Очень страшно и немного стыдно

Жужа Д., 2019

Жужа Д. – писатель, художник и сценарист. Окончила Академию им. С.Г. Строганова, много путешествовала, жила в Лос-Анджелесе и Париже, затем переехала в Лондон и осталась там надолго. Автор книги “Резиновый Бэби”, постоянный автор проекта “Сноб”. Ее рассказы часто становятся сценариями к фильмам: “Мама. Святой Себастьян” (2016), “Я – иду” (2018), “Изменения в жизни одной особы” (в производстве). Героиня новой книги Жужи Д. – рыжеволосая девушка без имени и биографии. Она все время попадает в странные ситуации – гуляет ли по скалам в Ирландии, целится ли из ТТ в Фиделя Кастро в Гаване или просто идет на свидание к незнакомому мужчине в Лондоне. Хитросплетения сюжета удивляют кинематографической точностью, будто сама Жужа была в центре всех этих событий – или исподтишка наблюдала за ними: оказаться пойманной – страшно, смотреть – стыдно.

Мистер Дом

Home, Sweet Home.

Мистер Одли проснулся от резкой боли в животе, вскрикнул и сел в кровати. Неприятное ощущение вспыхнуло и ушло, но Одли долго не решался пошевелиться, чтобы оно не вернулось. Сидел неподвижно, потом все же прилег, прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри. Мистеру Одли в прошлом апреле исполнилось пятьдесят девять лет, он все еще был вполне интересным мужчиной — крупный, вальяжный, с плотной волной волос, граненым носом и чувственным ртом. Овал лица уже подпортили небольшие брыли, но рост и развернутая грудь, безусловно, говорили о породе.

Он осторожно повернулся со спины на бок, чтобы видеть окно — там, в паутине деревьев, небо протыкали иглы парламентских башен. Еще не рассвело, значит, нет и шести, решил мистер Одли, а завтрак Балтон подаст только в восемь. Хотелось бы еще поспать. Он подтянул одеяло до самого носа, закрыл глаза и постарался думать о чем-то приятном — вспомнил детство и отдых с матерью на Корфу, где несколько лет подряд семья снимала огромную виллу и вся пенинсула была в их полном распоряжении.

Воспоминания о Греции всегда помогали ему успокоиться. Там он был абсолютно счастливым мальчиком. Помнил сад, где к воде сбегали каменные ступени, и рощу припудренных олив в мелких серебристых листьях. Растянутые под ними сетки и редкой красоты лиловые амариллисы, которые распускались в конце лета, а через неделю исчезали, не оставляя после себя даже травы. И, конечно же, звонкое бирюзовое море.

На самом острие мыса, перед домом, где к небу тянулись пинии, на солнце грелись три гладкоствольные пушки. Они вросли в свои постаменты, словно мидии в камни, и маленький Одли играл с ними, представляя себя морским офицером. Стоял с подветренной стороны и кричал, срывая голос:

— Ба-та-рея, шаржируй…

— По команде… без кар-ту-за… за-ря-жай!

— Бань пу-шку!

— По ма-чте фор-вар-да!

— Наво-дить в подошву мачты!

— Один сна-ряд…

— Ого-о-онь!

Приставив ладонь ко лбу, наблюдал, как один за другим уходят ко дну корабли неприятеля, потом нырял в воду, пытаясь спасти затонувшие вражеские сокровища, плавал до дрожи, до синих губ и икоты, а потом, обхватив чугун тонкими руками, грелся на раскаленном пушечном боку..

Семья никогда не покидала территории своей виллы, и только по дороге из порта и обратно Одли успевал разглядеть бедные домики греков с каменными давильнями для оливок, игрушечные беленые церкви и грязные рынки.

Мать он помнил молодой статной женщиной с высокой грудью и пухлыми руками.

Ее запах, улыбка, мягкая манера двигаться — все это осталось с ним, но вот голос ее он забыл, и никак не вспоминалось то ласкательное имя, которым она его называла. Будучи мальчиком нежным, он все хотел обнять ее, или погладить, но боялся, угадывая в этом желании что-то нездоровое, и потому стыдился.

Последним летом в Греции она вдруг превратилась в большую пузатую бабу, и ему сообщили, что скоро у него появится братик или сестричка. Был организован срочный переезд в Лондон, а потом случилось страшное: перед родами его увезли к тетке в Аскот, а по возвращении мать и новорожденную девочку уже похоронили. Вечерами сквозь слезы он слышал, как слуги ругали нерешительного доктора, а толстая горничная Бетти все повторяла: “Он, дурак, все лысину свою чесал, а мы кровь тазами таскали”. Маленькому Одли казалось, что мама и неизвестная девочка захлебнулись в этой откуда-то взявшейся крови.

