Суета. Хо-хо, ха-ха

Заря Ляп, 2018

Они эгоистичны, жестоки, беспринципны. А таким мир всегда уступает, такие им правят. Но в жизнь их, неизбежностью, вмешивается неведомое Обещание – данное основателем рода, неисполненное. И еще кое-что – наблюдающее, оценивающее, ими забавляющееся и в то же время безмерно их опасающееся.

7. Слабый толчок — и колеса приходят в движение

Почти два часа идет Тамара по Дороге навстречу вчера высланной на станцию повозке. И все это время подтравливает ее прилепившееся к ней беспокойство. И все это время убеждает она себя в том, что в краю этом ничто, ею не принимаемое, коснуться ее не может. Просто не может. И все время спрашивает себя: неужели она, вот так, оставит братьев с тем настоящим одних? И отвечает, что — да, оставит, потому что… потому что то настоящее не ее, не ее, не ее; потому что… потому что быть ей одной, одной, одной, одной; потому что, пока она здесь, тому настоящему не набрать силу, не набрать — так ей кажется и на это она надеется; и потому что просто ВЫБИРАЕТ не знать того настоящего. И все это время настаивает на радости встречи с братом. Однако сколько уже идет — и все нет? Может, и не приедет? Может, задержало что в столице опять? Но вот Уман останавливается, разворачивая уши интересом в даль Дороги. Останавливается и Тамара. Ожидая, высматривая точку на горизонте. И точка появляется.

Тамара пропускает вздох. Виктор. Скоро. СКОРО!

Небо над головой ее сворачивается в колпак. Колпак раскачивается маятником.

В лес бы сейчас, в обступивший Дорогу лес. В него бы. В даруемый им покой. Под защиту крон его… Лес, мой ты лес!.. Нет.

Тамара не отрывает взгляд от точки. Ждет. Наконец разрастается та лошадьми, возничим и повозкой. Маятник же разрастается гулом, и слышит Тамара, как пропахивает мир непостижимо мощная высь его. Уш-ш-ш-ш. Уш-ш-ш-ш. Уш-ш-ш-ш. Уш-ш-ш-ш… Пригнуться бы. Сжаться. Слиться с Дорогой. Нет. Все. Виктор! Глаза его, очень скоро глаза его. Лукавые, просчитывающие. Но также от всего и всех отвлеченные — блуждающие в чем? А еще — ласкающие, а еще — строгие. Сложные глаза. Чарующие. К ним теперь. К ним теперь, всем — и предчувствием, и радостью. Всем. К брату.

Возничий придерживает лошадей, останавливает. Раскланивается, приподнимаясь на козлах. Желает госпоже доброго дня.

Тамара отвечает:

— И вам, Саныч, непременно доброго.

Дверца повозки распахивается, жестко ударяясь о стенку, отскакивая от нее, ударом разбивая гул маятника на шепот и всхлипы, на какие-то далекие слова, речитативом произносимые, — все дальше отступающие, пропадающие. Пропавшие.

Тамара нерешительными, настороженными шагами приближается к повозке. К темному проему в ней. Чуть ли не к ночи. Слышит беззаботное:

— Прыгай, Вишня!

Рука в черной перчатке протягивается, Тамара помощь принимает, ногу на подножку ставит — легкий рывок, перехват, и она внутри. Глаза брата в ее глаза смотрят.

— Здравствуй, Вишня! — улыбаются они.

Тамара отвечает на приветствие осторожным кивком и присаживается на скамью, напротив глаз. Завороженно всматриваясь в них.

Уман в повозку запрыгивает. Меж Заботой и старым — голосом, запахом и щекотливым почесыванием, похлопыванием по брюшку запомнившимся — знакомым устраивается, на того оценивающе смотрит.

Виктор снимает перчатки, ладонь к носу пса протягивает и к псу обращается:

— А о вас писали. И все больше хорошее писали. Да вы, сударь, может, признаёте меня? Правда, крохотными тогда были. Круглыми. А я куриную ножку вам скармливал. Признаёте?

Уман ладонь изучает, в суть голоса вникает — место знакомому в жизни Заботы и своей определяет. Решение приняв, к ногам Заботы заваливается, уши в стороны расставляет и слабо хвостом повиливает: важное понял, важное принял, спокоен.

Виктор отбрасывает перчатки на скамейку, поднимает смеющиеся глаза на сестру:

— А я спал. Только что спал! Здесь, на лавке этой спал. Роскошь! Тамара, такая роскошь: никто не лезет, ничего не опасаешься; срочность голову не мнет, мозги не жует. Покой! Ну что, поехали?

