кто их налагает: у вождя или жреца такие запреты действеннее, чем если бы их налагал обычный человек…

Несомненно, возможность передачи табу является той особенностью, которая побуждает к попыткам избавиться от запретов посредством искупительных ритуалов.

Табу бывают постоянными и временными. К числу первых принадлежат табу жрецов и вождей, а также те, что связаны с мертвецами и любым их имуществом. Временные табу обыкновенно распространяются на конкретные физические состояния (менструация, роды и т. д.), их соблюдают воины до и после походов, а еще запреты блюдут люди определенных занятий — рыболовы, охотники и др. Общее табу (подобно папскому интердикту) может налагаться на целую область и действовать много лет».

* * *

Если мне удалось правильно оценить восприятие читателей, то позволю себе заявить, что после всего изложенного о табу они по-прежнему не понимают толком значения этого слова и его места в своем мышлении. Вне сомнения, такое непонимание обусловлено недостатком предоставленных сведений и тем фактом, что до сих пор я избегал рассуждений об отношениях табу с суевериями, верой в духов и религией. С другой стороны, я опасаюсь, что более подробное изложение всего известного о табу привело бы к еще большей путанице; смею уверить, что в действительности положение дел здесь крайне смутное.

Если разобраться, мы обсуждаем целый ряд ограничений, которым подвергаются первобытные народы; у них запрещается едва ли не все подряд, по неизвестной причине, но никто почему-то не задумывается о глубинных причинах запретов. Напротив, дикари подчиняются запретам как чему-то само собой разумеющемуся, они убеждены, что нарушение табу немедленно повлечет за собой жесточайшее наказание. Имеются достоверные известия о том, как нарушение подобных запретов по неведению и вправду оборачивалось автоматической карой. Невольный преступник, употребивший, к примеру, в пищу запретное животное, впадает в глубочайшее отчаяние, ждет скорой смерти и затем в самом деле умирает. Запреты по большей части направлены на стремления к наслаждению, свободу передвижения и общения; в некоторых случаях они имеют определенный смысл, призывая к воздержанию и отказу, но в других случаях их содержание совершенно непонятно, они охватывают житейские мелочи и побуждают думать о соблюдении какого-то ритуала.

В основе всех этих запретов лежит как будто своего рода теория, гласящая, что запреты необходимы, ибо отдельные люди и вещи наделены от природы опасной силой, которая передается при соприкосновении, почти как зараза. Во внимание принимается при этом величина данного свойства. Человек или предмет может обладать им в большем или меньшем количестве, а опасность соразмеряется с различием силы заряда. Самое же странное то, что всякий нарушитель подобных запретов сам приобретает признаки запретности, как бы принимая в себя весь опасный заряд. Эта сила приписывается людям, занимающим особое положение, — царям, жрецам или новорожденным, а также проявляется в исключительных состояниях, будь то физиологические (менструация, наступление половой зрелости, роды) или попросту жуткое (болезнь, смерть и все, с ними связанное) через способность к заражению и распространению.

Словом «табу» обозначается буквально все — люди, места, предметы и преходящие состояния, — что является носителем или источником этого таинственного свойства. Также им обозначаются запреты, проистекающие из указанного свойства. Наконец имеется дополнительное значение, благодаря которому под табу подразумевают одновременно святое, стоящее превыше обычного, и опасное, нечистое, жуткое.

В этом слове и обозначаемой им системе находят выражение те качества душевной жизни, которые далеки, по-видимому, от нашего понимания. В особенности затруднительно для нас приблизиться к постижению всего этого, не углубившись в характерную для культуры низкого уровня веру в духов и призраков.

Но для чего, могут меня спросить, вообще интересоваться загадкой табу? Не только потому, полагаю, что всякая психологическая проблема заслуживает попытки разрешения, но и по другим причинам. Мы начинаем подозревать, что табу полинезийских дикарей не такие уж чуждые нам, как кажется с первого взгляда; что нравственные и диктуемые обычаями запреты, которым мы сами подчиняемся, вполне могут иметь некое родство с этими примитивными табу; что объяснение табу способно пролить свет на темное происхождение нашего собственного «категорического императива».

* * *

Соответственно, нас крайне интересует мнение о табу столь видного исследователя, как Вильгельм Вундт, особенно раз уж он обещает «дойти до глубочайших корней понятия табу» (1906).

Вундт пишет, что понятие табу «охватывает все употребления, в которых оно выражает боязнь определенных предметов, связанных с представлениями культа или с относящимися к ним действиями». В другом месте он говорит: «Если понимать под ним (табу. — Авт.), соответственно общему значению слова, всякий запрет — утвержденный обычаем и нравами или посредством ясно изложенного закона — прикасаться к какому-либо предмету, пользоваться им для собственной выгоды или произносить какие-то запретные слова… то вообще нет ни одного народа и ни одной ступени культуры, свободных от вреда, наносимого табу».

