Тегеран-82. Побег

Жанна Голубицкая, 2023

Побег – окончание рассказа о жизни и работе советских дипломатов и специалистов и их семей в Иране конца 70-х-начала 80-х прошлого века. 40 лет назад в связи с событием 2-го июня 1982-го мы и еще 13 посольских семей вынуждены были бежать из Тегерана. Ниже рассказано, почему, хотя гриф «секретно» с той истории все еще не снят. Но запретить автору вспоминать самые насыщенные годы своего детства не может никакой гриф.

««Если сникнет парус, мы ударим веслами!»

Из песни ансамбля «Иверия» «Арго»

Памяти моих родителей

Глава 9. От хордада 1360-го до хордада 1361-го

22 мая 1981 — 22 мая 1982 года

ХОРДАД — Совершенство и безупречность.

Хроника событий от Хордада 1360-го до Хордада 1361-го глазами иранской прессы:

17 Хордада (7 июня 1981) — «один шайтан побил другого» — ВВС Израиля нанесли бомбовый удар по иракскому ядерному реактору в Осираке и полностью уничтожили его.

24 Хордада (14 июня 1981 ) — третья годовщина со дня гибели «афганского Элвиса Пресли» — певца Ахмада Захира, погибшего 14 июня 1979-го года на горном перевале Саланг. Оплакивается афганской диаспорой в Тегеране.

1 Тира (22 июня 1981) — «аятолла Хомейни устранил шайтанского прихвостня Банисадра» — сместил президента ИРИ и временно взял управление страной в свои руки «по воле Аллаха»..

7 Тира (28 июня 1981) — «иракский враг, да покарает его Всевышний, уничтожил 74 правоверных, включая аятоллу Бехешти, да вознесет Аллах их на небеса» — в штаб-квартире ИРП — правящей в стране Исламской республиканской партии прогремел взрыв, унеся жизни генерального секретаря партии, главы иранской судебной власти аятоллы Мохаммада Бехешти и более 70 иранских политиков. Ответственность за взрыв взяла на себя леворадикальная организация моджахедов иранского народа (ОМИН).

8 Тира (29 июня 1981) — «шайтанский прихвостень тайно бежит к своим хозяевам» — опальный экс-президент спасается из Тегерана бегством, тайно проникнув в самолет, летящий в Париж, в платке моджахеда, прикрывающем лицо.

23 Тира (14 июля 1981) — начало крупномасштабного иранского контрнаступления на Ирак.

2 Мордада (24 июля 1981) — президентом Ирана избран Мухаммед Али Раджаи.

8 Шахривара (30 августа 1981) — «иракский враг, да покарает его Аллах, лишил исламскую республику главы — президента страны Раджаи, который погиб от взрыва бомбы в Тегеране вместе с премьер-министром Бахонаром, но не лишил иранский народ его вождя — да здравствует великий аятолла Хомейни! Аллах акбар!» — в результате взрыва в канцелярии премьер-министра, где в тот момент проходило заседание Совета национальной безопасности, погибли президент Ирана Мохаммед Раджаи, премьер-министр Мохаммед Бахонар и еще три человека. С момента инаугурации главы государства тогда прошло всего две недели. Ответственность снова взяла на себя ОМИН

7 Мехра (29 августа 1981) — освобождение Абадана от иракских захватчиков.

31 Шахривара (22 сентября 1981) — первая годовщина с начала ирано-иракской войны, начавшейся 31 шахривара 1359-го (22.09.1980) форсированием иракской армией приграничной ирано-иракской реки Эрвендруд.

10 Мехра (2 октября 1981) — президентом Ирана избран Ходжат аль-ислам Али Хаменеи.

14 Мехра (6 октября 1981) — «Всевышний покарал Шайтана, приютившего другого Шайтана» — убит президент Египта Анвар Садат, приютивший в 1979 году бежавшего от исламской революции шаха Пехлеви и его семью.

7 Абана (29 октября 1981) — премьер-министром Ирана назначен Хосейн Мусави.

31 Эсфанда 1360-го — 1 Фарвардина 1361-го (21 марта 1982 года) — Иран встретил новый 1361-й год.

В 1360-м и 1361-м пресса ИРИ отметила соответственно двух — и трехлетние годовщины следующих событий:

18 Дея (8 января) — дата начала исламской революции в Иране 18 Дея 1356 года (8 января 1978 года).

12 Бахмана (1 февраля) — годовщина прибытия имама Хомейни в Тегеран из изгнания 12 Бахмана 1357 года (1 февраля 1979).

11 Фардвардина (31 марта) — годовщина всенародного референдума о преобразовании Ирана в исламскую республику 11 Фардвардина 1358 года (31 марта 1979).

12 Фарвардина (1 апреля) — годовщина объявления Ирана исламской республикой 12 Фарвардина 1358 года (1 апреля 1979).

7 Ордибехешта (27 апреля) — годовщина афганской революции 7 Ордибехешта 1357 года (27 апреля 1978 года).

13 Абана (4 ноября) — годовщина захвата посольства США в Тегеране 13 Абана 1358 года (4 ноября 1979).

12 Азара (3 декабря) — годовщина принятия Ираном новой конституции 12 Азара 1358 года (3 декабря 1979).

6 Дея (27 декабря) — годовщина ввода советских войск в Афганистан 6 Дея 1358 года (27 декабря 1979 года).

Хроника событий с 22 мая 1981 по 22 мая 1982 года глазами советской прессы:

1981-й год:

02.06 — газета «Правда» обвиняет правительство Польши в бездействии по отношении к врагам коммунизма.

07.06 — ВВС Израиля нанесли бомбовый удар по иракскому ядерному реактору в Осираке и полностью уничтожили его.

27.06 — принята Конституция Камбоджи.

13.08 — Восточная Германия празднуетя 20-летие возведения Берлинской стены.

16.08 — СССР увеличивает поставки сырья и потребительских товаров в Польшу и

предоставляет ей отсрочку по выплате долгов.

21.09 — День независимости Белиза.

18.10 — на парламентских выборах в Греции победу одерживает Всегреческое социалистическое движение.

18.10 — пост первого секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии занимает премьер-министр Польши генерал Войцех Ярузельский.

21.10 — Андреас Папандреу формирует первое в греческой истории социалистическое правительство.

14.11 — Гамбия и Сенегал создают федеративное государство Сенегамбия.

18.11 — СССР продолжает свою миротворческую политику разоружения и убеждает американского президента прекратить размещение крылатых ракет и"Першингов"в Европе своим примером, в одностороннем порядке уничтожая свои ракеты средней дальности в Восточной Европе.

20.11 — Западная Европа просит у СССР помощи в связи с нехваткой природного газа. Несмотря на политические противоречия, Советский Союз спешит на помощь ради простых граждан, которые по милости империалистов, прикарманивающих доходы от продажи природного топлива, остаются в своих домах без тепла и света.

19.12 — на Землю возвращается «Аполлон-17»; в связи с 75-летием Леонид Брежнев награждается пятой золотой звездой Героя.

29.12 — партия и правительство СССР ориентируют предприятия тяжелой и легкой промышленности, а также сельские коллективные хозяйства страны, на перевыполнение пятилетних планов по всем направлениям производства, на повышение урожайности и надоев, и на неуклонное претворение в жизнь решений XXVI съезда КПСС. Заявляется, что продовольственные и бытовые нужды граждан СССР с лихвой покрываются за счет отечественного производства, сельского хозяйства, добычи и промышленности.

1982 год:

24.01 — президент Египта Хосни Мубарак заявляет о приверженности политике неприсоединения и просит помощи у СССР в индустриализации страны.

26.01 — в СССР безработицы нет, а в Великобритании 3 миллиона безработных.

23.02 — освободительное движение Уганды начинает наступление на столицу страны Кампалу.

01.03 — генерал Ярузельский прибывает в Москву для обсуждения положения в Польше.

15.03 — президент Никарагуа Даниэль Ортега приостанавливает действие конституции и вводит в стране военное положение.

Хроника событий с 22 мая 1981 по 22 мая 1982 года по версии русскоязычного вещания западных радиостанций:

1981 год:

08.06 — находящийся в процессе строительства под Багдадом ядерный реактор Озирак подвергается бомбардировке израильской авиации. Ирак отказывается применить ответную военную силу.

16.06 — СССР лишает советского гражданства писателя Владимира Войнович за «действия, порочащие звание гражданина СССР». Хотя во время своего правления Н. С. Хрущёв исполнял песню на слова Войновича «Закурим перед стартом» с трибуны мавзолея.

17.06 — в Москве начинается суд над Виктором Браиловским, одним из ведущих еврейских активистов. Его обвиняютя в изготовлении самиздатского журнала «Евреи в СССР» и подписании коллективных писем предшественнику Рейгана на посту президента США Джимми Картеру.

19.06 — Совет Безопасности ООН осуждает Израиль за бомбардировку иракского ядерного реактора Озирак.

22.06 — иранский духовный лидер аятолла Хомейни смещает с поста президента страны Абульхассана Банисадра.

28.06 — при бомбардировке зданий районных отделений Исламской республиканской партии в Тегеране погибает 74 человека, включая главного судью страны аятоллу Бехешти.

29.06 — низложенный президент Ирана Банисадр бежит во Францию.

08.07 — в московском театре «Ленком» проходит премьера мюзикла «Юнона и «Авось».

10.07 — официальным указом командования военно-морского флота США американским морским офицерам запрещено носить бороды.

20.07 — 30-й «Мисс Вселенная» становится Ирена Саез из Венесуэлы.

24.07 — в Италии наложен запрет на деятельность всех масонских лож и тайных обществ.

29.07 — в Лондоне проходит свадьба наследника английского престола принца Чарльза и Дианы Спенсер.

01.08 — в США открывается музыкальный телеканал «MTV».

09.08 — президент США Рейган распоряжается продолжать разработку нейтронной бомбы.

11.08 — в США поступают в продажу первые персональные компьютеры фирмы IBM по цене $1 565.

21.08 — учёные впервые сообщают об угрозе глобального потепления на Земле.

24.08 — убийца Джона Леннона Марк Дэвид Чепмен приговорен американским судом к пожизненному заключению с правом подачи прошения о помиловании через 20 лет.

30.08 — в Тегеране при взрыве бомбы погибают президент страны Раджаи и премьер-министр Бахонар.

04.09 — страны Варшавского Договора проводят в Балтийском море крупнейшие с окончания второй мировой войны военные учения.

05.09 — в Азии зафиксирована первая в мире смерть от СПИДа.

18.11 — президент США Рейган выступает с предложением прекратить размещение крылатых ракет и"Першингов"в Европе при условии, что CCСP демонтирует свои ракеты средней дальности, нацеленные на страны Западной Европы.

20.11 — СССР подписывает контракты на поставку природного газа из Сибири в страны Западной Европы.

09.12 — падчерица опального академика Андрея Сахарова Елизавета Алексеева получает от советских властей разрешение на выезд за рубеж после того, как Сахаров проводит 17-дневную голодовку.

13.12 — в Польше введено военное положение, сопровождающееся массовыми арестами и ущемлением гражданских и профсоюзных прав.

29.12 — США вводят против СССР экономические санкции в связи с принуждением Советами польских властей к введению военного положения.

1982 год:

19.01 — польские власти объявляют об увеличении с 1 февраля цен на продовольственные товары в размере от 200 до 400 процентов.

29.01 — США соглашаются покрыть долги Польши.

15.04 — в египетском Каире казнены пять исламских фундаменталистов, осужденных за соучастие в убийстве президента Анвара Садата.

В субботу 23-го мая мы заехали на дачу, чтобы завезти кое-какие вещи, переезд назначили на понедельник 25-е мая. В Зарганде, распространяя дивное благоухание, вовсю цвела алыча, на некоторых деревьях уже были первые плоды. Поспели и белые тутовые ягоды — самые первые, самые сладкие и мои самые любимые. Черные, с кислинкой, созревали чуть позже, в июне. Пока родители возились в нашей конюшне, я взяла корзинку, прошлась вдоль главной аллеи и вернулась с полным лукошком урожая. Мама принялась его тщательно мыть. Я не стала нервировать ее рассказом, что в процессе сбора уже наелась до отвала прямо с деревьев.

На следующий день, в воскресенье, за день до переезда в летнюю резиденцию, папа отправил нас с мамой в театр Рудаки (см. сноску-1 внизу).

Приглашения выдали в посольстве ограниченным количеством и только женщинам. Бывший главный иранский оперный театр теперь стал Театром Исламской песни и в это воскресенье в нем был «женский день». Видимо, возможности поделить театр, как мусульманский дом, на мужскую и женскую половину и давать в них спектакли одновременно, не было. Но и сажать оба пола рядышком исламская мораль сочла неприличным. Мало ли что им там взбредет в голову в полумраке зрительного зала?! Из положения вышли, назначив театру «женские дни».

В театр намылились все советские гранд-дамы, из всех представленных в Тегеране советских организаций, потому что там обещала быть жена посла. Она не так часто навещала мужа в Тегеране, приезжая обычно незадолго до переезда в Зарганде. После своего прибытия, в оставшиеся до дачи дни, «послиха», как называли ее за глаза в народе, устраивала всякие светские мероприятия. Наверняка и театр был ее идеей, а осуществило ее Советское общество дружбы (СОД).

Это был, как выразился мой папа, страшно довольный, что ему не придется туда ехать, «протокольный визит по линии СОД»:

— Как прекрасно, когда у театра бывают женские дни и мужчины могут отдохнуть!

Папа был очень рад, несмотря на то, что пока мы с мамой будем в театре, ему предстояло сидеть с братиком-баятиком. На дорожку он рассказал нам, что «Рудаки» — не просто театр, а целый развлекательный комплекс. Помимо двух театральных залов, там был кинотеатр — но не простой, а очень модный. В шахские времена принцесса Ашраф устраивала там закрытые просмотры для тегеранской золотой молодежи с изысканным угощением и последующими танцами.

Театральный комплекс находился в красивом парке с фонтанами, буквально в двух шагах от посольства. Но «послиха», «гэкээска» (жена главы Государственного комитета по экономическим связям) и «атташиха» (жена военного атташе) все равно прибыли на служебных машинах с советскими флажками. Еще приехала «торгпредша» (жена торгпреда) и супруга какой-то шишки из «Совэкспортфильма» по прозвищу мадам Бобина. Помимо «гранд-дам» присутствовала целая стайка тетенек из СОДа. Из бимарестанских жен поехали «раиска» (жена раиса), она как раз тоже только прибыла в Тегеран к заргандинскому сезону, «начмедша» (жена начальника медицинской части) Шурочка и мы с мамой. Все дамы были в нарядных, но не облегающих платьях в пол, с длинными, несмотря на жару и «чисто женский день», рукавами. Меня нарядили в сшитую Раечкой длинную красную шелковую юбку, нарядную белую блузку с длинным рукавом и алую косынку для поездок в кабриолете, прямо как у Софи Лорен в кино. Эти модные итальянские косынки все еще можно было найти на Моссадык, они продавались уже в готовом, завязанном виде, оставалось только надеть на голову. Папа называл их «келяпош», что по-туркменски значит «шапочка».

Остальным бимарестанткам приглашений не досталось, но они не сильно расстроились. Все знали, что в бывшей Императорской опере теперь поют исламские песни, которыми нас и так целыми днями пичкают по иранскому радио и телевидению.

Театр оказался красивым, но очень уж помпезным. В большом зале под названием Рудаки-холл, в первых рядах которого мы расселись, было столько золоченых деталей, что это великолепие даже немного давило.

Мама достала из театральной сумочки мои «хамелеоны». У меня сразу испортилось настроение. Но тут я вспомнила, что мы на «женской половине», и надела их. В одно мгновение мир удивительным образом обрел контуры. Столь четкие, что от обилия зрительных впечатлений и буйства цветов у меня даже немного заболела голова. Какое-то время я сидела и завороженно смотрела вокруг. Через очки я отчетливо видела каждую виньеточку и загогулину в затейливом орнаменте, украшавшем стены и занавес.

В центре занавеса красовалась традиционная персидская миниатюра, изображающая птицу, восстающую из пепла. Это была та самая птица Симург, персидский аналог Феникса, скульптуру которой Рухишки показывали мне в национальном парке. Для персов Симург символизирует выживание при любых обстоятельствах: театр Рудаки тоже пережил революцию и восстал из пепла в новом обличье, поэтому этот национальный мотив попал на его занавес.