Тамара молчит — видение наплывает на нее: птицей зависает она в воздухе, высоко-высоко зависает и смотрит вниз, на хребет горы и на путника, по нему шагающего. В последний раз она его видит, в самый последний раз. Но кто он? Не вспомнить и не узнать, а ведь из ее он жизни. Поднял бы голову!..

— Вишня? Слово скажешь?

Тамара брата почти не слышит: ей важно узнать того, шагающего. Важно, потому что больше она его не увидит.

— Вишня?

Путник поднимает-таки голову, но все, что птица-Тамара видит, это блеск. Как от хрусталя, свет отражается от лица, к ней поднятого, и видение исчезает. В ушах ее тревожный крик птицы. Горе предвещающий. Тамара вздрагивает и хватает брата за руку:

— Не забирай меня отсюда. Даже не предлагай.

— Я не за этим, — удивляется он.

— Не забирай.

— Вишня, дорогая моя Вишня, я не за этим, — серьезно обещает брат. — Только в гости. Увидеть. Да и не пойду я против воли твоей.

Тамара облегченно выдыхает:

— Конечно… Ты надолго?

— Уже надоел?

Тамара нахмуривается:

— Витя! Вокруг… Что-то закручивается вокруг нас. Неужели не чувствуешь?

Брат беспечно улыбается:

— Чувствую.

— Тоже?! Как?

— Более обычного ненасытен я. Бешусь. Всего мне мало, Тамара. Всего. Боли мало, смеха мало. Мало, мало — большего заглотнуть хочется. Запастись. Для чего? Почему?

Тамара предлагает:

— Останься здесь.

— Нет, — в лукавый полет уходят уголки губ брата. — Тебе не я нужен.

Тамара отводит взгляд в сторону. Молчит. Наконец говорит:

— Нужен. Ты нужен, ты всегда нужен.

— Ты и строчки мне не послала.

— Никому не послала. Никому. Я… я заморозила себя.

— Даже так?.. Родоста не помогла, значит?

— Что ты, что ты?! Я бы без твоего лекарства… Ты понимаешь… я порванная была, а ты меня еще больше порвал, и как-то после этого мне жить захотелось, быть захотелось, и я срослась. Себе обрадовалась.

Брат усмехается:

— Хорошо сказала. А признайся, о ТОМ иногда думаешь?

Тамара признается:

— Да, порой.

— И тебе назад, в ТО, хочется, и ты стыдишься, и оттого такая странная сейчас?

Тамара оставляет вопрос без ответа, понимая, что брат просто забавляется ею. Да и отвлекает от тревоги. Виктор же поворачивается ухмылкой расползающимся лицом к лежащей около него дорожной сумке и, стряхнув с нее невидимую пылинку, потянувшись за перчатками, сложив их вдвое, втиснув в кармашек сумки, объявляет:

— Мы дом купили.

— Зачем?

Взгляд Виктора возвращается очищенным от ухмылки:

— Вместе жить хотим. Вместе. Однако обязательно так, чтобы на пятки друг другу не наступать, — общими комнатами и АПАРТАМЕНТАМИ. Хотя Мать вот не соглашается — хочет в старом остаться. Тебе, конечно, на случай визита тоже апартаменты устроили.

— Мне?

— Тебе. Конечно, и тебе. Я твои комнаты, уж извини, по своему разумению обустроил. Всем вроде бы нравится, но не Алеше, он…

— А как Алеша? — перебивает Тамара.

Голос Виктора набирает приторность:

— У Алеши узнавай.

Тамара слабо возмущается:

— Вот. Так и Мать, и Дед отвечают.

Виктор фыркает:

— Тебе только два слова черкнуть: «Как ты?» — и он тебе книгой отпишет. Зачем ты так? В чем наша вина?

— Это я. Не вы, а я.

— В чем твоя вина?

Тамара молчит, брат усмехается:

— Вижу, и ты неуемна. Моей «болезнью» больна.

— Почему?

— Сладость в муке, боли находишь.

— Но…

— Каждому свое, Вишня. Свое… Мне — прут, тебе — одиночество. Так, чтобы «больше — не выпить». На время.

— Не прав — мне здесь хорошо. У меня даже есть друг.

— Уман? И вы неразлучны, и лес вам в прогулку по парку. В обычный такой моцион.

— Так тебе обо мне писали?

— НАМ многое о тебе писали. Конечно, писали. Ведь МЫ нос от тебя не воротили.

Тамара, помолчав, признается:

— Я люблю моего пса. Может, тебе в смех, да…

Виктор кивает:

— И нам он дорог, и мы ему угодны. Видишь, как быстро меня принял? Знает, что ты всегда у меня на уме, знает, чего от него хочу, и сам того же хочет… Сколько еще намереваешься рыжика своего по лесам таскать?

Тамара улыбается:

— Ему лес, по самой природе, в охоту.