Далее Вундт объясняет, почему, на его взгляд, полезно изучать природу табу в примитивных условиях жизни австралийских дикарей, а не в более высокой культуре полинезийских народов. У австралийцев он распределяет запреты табу на три класса в зависимости от того, касаются ли они животных, людей или других объектов. Табу на животных, состоящее главным образом в запрете убивать и употреблять в пищу те или иные породы, составляет ядро тотемизма^[100]. Табу второго класса, направленное на человека, совершенно иное по своей сути. Оно исходно ограничивается условиями, в силу которых человек, подверженный табуированию, оказывается в нетипичных обстоятельствах. Например, юноши объявляются табу на церемонии посвящения во взрослую жизнь, женщины — при менструации или непосредственно после родов, и то же самое можно сказать о новорожденных, больных и, прежде всего, о мертвецах. Имущество человека, находящееся в постоянном употреблении, неизменно остается табуированным для всех остальных, будь то одежда, оружие или орудия труда. В Австралии к личной собственности человека относится также новое имя, получаемое мальчиком при инициации; оно табуируется и должно сохраняться в тайне. Табу третьего класса, когда объектами выступают деревья, растения, дома и местности, менее устойчивы и определяются, по-видимому, тем правилом, что все, вызывающее опасение или внушающее страх, признается запретным.

Изменения, которые табу претерпевает в более богатой культуре полинезийцев и на Малайском архипелаге, сам Вундт не считает по-настоящему глубокими. Заметная социальная дифференциация у этих народов проявляется в том, что вожди, цари и жрецы налагают более действенные табу, но сами уязвимы перед запретами со стороны высших сил.

Вундт добавляет, что подлинные источники табуирования находятся за пределами интересов привилегированных классов: «Они возникают там же, где берут свое начало наиболее примитивные и в то же время самые длительные человеческие влечения, — их порождает страх перед демоническими силами. <…> Будучи первоначально не чем иным, как объективированным страхом перед демонической силой, якобы скрытой в табуированном предмете, такой запрет возбраняет дразнить эту силу и требует мер предупреждения против мести со стороны демона, когда запрет нарушается, сознательно или нечаянно».

Постепенно, как нам сообщают, табу вырастает в самостоятельную силу, освобождаясь от веры в демонов. Оно превращается в совокупность нравов и обычаев, а затем закрепляется в законе. «Но неизреченная заповедь в основе всех запретов табу с обилием их вариантов под влиянием места и времени первоначально всего одна: берегись гнева демонов».

Вундт сообщает затем, что табу есть выражение и производное веры первобытных народов в демонические силы. Впоследствии табу, говорит он, отделилось от своих корней и осталось господствовать просто потому, что оно было некоей силой — вследствие своего рода психической косности; таким образом, оно само сделалось основой наших нравственных устоев и наших законов. Первое из этих утверждений почти не вызывает возражений, но я все же полагаю, что выскажу общее мнение многих читателей, если заявлю, что объяснения Вундта разочаровывают. Он вовсе не прослеживает историю возникновения понятия табу и не выявляет его глубинные корни. Ни страх, ни демоны в психологии не могут считаться «наидревнейшими» причинами, которые не поддаются дальнейшему уточнению. Разумеется, все было бы иначе, существуй демоны в действительности, однако мы знаем, что они, как и божества, суть творения человеческого разума — созданы посредством чего-то и из чего-то.

О двояком значении табу Вундт высказывает существенные, пусть и не совсем ясные соображения. В примитивных зачатках табу, по его мнению, еще не было разделения на святое и нечистое. Именно поэтому в них вообще отсутствовали эти представления в том виде, какой они приобрели, будучи противопоставленными друг другу. Животные, люди и места, на которые налагается табу, являются демоническими; они еще не священны и потому лишены нечистоты в более позднем смысле. Вот почему это нейтральное, промежуточное значение — «демоническое», или «то, к чему нельзя прикасаться», — надлежащим образом передается словом «табу», ибо оно подчеркивает признак, общий во все времена для святого и для нечистого, то есть боязнь соприкоснуться с ним. При этом неизменность указанного важного признака служит доказательством того, что здесь налицо первоначальное единство обеих областей, разделившихся лишь вследствие возникновения новых влияний, благодаря которым эти области в конце концов сделались противоположностями.

Согласно Вундту, исходно присущая табу вера в демоническую силу, скрытую в предмете и мстящую тому, кто прикоснется к этому предмету или употребит вопреки правилам (месть обрушит на нарушителя магическую кару), все же остается целиком и полностью «объективированным страхом». Этот страх еще не разделился на две вышеназванные формы, какие он принимает впоследствии, то есть на благоговение и на отвращение.