Сам он детей решил не заводить. Ходил пару раз в женихах, но так ни на что и не решился.

И вот уже много лет после смерти отца жил один в огромном доме по улице Лорд-Норт, недалеко от Вестминстерского аббатства, за церковью Святого Иоанна. Дом принадлежал семье с 1849 года, тогда его приобрел предок по материнской линии, и сейчас имело смысл его продать — слишком дорого выходило обслуживание, но мистер Одли никогда бы на это не пошел, не видел никакого другого места в Лондоне, где все было бы таким родным. Он всей душой любил этот дом, здесь каждая вещь, звук и даже запах были связаны с кем-то из рода Одли или Дрейков. Иногда неделями из него не выходил, перебирал фотографии, старые документы, листал расходные книги или разбирал библиотеку, собранную не одним поколением. Здесь до сих пор невидимо жили все те, что окружали его с раннего детства. Дом заменил ему ушедших родителей. Одли привык к нему так, что волновался, даже если двигали мебель, чтобы почистить ковры или отциклевать полы. Как улитка, живущая в раковине и присоединенная к ней мышцей, он всем телом прирос к этому старому, большому дому.

Думая обо всем этом, Одли почти задремал, как вдруг в нем опять что-то шевельнулось, напомнило о недавней боли. Он открыл глаза и больше спать уже не мог. Осторожно спустился в кухню, попытался приготовить себе горячего шоколада — вчера в “Таймс” он прочитал статью о том, что содержащиеся в шоколаде химические вещества способствуют выработке в организме гормонов счастья и что с его помощью можно поднимать настроение и даже снимать боль. Статья была написана убедительно, пестрела формулами, терминами на латыни, из которых Одли узнал только кофеин.

На звон посуды проснулся Балтон, вышел из своей комнаты с сеткой на голове, хлопая заспанными глазами. И, как ни уговаривал его мистер Одли, опять лечь отказался, а наоборот, накинув халат, поднялся на второй этаж, разжег в библиотеке камин и, вернувшись, принялся хлопотать на кухне сам, бубнил, что все равно уже хотел вставать, и выпроводил Одли наверх.

Несколько дней все шло без каких-либо изменений, но однажды за обедом, когда Одли ткнул ложку в свой любимый рисовый пудинг, сильный рвотный спазм сжал его желудок, содержимое с силой рвануло наверх, хлынуло в горло, и он, зажимая салфеткой рот, едва добежал до гостевого туалета. В раковину выплеснулся весь обед, причем такими крупными кусками, словно у мистера Одли отсутствовали зубы, хотя, как ему казалось, он всегда все тщательно пережевывал. Спазмы повторялись, движение массы вверх по пищеводу вызвало новый приступ, но, выталкивая из себя содержимое, желудок не останавливался, а все скручивался, словно его стискивали железной пятерней. Во рту мистера Одли стало невыносимо горько от желчи. Балтон принес слабосоленой воды, Одли, передергиваясь, пил ее большими глотками, а желудок вновь выталкивал жидкость с остатками еды наружу. Когда, кроме воды, из него уже ничего не выходило, Одли перестал пить, но дойти сумел только до дивана в библиотеке. Балтон помог ему перебраться в спальню, уложил в кровать, принес грелку с горячей водой и позвонил доктору. Желудок мистера Одли долго еще ныл от тех конвульсий, словно был растянут и отбит.

Доктор попросил до конца дня ничего не есть, а весь следующий день пить только рисовый отвар. Если рвоты больше не будет, посидеть с неделю на сдержанной диете, последить за стулом, ежедневно измерять температуру, звонить ему, если что-то пойдет не так, а когда к мистеру Одли вернутся силы, зайти в клинику и сдать анализы.

Из кладовки притащили старые напольные весы для муки — Одли взвесился и обнаружил, что за прошедшие после ежегодного осмотра пять месяцев он потерял девять с половиной фунтов. То-то он замечал, что ремень застегивается на нем на две дырки раньше прежнего, но думал, что это признак хорошего метаболизма и, как следствие, — отличного здоровья.

Все последующие дни мистер Одли спал плохо. Может быть, оттого что мало двигался и часто дремал днем, но ночи превратились в одно сплошное мучение. Он вертелся с боку на бок, то накрывался, то скидывал с себя одеяло и к концу недели понял, что, несмотря на то что желудок больше не болит и во рту нет неприятного вкуса желчи, несмотря на строгую диету — он ел теперь только куриную грудку, белую рыбу на пару, овощи, запеченные в духовом шкафу, и протертые супы, отказался от кофе и сигар, — в целом он нездоров. В нем завелась гадкая неведомая болезнь.