Подивившись тому, как много новых деталей открывается, когда на мир смотришь через стекла очков, я принялась увлеченно разглядывать сидящих рядом дам. Их отменного цвета лица, полчаса назад видевшиеся мне безупречными, оказались испещрены густой сеточкой мелких морщинок, в которые забились сгустки тонального крема, словно желтый песок в расщелины Бадаб-е Сурта, куда нас как-то свозил папа (см. сноску-2 внизу).

— Ну все, навела лорнет! — засмеялась мама. — Прекрати разглядывать людей, это неприлично!

— Ну тогда мне и очки незачем! — обрадовалась я и сделала вид, что снимаю их.

Мама резво приплюснула окуляры назад к моей переносице и пояснила:

— Смотреть можно, но не пристально, а потихонечку, незаметно. А ты прямо в лоб уставилась!

Я вспомнила многочисленные сцены в театре в романах Льва Толстого и решила, как и подобает, «навести лорнет» на ложи. Самая нарядная — шахская ложа — буквально утопала в золотой лепнине. Все как в кино: тяжелые портьеры малинового бархата присборены толстыми золочеными канатами, внутри горят канделябры и обмахиваются веерами дамы. Очки придали резкость их силуэтам, и в одной из дам я узнала нашу тетю Тамару. Сверкая украшениями и блестками на вечернем платье, она сидела по правую руку от жены болгарского посла. И не просто сидела, а, прикрывшись программкой, оживленно с ней болтала.

— Видно, ее булгар не последний человек и у них все серьезно, раз он приглашение ей достал, — заключила начмедша Шурочка. — Посмотрите, какой на ней гарнитур!

Мы с мамой сидели во втором ряду: слева от нас Шурочка, а справа — раиска и мадам Бобина. Все они, прикрывшись программками, принялись изучать из-под них тетю Тамару.

— Бриллианты, — пришла к выводу раиска.

— И сапфиры, — добавила моя мама. В присутствии гранд-дам она предпочитала отмалчиваться, но тут промолчать не могла, поскольку драгоценные камни любила и разбиралась в них. Этому ее научила бабушка Муся.

— А он, между прочим, не последний человек в их посольстве, первый советник! — сообщила начмедша. — И не женат. Была бы отличная партия для Томки, но вот только как Москва на это посмотрит?!

— Курица не птица, Болгария — не заграница, — пожала плечами мадам Бобина. — А как они познакомились, кто-нибудь знает?

— Конечно! Все знают. Он приехал к Аркадию пломбу ставить, а наша Томочка красиво шла по коридору, — ответила за всех Шурочка.

— В белом халатике! Представляю себе! — захихикала мадам Бобина.

Послиха, гкэска, атташиха и торгпредша сидели прямо перед нами, в самом первом ряду. Перед ними простиралась глубокая оркестровая яма.

— В театре женский день — и разговоры женские! — повернулась к нам послиха. — Все-таки хорошая эта идея — поделить дни посещения театра на мужские и женские! Хоть посплетничать спокойно можно!

— Нам тут нравится, потому что все мы замужем, — предположила Шурочка. — А нашим свободным медсестрам в театре без кавалеров не понравилось бы!

— Поэтому они и не расстроились, что им приглашений не досталось, — согласилась раиска.

— Ой, я вот вспоминаю себя до замужества, я бы тоже не пошла в театр в женский день, — заявила мадам Бобина. — Что за интерес без кавалера?!

— Вы бы в мужской день пошли? — подмигнула ей торгпредша. — Я бы составила вам компанию!

— И я! — поддержала ее гэкээска.

— И я, и я! — поддержали их послиха с атташихой.

Все засмеялись. Обстановка была непринужденной.

Мы приехали с запасом времени. Зал постепенно заполнялся женщинами в длинных мусульманских «манто», похожих на легкие свободные плащи, и в платках, полностью закрывающих волосы. Одеты местные театралки были очень сдержанно, но когда они обмахивались программками, на их пальцах сверкали крупные драгоценные камни. Видно было, что в театр пожаловало изысканное женское общество.

Программки были на английском. К нашему удивлению, большинство композиторов, чьи произведения собирался исполнить нам женский хор в сопровождении симфонического оркестра Рудаки-холла, оказались русскими — Мусоргский, Бородин, Глинка, Римский-Корсаков, Рахманинов и Прокофьев. Кроме них в программке значились еще какие-то неведомые нам персидские и тюркские имена, а из западных — только Бах и Моцарт.

— Ничего себе! — воскликнула Шурочка. — А еще шурави не любят!

— Смотрите, какой героический репертуар! — «Борис Годунов», «Князь Игорь», «Иван Сусанин», «Алеко»! — поразилась раиска. — Трудно поверить, что мы в театре, на сцене которого еще недавно творилось такое!

Она имела в виду тот самый скандальный спектакль, привезенный из Франции принцессой Ашраф, в ходе которого актеры на сцене занимались любовью — не понарошку, а на самом деле. Именно про эту постановку говорили, что она стала последней каплей в долготерпении верующих и «дала пинка» исламской революции, усугубив их праведный гнев.

Действительно, трудно было поверить, что это та самая сцена! Особенно, когда на нее строем вышли «ханумки» в одинаковых халатах цвета хаки и низко надвинутых на лоб серых платках и с каменными лицами запели хором партию Вани из «Ивана Сусанина».

— Ну им же нельзя исполнять ничего легкомысленного! — шепнула начмедша, когда грянула музыка. — А вся героическая патетика у нас, как бы они к нам ни относились!

— Муж говорит, что тот откровенный спектакль шел вроде бы не здесь, а на сцене кинотеатра, — вставила моя мама.

— Ну да, на главной сцене было бы чересчур даже для шахской сестры! — шепотом согласилась раиска. — Послушайте, а поют-то неплохо! И оркестр звучит вполне достойно! Не зря считается, что в Рудаки-холле была одна из сильнейших трупп в мире. Шахиня лично за этим следила. Хотя, говорят, в революцию половина труппы убежала на Запад.

Дальше мы молча слушали музыку. К концу первого отделения меня стало клонить в сон. Просто все произведения, как на подбор, были торжественно-печальными и не настраивали на бодрый лад. Мама заметила, что я тайком зеваю и принялась подозрительно на меня коситься, опасаясь, что я засну и опозорю ее на весь театр. Еще по дороге она стращала меня историей, как папа заснул на «Щелкунчике» и она от стыда чуть не провалилась под пол Большого театра, где этот кошмар произошел. Теперь она явно ожидала от меня проявлений «дурной туркменской наследственности».

На мое счастье, подоспел антракт.

Мы вышли в фойе, а оттуда прямо в цветущий сад с фонтанами — через специальную стеклянную галерею. В саду ханум, раздающие программки, заодно разливали чай и разносили на подносах «ширини» — сладости.

— Представляете, все это, — раиска обвела рукой парк с фонтанами и театральными зданиями, — шах подарил жене по случаю коронации! Мало того, что короновал, так еще и театр подарил!

— Подарок царский, — вздохнула Шурочка. — Но для этого надо родиться принцессой!

— А вот и нет! — возразила мадам Бобина. — Фарах-ханум из аристократического, конечно, рода, но не из королевского. И что вообще такое персидская аристократия, если они власть военными переворотами добывают? Отец нынешнего шаха был обычный сапог!

— Тише! — раиска округлила глаза и покосилась в сторону жены военного атташе. Она в сопровождении послихи, ггэски и торгпредши как раз приближалась к нам.

— Офицер, — поправилась мадам Бобина. — Но не принц же!

— Помните, при шахе здесь работала профессиональная балетная школа? — ностальгически вздохнула, поравнявшись с нами послиха. — Дети наших сотрудников тоже ходили, сами бегали на занятия, рядом же.

— Да, — поддержала ее торгпредша. — Мы своих тоже привозили. Все девчонки мечтали попасть.

— А у нас и два мальчика занималось, — вспомнила гкэска.

— Да, было время! — снова вздохнула послиха. — Про тегеранскую балетную школу в Союзе ходили слухи! Из «какого-то Тегерана» советские дети приезжали подготовленными лучше, чем в балетных школах Москвы и Ленинграда, Софья Головкина и Вагановское брали их к себе, не глядя.

Она принялась рассказывать, как в Союзе ценили детей с тегеранской балетной подготовкой. Как ей потом звонили счастливые мамы девочек, поступивших в советские хореографические училища, с благодарностью за такую возможность. Я поняла, что именно жена посла способствовала тому, чтобы такие занятия разрешили, и очень этим горда. И ей грустно, что исламская революция все это прекратила. По общим правилам советские дети не должны были посещать никакие местные школы, кружки и секции. Но родителям детей школьного возраста, которые оказались в Тегеране при этом после, повезло: его жена так любила балет, что готова была убедить мужа «слегка» нарушить правила. Да и посольские дети не болтались без дела, а регулярно прикасались к высокому искусству на профессиональном уровне.

— Конечно, в сравнении с выпускниками многочисленных хореографических студий со всего Союза наших было совсем немного, — продолжала послиха, беря с подноса чай. — Но по результатам в балетные училища они были одними из самых сильных.

— Неужели в балетную школу при театре «Рудаки» принимали всех? — удивилась моя мама.

— Ну, не всех подряд, конечно, — тонко улыбнулась послиха. — Одаренных детей действительно брали в группы. За деньги, конечно, бесплатного здесь ничего нет, это вам не в Союзе. А с теми, кто не проходил в группы школы по данным или возрасту, занимались индивидуально. Не только с детьми, но даже с женами сотрудников, желающими танцевать, занимались профессиональные балетмейстеры.

— Ой, и я бы с удовольствием танцевала! — мечтательно закатила глаза атташиха. Она была в компании гранд-дам самая молодая. Может, даже моложе моей мамы, которой тогда было 35.

— Балет в любом случае на пользу, даже если не готовишься на большую сцену, — сказала жена посла. — Это осанка, выправка, навык, физкультура, наконец…Я уж не говорю про развитие души. В Москве такое было бы невозможно! Кстати, балетмейстеры-то были наши! Приезжали сюда работать по контракту, по личному приглашению директора театра.

— При шахе к нам в школу приходила принцесса Лейла и рассказывала, что она занималась балетом с русской преподавательницей! — вспомнила я.

— Да-да, это была Инга Уразгельдеева, — подтвердила гэкээска. — Ее шах нанял для своих детей. А по четвергам и пятницам она с нашими в клубе занималась.

— А почему меня не отдали? — спросила я маму.

— Ты же приехала в 78-м, если мне не изменяет память, — ответила за нее послиха. — Тогда все это уже пошло на спад (см. сноску-3 внизу).

— Но как жаль! Наши девочки вообще возвращались в Союз прямо как выпускницы школы благородных девиц! Уж и балет, и музыка, и коллективы художественной самодеятельности! При клубе постоянно был хор, тоже из «Рудаки» педагога по вокалу нанимали.

— А все потому что в 70-е у всей посольской верхушки были дети школьного возраста, вот они и не хотели, чтобы они отставали от московских сверстников в плане кружков! — заявила начмедша, когда послиха, гкэска, атташиха и торгпредша покинули нас, отправившись поболтать с дамами из посольства Чехословакии.

— Да, было время, когда в Тегеране возможностей для развития детей было не меньше, чем в Москве! — согласилась с ней раиска. — И возможности эти были даже более, я бы сказала, изысканными, чем в Союзе. Там толпы равных, а здесь к каждому ребенку подход индивидуальный.

— Ага, — рассмеялась Шурочка. — Там равные, а здесь избранные, подход зависит от должности папы.

— При чем тут папы, если все московские балетные действительно знали тегеранских выпускниц по именам? — возразила раиска.

— Ну, положим, не всех, а только тех, чьи родители тут десятилетиями сидели, и девочки успевали пройти полный курс. А кто здесь мог десятилетиями сидеть? При шахе каждая семья была не прочь здесь две или три командировки отсидеть, поди плохо, качество жизни западное, оплата восточная! Но удавалось это только тем, у кого связи, сами знаете! — и Шурочка выразительно указала куда-то в небо.

— Но раз девочки потом поступали в советские хореографические училища, значит, у них были данные и хорошая подготовка, — не сдавалась раиска. — Папины связи на сцене не помогают. Если таланта нет, то папа разве что договорится, чтобы разрешили в углу кордебалета постоять тихонечко. Но кому это нужно? Балет тем и прекрасен, что тут, как ни наводи блат, если танцевать не умеешь, на сцену все равно не выпустят.

— Это да, — признала начмедша. — Дальше конкуренция уже среди талантливых начинается: кого в примы, а кого и за дверь! Вон как нашу Танечку, у нее поддержки не было, а ведь неплохая она была танцовщица!

— Таня талантливая, — согласилась раиска. — И молодец, поддержала у нас в бимарестане тегеранскую балетную традицию! — жена раиса кивнула в мою сторону. — У нас собственные маленькие лебеди были! Очень ее не хватает!

— Кстати, вы знаете… — начала начмедша, понизив голос.

Видимо, она собиралась поведать, как сложилась судьба тети Тани. Но, как назло, мама не дала мне дослушать. Она увидела знакомую тетю из СОДа, помахала ей и, извинившись пред остальными, потащила меня к ней навстречу.

В компании «содовских» дам тоже ностальгировали по шахским временам, вспоминая вокальные и балетные занятия при театре, в котором теперь поют исламские песни. Видимо, благодаря соседству «Рудаки-холла» до свержения шаха к высокому приобщалась вся советская колония.

— Да, при Пехлеви для детей здесь возможно было все, кроме, пожалуй, фигурного катания, — говорила одна из содовских тетенек.

— Почему это? В Ниаваране прекрасный был искусственный лед, — отвечала ей другая. — Шахская семья там каталась и спортивная секция работала. Из Канады тренеров выписывали. Правда, фигурное катание тут не очень прижилось, не их это. А вот на горных лыжах они катаются, да еще как!

Вспомнили горнолыжные курорты в непосредственной близости от Тегерана — Точаль и Дизин. Обсудили высоту, протяженность и сложность трасс, виды подъемников и длительность сезона. Видимо, до революции наши еще и вовсю катались на горных лыжах. Моя мама молчала: дальше Подрезково на лыжах она не ездила.

Когда мы вернулись к нашей бимарестанской компании, начмедша Шурочка как раз заканчивала какую-то свою мысль:

–…А еще фрукты-овощи! А в Союзе зимы-то какие тяжелые, длинные! Отвыкаешь, так тяжко потом возвращаться!

В ответ наша раиска снова вздохнула и оглянулась, не слышит ли их послиха? Назад на Родину положено было всегда хотеть.

Тут прозвенел звонок и дамы потянулись из сада назад в зрительный зал.

Во втором отделении ханумки на сцене покончили с классикой и запели произведения каких-то своих новейших исламских композиторов. Песни были однотипными, похожими на гимны, но, благодаря их бравурному звучанию, сон отступил и я не опозорила маму.

Когда мы выходили из театра, то увидели, как тети Тамарин «булгар» помогает ей сесть в лимузин болгарского посла и следом садится туда сам. Я была очень рада за тетю Тамару. Теперь ее жизнь напоминала кино: красивое платье, сверкающие бриллианты, интересный мужчина, дорогая машина — о чем еще может мечтать советская медсестра?! Если только о блеске в глазах. Но и он у нее был.

— Ну как женский день? — спросил папа, встречая нас дома.

— Осколки былой светской жизни на фундаменте нового мира, — фигурально выразилась мама. — Но Мусоргский был хорош. Ты ребенка уложил?

Братик спокойно спал. Папа с гордостью сообщил, что, «пока некоторые театральничали», в нем проснулся непревзойденный усатый нянь.

* * *

Наше лето началось с того, что под Багдадом разбомбили строящийся ядерный реактор и к нам по небу приплыли еще более вонючие тучи. Глядя на них, я вспоминала «приграничный» ирано-иракский барьер Загрос и представляла, как они плывут над ним, словно зловещие корабли-призраки.

Произошло это 8-го июня, мы уже переехали в Зарганде и рассчитывали отдохнуть от гари, которая весь май висела в центре города, смешиваясь с привычным для Тегерана смогом. Но ядерный реактор взорвался так, что черные облака не только перевалили через Загрос, но и поползли над нами вверх, к Точалю.