— А тебе почему в охоту? Что в нем особенного? Себя проверяешь? Остроту существования лучше прочувствовать хочешь? Скучно тебе?

Тамара пожимает плечами:

— Нравится. Нравится идти и о своем думать, а потом понимать, что ни о чем, оказывается, и не думала — не напрягалась; просто шла, и мысли просто сами собой лились. Люблю лес: в нем красиво и таинственно. В нем свобода и в нем покой.

— Волки в нем и медведи.

— От них Уман оберегает. Ружье есть.

— Писали, что стреляешь метко. Хвалили.

— О, это Дед. Ему в неудовольствие, если олень подстреленным уйдет. Не любит такого. Поэтому осторожничаю: жду, жду, и только когда совершенно уверена, на спуск жму. Да и все это Уман. Он зверя выследит, поднимет, ко мне выведет и под прицел аккуратно выставит.

— А медведя почему не трогаешь? Не решаешься?

— Ни медведя, ни волка не трогаю. Хотя несколько раз, по нужде, волков била, а так — волки наших мужиков забота. Они их прореживают. А медведь… и меня, и Умку поломает, если рука дрогнет и пуля не дойдет. Не по мне задача. И потом, у них глаза…

— Глаза?

Тамара кивает:

— Глаза. Они такие… Все им никак не пробудиться. Нет, медведя не смогла бы застрелить.

— Из-за глаз?

Тамара опять кивает.

— А у оленя глаза какие? Живенькие, пульку привечающие?

Тамара вскидывается:

— А что еще есть можно здесь? Как здесь без мяса?

Виктор смеется и примиряюще разводит руками:

— А что Мать? Больше «помочь» тебе не пытается? Остановить, к Дому привить? Не могу поверить, что она тебе ТАКОЕ разрешает. Неужели не отговаривала от лесных увеселений?

— Мама… Мы же у Деда. А Дед, как обычно: жизнь твоя, живи как знаешь… Терпит Мама.

— А как Дед?

— У него узнавай, — тут же мстительно предлагает Тамара.

Виктор, хохотнув, спрашивает о другом:

— А чем, окромя охоты, занимаешься?

Тамара вздыхает:

— Бумагами — почту регистрирую, раскладываю, подшиваю; черновики начисто переписываю. Записи по кладовым веду. Не поверишь — у меня в Кабинете свой стол.

— И много интересного узнаешь?

— Откуда?

— Пока переписываешь.

— Нет. Все в компот вываривается. Нет интереса. Даже и не пытаюсь понять, сопоставить. Тошнит. Так, слова чернилами вьются, и я их вязь на другом листе повторяю.

Губы брата кривятся насмешкой:

— Второй Матери из тебя, видимо, не получится.

Тамара, улыбнувшись, соглашается:

— Не получится. Нет интереса.

— А к чему есть?

Тамара задумывается, отвечает:

— Ходить, бродить люблю.

— Это уже много! — посмеиваясь, поощряет сестру брат и замечает: — А ведь мы стоим!

Приподнявшись, потянувшись к дверце, Виктор ее захлопывает. Темно сразу становится: в повозке три окошка, но они плотно зашторены и потому свет пропускают без охоты.

В этом полумраке глаза Виктора приближаются к Тамариным, и он говорит, признанием:

— Я люблю тебя.

— Знаю, — почему-то переходит на шепот Тамара.

— Ты все решила правильно. Ты правильно выбрала.

— Это сердце, — слабо улыбается Тамара.

— Которого у тебя нет, — улыбается и брат, и глаза его разгораются жалостливой лаской. — Возвращайся. То, чего страшишься, все равно нагонит. Отыщет. А мы будем рядом.

— Можно и иначе.

— А это как?

— Если я останусь здесь, то… неясное… в полную меру не раскрутится. Кажется мне так.

— Кажется? «Кажется» — это еще не «знается».

— Но — выбор!.. Мне Дед сказал, что этот мир был создан для выбора. И вот я думаю: можно ли выбрать так, чтобы то, чего страшишься, не случилось? Ни с тобой, ни с другими.

— Деда разговорила? Вот как? — присвистывая, удивляется Виктор. — Выбор?

Глаза его удаляются, кулак его трижды стучит в стенку повозки. Слабый толчок — и колеса приходят в движение. За спиной Тамары что-то жалобу выдыхает. Тамара оглядывается: видит длинный плоский ящик, водруженный на ящики поменьше, — это, скорее всего, из него жалоба выскользнула. Выскользнула и распалась на беззвучие. Вспоминает недавний гул, распавшийся на… что? До беззвучия — на что? На знакомое что-то, церковной службе подобное. Да, весьма подобное. Как странно. Вернуть бы услышанное, проверить себя. Прикрывая глаза, старается вспомнить мелодию слов. Слышит настороженное:

— Что там о выборе?

