Будни Снежной бабы

Женя Галкина, 2021

Жила-была Снегурочка и горя не знала: и сама хороша, и муж золотой, и подруги верные… Но время шло и ком за комом повалились на Снегурочку беды: коварная болезнь, предательство мужа и депрессия. Горе никого не красит! И наша Снегурочка превратилась в Снежную бабу. Но разве так уж плохо быть Снежной бабой?! Ведро на макушке, нос морковкой, рядом подруги и новогодняя круговерть. А впереди весна! И, возможно, новое превращение.

Глава 1

Три девицы под окном

1

Лета словно и не было…

Любава вдыхала острый запах осени — он казался ей хирургическим острым, а алые пятна листьев, рассыпанных под ногами — пятнами крови. Небо светилось безжалостным светом. Люди, спешащие куда-то, очень внимательны, — они смотрят на Любаву, она чувствует эти взгляды, и ей кажется, что они ее раздевают. А под одеждой у нее — постыдная потеря.

Прогулка для Любавы обязательна — это часть терапии. Вот она и топает старательно, ежась от взглядов.

Раньше она ходила здесь бездумно — бежала с работы, из здания Дома культуры, наискосок, через дорогу и к высотным домам на границе с сосновым лесом.

Мимо нее пролетал, не запечатлеваясь, пруд. И каждый раз она думала: остановиться и посмотреть на уток. Но времени не хватало. А теперь времени столько, что кажется — оно вовсе не существует.

В конце аллейки стояли Степан и Лана и Любаву не замечали. Она теперь тоже немножко призрак, пугающая и безобидная, прозрачная и словно кем-то выдуманная.

Степан и Лана ломали с двух сторон пышный батон и, хохоча, швыряли кусочки уткам. Утки, откормленные и жирные любимцы романтических парочек, нехотя подхватывали хлеб и давились им от жадности, впрок.

Степан и Лана сцепляли руки и целовались. У Любавы в глазах темнело, а потом — медленно и страшно прояснялось, — после каждого их поцелуя. В груди и горле больно было так, словно залпом выпитая кружка соляной кислоты просилась обратно.

Она собралась с силами и зашагала к ним: своему бывшему мужу и бывшей подруге.

— Ну, вот и встретились! — ясным и молодым голосом сказала она, почему-то разводя руками, словно Снегурочка, привечающая зайчат. Профессиональная привычка.

Вот вы где, мои зайчики, вот вы где, трусишки, расскажете снегурке стишок? Повеселите девицу?

Степан развернулся и уронил батон. Лана сжала его руку.

Они оба несколько секунд смотрели на Любаву, соображая, что делать и как себя вести. Первым опомнился Степан.

— Отлично выглядишь! — выдавил он.

В ответ Лана наградила его подозрительным прищуренным взглядом.

— Ой, — спохватился Степан, — я хотел сказать, ты часто здесь бываешь?

— Ты почему спрашиваешь? — удивилась Любава. — Чтобы в следующий раз не пересеклись?

Лана закатила глаза и потрясла головой, словно Любава говорит глупости — глупости они и были, но зачем трясти головой-то?..

— Привет, Лана, — отчеканила Любава — слезы уже горели близко-близко к глазам. — А говорила, что твоему имени подойдет только аристократическая фамилия… Лана Шереметева! Лана Трубецкая! А ведь ты даже не Лана, а просто… настоящая… Светка Комкова!..

— Как тебе не стыдно ее так оскорблять! — вдруг подал голос Степан.

Он выпятил грудь, выступил вперед, очевидно волнуясь и совершенно смешавшись. Его римский нос порозовел.

— Подавай на развод уже, Степа, — ярко улыбнулась Любава, — мне некогда… а ты подавай!

А потом ей стало невыносимо стоять под снисходительно-жалостливым взглядом подруги, и она кинулась бежать вдоль прудика, спотыкаясь и рыдая на ходу, как в детстве.

Только в детстве она добегала до маминых коленок и утыкалась в них, прячась от боли и детских невзгод, а теперь, когда ей тридцать три, приходится реветь в лицо осени, миру и прохожим, удивленно глядящим ей вслед.

Жила в ней крохотная надежда, что вот-вот кто-то схватит ее за рукав оранжевой курточки, и окажется — это Степа, он готов извиниться и все объяснить… И он обнимет ее, прижмет к себе и скажет, что никакого развода нет, не было и не будет, что просто страшный сон настиг Любаву осенней дождливой ночью.