— Израильская авиация нанесла удар по Озираку, — сказал папа маме, когда она стала возмущаться, что теперь и в Зарганде дышать нечем.

— Что такое Озирак? — спросила она.

— Ядерный реактор. Он был в процессе строительства.

— Боже мой! — схватилась за голову мама. — А мы тут самые крайние! Иракцы бомбят Иран, дышим этим мы. Израиль бомбит Ирак, дышим тоже мы. Теперь иракцы нанесут ответный удар и мы вообще задохнемся!

— Пока Ирак отказывается применить ответную военную силу, — успокоил ее папа. — У Саддама какие-то свои соображения.

— У меня тоже свои соображения! — взорвалась мама не хуже реактора. — Я не понимаю, почему я живу и ращу детей в эпицентре чужих войн?! Ради чего? Ради твоей копеечной зарплаты? Или ради вот этой вонючей в самом прямом смысле «заграницы»? Пошел бы вон таксистом, как Наташин муж, там хоть чаевые. А я бы вернулась в свое конструкторско-технологическое бюро, у нас там заказы и льготные путевки в пионерлагерь!

— Началось! — схватился за голову и папа.

— А про нас в Москве еще говорят «за длинным рублем поехали»! — оседлала своего конька мама. — Какой уж здесь длинный рубль! Если только длинный туман! Но только не этот, местный, который после инфляции впору в мусорном мешке носить, а не в кошельке. А вот этот, — мама указала вверх, — длинный, черный, бесконечный, который всех нас отравит! Для этого тебе нужно было три высших образования получать?! — грозно обратилась она к папе. — Столько учиться и доучиваться, чтобы дочь фактически без тебя выросла?! Чтобы в 40 лет привезти нас всех в этот ад и родить здесь еще одного мученика?!

Папа погрустнел.

Я знала, что для него это больная тема. Как любой нормальный мужчина, тем более, восточный, он хотел гордиться тем, что сделал для своей семьи. Ему бы хотелось думать, что его жена и дети довольны, сыты, одеты и обуты, благодаря тому, что он много учился и честно работает. Ему хотелось думать, что он вывез свою семью в зарубежную командировку, что престижно и доступно далеко не каждому советскому человеку. Но мама постоянно указывала ему на иное. В свои десять лет я смутно догадывалась, что такое обесценивание заслуг может быть очень неприятно. Папа же действительно старался, много учился, выбрался из своего Чарджоу в Ашхабад, потом из Ашхабада в Москву, а из Москвы в Тегеран. Да, ему уже 40 и он не в Париже, но ведь и карьера не делается быстро, если только ты не сын важного человека. В посольстве была одна молодая пара, с которой моя мама дружила и все время тыкала ими папе. Дяде Сереже и его жене Ирочке не было и 30, но он уже занимал очень высокий пост в посольстве. Но и папу его знала не только моя мама, но и весь Советский Союз. Мама не могла не понимать, что дело тут не только в личных заслугах дяди Сережи, хотя он был очень интеллигентный приятный молодой человек со знанием нескольких языков и в посольстве его очень хвалили. И все равно мама без конца ставила дядю Сережу папе в пример, как будто он мог «родиться обратно» у бабушки Базаргуль и появиться на свет заново во влиятельной номенклатурной семье!

Папа обычно отшучивался, но иногда, когда мама добавляла свои «пять копеек» к куче проблем извне, он терял над собой контроль и искренне расстраивался. Не знаю, замечала ли это мама, но я замечала, обычно стараясь исподволь папу поддержать.

— Надо же, — говорила я про дядю Сережу. — Такой важный у него отец, а сына на войну отправил! Мог бы куда-нибудь в Париж или в Берн.

Именно Париж с Берном верно служили моей маме притчей во языцех и символом иной, лучшей жизни.

— Если у человека основной фарси, то Париж он увидит только если перед пенсией! — оправдывался папа. — И никакие родители тут не помогут. А Сережа менее избалованный, чем некоторые без важных отцов. Учился, старался… Но на европейское отделение иди поступи! Я поэтому и говорю, — тут он кивал на меня, — учи язык! В любую свободную минутку учи инглиш!

— Из-за тебя у нее все минутки свободные, — огрызалась мама. — В Москве дети ходят в кружки, в секции, в школу ходят, в конце концов! А наша, благодаря тебе, шляется в палаты к иностранным больным!

— Ирина, всё, кто старое помянет, тому глаз вон!

Папа не одобрял ударов ниже пояса и в этих случаях маму всегда одергивал. В ответ я тоже всегда старалась прийти ему на помощь, когда наша мамочка в очередной раз «выходила из берегов», мы это так называли.

— Я и перед пенсией Парижа не дождусь, — бурчала мама. — Мне бы дождаться возвращения на Родину! Я ее буду вдвое больше ценить!

Под ядерным облаком мама снова вспомнила о своих извечных претензиях. Родительский спор на эту тему протекал всегда примерно одинаково, сигналом о его начале обычно служили мамины причитания на повышенных тонах. Услышав «сигнал к атаке», даже баятик перестал улыбаться и разорался.

Я решила перевести разговор в мирное русло. После «соучастия» в Мартышкиных деяниях, я стала намного рассудительнее. Даже мама заметила, что за один только май я «подозрительным образом повзрослела».

— Я не понимаю, почему взорвалось в Багдаде, а воняет у нас! — заявила я. — Это же очень далеко!

— Далеко по земле, потому что горы, — с готовностью сменил тему папа. — А по воздуху, над горами, расстояние от Тегерана до Багдада в разы меньше — всего 694 километра. Пассажирский самолет Тегеран-Багдад, пока он летал, был в пути всего один час десять минут. Почти как от Москвы до Ленинграда.

К счастью, над Зарганде смрад рассеялся уже через пару дней. Видимо, вонючим тучкам, хоть они и благополучно пробрались через «персидский барьер» Загроса, Эльбурс оказался не по зубам. И они сдались в предгорье, растаяв прямо над нами и излившись на нас кратковременным ливнем, который наши тут же окрестили «ядерным».

Бимарестанты не теряли юмора ни при каких обстоятельствах. Доктор-зуб, например, предлагал тем, кто хочет избавиться от «нежелательной растительности на лице и теле», выйти и постоять под ядерным дождичком.

— А кому-кому бесплатная эпиляция? — кричал он, потягивая веселящую газировку на своей веранде и бросая окурки в пепельницу из вставных челюстей.

В июне приехали посольские дети, был среди них и Натик. Я увидела его мельком в летнем кинотеатре, он кивнул мне издалека и даже не подошел поздороваться. Я не очень удивилась. Он же не просидел, как я, весь год в замкнутом пространстве, тешась воспоминаниями. А в Москве такая насыщенная жизнь, что за учебный год забудешь не только прошлогоднюю малолетку, но и собственных родителей. Именно так сказала наша королева Ника, она тоже приехала со своей сестрой. И ее фрейлина тоже была при ней. Собрались почти все прошлогодние, кроме Романа с сестрой, Вовки, Филиппка, Наташки, Маринки и Эльки.

Наташка неожиданно уехала после нападения на посольство 27-го апреля, а Элька и вовсе не приехала. Ее папы тоже не было видно. Краем уха я слышала, что его отозвали в Союз из-за семейных проблем. Хотелось верить, что это не из-за приключений Элькиного папы с секретаршей Викусиком. Прошлым летом мы так старались отрезвить разлучницу нашей Мамочкой, что обидно было бы думать, что она не испугалась и продолжила рушить Элькину семью.

Пока воняло реактором, мы отсиживались дома. Днем, когда папа уезжал на работу, а мама занималась с братом, я шла к Сереге. У них с СахАром на веранде собирались все бимарестанские мальчишки, мы садились за стол и кропотливо расчерчивали наши кладоискательские карты. Это была тихая и мирная неделя.

А когда ядерные тучи рассосались, надо мной грянул гром личного порядка. Как-то вечером, возвращаясь с Серегой из кино, мы наткнулись на аллее на парочку: Натик прогуливался с Иркой. Той самой вредной Иркой, которая прошлым летом указала королеве Нике на подмену в моей анкете.

Расходясь на узкой аллее, мы молча раскланялись.

— Некрасивая, — вдруг заявил Серега, будто знал, о чем я думаю.

— Зато взрослая, — вздохнула я.

У Ирки размер груди был уже как у моей мамы. А после дружбы с Мартышкой я знала, что в отношениях это важно.

Вскоре Натика с Иркой стали встречать все: днем на бассейне, вечерами — в кино и на аллеях. Стало понятно, что они встречаются, и не думают это скрывать даже от взрослых. Впрочем, ей было 15, ему 17, имели полное право гулять за ручку у всех на виду.

А я уже стала привыкать — что к авиаударам, что к ударам на любовном фронте. И к тому, что мужчины частенько оказываются предателями.

Мне был не понятен выбор Натика, ведь в моем понимании он был таким прекрасным, почти идеальным, как мог он не видеть, какая Ирка на самом деле?! Или размер груди застит мужчинам глаза? Может, в силу своей «идеальности» Натик просто не опытный, наивный и доверчивый? И Ирка сама ловко взяла его в оборот, как Мартышка Мунрэкера?

Хотя и многоопытный Грядкин в упор не замечал, какая на самом деле тетя Тамара. Или замечал, но размер груди все равно был важнее. Тетя Тамара не постеснялась отбить любимого у собственной подруги, а Ирка, к счастью, хоть подругой мне не была. Да и Натик наверняка не знал, что он мною любим. Но все равно мужчины бывают странно слепы: в свои десять я отчетливо это поняла.

Летом у меня было достаточно времени, чтобы поразмышлять о превратностях любви. Я думала о том, как причудливо устроена жизнь, иногда невольно поверишь, что сверху за нами всеми приглядывает некто — лукавый, но справедливый. Именно он сводит воедино обстоятельства таким образом, что они выливаются в ироничные ситуации или и вовсе в подлинные комедии положений. Вот, например, тетю Тамару наказала тетя Моника, не отказавшая Грядкину, хотя и знала, что он «отпетый больничный плейбой», как называла его моя мама. А ей невольно отомстила Мухобойка, за которой Грядкин стал беззастенчиво ухлестывать, цитируя мою маму, «без отрыва от Моники».

Значит, справедливость все-таки есть. Хотя лично я не стала бы отбивать Натика, даже если бы могла, лишь бы стать Иркиным наказанием — слишком много чести.

Зато наша королева и ее фрейлина в этом сезоне были со мной милы, а Ирку терпеть не могли. Хоть мне и было далеко до Ники с Олей и по возрасту, и по королевской стати, но Натик одинаково нас НЕ выбрал — чем не повод для хороших отношений?

Это лето началось намного спокойнее, чем прошлое. Возможно, потому что за пределами Зарганде происходило много всяких неприятных событий, взрослые нервничали, и наше небольшое общество сплотилось, не отвлекаясь на междоусобицы.

В июне мы регулярно распивали кофе на «королевской» веранде и рассуждали о жизни. Вернее, речь держала королева, а подданные ей внимали. Мне запомнилось два таких кофепития, во время одного речь шла о собаках, а другого — о пионерах.

— Люди — как собаки, — заявила как-то Ника, обосновывая свою позицию, что в дом можно пускать только породистых собак и людей.

Кто-то спросил, что такое «породистые люди»?

— Люди, как и собаки, делятся на высокопородных и дворняжек, — пояснила свою мысль королева. — Дворняжки бывают разные: страшные и лохматые, есть чистенькие, симпатичные. Они могут быть добрыми и ласковыми, а могут быть злыми и кусачими. Иногда они бывают очень умными, а иногда совсем тупыми. Но порода — это совершенно другое, она всегда о себе заявит! Это как кровь — голубая или плебейская. В каких дворцах ни воспитывай дворняжку, ее простецкая суть однажды все равно вылезет и она нагадит прямо во дворце. И в какую грязь ни помести породистое существо, оно никогда там не запачкается и выйдет с высоко поднятой головой, если выживет. То есть, с мордой! — засмеялась Ника. — Мы же о собаках!

— Бывают такие дворняжки, что от породистых не отличишь, — заметила фрейлина. — Особенно, если помесь и живет в приличном доме.

— Внешне, может, и не отличишь, — согласилась Ника. — Но прежде чем пускать в дом, надо присмотреться. Попадаются очень смышленые дворняжки, они ловко копируют повадки породистых, но однажды все равно себя выдают. Поэтому никогда не надо раскрывать свои дружеские объятия, пока не знаешь родословной. Кому нужно, чтобы тебя однажды искусали в твоем собственном доме?!

— Да, выбор друзей, возлюбленных и собак — дело ответственное, — согласилась фрейлина. — Ко всем, у кого есть зубы, надо очень аккуратно подходить.

— А вот кошек, говорят, беспородных не бывает, — влезла я. — Даже у самой простой уличной кошки есть какая-нибудь порода.

— Кошки все аристократки, согласна, — ответила королева. — Но я бы не завела кошку, они не слушаются, не привыкают, и никогда не знаешь, что у них на уме.

— То есть, тебе нужны породистые и послушные? — подколола Нику Оля.

— Да, — спокойно подтвердила королева. — Они предсказуемые, надежные и благородные, что еще надо?

Все задумались и какое-то время молча пили кофе.

Я вспомнила Тапоню с ее «энергичной дворняжкой» в отношении Мартышки. Едва ли Тапоня могла сама такое придумать, скорее всего, повторила за своей мамой. А значит, это суждение взрослых шикарных женщин, к которым в моем понимании относились Ника и ее мама. А вот Тапонина мама — в моем же понимании — относила себя к ним сама.

— А я кошек больше люблю! — пришла к выводу я, нарушив затянувшееся молчание.

— Ну да, — усмехнулась Ника, — ты же у нас восточная царевна. Вон иранцы как обожают своих кошек, они для них символ свободы! Их даже в дом не берут, чтобы не мешать гулять самим по себе.

— Да, мне отец тоже рассказывал, что везде на Востоке кошка — фетиш.

— Что такое фетиш? — спросила Анька, королевская сестра.

— Предмет поклонения и обожания, — снисходительно пояснила фрейлина. — В Иране, в Египте, в Индии и во всей Юго-Восточной Азии кошек очень почитают. Особенно, мусульмане, у них вообще кошка священное животное. По преданию даже их маленький молельный коврик образовался от того, что пророк Мухаммед решил помолиться, но на ковре спала кошка. И чтобы не тревожить ее сон, он потихоньку отрезал себе маленький кусочек ковра, а кошке оставил все остальное.

— Хочу быть кошкой! — засмеялась королева. — Где мой Мухаммед? Я позволю ему отрезать кусочек моего ковра!

— Не приехал в этом году твой Мухаммед, — захихикала Анька. — Прибереги свой ковер для кого-нибудь другого!

Я подумала, что девчонки имеют в виду Вовчика или Филиппка, но уточнять не стала. Какая разница, если в этом году ни того, ни другого с нами нет.

В другой раз за кофе обсуждали московские школы, и Ника спросила меня, как же мы с бимарестанскими мальчишками тут учимся, если школы нет? Я рассказала про Светлану Александровну и обмолвилась, что хуже всего дело у нас обстоит с математикой и пионерией. Моих одноклассников приняли туда еще в третьем классе, а я так и осталась октябренком.

Королева успокоила меня тем, что математика девушке все равно не нужна, но с пионерами все сложнее:

— А вот в том, что ты не пионерка, в Москве лучше не признавайся и не наживай себе проблем!

Со знанием дела Ника посоветовала мне заранее попросить бабушку купить мне в «Детском мире» пионерский галстук и перед школой просто его повязать. Рассказала, что ее подруга так и поступила, когда осталась в Бейруте, где работали ее родители, после того, как там закрыли посольскую школу.

Из королевского рассказа мне больше всего понравилось, что мы с моими бимарестанскими товарищами не одни на белом свете, кого родители прячут «в шкафу» в странах, где нет советской школы. Но сама мысль о самовольном повязывании на шею «частички революционного красного знамени» почему-то казалась мне кощунственной.

— А если сама стесняешься, любого взрослого попроси, тут у нас все коммунисты, — поддакнула фрейлина. — На фронте так в партию принимали, прямо в бою. А у нас тут как раз война.

— Точно! — согласилась королева. — А если спросят, важно заявляй, что в пионеры тебя приняла «первичная ячейка КПСС посольства СССР в ИРИ». Иначе тебя затаскают по собраниям! Не потому что у тебя в школе плохие злые люди, а просто так положено — регламент.