В понедельник Балтон принес от доктора направления, несколько дней пришлось потратить на анализы, а в пятницу мистер Одли уже сидел во врачебном кабинете, сверкая глазами, под которыми появились темные круги от недосыпа. Его знобило от слабости, и он, сдерживая нетерпение, зарывался подбородком в шарф и ждал, когда доктор прочтет чужие каракули и успокоит его.

Наконец доктор закончил, стыдливо поджал нижнюю губу и посмотрел на мистера Одли:

— Паниковать не стоит. Но, судя по всем признакам, у вас тениаринхоз.

— Простите?

— В вашей крови замечены незначительные отклонения от нормы: умеренная лейкопения, неустойчивая эозинофилия… Общая слабость, анемия, — доктор замолчал, чтобы набрать в себя воздуха для окончания фразы. — Все это подтверждает наличие у вас паразитического червя, так называемого гельминта. — Помолчал и добавил: — Извините.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что у вас тениаринхоз, возбудителем которого является бычий цепень. Бы-чий це-пень.

Доктор, пряча глаза, полез в стол и начал шарить там руками.

— Объясните мне толком, как это могло случиться? — мистер Одли недовольно сморщился.

— Индивидуум заражается тениаринхозом при употреблении в пищу зараженного мяса, — скороговоркой опять начал доктор, его голос был похож на звук, синтезированный компьютером. — При попадании личинки в пищеварительный тракт паразит выворачивает свой протосколекс и с помощью присосок прикрепляется к слизистой оболочке. Тут же начинается процесс стробиляции, результатом чего становится формирование члеников стробилы.

Мистеру Одли на минуту показалось, что доктор вовсе не человек, а усталая машина с шевелящимися губами.

— Вы можете объяснять понятнее? — мистер Одли нетерпеливо постучал ребром ладони по столу.

Доктор кивнул и сказал нарочито громко, растягивая слова:

— В верх-нем от-деле вашей тон-кой киш-ки па-ра-зитирует гель-минт.

Мистер Одли помолчал, попробовал переварить эту новость, внимательно рассматривая свои руки, сложенные замком.

— И что же делать?

— Лечение тениаринхоза долгое время считалось задачей довольно непростой. Поскольку все применяемые раньше препараты обладали повышенной токсичностью, вызывали нарушение функций различных органов, но теперь, к счастью, появилась новая методика — гельминта можно убить электромагнитным излучением. Сия процедура вызывает непременную гибель паразита и гарантирует совершенную безболезненность и безопасность для больного.

Мистер Одли отвернулся к окну — слова “убить” и “гибель” вызвали у него неприятные чувства. Неужели нельзя было выразиться иначе? Доктор перестал возить руками в столе. Одли повернулся к нему.

— И сколько, вы думаете, это уже продолжается?

— Да судя по всему, уже несколько лет.

— Господи.

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Хотя внутри у вас половозрелая особь, но, слава богу, мы не обнаружили подвижность его члеников.

В этой фразе доктора прозвучало здоровое превосходство, и мистер Одли поспешил его перебить.

— Когда вы готовы сделать это электромагнитное… Как это?

— Излучение. Я вас направлю к специалисту.

— А нельзя ли это сделать прямо сейчас?

— Нет. Сейчас нельзя. Для этого нужно в другую клинику. Да и там очередь на аппарат. Но вы можете быть спокойны: никакой особой нужды торопиться нет.

— Как это? Я вас не понимаю. Он же может отложить там яйца или что там они делают.

— Нет, нет. Яйца гельминта не способны развиваться в организме человека. Для роста и образования финны, то есть личинки, необходим промежуточный хозяин — крупный рогатый скот.

— Но это же вредно, в конце концов!

— Уверяю вас, несколько дней ничего не решают. Да, он потребляет какое-то количество пищевых веществ, создавая их дефицит в вашем рационе. Это потребует восстановления. Выделяет кое-какую гадость, но это не смертельно. Отдыхайте побольше, ешьте за двоих, — тут доктор позволил себе даже улыбнуться, — а к концу недели мы его укокошим.

Одли опять неприятно резануло слух это “укокошим”, но он не стал ничего говорить, а просто терпеливо ждал, когда принтер выплюнет распечатанное направление.

— Действительно, не волнуйтесь. Никаким образом ваш гельминт не размножится. Помните: вы являетесь для него конечным хозяином.

По дороге домой Одли все думал про этого Гельминта. Живет один. Уже довольно долго. Потомство не производит. И даже его имя — Гельминт — звучит как Гермит — Hermit, отшельник.

За ужином он чувствовал, что кормит не только себя. От этих мыслей ему становилось не по себе, хотелось плакать, и все крутилась последняя фраза доктора — про конечного хозяина. Одли пытался разгадать, что доктор действительно имел в виду, когда смотрел на него с каким-то едким прищуром и не торопил избавиться от непрошеного гостя. Какой я ему хозяин? Я для него просто дом.