Но каким образом создается такое разделение? По Вундту, это происходит благодаря перенесению предписаний табу из области демонического в область представлений о богах. Противоположность святого и нечистого совпадает с последовательностью двух мифологических ступеней, из которых первая не до конца исчезает ко времени появления второй: она продолжает существовать в форме низшей веры, которая мало-помалу удостаивается снисходительной оценки. Общий закон мифологии, говорит Вундт, гласит, что предыдущая ступень — именно потому, что она преодолена и оттеснена следующей, более высокой, — сохраняется наряду с позднейшей в «низшей» форме, из-за чего объекты ее почитания превращаются в объекты отвращения.

Дальнейшие рассуждения Вундта касаются связи понятия «табу» с ритуалами очищения и жертвоприношения.

II

Всякий, кто подходит к рассмотрению табу со стороны психоанализа, то есть кто намерен исследовать бессознательную часть душевной жизни индивидуума, должен после недолгого размышления признать, что эти явления вполне ему знакомы. Он встречал людей, вводивших для себя индивидуальные запреты-табу и строго их соблюдавших, в точности как дикари соблюдают общие для всего племени или сообщества ограничения. Не будь у такого человека привычки именовать подобных индивидуумов «пациентами, страдающими навязчивостью», он наверняка посчитал бы подходящим для их состояния определение «болезнь табу». Впрочем, узнав благодаря психоаналитическому методу клиническую этиологию и сущность психологического механизма этой болезни навязчивости, такой человек вряд ли способен удержаться от того, чтобы не использовать свои познания для объяснения соответствующих явлений в психологии народов.

Правда, стоит предупредить, что сходство табу с болезнью навязчивости может быть сугубо внешним, может относиться лишь к проявлениям того и другого, но не затрагивать сущность. Природа любит пользоваться одинаковыми формами при самых разнообразных биологических соотношениях — к примеру, вспомним ветвистый облик кораллов и растений, сходный с «ветвлением» ряда кристаллов или при образовании некоторых химических осадков. Будет слишком поспешно и малополезно обосновывать выводы, относящиеся к внутреннему сродству, подобным внешним сходством, вытекающим из общности механических условий. Держа в уме это предупреждение, мы все же ни в коем случае не должны отказываться от нашего намерения прибегнуть к сравнению.

* * *

Наиболее очевидное и бросающееся в глаза сходство навязчивых запретов у нервнобольных с запретами-табу состоит в том, что в обоих случаях отсутствуют мотивировки, а происхождение ограничений загадочно. Они возникают в некий неустановленный момент времени и должны соблюдаться вследствие непреодолимого страха. Тут не требуется угрозы наказания извне, поскольку присутствует внутренняя уверенность, моральная убежденность в том, что нарушение приведет к непереносимому страданию. Больные, страдающие навязчивостью, признаются в смутном чувстве, будто из-за нарушения запрета пострадает кто-то из людей, их окружающих. Какого рода будет вред, им неведомо, да и указанные скудные сведения получаешь чаще всего при искупительных и предохранительных действиях, о которых будет сказано далее, а не при самих запретах.

Как и для табу, главным запретом и ядром невроза является прикосновение, а потому его порой называют боязнью прикосновения — délire de toucher. Этот запрет распространяется не только на непосредственное телесное прикосновение, но и на всякое другое «вступление в контакт», в переносном смысле слова. Все, что направляет мысли пациента на запретный объект, все, что устанавливает мысленное соприкосновение, запрещено в той же степени, что и прямое физическое касание. То же самое расширение понятия наблюдается у табу.

Отчасти цель запретов представляется совершенно понятной, однако отчасти она выглядит непостижимой, нелепой и бессмысленной. Запреты второго вида мы называем «ритуальными»; схожее различение присуще опять-таки и табу.

Навязчивым запретам свойственна чрезвычайная подвижность, они переносятся с одного объекта на другой какими угодно путями при любых условиях, из-за чего новые объекты, по удачному выражению одной моей больной, становятся «невозможными». В итоге целый мир приобретает отпечаток «невозможности». Больные навязчивостью ведут себя так, как если бы «невозможные» люди и вещи были носителями опасной заразы, способной распространяться посредством контакта на все, находящееся по соседству. Те же признаки способности к заражению и перенесению отмечались выше при описании табу. Мы знаем также, что нарушители табу, прикоснувшиеся к запретному объекту, сами табуируются, и никому не позволено к ним прикасаться.

Приведу для наглядности два примера перенесения (правильнее будет сказать — смещения) запретов. Один пример взят из жизни маори, а другой — из моего наблюдения над женщиной, страдавшей навязчивостью.

«Вождь маори не станет раздувать огонь своим дыханием, потому что священное дыхание его уст передаст святость огню, огонь далее — горшку над костром, горшок — пище, которая в нем готовится, а пища — тому, кто ее съест; в результате едок, проглотивший пищу, зараженную дыханием вождя, непременно умрет»^[101].