Эта крохотная надежда стала жечь невыносимо, и Любава обернулась. Степан и Лана все так же стояли на месте и кормили уток. Их спины: Степанова в черном пальто (покупали вместе, Любава настояла, такое красивое…) и Ланина, облитая кожей стильного кардигана, плевать хотели на Любаву. Им было хорошо вместе, этой спине в черной и спине в кожаном.

Бежать дальше не было смысла. От этого никогда не убежишь.

И вот Любава снова плетется по аллеям, усыпанным листьями, нагибается и собирает букет из остроконечных кленовых лап, изжелта-красных, оранжево-пегих, кораллово-зеленых. И прозрачные капельки сыплются часто-часто. Кап-кап-кап. Любава все еще плачет.

Она успокоилась немного только в конце пути. Миновав почти весь город, вышла в частный сектор, а здесь все: и лиловые плющи, и ленивые коты, и резьба на оконцах, все настраивало на спокойный лад.

Улица имени Федора Пряникова, Любавиного деда, героя войны.

Здесь прошло Любавино детство, и казалось — так мало изменилось с тех пор! Если не поднимать глаз выше крыш, то и вовсе почти ничего не изменилось. Ну, только приткнут к старым воротам кое-где новенький «форд» или торчит у резного окошка нелепая спутниковая тарелка.

Если же посмотреть выше — прошлое рассеется в дым, потому что эта улица — последний оплот старых домишек и их давно окружили стройные и многооконные великаны-семнадцатиэтажки.

Но Любаве не хотелось реальности, ей хотелось и дальше представлять…

Можно представить, что всех кур и коз загнали в курятники и хлевы, а не вспоминать о том, что больше никто здесь не держит домашнюю птицу и скот. Можно представить, что на лавочке-бревне у соседнего с Любавиным дома только что сидела старенькая Зоя Ивановна в белом платочке и с палочкой: через минутку она вернется обратно.

Если постараться, можно поверить в то, что Зоя Ивановна пошла в гости к Любавиной бабушке, и теперь они бродят по огороду, рассматривая на диво уродившиеся тыквы.

Любава закрыла глаза и толкнула зеленую облупившуюся калитку из добротных широких досок. Вот открыть бы: а там — бабушка и Зоя Ивановна, как и грезилось!

И чтобы пахло пирогами с капустой, а по двору бегал, отчаянно взмахивая лохматыми ушами, пес Абрикос…

Калитка закрылась со стоном. Любава открыла глаза.

Двор, заросший седогривой старой крапивой, был пуст. В окошках домика не мелькало света, не шевельнулась кружевная шторка. В огороде выл ветер, забавляясь с повисшими на голых ветках яблоками. На замусоренном крыльце высились пирамиды из коробок, неумело обклеенных скотчем и подписанных Любавиным почерком. «Компьютер», «Книги», «Вещи», «Костюмы».

Всего четыре коробки, в которые вместилась вся Любавина жизнь. Она считала, что у нее больше вещей и больше жизни — когда жила в трехкомнатной квартире Степана на правах законной жены. У нее была армия из современных помощниц: стиральная машина, посудомойка, шикарная кухонная мебель и множество удобных мелочей: миксеры, комбайны, йогуртницы, хлебопечки. У нее был свой угол с удобным столиком и креслом, ноутбуком и лампой. У нее был большой шкаф, где висели пестрые костюмы: пышные цыганские, серебряные и синие — новогодние, зеленые и розовые — сказочные…

У нее было множество увлечений и дел: клетки с попугаями и морскими свинками; череда красавиц-орхидей; чудесная коллекция игрушек ручной работы; горшочки и чашки, выделанные самостоятельно на гончарном круге; аквариум!..

Все это осталось там, дома. То есть, не «дома», поправила себя Любава. Не дома, а в квартире Степана. Дом — здесь, где жила ее бабушка и мама и где теперь будет жить сама Любава. Место, откуда ее никто никогда не выгонит!

Не в хлебопечках же счастье…

Обойдя коробки по скрипучим ступенькам, Любава достала из кармана куртки большой и длинный ключ, похожий на рыбку, и открыла старый замок.

Дверь скрипнула. Запах полыни, воска и еще чего-то, с детства знакомого, снова удушил Любаву волной боли. Она кинулась через сени в комнату, упала ничком в ледяную перину на кровати, застеленной покрывалом с оленями, и снова разрыдалась.