Королева вспомнила, что ее класс принимали в Музее Революции, они произносили «какую-то тупую присягу и отдавали честь, как солдаты, и ничего интересного в этом не было».

Я поблагодарила Нику за совет, видно было, что говорит она искренне, а не глумится, как это часто бывало с ней в прошлом году. Должно быть, за этот год она тоже, как сказала бы моя мама, «подозрительно быстро повзрослела».

Я вспомнила, что и папа намекал мне на возможность «самоприняться» в пионеры — когда я носилась с Олиным письмом, где она описывала, как в Москве принимали в пионерию нашу параллель. Я тогда очень расстроилась. И чтобы меня успокоить, папа пошутил, что они с мамой тоже могут принять меня в пионеры в торжественной обстановке — только вместо Красной площади на мейдан-е-Фирдоуси.

Мама тогда раскричалась, что он «посягает на святое» и папа притих. Потом я слышала разговор между родителями. Мама осведомлялась, нельзя ли попросить посольскую парторганизацию принять нас с Серегой в пионеры, чтобы, вернувшись в Москву, мы не чувствовали себя белыми воронами? Папа отвечал, что никто на себя такую ответственность не возьмет, потому что дети в стране вообще находятся нелегально. Но если они сами повяжут мне галстук, а в Москве я скажу, что меня приняла в пионеры первичная посольская ячейка, проверить это будет невозможно.

— Да и не станет школа проверять! — уверял папа. — В галстуке, значит, пионерка!

Я понимала, что папа прав. Но мне очень хотелось, чтобы в пионеры меня приняли в такой же торжественной обстановке, какую описывала в своем письме Оля.

14 июня тегеранские афганцы устроили концерт в память своего «афганского соловья» Ахмада Захира, которого упоминал Мунрэкер. В этот летний день два года назад певец погиб на горном перевале: как говорят, с ним расправились из-за его любви к дочери афганского диктатора Амина. Как всегда у афганцев, концерт обернулся демонстрацией, а демонстрация — стрельбой под забором нашего посольства. Работающие родители в этот день приехали из города раньше обычного, бледные и напуганные.

Разговоры о том, как всем нам надоело гулять под пулями чужих конфликтов, становились все громче.

28 июня в самом центре Тегерана прогремел большой взрыв. Бимарестанты его видели и слышали, потому что штаб-квартиры районных отделений Исламской республиканской партии, которые разбомбили, были совсем рядом с госпиталем. Если раньше иракцы атаковали в основном промышленные предприятия, то теперь шутки закончились: при бомбежке зданий на соседней от нас улице погибли 74 человека, среди которых был главный судья Исламской республики Иран аятолла Бехешти.

— Если они перестали щадить лидеров страны, то что им какие-то советские врачи?! — разохалась моя мама. — Следующую бомбу кинут в госпиталь, и ведь даже в советских газетах про нас не напишут, чтобы народ не нервировать! Ты говорил, что иракцы иранцев просто пугают, — пеняла она папе. — Хороши пугалки! Взорвали главного судью страны! Я хочу домой! Срочно!

— Ну ты же не главный судья страны, — пытался отшутиться папа. — На тебя они не станут тратить бомбу, это дорогое удовольствие!

Но шутки уже не прокатывали. Мама боялась и от этого еще больше сердилась. Требовала, чтобы папа «хотя бы детей отправил в Москву». На это папа резонно отвечал, что «если в Москве кто-нибудь готов принять наших детей, то он готов их отправить». Вопрос этот был риторическим и повисал в воздухе. Принять нас с братом никто не был готов.

— Все нормальные люди, со здоровым инстинктом самосохранения, уже убежали отсюда! — ворчала мама. — И только камикадзе, которым плевать на жену и детей, продолжают тут сидеть неизвестно для чего!

— Как это неизвестно? — пытался сопротивляться папа. — Известно! Меня Родина, которую ты поклялась теперь «вдвойне ценить» сюда отправила выполнять свой долг.

— Зубоскаль-зубоскаль! — злилась мама. — Я посмотрю, что ты скажешь, когда разбомбят твое рабочее место, где ты долг свой Родине отдаешь!

— Ирина, не каркай! — просил ее папа. — Все будет хорошо!

— Ах, хорошо, говоришь?! — не унималась мама. — Знаешь, это поведение какой особи?

— Какой особи? — обреченно спрашивал папа.

— Страуса, который голову в песок закапывает, чтобы не видеть проблем!

— А какие у страуса проблемы? — невинно интересовался папа.

Мама не знала ничего про страусиные трудности, но бурчать продолжала. Странным образом она будто в воду глядела.

Уже на следующий день после афганского концерта, переходящего в перестрелку, из страны тайком сбежал ее президент. Тот самый усатый Банисадр, чьими портретами мы любовались на Моссадык в феврале 1980-го, когда его только избрали. 29 июня 1981-го он, закутавшись в закрывающий лицо платок муджахеддина — той самой организации, к которой принадлежал Махьор — инкогнито покинул президентскую резиденцию и под чужим именем пробрался в самолет, летящий в Париж. Говорили, что Бансисадр узнал, что исламский режим им недоволен и собирается казнить.

— Его успели низложить, — говорил папа. — Вот он и побоялся оставаться здесь без президентской неприкосновенности. Неизбежные последствия любой революции: новый режим точит сам себя изнутри. Междоусобицы, дележка средств…

— Причем тут революция?! — бушевала мама. — Этот Банисадр просто нормальный человек, наверняка у него семья есть, мама-папа, жена, дети… Что он, дурак, под пули здесь подставляться?!

— А откуда ты знаешь, какой Банисадр человек? — с любопытством поинтересовался папа.

— Да по лицу видно! — не сдавалась мама.

— Да, а где видно его лицо?

— Мы портреты его на Моссадык видели, — подсказала я.

Папа расхохотался.

— Смейся-смейся, — прошипела мама. — Кукушка!

— Это я кукушка? — опешил папа. — Кукушка — это она, женщина!

— Значит, ты кукун!

В конце таких перепалок родители обычно хохотали уже на пару, что для меня несколько сглаживало смысл высказанного, делая его не таким угрожающим.

Ровно через месяц, 29 июля 1981-го, посольский дядя Володя пригласил нас на «закрытый просмотр» свадьбы английского принца Чарльза. Он где-то добыл видеокассету с записью, сделанной с трансляции британского ТВ прямо в тот же день. Для просмотра собрались в гостях у молодой посольской пары: японская видеодвойка была у них даже на даче, а шашлыки они жарили в американской «барбекюшнице», которую я тогда увидела впервые в жизни.

— Они расписались только сегодня в 11 утра! — восторгался дядя Володя. — А мы уже можем посмотреть всю церемонию! Это почти как быть среди приглашенных!

— Можем потом рассказывать, что были среди гостей, чего уж там! — вторил ему дядя Эдик, тот самый молодой дипломат, хозяин дачи.

У него была кокетливая блондинистая жена в желтом сарафане из жатого шелка без бретелек. Модный сарафанчик держался на груди при помощи незаметного, подшитого изнутри корсета из тоненьких резиночек. Подружка Оля жаловалась в письме, что крой у таких сарафанов простой, ее умелой бабушке сшить такой — раз плюнуть. Но вот такие резиночки в Союзе не добыть! Иначе ее рукастая бабуля давно бы обшила внучку такими сарафанами всех цветов радуги.

Молодую хозяйку дачи с видео и барбекюшницей звали Лиза и она очень красиво пила вино из высокого хрустального бокала. Ника говорила, что она дочь какого-то министра. В Зарганде, как в деревне, все друг про друга все знали.

— Откуда вино? — удивилась моя мама. — Мы так давно пьем медицинский спирт, что уже даже забыли вкус шампанского! — игриво добавила она.

Ей тут же тоже налили шампанского, сообщив, что это гостинец с приема во французском посольстве. Дядя Эдик отвечал за какие-то представительские связи, поэтому был частенько зван на приемы.

Дядя Володя приехал без тети Гали: тегеранское лето она находила слишком жарким, поэтому еще в мае уехала в Москву повидать свою маму.

Всего собралось три пары. Других детей, кроме меня, не было. Вернее, был мой младший брат, но его уложили спать в комнате. Я бы и вовсе не пошла, но мне хотелось взглянуть на новую английскую принцессу.

Вечеринка на посольской даче оказалась совсем не такой, как в бимарестане. Тут никто не пел, не танцевал, не шутил и не пил веселящую газировку, сопровождая процесс веселыми тостами. Все неспешно беседовали, лениво потягивая из своих бокалов, мужчины виски, дамы шампанское.

Видео включили, когда дядя Эдик закончил жарить шашлык, закрыл барбекюшницу круглой крышкой и сел за стол, предварительно поставив на него блюдо с ароматно дымящимся мясом. Шашлыки в барбекюшнице выходили не такие, как на шампурах: кусочки мяса были не круглые, а большие, плоские и в клеточку — это на них отпечаталась решетка гриля.

— Ничего себе, свиные отбивные! — восхитилась моя мама. — Еще один давно забытый вкус!

— Боже, как же вы тут живете?! — всплеснула руками министерская дочка, она только недавно приехала к мужу, до этого дядя Эдик полгода жил в Тегеране один. — Ни отбивных, ни шампанского!

— Отбивные для нас двойное чудо, Лизанька! — подмигнул ей мой папа. — Мы погрязли в мусульманах, а они — в санкциях.

— Признавайтесь, где вы добыли свинью в исламской республике?! — строго спросил дядя Володя. — Тоже гостинец французского посла?

— Ты будешь смеяться, Володя, но да! — ответил дядя Эдик.

— Я хотела привезти с собой мяяясо, — капризно протянула красотка Лиза. — Но Эдик сказал, что, во-первых, в поезде испортится, а во-вторых, нельзя ввозить свинину в мусульманскую страну.

— Вот именно, — захохотал дядя Володя. — Нельзя ввозить — это «во-вторых»! Вся проблема в поезде!

— О, этот поезд — тааакой ужас! — закатила глаза Лизанька, не усмотрев в словах дяди Володи никакого подвоха. — А Эдик еще мне говорил: не волнуйся, это «эс-вэ» международного класса! Какой там! Жуткий состав Москва-Баку, и три этих вагона только тем и отличаются, что туалеты в купе! Никогда бы не подумала, что мне придется таким поехать! А все из-за тебя, Эдик! Учиться надо было лучше, тогда основным дали бы какой-нибудь европейский язык. Работали бы в приличном месте, как мои мамочка папочкой.

Я посмотрела на свою маму. На секунду мне показалась, что она сейчас составит Лизе компанию, сообщив, что и ее муж «загнал ее в такое паршивое место». Но мама молча жевала клетчатый шашлык. Видимо, ее выступления адресовались только избранной публике.

На экране толпы нарядных людей восхищенно махали вслед золоченой карете, в которой заседал носатый немолодой принц, с маленькими глазками и в эполетах, и его невеста в роскошном платье с длинным шлейфом.

Потом пара шла к алтарю, а шлейф несли маленькие девочки в маленьких копиях платьев невесты. Новоиспеченная принцесса старательно улыбалась, но до грациозной принцессы Ашраф, какой нам показали ее в кинохронике в ее домашнем кинотеатре, ей было далеко. Диана Спенсер, так назвал ее дядя Володя, показалась мне слишком длинной и нескладной, похожей на «английскую лошадь», как называл женщин такого типа Цвейг. И нос у нее тоже был чересчур крупный.

Обычно такая восторженная, я восприняла зрелище женитьбы носатых королевских персон без особых эмоций. Хотя церемония была красивой, слов нет. Наверное, я просто никак не примеряла ее к себе и смотрела на эту свадьбу, как на фантастический фильм из жизни инопланетян. Да, любопытно, но у нас так не бывает. А вот жизнь шахской семьи Пехлеви я удивительным образом к себе примеряла — должно быть, потому что постоянно о них слышала. А этого принца с его женой я видела впервые в жизни.

— Это собор Святого Павла, — сообщила нам Лиза, когда показывали венчание. — В детстве меня туда водил отец.

Все посмотрели на Лизу: она бывала в Лондоне еще в детские годы! Ее родители там работали, что в глазах простых смертных причисляло ее практически к небожителям.

— Чарльз выглядит уставшим, — прокомментировала Лиза, как будто принц Уэльский доводился ей дядюшкой.

— Может, он уже устал от своей леди? — подколол Лизу мой папа.

Но министерская дочка самым восхитительным образом не замечала никакой иронии.

— Леди Диана Фрэнсис Спенсер теперь станет принцессой Уэльской! — мечтательно сказала она — Читаете титры? Три с половиной тысячи гостей! Вот это свадьба!

— У нас сто человек было и то чуть не разорились, — пробурчал дядя Эдик.

— Эдинька, ну не ты же платил! — ласково напомнила ему Лиза. — Платил мой папуля, а ты веселился!

— Да я разве против? — дал заднюю дядя Эдик. — Просто к слову пришлось!

Я подумала, что не хотела бы стать принцессой, если бы для этого пришлось выходить замуж за такого страшного дядьку. Но вслух решила этого не говорить, потому что все остальные хором восхищались роскошью королевской свадьбы.

Это был какой-то другой мир — герцоги и герцогини, бароны и баронессы, ликующие подданные… Взрослые говорили, что свадьба похожа на сказку, как будто они когда-нибудь бывали на сказочной свадьбе.

Все уставились на экран, а я потихоньку разглядывала их. Вот моя мама, она смотрит внимательно, будто старается впитать в себя все детали увиденного, чтобы потом пересказать бабушке и своей подружке тете Наташе. Она даже забыла про свою свиную отбивную. А папа, наоборот, с удовольствием жует свое мясо, поглядывая на экран только между делом, в глазах его пляшут смешинки. По-моему, ему, как и мне, невеста тоже не очень…

Лиза глядит на свадьбу широко распахнутыми глазами и отпускает такие комментарии, будто вся королевская семья приходится ей родней: «Ой, у Сары шляпка съехала набок! А у королевы-матери цветок на груди примялся!»

Может, она не случайно носит королевское имя Елизавета и с детства бывала в Лондоне? Но только зачем она тогда с нами вместе дышит тегеранской гарью?

Маленький, суетливый и чернявенький дядя Эдик после замечания своей жены насчет свадьбы притих, не забывал только подливать виски в свой широкий низкий стакан со льдом.

Еще одна пара, те самые дядя Сережа с тетей Ирой, вели себя очень скромно, даже незаметно. Иногда они потихоньку переговаривались между собой, а в остальное время только молча улыбались. Если бы я не знала, что они муж с женой, то решила бы, что это брат и сестра, так они были похожи. Оба высокие, белобрысые, с веснушками на нетронутых загаром лицах. Для Тегерана, где без шуток и смеха было бы вообще тухло, они выглядели слишком серьезными.

А вот дядя Володя. Он снял пиджак, расстегнул верхние пуговицы на светло-голубой рубашке и развалился в кресле с сигаретой. Поза у него расслабленная, вальяжная, но не вызывающая, как у некоторых героев в американском кино, когда они изображают «кайф со стаканчиком виски». Мне никогда не нравились светлые глаза, но у дяди Володи они интересные, цвета предгрозового неба. Он слегка улыбается и иногда отпускает шуточки в адрес принца Уэльского. Все-таки дядя Володя шикарный! Может, мне стоит влюбиться в него? Конечно, не так, как Мартышка в Мунрэкера, а потихоньку, издалека? Мне все равно нужен какой-нибудь герой, тогда жизнь становится интереснее. А дядя Володя в роли героя безопасен, потому что для меня он еще менее реален, чем Грядкин. Его я вижу гораздо реже, чем «объект гэ», он не иностранец, как Мунрэкер, и не молодой парень, как Натик. И жена у него красивая, что говорит о том, что у него хороший вкус.

— Понравилось тебе? — спросил папа, когда мы пришли домой. Было уже далеко за полночь, и я ужасно хотела спать.

— Ничего особенного, — пожала плечами я. — Подумаешь, что мясо из барбекюшницы, а выпивка из бутылки с красивой этикеткой! Зато никакой самодеятельности, никаких шуток, сплошная светская тоска!

— Светская что? — расхохотался папа. — Слышала, Ирина? Мы не рискуем вырастить светскую даму, на нее уже сейчас светские рауты нагоняют тоску!