Муж моей пациентки купил некую утварь и принес покупку домой. Пациентка требует убрать этот предмет домашнего обихода, иначе он сделает «невозможным» помещение, в котором она живет. Она слышала, что утварь приобрели в лавке, которая находится, скажем, на Оленьей улице (Hirschengasse). А фамилию Олень (Hirsch) получила в замужестве ее подруга, которая ныне живет в другом городе и которую она в молодости знала под девичьей фамилией. Эта подруга теперь для нее «невозможна» (табу), и предмет, купленный в Вене, тоже табуируется, как и сама подруга, с которой пациентка больше не желает поддерживать отношения.

Навязчивые запреты вносят строгое воздержание и множество ограничений в жизнь тех, кто им следует, подобно предписаниям табу. Но от некоторых можно избавиться посредством выполнения определенных действий; следовательно, эти действия необходимо совершить, и они навязываются человеку, становятся обсессивными (вне всякого сомнения, они по своей природе суть покаяния, меры защиты и очищения). Самым распространенным из этих навязчивых действий является омовение («мания умывания»). Отдельные предписания табу также возможно заменить — точнее, их нарушение возможно искупить сходным «ритуалом», среди которых особым предпочтением пользуется все то же омовение.

Подытожим, в каких пунктах выражается ярче всего сходство обычаев табу с симптомами невроза навязчивости: 1) полная немотивированность запретов; 2) стойкость запретов благодаря внутреннему принуждению; 3) способность легко смещаться и опасность заражения от запретного объекта; 4) запреты подталкивают к совершению ритуальных действий.

* * *

Клиническая история и психический механизм навязчивого невроза стали нам известными благодаря психоанализу. История болезни в типичном случае страха перед прикосновением такова: в самом начале, в раннем детстве, у пациента проявляется сильное желание прикосновения, цель которого гораздо более специфична, чем можно было бы ожидать. Этому наслаждению вскоре противопоставляется извне запрет на подобные прикосновения^[102]. Запрет усваивается, поскольку находит поддержку у могущественных внутренних сил^[103], и оказывается сильнее влечения, которое стремилось выразиться в прикосновениях. Но вследствие примитивной психической конституции ребенка запрет не в состоянии уничтожить влечение окончательно. В результате влечение — наслаждение от прикосновения — подвергается вытеснению и перемещается в область бессознательного. Налицо сохранение запрета и влечения; второе лишь вытесняется, а не уничтожается, тогда как первый служит преградой для влечения, которое иначе проникло бы в сознание и осуществилось. Возникает неустойчивое положение, психическая фиксация, а из непрерывного конфликта между запретом и влечением вытекает все остальное.

Основной признак психологической констелляции^[104], зафиксированной таким образом, состоит в том, что можно описать как амбивалентное^[105] отношение индивидуума к объекту (вернее, к определенному действию в связи с этим объектом). Индивидуум постоянно желает повторять это действие (прикосновение). Конфликт между двумя позывами невозможно удовлетворительно примирить, поскольку (тут по-другому не скажешь) они располагаются в душевной жизни человека так, что попросту не могут сосуществовать. Запрет болезненно осознается, тогда как упорное желание прикосновений бессознательно, и человек о нем не догадывается. В отсутствие этого психологического фактора подобная амбивалентность не может длиться долго и не приводит к указанным последствиям.

В нашей клинической истории мы придаем решающее значение вмешательству запрета в самом раннем детстве; позднее в жизни схожее влияние оказывает в своем развитии механизм вытеснения. Из-за вытеснения, которое навязывается и которое подразумевает забывание (амнезию), мотивировка осознаваемого запрета остается неизвестной, а все попытки интеллектуально преодолеть запрет терпят неудачу, ибо они лишены какой бы то ни было точки опоры. Запрет обязан своей силой и навязчивым характером именно бессознательной противоположности, то есть скрытому и неудовлетворенному желанию, иначе говоря, внутренней необходимости, недоступной осознанному восприятию. Та легкость, с которой запрет переносится и распространяется, отражает процесс, обусловленный бессознательным желанием и немало облегченный психологическими условиями бессознательного. Инстинктивное желание постоянно смещается, дабы избежать impasse^[106], и старается подобрать замену запретному, будь то объекты или действия. В результате смещается сам запрет, который распространяется на новые цели, доступные для запретного побуждения. На каждую новую попытку вытесненного либидо прорваться запрет лишь усиливается. Взаимная задержка этих противоположностей порождает потребность в разряде, в уменьшении господствующего в душе напряжения; этому обстоятельству можно приписать причину навязчивых действий. В неврозе перед нами предстают явно компромиссные действия: с одной точки зрения, это доказательства раскаяния, проявления искупления и т. п., а с другой — замещающие действия, которые восполняют влечению недоступность запрещенного. Закон невротического заболевания гласит, что эти навязчивые действия все больше и больше поддаются влечению и приближаются все неуклоннее к первоначально запрещенной деятельности.