Слезы текли долго, на душе становилось серенько, как в сумрачный осенний день. Перина согрелась. Стало уютнее.

Ходики, которые Любава завела сразу же, как только переехала сюда, тикали монотонно и успокаивающе. Любава слушала их и думала: ну и пусть. Ну и пусть Степа и Лана будут счастливы. Пусть Лана приходит туда, где Любавиными руками наклеены обои, развешаны выбранные ею шторы и где в шкафу до сих пор стоят горшки и миски, сделанные на курсах гончарного мастерства и раскрашенные вручную…

Пусть Степан и Лана валяются и хохочут на подаренном Розкой постельном белье, пусть утопают в «Звездном небе» Ван Гога… Пусть Лана переставляет и выкидывает Любавины орхидеи, пусть морщит нос и говорит «фу» Любавиным безделушкам из коллекции игрушек.

Зато в мире стало на двоих счастливых людей больше. Вот так. Раньше было три горемыки: больная раком Любава, мученик Степа и одинокая лебедица Лана. А теперь осталась только одна — Любава.

Любава всхлипнула и укуталась в покрывало с оленями. Бархатистая оленья морда приткнулась к ее щеке, утешая.

2

Громом сотрясло весь дом. Раскаты прокатились по лестнице, а потом — по сеням, и дальше — через большую комнату в маленькую спаленку. Так топать и греметь мог только один человек.

В дверном проеме, занавешенном шторкой, гром прекратился. Розкино лицо, широкое и скуластое, словно у древнего азиатского божества, грозно смотрело на Любаву из темноты.

— Спишь, что ли? — спросила она.

Голос у Розки был низким и гудящим, иногда — просто рокочущим, но чаще — сладковато-вибрирующим. Представлялся слушателю толстый шмель, с головой уткнувшийся в сочный клевер.

— Не сплю.

— Я тебе мячик привезла, — сказала Роза и распахнула сумку, широкую, как крокодиловая пасть.

Из недр пасти она извлекла небольшой тугой мячик и вручила Любаве.

— Жми-ка.

Любава три раза вяло сжала мячик. Роза наблюдала за ней, как орлица за орленком, собравшимся взлететь.

— Сильнее!

Любава попыталась.

— И еще три раза!

— Не могу я, — сказала Любава, откладывая мячик. — Спасибо тебе, Роз, я буду заниматься. Обязательно. Но не сейчас.

— А что тебя так подкосило, что ты не можешь мячик пожмякать? — сурово спросила Роза. — И вообще, вставай, помоги стол собрать.

Любава нехотя поднялась и поплелась разбирать сумки. Подруга притащила припасов словно на ядерную зиму: банки с огурцами и помидорами, кабачковую икру, килограммовый кусок сала, пакет с хлебом, несколько палок салями, сыр с плесенью, яблочный и клубничный джем, упаковки муки, гречки и макарон. Венчала картину бутылка водки, украшенная изображениями березовых веточек, и громадный окорок, которому досталась отдельная комфортная авоська времен еще Розкиной бабки.

В сенях забулькал и зазвенел крышкой чайник. Любава достала из шкафчика конфеты. Все делалось молча и слаженно: Роза наливала чай в чашки из красно-золотого дулевского сервиза, обе надколотые. Любава на подносик выкладывала печенье, конфеты, открывала джемы.

Присев за круглый столик, накрытый вязаной скатертью и газетками, подруги молча чокнулись чайными чашками.

— Когда Весеня прибудет? — спросила Роза, глядя на циферблат ходиков.

— Часов в семь, — сказала Любава, тоже поглядев на часы, — работы много, говорит. Шьет костюмы для праздника урожая. Три девицы в лентах и кокошниках и дети-кукурузы.

— Что? — переспросила Роза. — Дети кукурузы? Это же ужас!

— Я тоже так думаю, — согласилась Любава, намазывая печенье джемом. — Вроде бы, Хрущева среди публики не ожидается. Могли бы нарядить детей яблочками, например.

— Я говорю — это ужас! — повторила Роза. — Ужастик такой. «Дети кукурузы» называется.

— Тогда — впервые на сцене Дома Культуры города Черепкова.

— Ты все в хандре, Люб?

Любава опустила нос, шмыгнула. Ее рука, державшая ложечку, предательски задрожала.

— Ну чего ты? — пророкотала Розка, прихватила Любаву за шею могучей рукой и прижала к груди. — Все плохое уже кончилось.

