Суета. Хо-хо, ха-ха

Заря Ляп, 2018

Они эгоистичны, жестоки, беспринципны. А таким мир всегда уступает, такие им правят. Но в жизнь их, неизбежностью, вмешивается неведомое Обещание – данное основателем рода, неисполненное. И еще кое-что – наблюдающее, оценивающее, ими забавляющееся и в то же время безмерно их опасающееся.

6. Вставай и радуйся!

Сегодня особый день. Ожидают Виктора. И удивительно, насколько занята Тамара именно в этот день.

Бумаги! Вчера сказано было, что торговые записи, документы и письма по заводу и поместьям срочно к перевозу в столицу подготовить следует. И вот, с раннего утра идет бумажный перетряс: Мать определяет, какие именно подшивки в какие именно ящики в какой последовательности укладывать полагается, а Тамара выполняет указания. Она же затаскивает на ящики крышки и вколачивает гвозди — работа тяжелая, пыльная, занозистая. Не для барышни.

Гвозди Тамара научилась вбивать еще в детстве, в полуподвальном помещении флигеля их столичного дома, оборудованного под слесарную мастерскую. Время от времени ее торжественно приглашали туда для обозрения очередного достижения братьев — новой деревянной игрушки, всегда слишком громоздкой, не куклы и тем совершенно не интересной Тамаре. Интерес работа братьев не вызывала еще и потому, что на занятия в мастерскую Тамару не допускали, и из-за этого большущая обида топталась в голове ее и все выпиленное, сколоченное в этой запретной, лишней, противной конуре казалось ей никчемным. Однако, не желая даже намекать на недовольство, на поражение свое, Тамара стойко улыбалась и вовсю расхваливала не милые ей никчемушки. В тот день ее пригласили полюбоваться только что сработанным кораблем. И тогда-то и привлекли ее внимание блестящие пуговки гвоздиков, линейной аккуратностью разбегающиеся по деревянному корпусу игрушки-переростка. Идея неясная в них почувствовалась. Тамара упросила показать, как следует с гвоздями обращаться, и даже сама несколько в доску вбила. Еще немного покрутившись по мастерской, выскользнула из нее тайной обладательницей одного из молотков. Чуть позже раздобыла и гвозди.

И вот девятилетняя Тамара вдумчиво изучает мебель в своей комнате. Выбирает. Замечает, что взгляд нет-нет да и перескакивает на шесть мелких выдвижных ящичков, засевших в письменном столе; печально, просительно поглядывающих на нее кольцами ручек. Смотрит на ящики очень внимательно. И вдруг неясность в голове ее сцепляется в восторженность: ЕДИНЕНИЕ! А далее сочиняется уверенность в том, что ящики когда-то были частью стола и им было хорошо, но их потом отделили — вырезали, и им теперь плохо. Единение! Вот для чего гвозди! Поймала-таки идею.

Вбивать гвозди приходится наискось, и поначалу ножки их все больше гнутся и работа почти как и не идет. Растревожившись тем, что задуманное может оказаться не по плечу, Тамара начинает ошибаться до наскоков молотка на пальцы. И все же затею не отбрасывает: медленно, пускай очень медленно, да наводятся мосты между передней стенкой верхнего ящика и столом. Свершается ВЕЛИКОЕ ЕДИНЕНИЕ! Наконец, истратив гвозди, Тамара откладывает молоток и, отодвинувшись от стола, любуется содеянным. И тут-то, гадкой удушливостью, обидно поздно, вворачивается в нее осознание того, что карандаши и любимый альбом остались в ящике. И теперь они от нее железяками отгорожены. Тамара кривит губы, почему-то именно сейчас остро почувствовав боль ушибленных пальцев. Сказка о необходимости воссоединения забывается. На ум приходит лицо Мамы. Последствия! От которых не укрыться — ведь скоро появится ябеда Катька и донесет, донесет! Выслуживаться поспешит. Что делать? Что можно сделать? Остаться около стола или отойти — сознаться сразу или выждать, когда сами взрослые «озорство» обнаружат? Или… а не свалить, не свалить ли вину на братьев? Тамара сосредоточенно рассматривает изувеченную поверхность ящика, признавая, что на братьев такое не свалить: вон как аккуратно с кораблем обошлись. Разве что на малого Степку? Да кто такому поверит? Да и самое страшное — не гвозди, а альбом и карандаши. Ужасно, невозможно глупо с ними получилось. Неужели в этом признаваться?! Неужели?!.. В отчаянии дергает Тамара кольца ящика, желая высвободить свои сокровища, а более всего желая, чтобы никто не узнал, что она САМА, по СОБСТВЕННОМУ недомыслию заперла их в столе. Мысль о том, что ЭТО может стать известным братьям, — жжет, прожигая до самих пяток. Это она насмехается над ними, она! А им нельзя! Непозволительно!.. Дергает и дергает Тамара кольца, упорно сражаясь с гвоздями за сохранение своей ошибки тайной. За этим занятием застает ее горничная. И разлетаются по комнате визгливые охи-ахи, и бежит гадкая Катька за госпожой…