Ночью Одли снилось, что он плывет по безбрежному пространству воды, а в его теле, как в ковчеге у Ноя, копошатся разные твари. Он их единственный спаситель, и для такой важной миссии выбрали именно его, не кого-то другого. Несмотря на то что сон был странным, послевкусие от него осталось в целом приятным, и Одли начал день в хорошем расположении духа. Плотно, с аппетитом поел, переоделся и вышел на прогулку в Сент-Джеймс-парк.

Что плохого в том, что какая-то живая тварь пользуется им? Что он делит хлеб свой насущный с другим божьим созданием? Это и болезнью-то назвать нельзя. А между прочим, может, благодаря Гельминту он не растолстел, как все его сверстники. И если бы не Гельминт, ходить ему грузным и обрюзгшим, перебирать толстыми ногами, натирая их друг о друга, страдать одышкой, храпеть во сне и с трудом шнуровать собственные ботинки. Размышляя таким образом, Одли ощутил, что в нем пробуждается к Гельминту чувство настороженной нежности.

Одли пересек парк, завернул на Джереми-стрит, вошел в книжный магазин, отыскал там книгу про паразитов, живущих в организме человека, открыл ее и стоя прочитал несколько страниц. Внимательно рассмотрел рисунки и фотографии. Решил книгу все же приобрести и через десять минут вышел на улицу довольный, с пакетом в руке. В основном человек страдает от испражнений Гельминта, а во всем остальном присутствие его в теле не так уж и страшно. Летального исхода от этого не предвидится. Подумаешь, небольшое недомогание. А вот Гельминта как раз собираются убить. От этой мысли Одли опять стало не по себе. Он уже поднял руку, останавливая такси, но, когда машина затормозила перед ним, махнул удивленному водителю, чтобы тот ехал дальше, и пошел через парк пешком. Скорее всего, когда Одли сидит, Гельминт там согнут или пережат, ему, скорее всего, куда удобнее, если хозяин выпрямлен и идет пешком.

Как только Одли повернул в сторону парковых ворот, на небе, словно в благодарность, развели занавес туч, и на людей полилась золотая река солнца. День превратился в настоящий, весенний. Тут и там в толпе заулыбались люди, и Одли показалось, что Гельминт осторожно поглаживает его. Он почувствовал что-то щекотно-приятное в животе: в книге было описано что-то подобное, и называлось это “танец гельминта”.

После обеда мистер Одли сел посмотреть фильм и во время весьма банального конца разрыдался, как викторианская девица.

Скоро он сам себе напоминал беременную женщину, много ел, ходил с большой осторожностью, часто ловил себя на том, что поглаживает живот и разговаривает с тем, кто внутри. И когда однажды обронил купюру в пять фунтов, то не решился за нею нагнуться, а просто пошел дальше, а дома заказал специальное приспособление для стариков, чтобы доставать вещи с пола и надевать носки, не нагибаясь.

Теперь мистер Одли жил, постоянно прислушиваясь к своему телу. Его отношение к Гельминту поменялось, а в голову пришла счастливая идея. Он позвонил доктору и напросился к нему на прием.

— А можно ли его удалить из меня, — Одли помялся, — не убивая.

Доктор даже не сразу его понял.

— Что вы имеете в виду?

— Есть ли какие-нибудь методы? Чтобы не излучением, чтобы он — ну, тот, что внутри — остался жить. Чтобы извлечь его из меня живым.

— Ну что вы такое говорите. Подумайте сами. Ну, даже если мы его и вытащим живого, куда мы его денем? А? Он же так и так умрет. Что это за буддизм такой неслыханный?

— Но почему из нас двоих должен умереть именно он?

Эти слова доктору совсем не понравились, и он тут же направил Одли на прием к психиатру.

Психиатр оказался дерганым человеком средних лет с тиком нижнего века и такой же подвижной психикой. На его малюсенькой лысой голове лицо выглядело карандашным наброском, столько там было всяких линий. Кожа вокруг равнодушных глаз заламывалась в глубокие складки, под безвольным подбородком болталось что-то вроде зоба — этакая говорящая рептилия. Он начал с нудного выяснения, почему из предложенных мест мистер Одли выбрал именно это кресло, а не диван и не стул у окна. Одли не понимал, какое это имеет отношение к его проблеме, сделался раздраженным и все остальное слушал уже невнимательно. Во-первых, психиатр не понравился ему внешне, а уж когда тот сослался на использование методов гештальт-терапии, то и вовсе потерял доверие нового пациента: Одли на дух не переносил ничего немецкого. Остаток сеанса он обращался к доктору пренебрежительно — теряя контроль над ситуацией, психиатр краснел, потел, выглядел все более непрезентабельно, и мистер Одли сделал для себя вывод, что больше на прием не пойдет. И это его решение бесповоротно.