— Я сегодня поперлась на почту, за посылкой. И решила после прогуляться, — хлюпая носом, начала Любава, — как дура. Ходить полезно, жизнь прекрасна, мне на все плевать. Такая и пошла. А там — у пруда Степа с Ланой кормят уток. Хлебом.

— Они идиоты, что ли? — незамедлительно отреагировала Розка. — Уток нельзя кормить хлебом! Это знает любой ребенок!

— Судьба уток меня волновала меньше всего, — уныло призналась Любава. — Но спасибо за информацию. От моей руки больше ни одна утка не пострадает. Да и противно мне будет… не хочу делать то, что делают они…

— Ты еще спать и жрать перестань, — фыркнула Розка и тут же спохватилась: — Шутка. Увидела ты их — и чего?

— И говорю Степе: ах ты… ах, ты! И Лане говорю: ах ты!.. А потом бегу оттуда и плачу, бегу и плачу.

— Продуктивно, — оценила Розка и шумно вздохнула. — Люб…

— Что?

— Дуришь.

— Мне обидно, Розанька.

— А ты не обижайся, ты злись, — посоветовала Роза, прихлебывая чай. — Увидела их? Ну и что? Иди мимо вот так!

Она поднялась и с грохотом проследовала от одного конца комнаты в другой. На стенах звякнули бабушкины зеркала.

— И вот так делай!

Розка еще раз протопала туда-сюда, бросая на Любаву взгляды, полные презрения и огня. Ей вполне удавалось — монголоидная богиня метала молнии.

— А потом поднимай руку — вот эту, правую, тебе полезно, — и взмахивай вот так: а х-х-хрен с ним! Ты потренируйся: городок у нас с пятачок, тебе или съезжать отсюда, или ты на них еще не раз наткнешься.

— Я знаю, — вздохнула Любава, — но куда я поеду? У меня зарплата — двадцать тысяч. Дом я этот никогда не продам. Родовое гнездо. Сама знаешь, как я его люблю.

— Не в этом проблема, — заметила Роза, — деньги приходят и уходят. Захочешь — будут. Проблема в том, что ты сдулась.

— Ну, знаешь, у меня не было времени раздуваться! — разозлилась Любава.

— Начинай сейчас, — невозмутимо сказала Розка, доедая последнюю конфету. — Ну, а теперь можно и перекусить!

Чаепитие свернули в уголок. Уголок Любава накрыла газеткой. Она любила порядок.

На центральную часть стола водрузили бутылку водки, блюдца с нарезанной колбасой, окороком и сыром, хлебом и маслом. Нашлись маленькие толстостенные стопки.

— Из них еще мой прадед пил, — благоговейно сказала Любава, протирая стопки. — Здесь каждая вещь — моя родная. Все, чем жила моя семья, поколениями накопленное. В сенях до сих пор висят мешочки с бабушкиными травами, а ведь она уже пять лет как умерла.

— Не чокаясь, — определила тост Роза и хлебнула водки, а следом отведала окорока и жестами объяснила Любаве, как божественен этот окорок на вкус. — А дом еще на удивление хорош, могла бы и продать. Тут участок один сколько стоит! Просторный.

Любава подержала на весу свою холодную стопку, поставила обратно и пожевала салями.

— На двадцать тысяч жить одной тяжеловато, — сказала она задумчиво. — Роз, а ты знаешь, я могу облегчить свою жизнь. Ведь я умею ухаживать за морскими свинками!

— И что? — подозрительно спросила Роза.

— Значит, управлюсь с кроликами! Здесь раньше держали кур, и даже курятник остался стоять. Замусоренный, правда, но кроликов туда можно поселить. И разводить с полным пансионом. Сделано в России. Ни один западный вражина не плеснул туда ГМО. Как тебе идея?

— Как и все остальные твои идеи: это кошмар, но меня радует, что ты их снова генерируешь.

— Девочки-и-и-и! — пропел от двери хрустальный Галин голосок, и сама Галя, нагнув голову, чтобы миновать проем, показалась на пороге.

Она раскраснелась, видимо, спешила. Розовые пятна горели на почти прозрачной белой коже щек. Торопливо снимая пушистую шапочку, Галя раскидала по плечам две толстые русые косы и суетливо принялась их подвязывать. Теперь упала шапка.

Любава кинулась к подруге. Подняла шапку, обняла Галю, всучила ей шапку, потащила за рукава старенькое пальто — Галя уронила шапку и пальто, засмеялась.