…Любимым лакомством Тамары в детстве было мороженое. Его подавали белыми накрученными шарами по центру длинноногих стеклянных чаш, распахнутых лепестками лилии. Эти чаши и мороженое в понимании Тамары были символом особости ее семьи: ни у кого из знакомых не было подобного сервиза и нигде не предлагали такие щедрые порции сливочного счастья. Также казалось Тамаре, что каждая чаша чем-то неуловимым близка тому хозяину, которому служит, словно сотворена именно для него и его одного правильно, цветом и формой, отражает. Чаша Мамы, цветок ее… темно-красной гладью стекла заманивающий свет, а затем спутывающий, всасывающий, никогда не отпускающий; готовящийся к закрытию и потому приподнимающий самые кончики лепестков, но не по-доброму приподнимающий, по-хищному — ловушечкой… Да, эта чаша была о Маме: в Маме таилась опасность…

И мороженое… Да, и оно: любой подаваемый на стол шар мороженого, сердцевиной цепкого холода и желанной поверхностью тоже был о ней. Шар мог подтаять, самой сердцевиной подтаять, превратиться в податливый крем и стать Мамочкой-Мамулей, на каждое «солнышко» находящей время и приветливое внимание, каждого понимающей и любящей особенной, лишь ему подходящей любовью. В такие, кремовые, дни, если погода и расписание дня Мамы позволяли, она, объявив, что «занятиям не быть сегодня!», везла детей к морю, и там, смеясь, сама в играх, когда немарких, участие принимала, а после вела восторженных и голодных «неугомонцев» в малюсенький, с витыми драконами по стенам, ресторанчик, в котором подавали необычную и каждый раз обязательно вкусную еду, куда заглядывали странные, занимательные люди и где заинтересованно вслушивалась она в веселую детскую болтовню и сама с жаром подключалась рассказом о чем-то забавном или, наоборот, гордо СВОЕМ и гордо серьезном — о заводе. И казался тогда завод волшебным царством, где невозможное возможным становится, была бы там Мамочка… А мог шар и на удивление долго не отдавать холод, строптиво оставаясь Матерью — встречающей и провожающей детей взглядом, желающим скорейшего освобождения от них — сброса на руки гувернанток и гувернеров.

И в отношении Мамы к детским проказам тоже было это самое мороженое: могла она, выслушав жалобу прислуги, простить детей, снисходительной, а подчас и озорной, понимающей и даже поощряющей улыбкой, а могла и с легкостью одарить наказанием. Все зависело от степени мягкости серединки ее в тот момент. Так казалось маленькой Тамаре…

Тамара бьется с ящиком до самого появления Мамы — лишь когда двери распахиваются, отпрыгивает она от стола; внутри нее что-то сжимается в ссохшуюся горошину. Мама входит, а точнее вплывает в комнату — она всегда двигается очень плавно, с великим, нерушимым достоинством. За ней семенит горничная. Строго взглянув на Дочь, приближается Мама к столу, опускается на колени и долго, мучительно долго осматривает место «преступления». Тамара от напряжения начинает мелко дрожать. Все что угодно! Двойные, тройные задания по письму, задания на весь день, только не спрашивайте, не спрашивайте меня о том, что в ящике.

Наконец Мама поднимается с колен, вниманием нацеливается на Дочь:

— Почему так грубо, дорогая? Шляпки скошены, да и расстояние меж ними не вымерено. С мусором тоже поаккуратнее надо бы быть — хоть расстелила бы что. Тамара, ну как же так? Неужели не хочется своей работой гордиться?