Прочитав несколько пацифистских статей, мистер Одли принял решение не торопиться с жестокой процедурой убийства и разрешил Гельминту пожить еще чуть-чуть. Он позвонил доктору и перенес унизительную для себя казнь на неделю, а пока решил побаловать приговоренного и по возможности скрасить его последние деньки. Он стал еще более щепетильно выбирать качество потребляемой еды: ходил в лучшие рестораны, вместо того чтобы сидеть, всегда старался прилечь и завел себе привычку перед сном выпивать чашку теплого молока. Словно Гельминт, живущий у него внутри, был котенком или щенком. Ему казалось, что молоко должны любить все твари без исключения. И, судя по тому, что никаких приступов более не повторялось, а, наоборот, легкие щекотные поглаживания внутри участились, Гельминту все это, несомненно, нравилось.

Эта реакция со стороны проживающего внутри него жильца так растрогала Одли, что, покупая новый домашний халат, вместо своих инициалов он заказал вышить на нем идиому Ноте, Sweet Ноте. Эта шутка позабавила его самого, и, если бы Гельминт мог читать, он бы, несомненно, ее оценил.

Всю последнюю перед процедурой неделю мистер Одли старался не смотреть фильмов с трагическим концом и остерегался таких, где было даже незначительное насилие. Обычно выбирал комедии или мюзиклы. Несколько раз начинал было знакомить Гельминта с изобразительным искусством, но современное оказалось явлением довольно кровожадным, а старина пестрила библейскими сюжетами, — он прекратил и это. Предпочел живописи литературу и, чтобы подопечный все понял, заказал ему подборку лучшей детской классики. Красивые шесть томов в кожаных переплетах встали на каминной полке, и он взял за правило не менее часа читать Гельминту вслух перед сном. Книги для детей удивили мистера Одли ничуть не меньше живописи — они были душераздирающе страшны. Там все пытались друг друга съесть или заколдовать, красивых королевских отпрысков превращали на многие годы в чудищ, рыцари безостановочно дрались, красавицы травили друг друга, колдуньи, пытаясь затащить хоть кого-нибудь в печь, оказывались там сами, звери говорили на человечьих языках и страдали не меньше. Одли понял, что читать все это беззащитному существу, которому до смерти оставалось всего ничего, по крайней мере неприлично.

Нельзя сказать, что нахождение Гельминта внутри мистера Одли совсем не сказывалось на здоровье, — иногда у него кружилась голова, проявлялась общая слабость, аппетит то ненормально повышался, то, наоборот, совершенно отсутствовал, случались рассеянные боли в животе. Постоянно звонил доктор и упрекал его в слабости, хотя это была скорее чувствительность. Вскоре, совсем измаявшись от размышлений, он нашел сговорчивого хирурга и настоял на том, чтобы тот извлек Гельминта, не убивая, так как несчастный совсем не виноват, что его сожрали в младенчестве. Семейный же врач оказался этим страшно недоволен, опять говорил про здравый смысл и про то, что доброе сердце не может нанести зло своему же физическому телу, но убедить Одли не сумел и в конце концов попросил прислать подписанное письмо об отказе от процедуры с применением высокочастотного электромагнитного излучения.

Операцию назначили на утро. Гельминта должны были вырезать с небольшим фрагментом кишки мистера Одли, к которому тот был прикреплен. Извлечение прошло вполне благополучно, и уже на следующий день Одли отправился домой, а вместе с ним больницу покинул и Гельминт в банке со специальным раствором.

Дома удалось рассмотреть его как следует.

Гельминт был похож на мятый портняжный метр. Грязно-кремовый, к хвосту разделенный на квадратные сектора. Ничем особо не примечательный, плоский и вялый — почти жалкий. Одли даже разочаровался — он ожидал увидеть нечто более активное. Но чувство жалости тут же трансформировалось в чувство ответственности. В связи с этим Одли развел вокруг подопечного бурную деятельность — заказал у стеклодува аквариум в виде стеклянного змеевика, повторяющего форму человеческой кишки. Его заполнили раствором, близким по составу той самой жидкости, которая заполняла внутренности Одли, — и даже место сконструировали, куда Гельминт должен был присосаться. Получившийся агрегат, похожий на нечто среднее между музыкальным инструментом и самогонным аппаратом, упаковали в большую подогреваемую емкость и поместили во внушительных размеров кукольный дом, обитый внутри красным бархатом с подсветкой. Разместили сооружение в кабинете мистера Одли, чтобы, распахнув игрушечные стены с колоннами и фронтоном, он мог в любой момент видеть, как там тихо переливается жидкость и чуть заметно колышется Гельминт.