* * *

Поставим теперь эксперимент: будем рассматривать табу так, словно оно по своей природе схоже с навязчивыми запретами наших больных. При этом следует изначально прояснить, что многие наблюдаемые нами запреты-табу принадлежат к явлениям вторичным, к плодам смещения и искажения, так что мы должны быть довольны, если нам удастся пролить некоторый свет на некоторые исходные и самые значительные из запретов. Кроме того, различия в положении дикаря и невротика, вне сомнения, достаточно существенны, исключают полное совпадение и не допускают полного отождествления обеих ситуаций во всех пунктах.

В первую очередь отметим, что нет смысла расспрашивать дикарей о подлинных мотивах запретов, то есть о происхождении табу. Мы обоснованно предполагаем, что они не в состоянии что-либо рассказать, поскольку их фактическая мотивировка должна быть «бессознательной». Зато вполне возможно реконструировать историю табу по образцу навязчивых запретов. Табу, по нашему мнению, суть очень древние запреты, когда-то наложенные извне на целое поколение первобытных людей, насильственно навязанные ему предыдущим поколением. Эти запреты затрагивали деятельность, к которой первобытные люди имели немалую склонность. Далее они сохранялись из поколения в поколение — быть может, только вследствие традиции, при передаче родительской и общественной власти. В поздних поколениях они, не исключено, сделались «упорядоченными», как часть унаследованного психического богатства. Кто сможет ответить на вопрос, существуют ли такие «врожденные» идеи или воплощаются ли они именно в этом случае — в сочетании с воспитанием или сами по себе — для фиксации табу? Но из факта сохранности табу следует, что первоначальное желание совершить запретное действие до сих пор существует у народов, которые придерживаются табу. У них должно иметься амбивалентное отношение к табу: в своем бессознательном они наверняка больше всего хотят нарушить запреты, однако боятся своего желания, и страх пересиливает искушение. Желание у каждого представителя первобытных народов бессознательное, как и у невротиков.

К древнейшим и важнейшим запретам принадлежат оба главных правила тотемизма — не убивать животное-тотем и избегать половой близости с членами того же клана другого пола.

Оба правила, по всей видимости, можно счесть наиболее древними и самыми сильными людскими соблазнами. Нам не дано уже этого понять, и мы не можем проверить правоту наших предположений на этих примерах до тех пор, пока нам совершенно неведомы смысл и происхождение тотемической системы. Но описание указанных табу и их совпадение напомнят всякому, кто знаком с психоаналитическими исследованиями индивидуумов, что здесь обнаруживается нечто определенное — как выражаются психоаналитики, центральное звено инфантильных желаний и ядро неврозов^[107].

Разнообразие проявлений табу, которое вылилось в попытки их классификации, как я упоминал выше, сводится в итоге к единственному выводу: основанием табу служит запретное действие, к совершению которого побуждает сильная склонность в бессознательном.

Мы уже видели, но пока не осознали, что всякий, кто совершает запретное действие, сам табуируется. Как увязать этот факт с тем обстоятельством, что табу затрагивает не только человека, посягнувшего на запрет, но и тех, кто пребывает в особом физическом состоянии, а также сами эти состояния и безличные предметы? Что за опасное свойство остается неизменным при всех различных условиях? Оно может быть лишь вот чем: речь идет о способности возбуждать амбивалентность и соблазнять человека нарушением запрета.

Тот, кто нарушил табу, сам становится табу, ибо приобретает опасное свойство вводить других в искушение своим примером. Почему ему позволяется то, что запрещено другим? То есть он действительно становится заразным, поскольку всякий пример заражает желанием подражать; отсюда необходимость избегать такого человека.

Но и тот, кто не нарушал табу, рискует табуироваться, временно или даже постоянно, угодив в состояние, которое способно пробуждать запретные желания у других и вызывать амбивалентный конфликт. Большинство исключительных положений и ситуаций подпадает под определение таких состояний и внушает опасную силу. Царь и вождь возбуждают зависть своими привилегиями; полагаю, никто не откажется однажды стать царем или королем. Мертвецы, новорожденные, женщины в период кровотечений или при родах — все они искушают особой беспомощностью; только что достигший зрелости юноша вступает в пору новых удовольствий от жизни. Потому все эти лица и все эти состояния составляют табу, ведь искушению нельзя поддаваться.

Теперь мы понимаем и то, почему величина маны у различных лиц взаимно уменьшается и даже может быть частично взаимно уничтожена. Царское табу слишком велико для подданного, ибо социальное различие между ними чрезмерно. Но священник или жрец может стать удобным посредником между ними. В переводе с языка табу на язык нормальной психологии это означает, что подданный, опасаясь громадного искушения, которым чревато общение с государем, вполне может вытерпеть общение с чиновником, ибо последнему завидуют куда меньше, а положение чиновника и вовсе кажется достижимым. Сам придворный может умерить свою зависть к правителю, употребляя власть, которой он обладает. Так менее значительные различия в величине соблазнительной магической силы вызывают меньше опасений, нежели различия существенные.