— Зато ее весьма возбуждают бимарестанские гулянки! — отозвалась мама. — Я даже не знаю, что хуже!

— Но вообще-то я спросил, понравилась ли тебе королевская свадьба? — уточнил папа.

— Не знаю, — снова пожала плечами я. — Чарльз страшный, Диана тоже не очень. Платье и карета красивые, да!

— Так странно, — задумчиво сказал папа. — Ты только что впервые в жизни увидела действие, которое могла бы никогда в жизни не увидеть! И такая равнодушная реакция, даже странно!

— При том, что в целом ты впечатлительная девочка, и на какие-то простые вещи можешь выдать неадекватную реакцию! — ввернула свой диагноз мама.

— Ну просто это какой-то другой мир… — попробовала я объяснить свои ощущения.

— Конечно, другой, — подмигнул мне папа, — империалистический!

Мама внимательно посмотрела на меня и вдруг сказала:

— Я, кажется, примерно представляю, о чем ты. На самом деле, какой-то пир во время чумы! Вернее, у них там пир, а у нас-то чума!

— И голодный сытого не разумеет? — догадался папа. — Ладно, девочки и мальчики, ложитесь-ка спать. Будет и у нас свой пир.

Засыпая, я решила, что теперь буду любить дядю Володю. Он высокий, стройный, мужественный, носит красивые костюмы и вкусно пахнет дорогим одеколоном — в общем, вполне годится на роль моего лирического героя.

В начале августа пришло письмо от Оли, написанное ею в июне, во время первой смены в пионерлагере. Подружка сообщала, что в этот раз родители смогли достать ей путевку только в лагерь от какого-то военного округа. Весь персонал в лагере состоит из солдат срочной службы: они работают на кухне, дежурят на воротах и следят за порядком на территории. Только вожатыми им быть нельзя, потому что они совсем молодые парни и заигрывают с девчонками из старших отрядов. Но вожатые у них тоже военные, даже женщины — прапорщицы и офицеры младших званий. Оля писала, что иногда чувствует себя в армии, но в целом ей нравится.

Подружка рассказывала, что некоторые девочки из старших отрядов по ночам бегают на свидания к солдатам-срочникам, только просила никому об этом не рассказывать. Как будто кому-то в Тегеране было интересно про ее солдатиков! Это она наших пасдаров еще не видела! И шахских солдат, когда они караулили наше посольство, а мы кидались в них мячом, чтобы они обратили на нас внимание.

Оля описывала, как солдаты сначала проводили у них занятия спортивного ориентирования на местности, а потом организовали игру «Зарница», в ходе которой научили пионеров рисовать план местности. Пионеры поделились на команды и воевали, срывая друг у друга бумажные погоны. Победившей считалась та команда, которая сможет завладеть флагом противника. Мне вспомнилось, как нападавшие на наше посольство дважды за один 80-й год — 1 января и 27 декабря — завладели советским флагом, сорвали и сожгли его. Хорошо хоть в последнюю попытку захвата посольства, 27 апреля 1981-го, пасдары не дали им добраться до нашего флага. Все-таки стражи исламской революции нас защищали, хотя многие говорят, что они только делают вид. На самом деле всех этих якобы «обкуренных афганцев» сам Хомейни к нам и посылает, потому что советское правительство юлит, говорит одно, а само помогает Саддаму. Какая уж там игра, у нас тут вся жизнь — сплошная «Зарница!» Даже в «хомейнистов-тудеистов» играть уже не так увлекательно, когда за забором то и дело гремят взаправдашние взрывы.

Но вот рисование плана местности под руководством настоящих кадровых военных меня впечатлило. Тем более Оля, как обычно, для наглядности вложила в конверт пример такого плана и похвасталась, что начертила его самостоятельно. На самодельной карте указывался масштаб, широта и долгота — я и слов-то таких не знала! Какие-то цифры через запятую, градусы и проценты. Я решила показать листок Сереге, вдруг он разбирается?

Про странные значки Серега тоже ничего не знал, но сама идея «зарничной» карты ему понравилась. В тот же день мы добыли большой лист ватмана, расстелили его на столе на Серегиной веранде и попробовали придать масштаб нашим маленьким планам местности, коих накопилась целая куча из разрозненных мятых тетрадных листочков.

Всей компанией мы корпели над планом Зарганде целых два дня. Мы решили, что вполне обойдемся без всяких там широты, долготы и масштабов, зачем они нам, если мы и так знаем тут каждый куст? Бумажные погоны тоже решили не делать, нам не с кого их срывать, мы будем искать клад! А клад тут в Зарганде точно где-то есть! Не зря же еще с царских времен эта российская территория была неприкосновенна для персов и все тут прятали то, чего нельзя было хранить в официальной миссии! И как часто люди уезжали отсюда так неожиданно, что не успевали не только отрыть свой клад, но даже собрать пожитки!

А если клад нам и не попадется, то наверняка подвернется шпион! Время-то какое неспокойное, даже сам Хомейни боится шпионов и везде их ищет!

План местности получился у нас далеко не с первого раза. Мы чертили его карандашом, а если он выходил кривым, стирали ластиком, лист ватмана у нас был только один. Кривым он выходил раз девять, зато на десятый карта получилась, как настоящая — с указанием всех заборов, калиток и дырок в них, низких и высоких частей ограды и густых кустов на «чертовке», где мог затаиться клад или хотя бы шпион. Наша схема расположения всех дач и помещений для общественного пользования, бассейнов, хозяйственных построек вроде котельной и нежилых, вроде оранжереи и бильярдной, была столь подробной, что найди ее настоящий шпион, он бы очень обрадовался. Поэтому мы как следует спрятали наше произведение: свернули ватман в рулон и засунули поглубже в дупло нашего «штабного» платана.

На следующий день с утра пораньше мы отправились сверять нашу карту на местности, Серега сказал, что так положено. На заброшенной торгпредской территории случилось нечто очень странное: мы, действительно знавшие в Зарганде каждый куст, вдруг обнаружили домик, который никогда раньше не видели!

Это был очень старый и странный домик, похожий на избушку на курьих ножках. Он притаился за бывшей дачей торгпреда, теперь брошенной и полуразрушенной.

— Откуда он тут взялся?! — опешил Серега.

— Мы могли его не замечать раньше? — спросила я сама себя.

Наверное, он всегда прятался между пропахшей гнилью разваленной задней стеной дачи и глухим кирпичным забором, который в этом месте был особенно высок. Домик будто притаился в расщелине между двух стен, а по бокам его прикрывали плотные колючие кусты неизвестного нам растения.

— Может, это собачья будка? — предположил Макс.

— Сам ты будка! — передразнил его Серега. — Для собаки Баскервилей, что ли, такая огромная будка?

— Мне страшно! — вдруг заявил Вовка-Бародар. — Я хочу домой!

— Ну и вали себе домой! — отпустил его Серега. — И СахАра с собой возьми, нам тут мелочь пузатая ни к чему! Мы сейчас внутрь полезем!

— Я никуда не пойду! — уперся СахАр. К лету он заметно вырос и стал копией Сереги, только поменьше.

— Ладно, тогда будешь на шухере стоять! — разрешил Серега.

Бародар убежал, а мы, оставив мелкого Сашку дозорным на углу старой торгпредской дачи, стали продираться сквозь колючие кусты к домику.

Внутри воняло мочой, валялся мусор и пустые бутылки.

— Фу! — закричала я. — Только зря все ноги об эти кусты ободрала.

— Погодь, позырь сюда! — Серега поднял с грязного пола какую-то мятую бумажку.

— Фу! — повторила я. — Брось! Небось кто-нибудь попу этим вытер!

Но Серега бесстрашно развернул листочек. На нем были наклеены вырезанные из разных, судя по размеру шрифта, газет слова. К сожалению, слова эти были на арабской вязи.

— О, похоже на настоящее шпионское донесение! — у Макса так загорелись глаза, что это было заметно даже в темноте домика.

— Мы заберем его с собой! — решил Серега. — И спрячем в нашем дупле.

— Черт, я изорвала все джинсы! — расстроилась я, когда мы вылезли из домика на свет божий. — Мама меня теперь съест! Джинсы были почти новые!

— Скажи, что упала, — посоветовал Серега.

— Ага, десять раз подряд, что ли? — указала я на рваные дырки в разных местах. — Гадские кусты!

По пути назад на бимарестанскую территорию мы забросили обнаруженное «шпионское донесение» в наше дупло, а на карте пометили крестиком место, где стоял странный домик. Все-таки это было очень таинственное место!

Вечером, когда мама принялась отчитывать меня за порванные джинсы, я рассказала родителям про удивительный домик.

— Понимаете, прошлым летом его не было! — возбужденно вещала я. — А сейчас он появился! Но при этом он старый, загаженный! Откуда он мог взяться?

— Ты посмотри на нее! — говорила мама папе про меня в третьем лице, хотя я сидела рядом. Она так делала всегда, когда хотела подчеркнуть, как трудно дается ей мое воспитание. — Ей нравится все, что щекочет нервы! Как она жить-то с этим будет?

— Нормальное для этого возраста любопытство, — пожимал плечами папа. — Это ж, слава Аллаху, не по престарелым иностранцам бегать!

— А домик-то, домик откуда? — требовала я ответа. Мне хотелось, чтобы родители по достоинству оценили нашу находку — удивились, погадали со мной вместе, откуда вдруг взялся этот домик?! Не мог же он вырасти как гриб!

— Должен тебя расстроить, — сказал наконец папа. — Домик твой был всегда. До того, как запретили держать в Зарганде местный персонал, там жил сторож торгпредских дач. Это было так давно, что его сарайчик, наверное, давно сгнил. Как вас только занесло-то туда?!

Я действительно расстроилась. Находка утратила привкус таинственности. Впрочем, уже через минуту я решила, что с тех пор, как домик покинул торгпредский сторож, там могло поселиться что-нибудь еще более интересное — например, нечистая сила или шпионское гнездо. Все-таки лето — это время приключений.

— Домик кто-то замаскировал, — важно заключила я. — Иначе почему мы не наткнулись на него раньше?

— Кусты его замаскировали, — вздохнул папа. — Когда сторож ушел и перестал их стричь. А раньше не наткнулись, потому что вам не приходило в голову лазить в это темное грязное место, которое используют как туалет, когда не могут добежать до дома. И не понимаю, что вам теперь там понадобилось! Пообещай, что больше туда не полезешь! Мало ли что, там забор совсем рядом.

— Забор? — округлила глаза мама с таким видом, будто сейчас рухнет в обморок.

В отличие от нас с папой, Зарганде она толком не знала, гуляя только по центральным аллеям.

— Не смей приближаться к забору! Скажи ей хоть ты, раз уж разумных людей она не слушает! — запричитала она, обращаясь к папе.

— Мерси за комплимент, разумный человек! — засмеялся папа и повернулся ко мне: — Дочь, послушай хотя бы неразумного человека! Не ходите под забор в таком глухом месте, время сейчас сама видишь какое, зачем лишний раз рисковать и нас нервировать? Кинут еще что-нибудь с улицы, по голове попадут, тебе это нужно?

— Куда ни плюнь, ничего нельзя! — проворчала я, но про себя решила действительно больше к тому забору не ходить и мальчишек предупредить. Мало ли что, вдруг «обкуренные афганцы» решать кинуть оттуда бомбу, а тут мы со своими кладами и шпионами. И увлекательная игра обернется самой настоящей трагедией. Я уже достаточно насмотрелась на взрывы, чтобы понимать, что это не пустые разговоры, лишь бы запретить мне гулять самой по себе.

На следующей неделе мне стало не до домика за торгпредской дачей: у папы с мамой возникли какие-то совместные дела в городе и несколько дней подряд они уезжали на работу вместе, оставив на меня брата. С утра мальчишки приходили ко мне, мы вместе паковали братика-баятика в прогулочную коляску и шли гулять по аллеям. Но к обеду, когда братику нужно было менять штаны и кормить, мальчишек как ветром сдувало. Еду для ребенка мама оставляла в холодильнике, ее нужно было только разогреть, поставив баночку с супом, а потом бутылочку с молоком в кастрюлю с кипящей водой. А вот со штанами было сложнее: я хоть и честно выполняла роль матери, но вытирание какашек из круга своих обязанностей решительно исключила. Как-то характерный запах донесся из коляски во время прогулки.

— Фу!!! — закричали мои спутники хором.

Братик-баятик безмятежно улыбался. Обкакавшись, он всегда так делал. Мне даже казалось, что он считает, что совершил доброе дело. И мама отчего-то все время радовалась, когда он какал, и хвалила его за это. Я даже заглянула в пособие Лоранс Пэрну, чтобы освежить в памяти, что она думает по этому поводу. Оказалось, что своевременное опорожнение кишечника в установленные часы говорит о том, что у ребенка нормальное пищеварение и его не мучают колики и вздутие. Действительно, повод для радости! А иначе пришлось бы ставить ему клизму и поить укропной водой.

Но когда «радость» случилась с моим братом прямо на аллее, я еще не знала, как это прекрасно, поэтому очень смутилась. Тем более мальчишки принялись хохотать так, как будто это сделала я.

Я решительно сменила маршрут, свернула к бимарестанскому бассейну и вкатила брата под открытый душ прямо вместе с коляской. В душе при бассейне вода была только холодная, зато на улице стояла полуденная жара. Брат, вероятно, решил, что пошел дождь. Сначала он немного растерялся, а потом, сидя под холодными струями, даже заулыбался и залопотал что-то на своем малышовом языке. Он вообще очень терпеливо относился к моему за ним уходу, другой на его месте уже изошелся бы в крике. Но тогда я об этом еще не знала.

Братик-баятик стоял под душем вместе с коляской, пока как следует не отстирался. Мы с мальчишками за это время тоже успели искупнуться в бассейне. Потом мы выставили брата на солнце, чтобы он просох. К возвращению родителей он был как новенький.

Добросовестно не видя в этом ничего плохого, я похвасталась перед родителями своими успехами в воспитании малыша в части его бесконтактного отмывания после туалета. Поняв смысл моего изобретения, мама с папой до смерти перепугались и начали наперебой щупать брату лоб. Мне даже стало немного обидно. Вместо того, чтобы сказать мне простое человеческое спасибо, они еще и подозревают, что от моих водных процедур он мог заболеть! К счастью, мой брат был полностью здоров и даже весел. Но после этого случая мама больше со мной его не оставляла. Если ей надо было уехать, она просила присмотреть за ним посольскую Ирочку. У нее своих детей еще не было, но она очень о них мечтала.

Узнав о том, что в моих услугах больше не нуждаются, так неприкрыто обрадовалась, что родители даже заподозрили, не придумала и я историю с отмыванием под душем нарочно? Зная, что после такого меня точно освободят от роли няньки. Увы, они были слишком высокого мнения о моей хитрости. Я всего лишь, как всегда, хотела как лучше.

Где-то в середине августа я шла вдоль бимарестанского забора к своей даче, когда в меня полетел грецкий орех. Я подняла голову и увидела на заборе Мамада, младшего брата Махьора.

— Привет, Джамиле-ханум! — сказал он. — Как дела?

— Хорошо, спасибо, — ответила я. — Как у вас?

— У нас неважно, — вздохнул Мамад. — Махьор все же решил вернуться! Родителям так и не удалось его отговорить. На будущей неделе они все прилетят в Тегеран.

— Не переживай, может, все обойдется! — решила приободрить его я, уж больно он был грустный. — Зачем властям ловить твоего брата, мало у них, что ли, настоящих преступников! — добавила я, вспомнив «обкуренных афганцев», стреляющих под стенами госпиталя и нападающих на наше посольство.

— Сам Махьор не преступник, конечно, — покачал головой Мамад. — Но его организация угрожает режиму. А он ни за что не хочет отрицать свою причастность к ней. Вернется и сразу наденет свой платок муджахеддина, вот его и схватят!

— Это какой платок? Такой, в каком Банисадр бежал? — вспомнила я похожую на детектив историю бегства иранского президента.

— Да-да, платки — это форма муджахеддинов, организации Махьора. Есть еще федаины, тоже молодежная организация из университета, но у них лица открыты и они носят бороды.

— Передавай Махьору привет! Уверена, что все будет хорошо! — заверила Мамада я и поймала себя на том, что говорю прямо тоном своего папы.