Мистер Одли был очень доволен происходящим. Нанял аспиранта факультета биологии следить за всем этим хозяйством — за качеством раствора, питанием, температурой, — а по вечерам, дождавшись, когда все разойдутся, включал радиоприемник на канале “Радио Классика”, усаживался рядом в кресло и часами наблюдал за своим подопечным.

Прочитав от корки до корки купленную книгу, мистер Одли теперь знал, что Гельминт при правильном уходе может прожить лет двадцать и вырасти в крупную особь.

Однажды, когда аспирант опоздал на двадцать минут, мистер Одли устроил ему выволочку — говорил об этике взаимоотношений, о чувстве вины, которое, по его мнению, должно усугубляться тем, что его подопечный полностью от него зависит. Корил за невежественную забывчивость, называл его неблагодарным и бесчувственным, и, когда наконец аспирант, оправдываясь, вяло пробубнил что-то вроде: нельзя же так, это же в конце концов просто червь, — мистер Одли разразился тирадой.

— Червь? Да что вы такое говорите?! Че-е-ервь. И говорите-то как-то особенно неприятно! Вы же в науке работаете. Ученым себя считаете. Все эти так вами называемые червяки поумнее вас будут. Вот знаете ли вы, что некоторые из них, — он говорил, размахивая руками, — вылупляясь в голове рыбы, выедают ту часть мозга, которая заведует пузырем, и рыба больше не в состоянии опуститься вниз — так и плавает, торчит из воды, ходит кругами, а утонуть не может. И что, спросите вы как никудышный ученый. А то, что так ее быстрее съест птица и в свою очередь распространит с испражнениями ее личинки. И после этого вы мне говорите, что они ничего не понимают. Да бросьте, ей-богу. Если вы считаете эти действия бессмысленными, то тогда мы с вами от этих самых, как вы же сами выражаетесь, червей недалеко отошли. Что мы сами делаем такого отличимого от действий так называемого червя, кроме того, что пытаемся выдавить собственную сперму в любую самку, которую нам удастся уломать?

Мистер Одли так надулся и покраснел во время этого монолога, что до смерти напугал Балтона, который поднялся к нему с приглашением на ланч. Аспирант стал молчаливее и точнее — похоже, он понял, что от него хотят, или же просто боялся мистера Одли. Но было неважно, отчего он переменился, главное, что теперь он выполняет свои обязанности качественно, и то, что аспирант иногда так странно смотрит, так это его личное дело. Мистеру Одли абсолютно наплевать, о чем думает про себя этот студент или кто он там еще, — главное, чтобы Гельминту было хорошо и сохранно.

И только все нормализовалось, вылилось в заведенные правила, как однажды, вернувшись с прогулки чуть раньше обычного, Одли застал аспиранта и Балтона у входа в свой кабинет — они выразительно шептались и замолчали, как только он появился. Одли тогда ничего не сказал, не подал виду, но определенные подозрения у него возникли. Что это за тайные переговоры? Что за секреты за его спиной? Может быть, это заговор против него? Но зачем? И только позже он понял, что заговор этот мог быть совсем не против него, а против Гельминта. Конечно, Балтон ревнует Одли к новому компаньону, и, конечно же, в его интересах сделать все, чтобы Гельминт исчез. А аспирант легко может ему в этом помочь. И сделать это необычайно просто — либо отключить обогрев, либо не заменить вовремя раствор или устроить какую другую каверзу, да так, что никто никогда не разберется.

Мистер Одли вызвал аспиранта в библиотеку на разговор и прозрачно намекнул, чтобы тот не думал, что все сойдет ему с рук. Ведь если что-нибудь случится с Гельминтом — отвечать он будет своею собственной головой.

На это аспирант кивнул, снял халат, сказал, что он больше работать не намерен, повернулся и вышел вон из комнаты. Мистер Одли даже растерялся. Он считал, что то, чем они занимались, необходимо им всем и такое пренебрежительное отношение к делу непозволительно. Но вскоре расстройство сменилось уверенностью, что, значит, человек был не настолько предан делу, то есть недостаточно надежен, и нечего о нем жалеть. Он тут же позвонил в университет королевы Мэри, и скоро аспиранта заменил человек со стажем. Новый биолог был вдвое старше, имел изувеченное кислотой лицо — но Одли навел справки и узнал, что эта порча никаким образом не связана с его неопытностью или неаккуратностью. Это произошло много лет назад по нелепой случайности. Одна из работниц заподозрила своего любовника в измене, украла со склада серную кислоту, вошла, опьяненная местью, в мужскую туалетную комнату, окликнула неверного — и плеснула ему кислотой в лицо. Но вендетты не вышло — облитым оказался совсем другой человек. Любовник остался цел и невредим, а биолог, и без того не пользующийся успехом у женщин, стал объектом для них совершенно непривлекательным. Половина его лица была словно вымазана овсянкой. А еще у него была идиотская привычка тонко сипеть оперные арии, но под строгим взглядом мистера Одли биолог научился быстро замолкать и только недовольно цокал языком, когда из него рвался очередной шедевр. В остальном это был человек степенный и в высшей степени надежный.