Ясно также и то, каким образом нарушение определенных табу несет угрозу и почему все члены общества должны наказывать или искупать это нарушение, чтобы не пострадать самим. Если заменить сознательные душевные движения бессознательными желаниями, мы поймем, что опасность и вправду существует. Она заключается в риске подражания, стремительно ведущего к распаду общества. Если другие не станут наказывать за нарушения табу, им придется признать, что в них имеется то же устремление, что и у преступника.

Нас не должен удивлять тот факт, что прикосновение в ограничениях табу играет ту же роль, что и при délire de toucher, пусть тайный смысл запрета при табу отличается по своему содержанию от смысла при неврозе. Прикосновение есть первый шаг к установлению обладания, к попытке подчинить себе человека или предмет.

Заразительную силу, присущую табу, мы объяснили способностью — посредством ряда качеств — вводить в искушение или побуждать к подражанию. С этим утверждением как будто плохо сочетается заявление, что заразительность табу выражается преимущественно в его перенесении на материальные предметы, которые затем сами становятся носителями табу.

Способность табу к перенесению отражает доказанную при неврозах склонность бессознательного влечения смещаться ассоциативным путем, обращаться на все новые объекты. Так наше внимание вынуждено согласиться с тем, что опасной магической силе маны соответствуют две реальные способности — способность напоминать человеку о его собственных запретных желаниях и способность, явно более важная, соблазнять его нарушением запретов в пользу этих желаний. Обе способности возможно свести к одной, если мы допустим, что в первобытной душевной жизни пробуждение воспоминания о запретном действии связано с пробуждением склонности к осуществлению этого действия. В таком случае воспоминание и искушение снова сливаются. Нужно еще признать, что если пример человека, нарушившего табу, соблазняет другого к такому же поступку, то непослушание распространяется, как зараза, подобно тому, как табу переносится с человека на предмет и с одного материального объекта на другой.

Если нарушение табу возможно исправить покаянием или искуплением, означающим, по сути, отказ от какого-либо блага или свободы, это доказывает, что выполнение предписаний табу само есть отказ — от чего-то крайне желанного. Невыполнение одного отказа подменяется отказом в другом. Отсюда напрашивается вывод, что раскаяние важнее очищения в ритуалах табу.

* * *

Позволю себе подытожить то понимание, какое появилось у нас в результате уподобления табу навязчивым запретам невротиков. Табу — древнейший запрет, принудительно налагавшийся извне (какой-нибудь властью) и направленный против сильнейших людских вожделений. Желание нарушить этот запрет пребывает в бессознательном. Люди, подчиняющиеся табу, испытывают двойственное (амбивалентное) отношение к тому, что табуируется. Приписываемая табу магическая сила опирается на способность вводить в искушение; она действует сродни заразе, ибо пример заразителен, ибо запрещенное вожделение в бессознательном переносится с чего-то одного на что-то другое. Искупление нарушения табу посредством воздержания доказывает, что в основе соблюдения табу лежит именно воздержание.

III

Теперь желательно выяснить, какова ценность нашего уподобления табу навязчивому неврозу — и какова польза от предложенного на основании этого уподобления понимания табу. Очевидно, что все здесь сводится к следующему: наше новое понимание ценно в том случае, если предоставляет какие-либо преимущества перед иными толкованиями, если оно объясняет табу лучше, чем при других разъяснениях. Велико искушение посчитать, что мы уже привели достаточно доказательств выше, однако нелишним будет подкрепить наши утверждения дополнительными подробными примерами применения запретов табу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

58

Totem und Tabu: Einige Übereinstimmungen im Seelenleben der Wilden und der Neurotiker./ Перевод выполнен по изданию 1934 г., дополненному и уточненному автором по сравнению с первым изданием 1913 г.

59

Психоаналитический журнал, основанный З. Фрейдом в 1912 г. — Примеч. пер.

60

В. Вундт — немецкий физиолог и психолог, один из столпов экспериментальной и социальной психологии, а также психологии народов; считал, что сознание, подобно предметам физики или химии, разложимо на опознаваемые составные части. Автор ссылается на 10-томное сочинение Вундта «Психология народов». — Примеч. пер.

61

Имеется в виду школа аналитической психологии К. Г. Юнга. — Примеч. пер.

62

В дальнейшем изложении автор сам опровергает это утверждение о «незначительности» следов тотемизма в современном обществе; см. также, например, очерк К. Леви-Стросса «Тотемизм сегодня» (рус. пер. 1994) и многочисленные примеры использования тотемических приемов и контекстов в практиках движения нью-эйдж (нью-эйдж в России — см.: Шнирельман В. А. Интеллектуальные лабиринты. Очерки идеологий в современной России. М.: Academia, 2004 и др.). — Примеч. пер.