Оборачивается к брату, смотрит на него внимательно, медленно повторяет только что сказанное:

— Этот мир был создан для выбора. ДЛЯ. Настолько, получается, выбор важен… И Дед считает, что выбор — это признак жизни. Говорит, что без него НАСТОЯЩЕЙ жизни нет. Что он, быть может, и суть ее.

Брат усмехается:

— Да уж, суть: все вокруг выбирают.

— Конечно. И все же… Я Деда слушала, думала и… Он сказал, что можно, как бы это… мельтешить по жизни. Думать, что, вот, выбор твой серьезен, обдуман, а все равно выбирать не то, что надо. Не то, что в правильность тебе обернется. Это я говорю о важном, скажем, судьбоносном выборе. А можно сначала выбирать познание себя и уж после вершить следующий выбор. И вершить именно для себя, думая о себе. Только о себе… И это странно очень, ведь получается — свара с миром за свое, но… разве сейчас чем иначе?.. И потом, Дед еще сказал, что по замыслу дано человеку миром править, а он — уродует, именно потому что себя не знает.

— Править? Человек? — брезгливо приопуская уголки губ, переспрашивает Виктор.

— Именно. Но не правит. И оттого вопрос: почему Творец просто не ДАЛ человеку знание о нем самом? Я не задаюсь вопросом о нас — мы ведь другие. Меня интересует — если позволительно, допустимо — логика Творца по отношению к человеку. Зачем замысливать кого-то правителем, а знание необходимое для правильного властвования прятать так глубоко, что задуманному правителю легче новое о себе выдумать, новое опорой принять, нежели познать себя. Зачем? Зачем знание себя самого выставлять возможностью?.. Этот выбор! Я о нем достаточно в библиотеке нашла. Многие пишут. Пишут о том, что Дед сказал: что умение человека выбирать — это подтверждение жизни, а после спрашивают: «Но выбираем ли?» и пускаются в рассуждения о степени вероятности предопределения судьбы Богом. А навстречу им спешат рьяно-таки убежденные в предопределенности, которые, однако, тоже ищут выбор — отмеряют ему какие-то границы. Ищут потому, что иначе, без права выбора, вопрос об ответственности за поступки снимается — а разве можно такую мысль обществу подавать? Ищут и потому, что вот чувствуется мне — по письму, по долгим путаным их рассуждениям — надеются на наличие его. Понимают, что без него — куклы. И не согласны. Какой бы глубины поклоны перед образами ни отмеряли, в какую бы малость ни зажимались — не согласны. Надеются. А вот о совершении или несовершении поступка только лишь после познания самого себя и только в согласии с самим собой всего-то один пишет, и то — с великой робостью. Почему? Почему мысль о важности познания себя от человека чуть ли не закрыта? Зачем такая сложность?

Виктор молчит, раздумывает, потом спрашивает:

— А ты себя распознала теперь? Разглядела, поняла?

Тамара закусывает губу:

— Нет.

— А что так?

— Не знаю. Не желается. Все отвлекаюсь и… с удовольствием отвлекаюсь. И продолжаю мельтешить.

— А! Так, может, все дело в желании?! — взмахивая рукой, картинно заламывая ладонь, восклицает Виктор. — Может, его просто недостаточно? И в тебе, и в человеке? Может, в нем стоит покопаться?

— В желании? — вдумываясь в предложенное, переспрашивает Тамара и задумчиво качает головой: — Его нет. Во мне. Я довольствуюсь собой такой, какой сейчас себя ощущаю, понимаю. Довольствуюсь. А человек… Порой человек желает знать себя, истово желает — у Господа просветления просит!

— А может, просить-то не надо. Ведь это о СЕБЕ. И потом — Господь… — неопределенно пожимает плечом Виктор и, опустив руку на сумку, с нажимом, удовлетворением погладив ее, спрашивает: — А как Дед о выборе узнал? Или вспомнил?

— От людей. Когда-то каким-то людям открывалась правда о мироздании.

— Вот как? И что — Силой они облекались?

— Дед не упомянул Силу. Сказал, что, получив знание, иссушались они и телом, и разумом.

Виктор досадливо морщится:

— А что еще сказал?

Тамара вздыхает:

— О другом молчать велено. Мать выпытывай.

Виктор снова морщится, откидывается к стенке повозки, молчит некоторое время, потом говорит:

— Я везу Деду рассказ. Признание.

— В чем? — тут же живо интересуется Тамара.

Виктор смотрит на нее строго, изучающе:

— Расскажу и тебе. Да сейчас, в уюте, и расскажу… Это тянется за мной из детства. Забывается, вспоминается. Желается. Отторгается. Более всего отторгается… Время у нас есть?

— Есть. Я долго шла.

— Ну, тогда…