Несколько недель пролетели тихо и спокойно, пока однажды не произошло следующее. После ланча мистер Одли листал у камина журнал Лондонской библиотеки, когда из кабинета раздалось нытье биолога, отдаленно напоминающее романс Неморино из “Любовного напитка”. Одли любил эту наспех написанную оперу. Он отложил чтение и подумал о том, что давно уже не был в театре и стоит туда, пожалуй, сходить.

Однажды, кажется на “Травиате”, через проход от него сидел человек, по всей видимости, слепой, с собакой-поводырем. То есть человек сидел в кресле, а собака — у самых его ног. Очень тихо сидела. А потом воспитанно прилегла, положив голову на вытянутые вперед лапы. И почему бы Одли не посетить какую-нибудь премьеру с Гельминтом? Конечно, нужно будет заказать для этого походный аквариум, и это встанет в круглую сумму, но наслаждение, которое ждет их обоих, несомненно, окупит все затраты. Размышляя таким образом, мистер Одли решил уже было позвонить стеклодуву, но никак не мог вспомнить номера, так что Одли сморил послеобеденный сон, который прервался через час — осторожным стуком в дверь. Сначала он не понял, что стук настоящий, — так органично тот вплелся в сновидение, что Одли какое-то время действительно казалось, будто судья в зеленой мантии и лиловом парике стучит молоточком по кафедре, — и только когда стук повторился в третий раз, мистер Одли проснулся.

Стучал биолог, потом долго извинялся и сообщил, что с Гельминтом не все в порядке: он вял, не реагирует на тепло, и биолог серьезно опасается за его здоровье. Мистер Одли вскочил с кресла и, забыв про домашние туфли, босиком побежал к кукольному дому. Гельминт действительно показался ему каким-то безжизненно-серым, но, может быть, ему это просто показалось? Иногда, когда аспирант менял лампы в подсветке, тело Гельминта изменяло свой оригинальный цвет.

— Что же делать? — в отчаянии закричал мистер Одли и впервые посмотрел на биолога снизу вверх. — Может, позвонить ветеринару?

— Кому? — глаза биолога сверкнули недоверием. — Какому ветеринару? Они за это не возьмутся.

Мистер Одли торопливо закивал — он уже и сам понял, что сказал глупость, и ему было неприятно выглядеть перед биологом таким безнадежным дилетантом.

— Но вы же можете предположить, в чем именно проблема? То есть назвать мне причину его недомогания? Вас же учили. Вы же должны знать!

— Невозможно воспроизвести среду, — начал биолог и так безнадежно развел руками, что мистер Одли застонал, схватившись за голову.

На крик в комнату вошел Балтон со стаканом на подносе, а в воздухе разлился запах валерьянки. Залпом проглотив лекарство, Одли подумал, что Балтон как-то уж слишком быстро среагировал на его крики. Может быть, они сговорились. Конечно, он не видел, как они это сделали, но кто знает.

Биолог тронул пальцем стекло.

— Видите, он уже не так крепко присосан, а это верный знак того, что ему не по себе.

Одли надел очки и внимательно уставился на Гельминта. Он не очень-то понял, что именно изменилось: тот все так же болтался за стеклом вялой макарониной, но биолог — специалист и должен знать лучше. Раз говорит, что Гельминту плохо, — значит, плохо. И ведь ни “скорую” не вызвать, ни врачей. Боже ты мой! И все это оттого, что Одли вынул его из себя, поступил как самый настоящий эгоист и теперь только и может, что стоять здесь дурак дураком и наблюдать, как несчастный погибает. Погибает незаслуженно, мучительно — у него на глазах. Что же делать?

— Господи, что делать? — прорычал он, на что биолог только пожал плечами.

Тогда мистер Одли подбежал к камину, вцепился в полку из черного с прожилками мрамора и в отчаянии затряс ее, будто захотел выдернуть. Пальцы его превратились в белые клешни, а лицо покраснело. Вид его был страшен: глазные яблоки в паутине капилляров вращались, нижняя губа некрасиво оттопырилась, открывая неровный ряд нижних зубов, на висках вспухли вены. Казалось, в него ударило молнией — он дрожал от блуждающего по телу электричества и выл гортанным звуком. Биолог, наблюдая за ним с нескрываемым ужасом, отошел подальше, а Балтон, наоборот, подался вперед, держа поднос с пустым стаканом и домашние туфли с монограммой “СО”. Но Одли и не думал обуваться.