Она, статная, нежная русская красавица, была бы лучшей Снегурочкой в городе, если бы не эта рассеянность. Бывали прецеденты — забывала подарки, слова стишков и песен, путала номера квартир. Поэтому лучшей Снегуркой считалась Любава, а также — лучшей Царицей Морской, Медной горы Хозяйкой и даже Бабой Ягой, хотя и была маленького росточка, крепенькая и смугленькая, как каштан.

Галя легко уступила первенство подруге, занявшись костюмерным делом и изредка только играя роль-другую: русалок, кикимор, фей и добрых волшебниц. Актерские лавры ее не волновали. Сильнее о ее карьере когда-то пеклась Любава — ей казалось, что с Галиной фамилией, — Весенняя, — никаких псевдонимов не надо, и потому Галя обязана стать звездой.

— Весеня! — сурово приветствовала ее Роза. — Причины опоздания?

— Мой «Жигуль» опять сломался, Розушка, — мягко улыбаясь, объяснила Галя, — пришлось оставить его в автосервисе, а к вам бежать пешком через весь город.

«Жигуль» Гали ломался так часто, что новость никого не удивила. Да и Галя сама расстроенной не выглядела.

— Как у тебя здесь хорошо, Люба, — вздохнула и закрыла глаза Галя, слегка покружилась по комнате, — такой же запах, как в детстве, помнишь, когда мы к твоей бабушке за пирожками забегали? Чудесная была женщина, царствие ей небесное…

Любава кивнула.

— Александра Петровна, — припомнила Галя, вешая пальтишко, — как сейчас помню — заходишь, а она во дворе сидит и яблоки перебирает-режет…

— На компот, — тихо добавила Любава, — сушила она их и на компот…

— А я домашний морс привезла, — спохватилась Галя. — Вот, девочки.

И она поставила на стол бутылку с ягодным морсом.

— Налейте капельку, — попросила она, присев к столу бочком. — И рассказывайте.

— Я ходила сегодня на почту… — уныло начала Любава, но Розка ее перебила.

— Сократим предысторию, — сказала она, — гуляла наша Люба, встретила мужа и Светку, расстроилась. Вот и сказке конец.

— Как — конец? — встрепенулась Галя, встревоженно глядя на Любаву. — Нет, девочки, это не конец, это глава первая. Не бывает так, чтобы отношения р-раз! — и закончились. Обычно всегда бывает еще один шанс. Так что надо думать уже сейчас — пустишь ли ты его назад в свое сердце, когда он приползет извиняться?

— А он приползет? — заинтересовалась Любава.

— И не думай! — отрезала Розка. — Чего радуешься, дура? Он тебя кинул в такое время! Обманул, предал, выпер из дома с одними снегуркиными кокошниками! На кой черт тебе его «приползет»?.. Живи своим умом, Люба, мужики — это зло, даже самый лучший из них всегда держит за спиной огромную свинью и ждет момента, когда можно будет ее тебе подсунуть… Я их знаю, мужиков этих. Я двумя тысячами этих особей руковожу с одна тыща девятьсот… не помню уже, с какого года… я каждую их свинью в лицо знаю!

— Подожди, Роз, — мягко остановила ее Галя, — вот, съешь кусочек окорока… ну что ты накинулась? Он разве виноват? А не Лана виновата? Это она, пока Люба в больнице лежала, все крутила попой перед Степаном. И дай я тебе приберу, и дай я тебе приготовлю, и дай я тебе рубашку помогу купить на совещание… А то, мол, жена в больнице, а без бабы ты тут пропадешь! Вот и докрутилась. Мужчина — примитивный организм, девочки. Одноклеточный. Его кормят и показывают ему красивую часть тела — он радуется. Нет еды и попы — он грустит.

— Что тогда эти примитивные организмы на свободе делают? — вскипела Розка. — Их надо в клетках держать, кормить сквозь прутики и иногда поворачиваться к ним жопой, чтобы радовались. И все — никаких затрат, ни моральных, ни материальных. Ну, только если на корм. Ты, Весеня, типичная мудрая женщина, от этого все проблемы. Давай на минутку отрешимся от Ланкиной коварности и вспомним, что Степа умудряется коммерческим директором большой сложной конторы являться. А это значит, что у него не только попы и кормушка в голове, но и мозг там тоже где-то да имеется. А раз имеется, значит, сам он решал, хвататься ему за Ланино тело или нет. Что мешало эту жопу отодвинуть с прохода и к Любаве в больницу поехать? Ничего не мешало! Предатель он и сволочь. Нечего его ждать.