63

Имеется в виду сионистское движение, которое значительно окрепло из-за переезда множества евреев в Палестину ради создания еврейского государства. — Примеч. пер.

64

Так у автора; в начале XX столетия этот термин употреблялся в достаточном широком значении и охватывал всех живых существ, а не только животных. — Примеч. пер.

65

«Тотемные узы крепче кровных и семейных в современном их значении» (Фрэзер). — Примеч. авт. Список литературы см. в библиографии. — Ред.

66

Это чрезвычайно сжатое изложение тотемической системы требует, безусловно, дальнейших уточнений и разъяснений. Само слово «тотем» (в форме totam) было впервые употреблено в 1791 году англичанином Дж. Лонгом (торговец; провел несколько лет среди индейцев оджибве, оставил любопытные по содержанию дневниковые записи. — Пер.), который ссылался на североамериканских индейцев. Постепенно это явление удостоилось широкого научного интереса, и появилось множество исследовательских работ, среди которых я выделяю те, которые представляются мне наиболее важными. В первую очередь это книга Дж. Фрэзера «Тотемизм и экзогамия» (в четырех томах, 1910), а еще работы Эндрю Лэнга (британский историк, этнограф, писатель, один из основоположников культурной антропологии. — Пер.), в частности «Тайна тотема» (1905). Первым, кто осознал важность тотемизма для доисторического человека, был шотландец Джон Фергюсон Макленнан (1869–1870; юрист и этнолог, автор теории взаимосвязи социальных структур и примитивных религий. — Пер.). Тотемические установления наблюдались и наблюдаются в действии не только среди австралийцев, но также среди индейцев Северной Америки, среди народов Океании, Ост-Индии и во многих областях Африки. Кроме того, из многочисленных свойств душевной жизни, иначе не поддающихся объяснению, можно сделать вывод, что некогда тотемизм был распространен среди арийских и семитских племен Европы и Азии. Поэтому во многих исследованиях он рассматривается как неотъемлемая часть развития человечества, как этап, через который род людской проходит повсеместно.

Как именно первобытный человек пришел к почитанию тотемов? Каким образом, если уж на то пошло, эти люди набрели на мысль, будто происхождение от того или иного животного налагает на них некие общественные обязательства и, как будет показано далее, определенные половые ограничения? На сей счет имеется ряд теорий — их обзор для немецкого читателя предложил Вундт (1906), — однако согласия среди ученых нет. Сам я намереваюсь в скором времени посвятить тотемизму отдельную работу, в которой рассмотрю этот вопрос с точки зрения психоанализа (См. четвертый очерк в настоящем издании. — Ред.).

Нужно отметить, что оспариваются не только тотемические теории: сами факты в том изложении, которое я привел выше, не находят единодушного толкования. Поэтому едва ли можно встретить утверждение, которое не сопровождалось бы исключениями и противоречиями. Так или иначе, не следует забывать о том, что даже наиболее примитивные и консервативные народности суть древние народы, за плечами которых длинная история развития, и на протяжении этой истории исходные условия существования неизбежно искажались и менялись. Посему среди тех народов, у которых тотемизм практикуется по сей день, мы обнаруживаем различные стадии его упадка, отмирания или превращения в иные формы общественной и религиозной деятельности — либо некое статичное положение, которое все равно сильно отличается от исходного. В последнем случае затруднительно решить, должны ли мы считать текущее состояние дел истинной картиной, отражающей важнейшие черты прошлой жизни, или вторичным их искажением. — Примеч. авт.

67

С другой стороны, во всех применениях этого запрета отцу из клана кенгуру позволяется совершать кровосмешение со своими дочерями из клана эму. При наследовании тотема по мужской линии, впрочем, отцу-кенгуру возбраняется инцест с дочерями (раз все его дети тоже кенгуру), а сыну разрешается инцест с матерью. Эти следствия тотемных запретов указывают на то, что наследование по материнской линии более древнее, чем наследование по отцовской линии, поскольку есть веские основания думать, что запреты в первую очередь призваны избавить мать от инцестуозных вожделений сына. — Примеч. авт.

68

Как и большинства прочих тотемических сообществ. — Примеч. авт.

69

Американский этнограф Л. Г. Морган, один из основоположников эволюционизма в социальных науках, выдвинул научную теорию первобытного общества; под «классифицирующей» Морган понимал групповую систему родства, когда сообщество родичей обозначается одним общим названием. — Примеч. пер.

70

Имеется в виду культ Аполлона как божественного покровителя осмысленной жизни, «аполлонического» начала, которому Ф. Ницше противопоставлял стихийное «дионисийское» начало (см. работу Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» и исследование Иванова В. И. «Дионис и прадионисийство»). — Примеч. пер.