— Я знаю! Знаю, знаю! — наконец прохрипел он, оторвался от камина, плотоядно улыбнулся и поднял вверх указательный палец. — Я должен его спасти! Я должен его проглотить! Вот и все.

— Что? — у Балтона по подносу пополз стакан, сорвался вниз и бесшумно упал на ковер, потом туда же приземлился и поднос — со звоном разбившегося стакана.

Балтон и биолог переглянулись, Одли заметил их взгляды, и ему тут же стало ясно, что они в заговоре и Гельминта нужно спасать, а значит, срочно привести в исполнение только что придуманный план. Дрожащими руками он прикрыл двери кукольного дома.

— Уходите! Быстро уходите отсюда! — Одли махнул рукой на дверь.

Биолог кивнул и вышел. По тому, как он побледнел, Одли понял, что выкрикнул это слишком громко. Балтон нагнулся, чтобы собрать осколки, но Одли не стал ждать, когда он закончит, заподозрив в этом стратегическую хитрость, схватил Балтона одной рукой за шиворот, другой — за пояс брюк, грубо вышвырнул из комнаты и закрыл дверь, а ключ в замке повернул на несколько оборотов. Биолог, скорее всего, сразу ушел, а Балтон продолжал стучаться и повторять что-то тревожным голосом. Но что он говорил, Одли не слышал, а метался по комнате от окна к окну, закрывая тяжелые ставни. Ему казалось, что сейчас самое главное — забаррикадироваться. Тогда ему никто не помешает исполнить задуманное. Он должен это сделать, и тогда все вернется на круги своя, наступит спокойствие, жизнь снова потечет гладко, как и прежде. Тогда будут не нужны все эти аспиранты и биологи — а все, что будет нужно, это только заботиться о себе, вернее, о них двоих, потому что они опять будут одним целым и никто не посмеет их разлучить.

Он увидел свое отражение в зеркале: волосы в беспорядке, желчная улыбка на губах, взгляд безумный, недобрый — ну и что? Какое дело ему до того, что там у него снаружи, ведь главное сейчас — что у него внутри. А внутри у него — комфортабельный дом. И все, что остается сделать, — это вернуть туда жильца.

Одли распахнул стены кукольного дома, и тут в дверь забарабанили куда сильнее, чем это делал Балтон. Раздались голоса, слышно было, как они задавали вопросы, потом начали кричать — но это все было уже неважно, за дверью таилась опасность, и нужно просто все очень быстро проделать. Он подкатил библиотечную лестницу, взобрался на нее, Руки от волнения слушались плохо, и Одли никак не мог дотянуться до аквариумной крышки. В дверь начали колотить тяжелым. Наконец крышка поддалась, и Одли опустил в раствор руку, но, сужаясь, стеклянная емкость не давала продвинуться глубже. Одли старался так и эдак. Одновременно от очередного удара дверь не выдержала и распахнулась. В кабинет вбежали какие-то люди. Один из них, скаля желтые зубы, подскочил к Одли. Тот начал отбиваться ногами. Он все еще пытался дотянуться до Гельминта рукой. Ему удалось немного продержаться и как следует лягнуть желтозубого, но тот, падая, с силой толкнул лестницу. Завиток перил ударил в змеевик и разбил его на миллионы мелких осколков. Жидкость хлынула на пол. Мистер Одли, потеряв равновесие, рухнул на обломки стекла, его схватили, а он продолжал брыкаться и реветь. Желтозубый всадил в шею Одли шприц, и в глазах у него потемнело.

В приемном покое цикадой трещит неоновая лампа. Мистер Одли сидит на стуле, опершись локтем на шаткий стол, и недовольно озирается. Вид у него совсем неважный: порезана щека, шейный платок съехал набок, и без того тонкий нос еще заострился. Он то и дело облизывает потрескавшиеся губы. Глаза его бегают так, словно он не может вспомнить что-то очень важное.

В комнату входит молодой доктор с большой головой на хрупкой шее, кивает Одли, усаживается за стол, вынимает из папки длинный формуляр, долго не может расписать ручку, трясет ею перед носом, потом неожиданным басом говорит:

— Назовите мне ваше имя, ваше полное имя.

Мистер Одли все еще продолжает оглядываться по сторонам, словно ничего не слышал. Доктор терпеливо ждет, но вопроса не повторяет. Наконец Одли понял, он внимательно смотрит доктору в глаза.

— Мое имя — Дом. — Он чуть медлит, словно боится ошибиться, но тут же повторяет уверенно. — Мистер Дом.