— Это Любаве решать, — вздохнула Галя, выслушав гневную тираду, — что думаешь, Люб?

— Ты постельное свое хоть заберешь? — влезла Розка.

Любава замахала руками.

— Да ты чего! Мне что, стоять на пороге и выпрашивать мои наволочки? Я так не могу…

— Так позвони ему! Пусть отдаст на нейтральной территории!

— Не хочу, — ответила Любава. — И вообще, девочки… Ему на меня плевать. Совершенно. Он из больницы меня не забирал, когда я выписывалась. Он в это время уже с Ланой в нашей постели кувыркался. Он замок сменил. Он мне дал только два часа на сборы и фактически выгнал, потому что Лана должна была с работы приехать и ее нельзя расстраивать моим присутствием. Номер у него другой. Все у него теперь другое. Не знаю, как так получилось, но…

— Да придет он еще… — негромко пророчила Галя.

— Ну — придет он! — распалилась Любава. — И что? И я пойду туда, где они вместе жили? На ту же кровать, на ту же кухню? Простите, на того же мужика после нее залезу? Нет, девочки, мне противно…

— Правильно, — одобрила Роза.

— Ох, передумаешь ты еще, — вздохнула Галя, — это же муж, родной…

— И я ему не нужна, — подытожила Любава.

Она с трудом сглотнула, криво улыбаясь, поднялась и пошла в другую комнатку, где сбросила сегодня свой рюкзачок.

Вытащив оттуда посылочку, вернулась и потрясла коробкой.

— Пришло, — сказала она.

Роза и Галя молча смотрела на нее.

Роза — спокойно, Галя — сочувственно.

— Вот! — сказала Любава, разрывая упаковку. — Вот! — повторила она, снимая шуршащие пакеты. — Девки, это ужас, я открыла — она страшная, я ее боюсь.

И она потрясла над головами подруг колыхающимся комком телесного цвета.

— Анатомически правильная форма, естественная присадка, антиаллергенный материал. С ней даже спортом можно заниматься и в бассейн ходить — покрытие устойчиво к хлорированной воде. И вот — представьте, — хожу я в бассейн, чтобы руку не раздуло, естественно, хожу с этой штуковиной. Встречаю там очаровательного молодого человека. Он прыгает с вышки и покоряет меня смелостью и грацией. Я его симметрично покоряю гибкостью и спортивным складом ума и характера. И вот мы вместе едим мороженое после занятий. Ты, Роза, советуешь мне проверить, нет ли у него кредитов и не живет ли он с мамой. Ты, Галя, рекомендуешь носить легкое и романтичное платье и — всегда! — кружевные красивые трусики на случай незапланированного любовного эпизода. И вот оказывается, что мама его живет в Сургуте, кредитов нет и наконец-то дело доходит до того момента, к которому готовились кружевные трусы!

Галя и Роза переглянулись.

— И тут я ему — на! Гипоаллергенная сися! Положи на тумбочку, пусть она нас там подождет! — и Любава расхохоталась, подкидывая на ладони экзопротез молочной железы.

Смеясь, она закашлялась, закачалась. Роза подхватила ее с одной стороны, Галя — с другой.

— Такая наша бабья доля, — грустно сказала Галя, наполняя стопки.

— Херня! — рявкнула Розка, концом своего шарфа вытирая Любаве выступившие слезы. — Если твоего ныряльщика одни сиськи интересуют, значит, не нужен он тебе. Даже если его мама в Сургуте и на нем ни одного кредита. Значит, у него другая свинья заготовлена — например, вялые сперматозоиды…

— Мужики — существа одноклеточные… — повторила Галя, выпивая свою стопку и косясь на протез, лежащий на столе.

Тот среди тарелочек с сыром, окороком и хлебом выглядел, словно угощение для каннибала.

— Лучше бы Степан вернулся, он тебя давно знает…

— Так он же сбежал! — зарыдала Любава. — Узнал, что грудь отрезали, и сбежа-ал!

Подруги обняли ее с двух сторон. Запах Розиных горьких духов справа столкнулся с нежным фиалковым ароматом Гали слева. Посерединке, словно маленький птенец, содрогаясь и всхлипывая, согнулась Любава, уткнувшись носом в свой свитер с запахом больницы.

— Целый день ревет, — басовито прошептала Роза Гале, — осенняя хандра!