Мне действительно казалось маловероятным, что стражи мусульманской революции, у которых и так дел полно, взрывы и перестрелки каждый день, станут ловить какого-то малолетнего Махьора из богатенькой семьи. Который, судя по поведению, еще и маменькин сынок: иначе что он там свою храбрость родителям доказывает, сидя с ними в Париже и мотая им нервы своими угрозами вернуться и напялить свой дурацкий платок!

Я была уверена, что, если опасность действительно есть, родители ни за что не позволят своему Махьорчику вернуться на родину. А все эти разговоры с забора — мальчишеская попытка придать себе налет героизма. Плотное общение с Мартышкой не прошло для меня даром, сделав в отношении мужчин не по годам мудрой. По крайней мере, мне так казалось.

Увы, проверить свои догадки я так и не успела.

В начале месяца Шахривар 1360-го года, по-нашему в конце августа 1981-го, родители все-таки приняли решение отправить меня на учебный год в Союз.

Из-за неспокойной обстановки в городе это решение, конечно, зрело. Но окончательный «пинок» родителям дала моя бабушка, заявив, что не ходить в школу третий год подряд — это уж слишком! И согласилась присматривать за мной весь учебный год, «лишь бы эти безумные люди, твои родители, вернули тебя в нормальную советскую школу», именно так она и сказала.

Ради этого бабушка даже решилась на время переехать к нам в Сокольники, пожертвовав «своими делами, привычками, соседями, приятельницами, поликлиникой, семью другими внуками и абонементом в консерваторию».

Договорившись с молодой парой из ГКЭС, отъезжающей в отпуск, папа заехал в консульство и вписал меня в их паспорта. Мне объявили, что у меня есть неделя на сборы, и я могу составить список, чего бы я хотела купить с собой в Союз. Папа будет ездить с этим списком по магазинам сам, потому что лишний раз выезжать в город с детьми теперь опасно.

— Только держи себя в руках, составляя список, — напомнила мама, испортив тем самым всю мою радость от того, что я могу сделать папе заказы.

Примерно в то же время Серега тоже узнал, что его отправляют в Союз. Его взялась вывезти наша доктор-псих, она ехала в отпуск. К нашему обоюдному сожалению, Серега ехал не моим поездом 30 августа, а на неделю позже. Единственное, что его утешало, что он опоздает «в эту чертову московскую школу» на целых две недели: уедет только 7-го сентября, а еще четыре дня ехать, а там выходные

— Не хочу я в эту Москву! — печально сказал Серега. — Знаешь, в Тегеране мне как-то спокойнее!

Я догадалась, что Сереге грустно оставлять СахАра, ведь до этого он никогда не расставался с младшим братом. К тому же, выяснилось, что Макс и Бародар тоже уедут, только чуть позже, в середине сентября, вместе со своими мамами. Выходило, что из детей в Тегеране оставался один бедняга СахАр. Еще, правда, был мой братик-баятик, но он не мог стать мелкому Сашке полноценным другом, потому что еще не умел ходить и говорить.

В мой последний перед отъездом день в Зарганде мы с мальчишками прибрались в нашем «штабном» дупле, аккуратно завернули в целлофан все наши ценности — карту местности и найденные записки — чтобы за зиму они ненароком не отсырели. Посидели под платаном на травке, поболтали на дорожку и договорились в Москве созвониться. С посольскими девчонками я даже не стала прощаться, они ехали домой со своими мамами тем же поездом, только в другом вагоне.

Родители всю неделю кропотливо собирали меня в дорогу. Вернее, не столько меня, сколько вещи, которые они отправляли со мной в Союз. Так делали все, при первой возможности отправляя домой коробки со всяким добром для дома. Ведь случись срочно выезжать, а такое происходило нередко, сразу все с собой не утащишь. Компенсируя свою неспокойную долю в командировке, наши люди готовились к лучшей жизни на Родине, закупая впрок не только одежду, но и все, чего не было в Союзе — тефлоновые кастрюли и сковородки, серебряные сервизы, мраморные столешницы, люстры, а доктор-кожа умудрилась приобрести даже раковину! Все это было или тяжелым, или хрупким, или и тем, и другим, поэтому с величайшей аккуратностью паковалось в просторные картонные коробки. Бьющиеся предметы оборачивались полотенцами и прокладывались шмотками, коробки обматывались скотчем, нумеровались и подписывались. К каждой прилагалась опись, чтобы сверяться по ней при разгрузке.

Примерно такую же картину я увижу 15 лет спустя, когда окажусь в Стамбуле в компании российских челноков. В начале 90-х уже полстраны паковало, «скотчевало» и писало описи ради доходного бизнеса. Новые русские челноки уверяли, что дело их не ново, до них его уже прекрасно освоили советские дипломаты, «поставляя» на продажу добро со всего земного шара. Возможно, у кого-то в этом смысле возможностей было больше, но у нас, в Тегеране образца 1981-го года, про бизнес мало кто думал. У одних лишних денег не было, другие статьи за спекуляцию боялись и вреда карьере. Но упаковать «импортом» свой дом хотелось всем без исключения. Была еще одна очень важная статья — подарки. Без них в страну победившего социализма из-за границы лучше было не возвращаться. «Сувениров из-за бугра» ждали везде, где бы ты ни появился — от родни и сослуживцев до учителей в школе и тетки в окошке ЖЭКа. Без этих презентов отвыкший от советских реалий командировочный просто не мог начать нормальную жизнь: просто так для него не оказывались даже самые обычные бесплатные услуги — еще бы, обогатился там у себя за рубежом, пускай делится! Поэтому мне даже трудно предположить, сколько же коробок перли на себе те, кому, помимо обязательного дарения, хватало барахла еще и на спекуляцию.

В августе 81-го всего этого я еще не ведала, но к коробкам уже привыкла, как к неотъемлемой части путешествий. Сереге тоже собирали коробки, у него их было целых девять, с ним еще отправляли свой груз наши медсестры. В смысле транспортировки нажитого добра на Родину бимарестанты обычно друг другу помогали. Меня о такой услуге никто не попросил, потому что я ехала не «со своим человеком», как Серега с доктором-психом, а с «чужками»-гэкэсовцами. Зато со мной многие передали письма, набрался целый пакет.

У меня коробок было шесть: все тщательно заклеены, пронумерованы и подписаны общей характеристикой содержимого — например, «посуда».

«Подарки» ехали отдельной коробкой, она так и была подписана, и до отказа набита вещицами вроде японских зонтиков «со слоном», красиво упакованными косынками а-ля Софи Лорен, наборами трусов «неделька», блоками чистых кассет, американскими зажигалками, японской канцелярией и турецкой бижутерией.

В отдельную коробку я бережно упаковала все свои сокровища, включая подарки на день рождения, и написала на ней свое имя. Папа закупил по моему списку всякие нарядные принадлежности для школы — «биковские» ручки, тетрадки с яркими обложками и пахнущие фруктовой жвачкой американские ластики. Один раз мы с ним вместе доехали до Шемрана, ближайшего к Зарганде базара, и купили мне новые кроссовки, модные «деревяшки» — сабо на высокой деревянной танкетке, несколько ярких маек, дутую японскую куртку на московскую осень и спортивную сумку «Монтана». На «деревяшки» папу пришлось уговаривать: он никак не мог взять в толк, как и куда я буду «на этом» ходить. Я потратила немало слов и жестов, прежде чем убедила его, что это очень нужная мне вещь, хотя бы потому что это писк моды и «все посольство» на таких ходит. Папа пожал плечами и купил. Сказал, что ему-то не жалко, сабо не дорогие, но как бы я не переломала в них ноги. Он как в воду глядел: очень скоро эти отчаянно стучащие по паркету «деревяшки» стали кошмаром всей Первой школы.

В последний день перед отъездом, а уезжала я прямо из Зарганде, папа привез мне гостинцы из бимарестана. Сарочка с Розочкой передали мне в дорогу «нан-панджере» — вкусное иранское домашнее печенье, напекли его для меня сами. А Артурчик, узнав, что я уезжаю, прислал мне на память красивый маленький фотоальбомчик, куда аккуратно вложил наши общие снимки с моего десятилетия. Оказывается, они у него были! А Рухишки и вовсе превзошли сами себя, передав мне с папой «Поляроид» — чудесный фотоаппарат, который сразу же выдавал готовые снимки. Это было такое чудо, что я никак не могла в него наиграться. Пока папа не сказал, что количество бумаги для снимков в нем ограничено и в Москве такие не купишь. И посоветовал мне поберечь диковину до Москвы.

Я была очень тронута, что все эти иностранцы, за эти годы ставшие мне почти родными, помнят обо мне! Взяла с папы честное слово, что он передаст им от моего имени ответные подарки, и самоотверженно выложила из коробки со своим именем часть «сокровищ», чтобы папа отдал их Ромине с Роей, Сарочке с Розочкой и Артурчику. Папа поклялся, что сам купит им все то же самое, и заставил меня сложить свое добро назад.

За этими хлопотами наступил вечер. Его родители посвятили прощальному торжественному ужину из кебабов с рисом и инструктажу: учили меня, как правильно прятать корреспонденцию под ковролин в купе, чтобы пасдары и таможенники ее не обнаружили. Еще давали мне «цэу», как вести себя в Москве. В школе не выпендриваться и не дразнить остальных импортными вещами:

— Помни, — говорила мама, — что не у всех они есть, и другим может быть обидно! Веди себя скромно!

Она даже пыталась велеть мне зимой ходить в школу в старой цигейковой шубе вместо новенькой дубленки-афганки с пушистой, словно у снегурочки, опушкой по подолу и рукавам. На мое счастье, папа возразил, что это чересчур, и тогда вообще не понятно, зачем мы эту дубленку покупали?!

Проснувшись в день отъезда раньше всех, я сделала в дневнике запись: «Вот и кончилось лето 1981-го года». И куплет из песни:

«Если город далекий полюбишь,

В нем друзей ты найдешь без труда,

Есть повсюду хорошие люди,

Где есть небо, земля и вода».

Мне тоже было грустно расставаться с Тегераном.

Братика-баятика на вокзал решили не брать: я расцеловала его, и мама повезла его в коляске на дачу к Ирочке, которая рада была с ним понянчиться, пока родители меня проводят.

Утром 8-го Шахривара 1360-го мы ехали по улице Моссадык на юг города, где находился вокзал. Я высунулась в открытое окно, чтобы родители не увидели слезы, которые я роняла на Тегеран.

И тут совсем рядом прогрохотал взрыв.

Завизжали тормоза машин, все вокруг заволокло черным едким дымом.

— Немедленно закрой окно! — закричала мама.

— Не паникуй, Ирина! — тихо сказал папа строгим голосом, резко свернул из мгом образовавшегося «шулюха» (пробка — перс.) в какой-то тихий переулок и через пять минут мы уже мчались дальше к вокзалу, объехав охваченную паникой зону взрыва.

Уже на вокзале мы узнали, что при этом взрыве в центре Тегерана погиб Раджаи — новый президент Ирана, недавно сменивший на этом посту сбежавшего Банисадра, и его премьер-министр Бахонар.

Я плакала и не хотела даже близко подходить к поезду. Мне было страшно оставлять в Тегеране родителей и брата. И я была уверена, что с ними ничего не случится, если рядом останусь я.

Вместе с подоспевшей парой из ГКЭС родители, применяя всевозможные методы от увещеваний до угроз, еле-еле уговорили меня зайти в вагон. Их улыбающиеся лица заставили меня немного расслабиться. Мне всегда казалось, что если человек улыбается, значит, ничего особо страшного не случилось. И наоборот: человек не может улыбаться, если рядом происходит что-то плохое. Родители это знали, вот и улыбались старательно, во весь рот.

— Ну все, будь умницей! — сказал папа, целуя меня в макушку. — Помни, мы тебя любим и гордимся тобой!

— И помни, что нельзя быть болтушкой! — добавила от себя мама. — Болтун — находка для шпиона! Захочется с подружками языком почесать, лучше какую-нибудь ерунду выбалтывай, а не то, что важно на самом деле.

Моя мама всегда умела сделать так, что вместо грусти начинаешь злиться.

Но в тот раз это оказалось кстати. Я на нее разозлилась и только поэтому не выскочила из поезда. Тут он как раз заскрежетал колесами, всем своим видом показывая, что вот-вот тронется.

Родители вышли на перрон, стали махать и уж там моя мама дала волю слезам. Утешать ее было поздно: поезд еще раз дрогнул, грозно громыхнул всем своим железным составом и тихо пополз прочь от такого страшного и такого любимого мною Тегерана.

* * *

Это был обычный иранский состав, отправлявшийся с центрального тегеранского вокзала и уходивший на север — в Табриз. Но «наш» поезд ходил только раз в неделю, когда к составу прицепляли три неприметных вагона. Снаружи они ничем не отличались от других, но изнутри оказывались «СВ» — вагонами международного класса. В каждом было всего по четыре двухместных купе класса «люкс», с собственным санузлом и кондиционером.

В них ехали домой советские специалисты и дипломаты, посторонних в этих вагонах не было. Иранские пассажиры об этом «прицепе» даже не знали, его не афишировали. В самом начале существования на «международных» вагонах были опознавательные знаки, но их сняли, когда советский «спецсостав» обстреляли где-то в горах иранского Азербайджана. Тогда любители острых ощущений специально ездили на вокзал, чтобы полюбоваться изрешеченными пулями вагонами. После этого «наш» поезд не ходил месяц или даже два, пока из Союза не пригнали новые вагоны, теперь они были бронированными. От бомбежки это, правда, все равно бы не спасло, но до сих пор пассажирские поезда иракцы вроде бы не бомбили. По крайней мере, мы не слышали, чтобы в бомбежках пострадали советские пассажиры.

Поезда из Тегерана на север курсировали ежедневно, но «спецсостав» прицеплялся к ним только утром по четвергам, тогда в Москву советские пассажиры прибывали воскресенье после обеда. Хотя в расписании случались изменения, они зависели от обстановки в северных провинциях страны.

Из Москвы в Тегеран в то время наши граждане попадали тоже в этих самых неприметных трех вагончиках: субботними вечерами на Курском вокзале, незадолго до отправления, их без лишнего шума цепляли к скорому №93/94 «Москва-Баку-Москва». Советские пассажиры, следующие в Баку, тоже были не в курсе, кто именно путешествует в этих спецвагонах, и советских командировочных никто не беспокоил — кроме пограничников и таможенников, разумеется. Проводники у этих вагонов были особенные. Они носили обычную проводницкую форму, но про них говорили, что они «в погонах».

Через двое суток, около полудня, скорый №93 прибывал в Баку, где заканчивал маршрут своего следования и готовился к обратному рейсу в Москву, уже под номером 94. А три наших вагона загоняли в бакинское спецдепо, где они до позднего вечера ожидали следующего поезда, к которому их прицепят — скорого «Баку-Нахичевань». В Баку мы торчали от 8 до 10 часов: в это время пассажиры «спецсоства» гуляли по Баку, что было отдельным удовольствием.

Со всеми остановками поезд «Баку-Нахичевань» был в пути еще часов восемь. В его конечном пункте — Нахичевани — наши вагончики-путешественники снова часами ожидали, теперь локомотива, который доставит их в Джульфу-Советскую, пограничный пункт со стороны СССР. Джульфы было две: советская и иранская. Папа рассказывал, что до революции 1917-го года это был один населенный пункт, и когда его разделила государственная граница, обе стороны сохранили прежнее название. Азербайджанская Джульфа находилась в 40 километрах к югу от Нахичевани, а чтобы попасть в ее иранскую часть, нужно было лишь переехать мост через реку Аракс.

В обеих Джульфах пассажиры проходили тщательный пограничный и таможенный досмотр. А в Джульфе-иранской нашим вагончикам еще и меняли колеса: на территории Ирана железнодорожная колея была более узкой.

После прохождения советской границы, глубокой ночью, специальный электровоз провозил три спецвагона по специально построенному для «поезда-призрака» мосту через реку Аракс, по которой проходила советско-иранская граница, и через нейтральную полосу за ней — до самой Джульфы-иранской. Папа говорил, что по международным правилам «нейтралка» — это ничья территория, на ней не действуют ничьи законы, и даже по нарушителю границы, пока он стоит на «ничейной» земле, стрелять не имеют права ни с одной, ни с другой стороны. Я мечтала увидеть «ничейную территорию своими глазами.