71

Австралийский священник, проповедник и этнограф-любитель, в сотрудничестве с натуралистом А. Л. Хауиттом много занимался изучением нравов аборигенов Фиджи. — Примеч. пер.

72

Финский социолог и сексолог, автор ряда работ по экзогамии. — Примеч. пер.

73

Австралийские этнографы, много лет наблюдали за австралийскими аборигенами и в соавторстве опубликовали фундаментальное исследование «Первобытные племена центральной Австралии» (1896). — Примеч. пер.

74

Здесь: побуждение к возникновению (фр.). — Примеч. ред.

75

В оригинале бо́льшая часть этнографических терминов приводится именно по-английски. — Примеч. ред.

76

Количество тотемов взято произвольно. — Примеч. авт.

77

Здесь автор, видимо, допустил ошибку, поскольку комментарий в некоторых деталях не соответствует рисунку.

78

Шторфер (1911) совсем недавно подчеркнул это обстоятельство. — Примеч. авт. Й. Шторфер — австрийский журналист, писатель и издатель. — Примеч. пер.

79

Имеется в виду инициация — обряд посвящения во взрослые; пройдя такой обряд, подросток признается полноправным членом сообщества. — Примеч. пер.

80

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Кодрингтона (1891). — Примеч. авт. Р. Г. Кодрингтон — британский священник, этнограф, первый исследователь меланезийского общества. — Примеч. пер.

81

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Ламбера (1900). — Примеч. авт. П. Ламбер — французский миссионер и этнограф-любитель, почти полвека прожил среди дикарей Новой Каледонии. — Примеч. пер.

82

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Паркинсона (1907). — Примеч. авт. Р. Паркинсон — датский путешественник и этнограф. — Примеч. пер.

83

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Пекеля (1908). — Примеч. авт. П. Пекель — немецкий этнограф. — Примеч. пер.

84

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Фисона (1885). — Примеч. авт.

85

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Жюстра (1902). — Примеч. авт. М. Жюстра — датский путешественник и этнограф. — Примеч. пер.

86

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Жюно (1898). — Примеч. авт. А. Жюно — швейцарский миссионер и этнограф-любитель. — Примеч. пер.

87

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Хобли (неопубл.). — Примеч. авт. Ч. Хобли — один из первых британских колониальных администраторов в Кении. — Примеч. пер.

88

Не следует путать эти тихоокеанские острова с островом Бэнкса у северного побережья Канады. — Примеч. пер.

89

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Кодрингтона (1891). — Примеч. авт.

90

Фрэзер (1910, 2) со ссылкой на Риббе (1903). — Примеч. авт. К. Риббе — немецкий путешественник, натуралист и этнограф. — Примеч. пер.

91

Э. Кроули — британский сексолог и социолог, исследователь форм брака. — Примеч. пер.

92

Также Лаббок; британский биолог, археолог и этнограф. — Примеч. пер.

93

Британский этнолог, один из основоположников социальной антропологии и антропологии религии. — Примеч. пер.

94

Кроули (1902) со ссылкой на Лесли (1875). — Примеч. авт. Д. Лесли — шотландский путешественник. — Примеч. пер.

95

Последнее, но немаловажное (англ.). — Примеч. ред.

96

Там же приводится список полезной литературы по теме. — Примеч. авт.

97

Британский этнолог и психолог, проводил полевые исследования в Нигерии и Сьерра-Леоне. — Примеч. пер.

98

Термин «мана» получил широкое распространение в европейской науке после публикации ряда работ британских и немецких этнографов, изучавших первобытные верования народов Полинезии и Меланезии. Кроме того, этим термином широко пользовался британский этнограф Э. Б. Тайлор в своем популярном труде «Первобытная культура». Мана — существующая в природе сверхъестественная сила, носителями которой могут быть отдельные люди, животные, различные предметы, а также «духи». — Примеч. пер.

99

В этом случае употребление слова «табу» в его исходном значении может быть оставлено без внимания. — Примеч. авт.

100

Ср. первый и четвертый очерки данной работы. — Примеч. авт.

101

Фрэзер (1911b) со ссылкой на Тайлора (1870). — Примеч. авт.

102

Как желание, так и запрет относятся к собственным гениталиям ребенка. — Примеч. авт.

103

Имеется в виду привязанность ребенка к лицам, от которых исходит запрет. — Примеч. авт.

104

В аналитической (юнгианской) психологии констелляция — объединение психических содержаний; здесь автор говорит, скорее, о накоплении и уплотнении таких содержаний. — Примеч. пер.

105

Заимствую удачное выражение Блейлера (1910). — Примеч. авт. Э. Блейлер — швейцарский психиатр, ввел в употребление понятия шизофрении и аутизма. — Примеч. пер.

106

Тупика (фр.). — Примеч. ред.

107

См. мою работу о тотемизме, на которую я неоднократно ссылался и буду ссылаться впредь (четвертый очерк в настоящем издании. — Ред.). — Примеч. авт.