Тамара тихо, шатким голосом испуганного существа, отвечает:

— Хочется.

— Хочется, — задумчиво повторяет Мама и вкрадчиво ввинчивается в основу поступка Дочери: — Они тебе место ищут, определяют, а ты с ним — навязываемым — не согласна, не так ли?

Тамара поднимает на Маму глаза. Молчит, размышляя. Мама слегка улыбается:

— Тебя в мастерскую тянет?

— Не пускают! — тут же набирает силу отчаянной жалобы голос Тамары. — Не пускают. Я барышня. Девочка.

Мама понимающе кивает, помолчав, предлагает:

— Требуй.

Тамара сжимает кулачки, встряхивает ими:

— Так ВСЕ не пускают! Только и зовут на ерунду смотреть. И я хвалить ее должна. Не пускают, а хвалить я просто обязана! — Здесь она уже и ногой топает.

Мама повторяет:

— Требуй. Иначе обман тебе оставят: побрякушки и чаепития.

Обман? Украшения и сладкие чаи — обман? Тамара не понимает Маму, но сейчас ей хочется только соглашаться с ней, и поэтому она решительно встряхивает головой — соглашается пылко.

— Ты, как вырастешь, присмотрись к работе художников, — уже совсем непонятно зачем говорит Мама. — Хороших. Сбоку встань и присмотрись. У них в какой-то момент в картине нет явной точности, порядка нет, и вот именно тогда жизнь на холсте чувствуется. А потом они ее сглаживают. До высокого искусства сводят… Да… А вот столярное мастерство… оно как раз именно о точности — изначальной и последующей. Пойдешь?

Тамара кивает. Пойдет. Потребует. Пускай попробуют! В голове ее уже задор малой войны: за значимость свою! Не будет терпеть указаний о месте!

— Вот и хорошо, — улыбается Мама и, видимо, решив, что более ей в комнате Дочери делать нечего, направляется к дверям, однако, почти покинув комнату, вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:

— Я надеюсь, ты позаботилась опустошить ящик?

— Да, — уверенно, легко врет Тамара.

— Молодец, — хвалит Мама и, обращаясь к услужливо склонившейся горничной, говорит: — Катенька, позови Зиновия, пусть ящик высвободит.

Тамара внутренне ликует: Зиновий стар и молчун, никому и ничего не расскажет. Ему дела до них, до «мелкоты», нет.

Мама выплывает из комнаты и уже из коридора доносится до Тамары насмешливое:

— Врать, врать учись!

Следующим утром Тамара идет в мастерскую. Стучится в дверь. Ей открывает пропахший носу приятной смоляной едкостью Мельтон Бревович, который в доме и за учителя по языкам, и за учителя по делу столярному.

Тамара, поздоровавшись, проходит в мастерскую. Братья еще не заняты работой и сразу же замечают сестру. В глазах их вопрос.

Тамара объявляет:

— Учиться пришла.

Степка приветливо улыбается, Виктор и Лукьян снисходительно переглядываются, а Гришка и Лешка уничижительно хмыкают.

Тамара топает ногой.

Слышит излишне заботливый голос Мельтона Бревовича:

— Барышня! Барышне не…

— Барышня учиться БУДЕТ, — холодно, повторяя приказной тон Матери, перебивает учителя Тамара.

И ее принимают…

Увлечение столярным мастерством длится недолго, но гвозди забивать и фигурки выпиливать Тамара выучивается.