Рассвет пассажиры встречали в Джульфе-иранской, где их поджидали иранские пограничники, таможенники и стражи революции — куда ж без них. Пока вагоны «переобували» для более узкой колеи, все эти официальные лица потрошили багаж всех, у кого не было дипломатической неприкосновенности. Покончив с формальностями, три наших вагона прицепляли к иранскому поезду «Табриз-Тегеран».

Со всеми этими ожиданиями, сменами колес и прохождением двух пограничных пунктов со всеми вытекающими процедурами в пути пассажиры спецвагонов находились четверо суток — с субботнего вечера до обеда среды.

В иранскую столицу заветные вагончики из Союза обычно прибывали во второй половине дня: в это время на перроне можно было увидеть много «шурави». Они встречали своих близких или доставленные с оказией корреспонденцию и посылки из дома.

По дороге из Тегерана в Москву все повторялось ровно в обратном порядке.

В бимарестанском народе наше средство передвижения на Родину прозвали «поездом-призраком». В этом прозвище содержалась грустная ирония: три вагончика, в которых нас перебрасывали через границу, нигде не значились — ни в иранском составе, ни в советском, ни где-либо еще. И сгинь вдруг этот «спецсостав» где-нибудь между Ираном и СССР, об этом узнал бы только Комитет государственной безопасности. И еще неизвестно, что именно он сообщил бы родственникам исчезнувших пассажиров.

Путешествие было по-настоящему опасным — но, во-первых, для всех, кто прожил в Тегеране больше месяца, опасности становились привычными буднями, а во-вторых, другой дороги домой все равно не было.

Но хотя «поезд-призрак» и не существовал на бумаге, но кое-кто, кроме людей в погонах и непосредственно его пассажиров, о нем все-таки знал. Жители азербайджанской Нахичевани до сих пор помнят, как в конце прошлого столетия раз в неделю, в предрассветных сумерках, наблюдали три странных вагона, в тумане парящие над Араксом… Это нас втихаря перегоняли по пограничному мосту.

С наступлением карабахского кризиса в начале 90-х Нахичевань (самая южная часть Азербайджана, отрезанная от основной его территории землями Армении, сейчас Нахчыван) оказалась в блокаде, и сообщение Москва-Тегеран-Москва умерло. Война в Нагорном Карабахе превратила в руины даже железнодорожные пути, по которым при СССР советские люди попадали в Иран. Бетонный остов моста да раскиданные вдоль берегов Аракса останки вагонов — вот и все, что напоминает сегодня о поезде-призраке и об исчезнувшей дороге. А если бы она уцелела в карабахскую войну, то очень скоро чеченская война сделала бы ее военной: маршрут «поезда-призрака» лежал через станции, названия которых очень скоро будут на устах у всего мира — Хасавюрт, Кизилюрт, Ханкала, Аргун. Дольше всего после Баку поезд стоял в Махачкале и Грозном, мы даже успевали выйти в город и прогуляться в районе вокзала.

А после 2014-го года еще одна существенная часть маршрута «поезда-призрака» оказалась в огне. Сегодня названия станций, где бабули в платочках так уютно торговали «семками» — Лозовая, Горловка, Харцызск, Краматорск, Харьков — перестали звучать мирно и пасторально.

Но легендой этот поезд стал только десяток лет спустя, а в тот день 30-го августа 1981-го года, когда я оказалась в нем впервые в жизни, он был обыденной необходимостью, самолеты-то в Москву не летали.

Поезд — это маленькая жизнь. По крайней мере, наши «вагоны, которых не было» были целым отдельным миром на стучащих по рельсам колесах. И скоро он захватил меня, заставив отвлечься от тяжелых мыслей об оставленных в страшном Тегеране родителях и брате.

* * *

Так уж повелось, что наши местные посольские ВИПы обычно ехали в первом из наших трех вагонов. Даже в очень узком коллективе советские «рули» предпочитали держаться от «челяди» обособленно. «Челядь» с дипломатическими паспортами путешествовала во втором вагоне, а «специалисты» — советские инженеры, врачи и прочие командировочные с «синими», служебными, паспортами занимали третий вагон. Обычно у них там было веселее всего и сами ВИПы бегали к ним курить и выпивать.

Я с парой своих «приемных родителей» дядей Стасом и тетей Мариной из ГКЭС оказалась во втором вагоне. Родители купили для меня отдельное купе, чтобы я не мешала молодой паре, которая так любезно согласилась меня доставить. Третье купе занимал посольский мальчик Димка, года на три старше меня, вместе со своими родителями дядей Витей и тетей Ритой. Он ночевал у них на багажной полке, а все остальное время торчал у меня. Отдельное купе-люкс было довольно дорогим удовольствием и дети, которые путешествовали с собственными родителями, обычно довольствовались верхними полками, предназначенными для багажа. На самом деле они были довольно широкими и вполне пригодными для ночлега. Четвертое купе считалось проводницким. Но поскольку у проводника было еще и служебное помещение, в это купе любезно разрешали составить коробки, которых у всех было столько, что в собственное купе они не влезали.

До этой поездки с Димкой мы знакомы были лишь шапочно, но, учитывая, что других детей «на борту» поезда не было, не теряя времени спелись. Он сам подошел ко мне, когда я стояла в коридоре, тупо гладя в окно, и изо всех старалась не разрыдаться.

Со всех сельских полустанков, которые мы пролетали без остановок, нам радостно махали босоногие иранские дети. Хотя мама предупреждала, что они могут кидаться камнями, и напоминала, чтобы во время остановок я не подходила к открытым окнам.

Сколько себя помню, я всегда очень тяжело расстаюсь с насиженным местом и людьми, рядом с которыми я привыкла засыпать и просыпаться. Даже если отъезд запланированный и желанный, мне требуется время, чтобы принять смену обстановки. Папа говорил, что я страшный консерватор и любые новшества приходится впихивать в меня силой.

Дружба наша началась с того, что он помог мне спрятать под коврик купе отправленные со мной письма. Как и наставляли меня весь вечер родители, я подняла край ковролина перочинным ножом, выданным мне с собой, и аккуратно запихивала под него конверты по одному. В этот момент зашел Димка, молча посмотрел на то, чем я занята, и через секунды вернулся со своим ножом. Присел с другого края, отделил коврик от пола купе, и стал тоже засовывать мои конверты. Вдвоем мы справились намного быстрее и, освободившись, могли заняться осмотром вагона. Тем временем моя гкэсовская пара и Димкины родители в своих купе занимались тем же самым — прятали письма.

Облазив весь свой вагон, мы сходили в первый к ВИПам и в третий к «специалистам». Близких знакомых, с которыми можно было бы «дружить вагонами», мы там не нашли и встали у окна в проходе. За ним унылые равнины с убогими саманными хижинами сменялись невысокими лысыми горами, на редких полустанках, мимо которых мы пролетали на большой скорости, было пустынно, разве что иногда ниоткуда вдали возникал путник с осликом.

Проголодавшись, я, согласно данной мне инструкции «не обременять собою тех, кто меня везет», достала из дорожной сумки-холодильника растворимый суп в стаканчике из «супера» Рухишек и пачку крекеров. Кроме этого мама натолкала мне в дорогу «гуманитарные» сгущенку и тушенку, лишь бы я не беспокоила своих «приемных родителей». Папа пытался отговорить маму от консервов, предлагая ограничиться растворимыми кашами в пакетиках, супами в стаканчиках, вареными яйцами, йогуртами, печеньем и фруктами, но мама была непреклонна. Тогда папа посмеялся, что раз уж советская гуманитарная помощь едет назад на Родину, то я могу «толкнуть» ее на станции где-нибудь в иранской глубинке. Мама рассердилась и заявила, что он «говорит глупости и учит меня гадостям».

— Ну а чего зря таскать такие тяжелые банки? — пояснил свою «гадость» папа. — Ты попробуй подними свою тушенку со сгущенкой! Твоя мама это с вокзала попрет в метро?

— За четыре дня она все это съест! — твердо заявила мама, имея в виду меня и четыре банки консервов.

Еще папа извлек откуда-то десять советских рублей и сказал, что это мне на всякий случай. Когда мы пересечем границу, на них я смогу покупать на полустанках «бабушкины пирожки» с капустой, отварную картошечку с маслицем и укропом и жареную курочку. Видно, папа сам все это любил, потому что даже облизнулся при воспоминании.

— А в горячую картошечку можешь добавить свою тушеночку, — поиздевался он и, понизив голос, добавил: — Если не удастся сбыть ее в пути.

Но мама все равно услышала и снова раскричалась. Наверное, ей все же жалко было со мной расставаться. А когда она нервничает, то всегда ругается.

Много десять рублей или мало, я понятия не имела. На десять туманов вообще ничего не купишь. Но, увидев мою десятку, Димка заявил, что «для Совка это хорошие деньги».

Я сходила к титану, залила кипятком растворимый суп и встала с ним к окну в коридоре. Оно было приоткрыто. Примостив стакан с супом на коридорном кондишене, я всем своим весом повисла на поручне и открыла окно до предела. Горячий ветер восхитительно пах железной дорогой, разогретым деревом шпал и приключениями. Забравшись коленками на крышку кондиционера, я смогла высунуться в окно чуть ли не по пояс и с наслаждением подставила лицо ветру странствий.

Вскоре из своего купе вышел пообедавший Димка. Оценив мою находку, он так же до отказа открыл следующее за моим окно. А прежде чем тоже вылезти туда по пояс, показал на мои коленки:

— Ты сейчас столкнешь свой суп!

Тут я вспомнила, что про стаканчик с супом на кондишене. Еще секунда — и я столкнула бы его собственной коленкой. Я поблагодарила Димку и взяла стакан в руки и вывесилась в окно уже вместе с ним. Там, на свежем воздухе, я сделала глоток и нашла суп остывшим и безвкусным. И вообще он мешал мне наслаждаться скоростью, поэтому я решила выбросить его в окно вместе со стаканчиком. Мама не уставала напоминать мне, что швырять мусор в окно — удел невоспитанных особ, которые закончат свою жизнь на помойке, но я успокоила себя тем, что вокруг все равно безжизненная пустыня. Недолго думая, я решительно выплеснула суп где-то под Казвином, а следом пустила по ветру стаканчик.

Через секунду Димка заорал так, что я бы подумала, что в него снаружи попали камнем, если бы не знала точно, что на такой скорости это невозможно. Он вылез из своего окна, вид у него был растерянный, а к носу прилип ошметок вареной морковки. Он не понимал, в чем дело:

— Представляешь, мне прямо в фейс прилетело что-то теплое и жидкое! — поделился он испуганно. — Что это могло быть? Может, насрал кто?

— Орел! — предположила я, давясь от смеха. И добавила, вспомнив диагнозы своей мамы: — У него жидкий стул! Но не волнуйся, это на счастье!

Мне было ужасно стыдно, но я хохотала, как сумасшедшая, и не могла остановиться. Стоило мне взять себя в руки, как я снова представляла себе, как мой суп летит со встречным ветром прямо в Димкино окно, а он думает, что это орлиный жидкий стул.

Отхохотавшись, я созналась и извинилась. Сказала, что я не нарочно и это было истинной правдой. Уже умывшийся к тому моменту Димка пробурчал, что надо быть очень тупой, чтобы не понимать, куда прилетит выброшенный на ветер предмет. Но долго дуться смысла не имело, и через минуту мы хохотали уже вместе.

— У тебя есть еще суп? — спросил Димка.

— Полно супа, — призналась я, не понимая, куда он клонит.

— Так ты возьми и посети с ним ВИП-вагон. Встань там в окошке перед какой-нибудь посольской дамой и продемонстрируй ей свой «понос орла». Может, тогда поймешь, какой я добрый!

— Ну я же извинилась! — мне и впрямь было неловко. Я бы тоже разозлилась, если бы какая-нибудь дура плеснула мне в лицо супом.

Уже смеркалось, когда мы увидели какие-то военные машины.

— Это БТРы, — со знанием дела сказал Димка и позвал своего папу.

— Родная бронетехника, — сказал дядя Витя, посмотрев в окно. — БТР-50, БТР-60 и «амфибия» БМП-1.

— Она плавает, что ли?! Почему амфибия? — удивилась я.

— Это боевая машина для морской пехоты (см. сноску-4 внизу), — пояснил Димкин папа. — Ее используют для высадки с боевого корабля на берег. Бронетранспортер «Амфибия» оснащен водометным движком и насосом для откачки воды, но на воде он воевать не может, корпус не герметичен. Зато возле воды «Амфибии» нет равных!

— А вот «Катюша! — обрадовался Димка, тыча в какую-то грязную махину.

— Точно, сын, — похвалил его дядя Витя и повернулся ко мне. — Смотри, это легендарный ракетный комплекс «Катюша». Ты, наверное, только в кино видела! Знаешь такой?

— Знаю, — важно согласилась я, вспомнив пояснения Серегиного папы, — та самая, из песни «Расцветали яблони и груши».

— Раз советская, значит, это пленная военная техника, да, пап? — спросил отца Димка. — Мы же Ирану не продаем, только Ираку.

Про это я тоже уже слышала. Мой папа что-то говорил про какие-то договоренности, заключенные еще до войны.

— Пленная, конечно, — согласился с сыном дядя Витя. — Иранцы воюют на боевой технике, купленной еще шахом. А шах покупал у своих друзей американцев и англичан. И теперь из-за санкций им негде взять запчасти к своим военным машинам, поэтому им приказано любой ценой захватывать в бою технику противника. Теперь они хвастаются в своих сводках, что им удалось пополнить свой арсенал советскими «бэтээрами» — 50-м и 60-м, «амфибией», танками Т-54, Т-62 и Т-72, истребителями МиГ-21, ракетой земля-воздух С-75, которая «Двина», и ракетным комплексом «Катюша». Другой вопрос, зачем они подтянули это все к нашим же границам?!

— И как вы такие мудреные названия запоминаете?! — удивилась я дяди Витиной памяти. — Хотя «Двину» я тоже запомнила. Ею по нам пару раз двинули, воняло очень!

Димкин папа засмеялся, пояснив, что со стороны это очень забавно, когда такая юная леди, как я, светским тоном сообщает, что по ней «двинули Двиной» и тем испортили воздух.

Ночь и весь следующий день в пути прошли без особых приключений. Новые бронированные вагоны оказались очень удобными. Их даже можно было назвать роскошными, если такое определение в целом было бы применимо к тому, что сделано в СССР. По крайней мере, в купе и коридорах исправно работали современные кондиционеры, включалось радио, полки были широкие и мягкие, как диваны, а белье пахло свежестью. В каждом купе имелась пусть крохотная, но собственная ванная комната с душем, туалетом и зеркалом над раковиной.

Днем мы с Димкой и его родителями играли в карты. Потом в города с моей гкэсовской парой, дядей Стасом и тетей Мариной. Потом я сладко спала под стук колес, а тетя Рита, Димкина мама, за это время умудрилась соорудить целое вагонное пиршество. Среди разносолов, собранных со всей компании, фигурировала даже моя тушенка. Тетя Рита разогрела банку в кипятке и вывалила в рис, который по нашей просьбе отварила у себя в подсобке проводница. Получился почти настоящий плов, а под стук колес он казался особенно вкусным. Мне всегда очень нравилась «походная» пища, я поглощала ее с аппетитом, даже если дома к такой даже бы не притронулась.

С наступлением темноты в поезде, как в любом иранском доме, только на колесах, объявлялся «хамуш»: на окна опускались глухие ставни. Мы с Димкой обсудили, что это, пожалуй, пустая мера. Иракские бомбардировщики все равно заметят поезд сверху по огням локомотива.

Вечером второго дня наш поезд прибыл в свой конечный пункт — столицу иранского Азербайджана город Табриз. Наш проводник посоветовал всем лечь спать пораньше, чтобы выспаться перед прохождением границы. Объяснил, что сейчас наши три вагона отцепят от состава «Тегеран-Табриз» и отправят на запасной путь, где мы будем ожидать локомотива, который доставит нас в Джульфу-иранскую. Пока суть да дело, к иранскому приграничному пункту мы подъедем часов в пять утра, где нас разбудят сначала пограничники, а потом таможенники.

Мы с Димкой решили, наоборот, вообще не спать. Все равно вставать до рассвета, уж лучше и вовсе не засыпать. Димка, уже однажды проделавший маршрут Москва-Тегеран на этом поезде, сказал, что после прохождения обеих границ нас все равно ждет еще долгая стоянка в Нахичевани, где делать абсолютно нечего, вот там и поспим.