Заколотив последний ящик, Тамара оглядывается на выпотрошенные стеллажи — на голые доски, когда-то бывшие лесом, жизнью. Затем, повернувшись к известью обозначенной черте запрета, смотрит на отступающие от нее ряды Хранилища: непотревоженные — все так же забитые книгами, свитками, глиняными табличками и их обломками и даже черепашьими панцирями; уводящие взгляд к далекой стене, подпираемой каменными плитами и мозаичным стеклом; как обычно, окруженные стражами. Всего-то переступала Тамара черту запрета раз шесть, всегда по разрешению Деда, и последний раз — лет в одиннадцать. Помнит, как тогда рассматривала увенчанные змеями листы древней книги. Очень уставшей книги. О чем была или есть, если не рассыпалась в прах, та книга? А другие? Дед говорит, что в большинстве своем они о Вере: человеком безустанно придумываемой, разукрашиваемой, откармливаемой, наделяемой обещаниями и властью. И во всей этой Вере, в великом разнообразии ее, в словах ее пророков и последователей, служителей и жертв, искал и все еще порой ищет себя Дед и не находит. Почему? Потому что нет его в ней? А что если нашел, да только не признал? Даже так: много раз находил и ни разу не признал. Ведь и такое может быть… А вот интересно — ни одного древнего языка я не знаю. Ни я, ни братья. А почему? Почему всяким знанием нас наполняли, однако никогда — этим? Аккуратно не этим. И даже, как-то удивительно искусно, привили мирное равнодушие к Хранилищу и Дедовскому поиску… Тамара переводит взгляд на Мать, сверяющую у окна последние страницы описи.

— Мама, почему языкам древним нас не обучали?

Мать поднимает на Дочь глаза. Тамара глазам улыбается и ждет. Мать, помолчав, отвечает загадочно:

— Чтобы теней не знали.

— Это как?

— Когда не знаешь, что живешь в темноте, — живешь в покое, — не менее загадочно продолжает Мать.

— О чем вы? — хмурится Тамара.

— Когда живущему в темноте приносят в дар СЛАБЫЙ луч света, ему приносят в дар тени.

— Мама, о чем вы? — совершенно теряется Тамара.

Мать пожимает плечом и продолжает:

— Свет должен быть сильным, темноту рассеивающим, а не подсвечивающим. Если такого света дать не можешь, то не трогай сидящего в темноте.

Сказав это, Мать возвращается к бумагам. Тамара же, обдумав услышанное, высказывает догадку:

— Свет — это знание языков?

Мать, не отрываясь от бумаг, просит уточнения:

— Какой именно?

— Что?

— Какой именно свет имеешь в виду?

— Любой?

— Ты плохо меня слушала.

Тамара, вернувшись к словам Матери, выбирает:

— Подсвечивающий?

— Да, — поднимает голову Мать. — От соприкосновения слабого луча с тьмой творятся чудища, ранее живущему в темноте неведомые. Тревожащие воображение, сводящие покой на нет. Вселяющие неуверенность, а быть может, и страх. Начинается бег, поиск, ведущий к еще большей тревоге. Таким светом одаривают врагов. Не собственных детей.

— То есть… вы нас оберегали?

— Мы растили вас для этого мира. В нем вы зрячи. В нем для вас достаточно развлечений и забот. Чего больше? Языки древности? А к чему вам блуждания Отца моего? Они ведут от тени к тени — только редкие письмена приносят ЗНАНИЕ. Зачем вам кропотливая эта охота? Зачем вам? Я с ним: я его Дочь и всегда с ним, всегда в помощь. Так должно быть. И этого достаточно. Мне — мое, вам — ваше.

Тамара тонко улыбается:

— Только… получается, вы ЗА НАС выбрали.

Мать опять пожимает плечом:

— Родители за детей часто выбирают. Однако если уж в интерес, то путь открыт: ищи учителей и занимайся.

Тамара не отпускает улыбку:

— А вы? Вы не могли бы стать мне таким учителем?

— Могла бы, да не стану. Повторяю, мы растили вас для этого мира.

— А разве книги и свитки Хранилища не об этом мире?

Мать отмахивается:

— Надоешь скоро. Появился интерес — ищи учителя. А теперь иди. Иди приведи себя в порядок.

За дверями Кабинета Тамару поджидает Уман. Вместе поднимаются они наверх, к покоям Тамары. В спальне Тамара валится на кровать… А хочется ли мне копаться в древностях?.. Не хочется. Мне хочется знать, без копания. Рассказом. Откровением… Да и кто сюда из профессоров поедет? Да и кого допустит Дед? Да и вовсе не хочу я чему бы то ни было более учиться. Я в озеро хочу, в свежесть!.. Беззаботно свесившись с кровати, Тамара предлагает псу:

— Умочка, пошли гулять?

Пес приподнимается на задние лапы, забавно перебирая воздух передними. Гулять! Гулять — это всегда в ДА! Это слово всегда в радость! Тамара, смеясь, тянется к его танцующим лапам и, вдруг ВСПОМНИВ, вскрикивает:

— Виктор!

Скатившись с кровати, спешит в соседнюю комнату, где, едва переступив порог, выхватывает взглядом часы у стены. Стрелки! Малая с единицей прощается! Вот-вот! Может, час остался, а может, и вот-вот! Как же забыла она! Витя! Переодеться-то бы успеть! Подготовиться! Тамара подлетает к шнуру звонка, готовая оборвать его, если горничная не появится сразу же, и… замирает. Виктор. Скоро. Встреча. ОЧЕНЬ СКОРО. Ее начинает трясти. Холодом, зарождающимся в ней самой. В самих, кажется, ее костях. Она опускается на пол.

…Витя, Витя… Витя… Витя… Что же это такое? Почему? Из-за тебя? Но что о тебе? Не может быть, что только из-за того, что скоро увижу. Не может такого быть… Это Ро́доста?!.. Нет. Нет-нет-нет. Родоста переродилась давно, давно — еще в ту ночь, быть может. Тогда что?.. Поднимайся. Поднимайся же — брат, брат приезжает. Радуйся! Вставай и радуйся!.. Так ведь и ждала. Так ведь и дни отсчитывала… Что же это?.. Родоста? Нет… Бумаги! Вот почему с самого утра — бумаги. Именно сегодня, именно за одно утро. И не прислуга, а я. Это Мать. Меня оберегает! Слабость мою чувствует и оберегает. Кошмар! Неужели я такая в ее глазах? Неужели?.. Кошмар… Неужели от подобной поломки меня оберегала?! Кошмар… Кошмар, кошмар… А не будь бумаг — с утра бы в дрожь ушла?! Кошмар… Что же это?.. Вставай, вставай, кукла тряпичная, вставай! Сейчас же вставай…

Однако тело приказу не подчиняется — Тамару продолжает трясти. И тогда, гневаясь, кусает она себя за мягкое основание большого пальца. Кусает не особо больно, но все-таки ощутимо. Вызывая вопрос в глазах Умана. Укус от дрожи не избавляет, и, запертая в оскорбительном ей состоянии, Тамара продолжает выискивать причину пронизывающего ее… предчувствия?

…Хорошо. Хорошо — не борюсь. Потому что это не просто так — что-то испугало меня. Стыд-то какой! Хорошо. Что испугало?.. Что-то, дыханию подобное, что-то далекое. Не Витя, никак не он… Что же?.. Что же?.. И все-таки я его опасаюсь. А если… А если не желаю и страшусь я перемен? Если именно это? Ведь он все может изменить. Он все… Такой… Да, Витя приедет с будущим. Будущим!.. Нет. Настоящим. Которое пока еще не со мной. С ним — Витей, но не со мной и тем мне лишь в возможное будущее. Возможное. Только лишь возможное… Точно. Что-то тянется ко мне оттуда, из мира. Опасное. Это почувствовала. Точно! И если сейчас, Витю ожидая, почувствовала, то скорее всего… скорее всего… значит, Витя уже под ЭТИМ… Нет, я не позволю ЭТОМУ стать моим настоящим. Не позволю… Что же происходит? Что?.. Не позволю, не позволю. Хочу настоящего, мной самой себе отмеренного. Назначенного. С иным не справлюсь — уже ломалась… Не справлюсь и не позволю. Не позволю… А другие братья — тоже ПОД? Неужели?! Знают ли?!.. Но не со мной! Не со мной!

Морда Умана опускается ей на колени уверенным, непререкаемым покоем, и Тамара, желая себе такого же покоя, жадно прижимается лбом к загривку пса. Постепенно прощаясь с дрожью, овладевая собой… Однако все-таки не избавляясь от остаточного липкого чего-то, беспокойного.

Поднявшись, не зовет она горничную и не переодевается. Подойдя к зеркалу, ломает старую, за работой растрепавшуюся прическу и, скрутив волосы узлом на затылке, определяет их в послушание кольцом шпилек. Улыбается своему отражению, улыбается и Уману:

— Ну что, Умка? Пошли? Встретим брата моего?

Ответ Умана — это виляние хвоста, и так усердно машет он им, что кажется Тамаре, хочется ему бабочку, глазу невидимую, со спины смахнуть.