Полночи, выключив свет в моем купе и оставив только ночник, мы читали друг другу вслух Эдгара По. Книжку я одолжила у своих «приемных родителей»: они все равно ее не читали, обозвав «занудными ужасами». Я ужасы очень даже любила, но не могла себе представить, как они могут быть занудными?! Поэтому взяла книгу полюбопытствовать.

Она оказалась сборником рассказов. Мы прочли «Лигейю», потом «Мореллу», потом «Элеонору» с «Береникой», а когда дошли до «Падения дома Ашеров», мне уже было действительно страшновато. К тому же, было уже три часа ночи.

Димка ненадолго ушел в свое купе, дождался, пока его родители уснут, и вернулся ко мне.

На самом страшном месте «Падения дома Ашеров», которое я читала вслух, поезд покачнулся, в мерном перестуке колес раздался зловещий скрежет, и в мерцающем свете ночника вдруг возникло бледное напряженное лицо. Я бросила книжку и завопила от ужаса. За мной завопил Димка. Мы вскочили и скорее открыли дверь купе. И только тут догадались, что произошло: вагон резко дернулся и от этого со скрипом распахнулся шкафчик над умывальником, и в зеркале на внутренней стороне его дверцы отразилось Димкино же лицо. С полки, на которой я сидела с книжкой, выглядело это и впрямь как мираж. Я испугалась так заразительно, что Димка испугался за компанию. Нам повезло, что от наших визгов в соседних купе никто не проснулся, иначе бы нас точно разогнали.

Только мы закрыли дверь купе и отсмеялись над собственной впечатлительностью, как поезд дернулся и встал как вкопанный. За окнами стояла кромешная тьма. В вагоне все спали. Мы притихли в ожидании, когда поезд тронется: под перестук колес мы меньше рисковали перебудить своим чтением и хихиканьем взрослых.

Тут снова раздался скрип, дверь нашего купе поползла вбок и в ее проеме возникли какие-то темные силуэты. Они стояли и молча смотрели на нас. Я снова собралась закричать.

— Не бойся, это, скорее всего, погранцы! — шепнул мне Димка.

Наконец в нас уперся луч фонаря.

— Салам алейкум, пасдаран-е-энгелаб-джамхурие-ислами-Иран («стражи революции исламской республики Иран» — перс.), — представились бородатые мужчины в беретах и почему-то в американской военной форме. Один даже этикетку USA забыл спороть. За плечами у них болтались автоматы.

— Алейкумас салам, — ответили мы. — Сейчас мы позовем взрослых.

По-английски пасдары не говорили.

— Джульфа, Джульфа, — понеслось по вагону.

Мы приехали чуть раньше заявленного в расписании времени.

В нашем вагоне досмотра вещей не было, у всех были дипломатические паспорта. Но личный досмотр при желании они могли потребовать, об этом нас предупреждали. Имели право по случаю военного положения в покидаемой нами стране. Но по большому счету им, конечно, было плевать, на что они имеют право, а на что нет. Все зависело от их расположения духа. И, разумеется, от «указявок», как называл это дядя Витя, от их начальства. Если они кого-то искали и боялись упустить через границу, они могли держать наши три вагона на запасном пути хоть целую вечность, никто бы не мог им помешать. Посольские рассказывали, что наших дипломатов, которых нужно было вывезти из страны, не привлекая внимания властей, вывозили через турецкую границу, только там было относительно спокойно. На иракской границе воевали, в Персидском заливе стоял военный флот, на туркменской маневрировали наши танки, чтобы Хомейни не расслаблялся, а на азербайджанской хомейнисты ловили шпионов. Ведь это был единственный официальный путь в СССР.

Как раз на тот случай, если пасдарам и иранским пограничникам с таможенниками, что по сути было одно и то же, вдруг придет очередной циркуляр о ловле шпионов, письма и прятали под коврик даже дипломаты, чьи вещи по международным правилам не досматривают. Но если вдруг досмотрят и найдут, то налицо нарушение и формальный повод задержать человека в стране до выяснения чего-нибудь. А сидеть с туманной перспективой в лапах стражей исламской революции где-то на отшибе их вотчины никто не хотел.

Досмотрщики прошли по вагону, проверили паспорта, посветили фонарем во всех темных углах купе, но под коврик не полезли, полностью оправдав байки о самих себе.

Один из них, самый юный, у которого даже борода еще толком не росла, уставился на меня и важно спросил хриплым мальчишечьим голосом:

— Шома эсме че? ("Как вас зовут? — перс.)

— Ман эсме Джамиле, — тут же ответила я, уж на этот вопрос умел отвечать каждый шурави в Тегеране. А заодно мог сообщить, сколько ему лет и спросить, сколько время и сколько стоит. Вполне хватало для насыщенной жизни в иранской столице.

Юный пасдар заулыбался и сказал своим что-то вроде «Дохтар фарси баладе!» — тут девчонка, мол, по фарси говорит.

После этого молодой страж, судя по всему, решил со мной подружиться. Он присел в моем купе, Димка как раз ушел в свое на проверку документов. А я сходила в купе к своей паре, чтобы они могли предьявить вписанное у них чадо проверяльщикам.

Юный пасдар начал мне что-то рассказывать, размахивая руками. В основном благодаря его жестам и отдельным словам вроде «хейли кям», «на мидунам», «сефарате» «зуд» и «яваш нист», я поняла, что наш третий вагон, где едут пассажиры со служебными паспортами, «шманают» и быстро мы не отделаемся. Поэтому пасдар присел с таким видом, будто собрался попить чайку. Я предложила ему растворимый суп, все равно он был не вкусный. К моему удивлению, он согласился. Я сбегала к титану и"сварила"гостю своего купе суп.

— Ничего себе! — сказал Димка, вернувшись и застав в моем купе мирно откушивающего пасдара.

К еще большему моему удивлению, мой гость встал, подал Димке руку и представился:

— Махди!

Каким-то чудесным образом Димка с Махди разговорились, хотя пасдар не понимал ни слова по-английски. Вот что значит мужской разговор. Махди был старше Димки от силы лет на пять.

Благодаря неожиданному гостю, время в Джульфе-иранской пролетело быстро. Проверка документов и досмотр купе даже не показались мне такими утомительными, какими описывали их те, кто уже путешествовал поездом Тегеран-Москва.

Тем временем забрезжил рассвет и в окне возникли очертания пустынной желтой местности и одинокого серого здания с надписью «Jolfa». Видимо, населенный пункт Джульфа был далеко от пограничного, который стоял натурально в чистом поле. Мы с Димкой высунулись в коридорные окна. Наши три вагона уже стояли отцепленные на каком-то упирающемся в бетонную стену пути — видимо, запасном, ведущим в ангар. Стало понятно, почему в ночи наш вагон дернулся так, что пораскрывались стенные шкафчики — нас отцепляли от состава Тегеран-Табриз.

Путь, на котором стояли наши вагоны, был крайним, дальше начиналась бескрайняя, испещренная верблюжьими колючками степь. Кроме саксаулов на ней там и сям валялись старые советские вагоны. Было очень чудно видеть пыльные, лежащие на боку посреди степи вагоны с облупленной голубой краской и табличками вроде Баку-Нахичевань или Ленкорань-Ленинакан. Что там делали эти вагоны, толком никто не знал.

Выходить из вагонов в Джульфе-иранской запрещалось. Как только взошло солнце, стало очень жарко. Из степи в открытые в проходе вагона окна полетела горячая пыль, и их пришлось закрыть. Мы сидели под кондиционером и завтракали. Тут до меня, наконец, дошло, почему к нам прибился молодой Махди: в вагоне было прохладно!

Где-то еще через час наш вагон снова дрогнул, натужно заскрежетал и куда-то покатился. Мы с Димкой прильнули к окнам, но солнечный свет тут же исчез и наступила кромешная тьма.

Махди, продолжающий сидеть в моем купе, что-то сказал по фарси.

— Нас загнали в ангар! — перевел Димка. — Утянули локомотивом.

— Ты понимаешь по-персидски?!

— Нет, но я смотрю в окно.

Мы прогромыхали куда-то вглубь, где мерцал тусклый электрический свет. Вагон снова затрясся, завибрировал и пополз вверх.

— Каля-маля, — снова пояснил нам на своем Махди.

— Нас зацепили подъемником и тянут вверх, — снова перевел Димка. — Сейчас поднимут на домкрат и будут менять колеса. У железнодорожников это называется «менять тележки».

— Слушай, Дим, — не выдержала я, — признавайся: ты по фарси понимаешь или сын стрелочника? Откуда ты знаешь, что с нами будут делать и как это называется у железнодорожников?!

— Ну, во-первых, я уже ехал на этом поезде из Москвы в Тегеран, — пояснил Димка. — А во-вторых, нетрудно догадаться. Машинам так же колеса меняют. А в ангаре — домкраты, иначе зачем нам в ангар? Говорят, раньше в нашей Джульфе тележки меняли, но потом договорились с иранцами за советские вагоны в бессрочную аренду.

— Аааа, так это они там валяются в степи! — догадалась я.

— Ну, может, исламской революции они стали без надобности. Договоренности же еще при шахе были, отец рассказывал, когда мы в ту сторону ехали. За Джульфой-иранской персидская узкоколейка заканчивается, и начинается широкая советская железная дорога, путь к коммунизму.

— Дима! — укоризненно сказала тетя Рита, которая как раз зашла в мое купе с яблочным пирогом. — Ребята, шарлотка! — сказала она. — Пробуйте, сама напекла в дорогу.

Шарлотка у нее вышла отменная, яблок много, они нежные и сочные. Особенно понравилась шарлотка нашему пасдару. Он очень благодарил.

«Тележки» заменили, вагоны выкатили на свет божий и Махди стал прощаться. Что он говорит, мы не понимали. Но, судя по тому, что он улыбался и тряс Димке руку, он благодарил за приют и угощение и желал нам счастливого пути.

— Его следить за нами приставили, — заявил Димка, когда юный страж исламской революции нас покинул.

— С чего ты взял? — недоверчиво спросила я. — По-моему, ему просто жарко стало на улице торчать, и он решил охладиться.

— Ага! — засмеялся Димка. — А то над ним старшего начальства нет! Тогда бы уж самый главный охлаждаться пришел, а не этот. Они все время по одному бойцу в вагон сажают, когда волокут нас в депо. Чтобы мы там, в темноте, чего доброго не подготовили свержение исламской революции.

— Жаль, — расстроилась я. — А я думала, он просто хороший парень!

— Ну, может, он и хороший парень, — согласился Димка, — одно другому не мешает. Вот, представь, живет он где-нибудь тут, — Димка махнул в сторону желтой, уходящей за горизонт степи, — в хижине, с большой голодной семьей, а тут — бах! — революция! И можно вместо наследственной профессии чабана стать бойцом! Гордостью семьи!

— А как же ему автомат доверили? — удивилась я.

— Так и доверили, — захохотал Димка. — Вызвали под знамена исламской революции и вручили — защищай, мол, революцию, от любой угрозы. Вот почему их молодняк так часто жмет на курок случайно.

После смены колес нас оттащили на основной путь, прицепили к очередному локомотиву и перевезли через иранскую границу, после которой начиналась нейтральная полоса. Условно советско-иранская граница проходила по реке Аракс, но до реки и сразу после нее была та самая «ничейная земля, где нельзя стрелять», о которой рассказывал мне папа. Теперь я видела ее своими глазами: по серо-желтой равнине среди верблюжьих колючек отрешенно бродила одинокая тощая корова. Интересно, чья она — иранская или советская?! Или, может, нейтральная, как и полоса, на которой она пасется? Потому и такая худая, что ничейная.

Слово «граница» ассоциировалось у меня с симпатичным пограничником в зеленой форме с собакой — такая картинка имелась в школьном учебнике по чтению. Но вместо этого мы проезжали голую пыльную местность, где, кроме этой ничейной коровы, не было вообще никого и ничего. Ни забора, ни даже маленькой оградки.

Сонный Аракс лениво катил свои непрозрачные воды, поблескивая на солнце как рыбья чешуя. Казалось, что безжалостное солнце высушила вокруг все живое, кроме этой вялой, почти замершей реки. Перед въездом на мост из песка торчал одинокий покосившийся щит, с него нам махала красивая персиянка, прощаясь с отъезжающими при помощи подписи «Hoda hafez» («До свидания» — перс.) на латинице и на вязи. Видимо, прощальная картинка сохранилась еще с шахских времен: иранка на ней была без чадры.

Про советскую границу обычно упоминали в связи с тем, что она «на замке» и «враг не пройдет», и я представляла себе ее некой красивой высокой оградой, вроде кремлевской стены, вдоль которой выставлен почетный караул. Но и здесь не было подтянутого пограничника с ружьем наизготовку и бдительным псом. Но на нашей границе хотя бы имелась колючая проволока, натянутая между обшарпанными столбами. Димка сказал, что она под напряжением, а «симпатичные пограничники» сидят «вооооон в тех домиках на курьих ножках, похожих на скворечники» и оттуда денно и нощно, не смыкая глаз, бдят за неприкосновенностью советской территории.

Джульфа-советская отличалась от иранской только тем, что вместо «Салам алейкум, пасдаран-е-энгелаб-джомхурие-ислами-Иран» здешние офицеры представлялись, добавляя фразу «Служу Советскому Союзу».

На советской стороне обыскивали не только пассажиров, но и вагоны, вдруг «на той стороне» враг в них что-нибудь подложил? Пока пограничники проверяли документы и обшаривали обшивку купе и коридора с фонарями и металлоискателями, таможенники досматривали багаж. В отличие от иранцев, советские стражи границы умели лазить под коврик в купе. Но на нашей стороне письма мы вытащили: корреспонденцию запрещалось вывозить из Ирана, зато ввозить ее в СССР никто не запрещал.

Родная таможня тоже обстоятельно потрошила наш третий вагон без дипломатического статуса. Чьи-то коробки аж выкинули прямо на перрон, вскрыли ножами и полностью разворошили. Полустанок стал напоминать базар или привал цыганского табора: кучи цветных тряпок, рулоны искусственного шелка, пакеты и свертки.

Несмотря на то, что на советской стороне никаких «тележек» нам не меняли, застряли мы намного дольше, чем в Джульфе-иранской. Пассажиров третьего вагона вывели наружу и загнали в кирпичный станционный домик. Остальным, наоборот, выходить воспрещалось, даже на перекур. Стояли мы так долго, что все стали нервничать. Димкин папа сходил в ВИП-вагон и принес оттуда новости:

— У кого-то валюту нашли. И вроде бы даже золото. Нет-нет, не тегеранский, какой-то инженер из Бушера (см. сноску-5 внизу).

— В Бушере хорошо, — мечтательно вздохнул мой «приемный родитель» дядя Стас, который там бывал. — Живешь как на пляже. На самом побережье Персидского залива.

— Это ты при шахе съездил туда на неделю в командировку, — уточнила его жена тетя Марина. — А нашим инженерам там каково? Живешь при +50 и каждый день возишься с атомным реактором. А после революции еще и в длинных штанах и рукавах — такой курорт врагу не пожелаешь!

С ней все согласились. И пожалели инженера, который за такую адскую жизнь хотел хоть немного валюты домой притащить, но, увы, попался.

— А что с ним теперь сделают? — поинтересовалась я.

— Ну, если серьезное нарушение, то в таких случаях обычно ссаживают с поезда и оставляют для оформления и выяснения, — ответил Димкин отец. — Так что нас в любом случае скоро отправят. Но, надеюсь, что он решит вопрос.

— Как? — наивно спросила я.

Взрослые засмеялись, а Димка уточнил:

— Скажет: «Дяденька пограничник, клянусь, я больше никогда так не буду!»

Видно, так и произошло, потому что вываленное на перрон разноцветное добро сами же «погранцы», как называл их Димка, кое-как набили назад в коробки, криво склеив их скотчем, и закинули назад в вагон. Наш проводник велел всем зайти в купе и закрыть двери: по коридорам пройдет финальный дозор с собаками, после чего мы отправимся.

Наконец, нас прицепили к электровозу, который еще где-то час тащил нас по гористой местности до станции Нахичевань, где мы снова ждали — на сей раз поезда «Нахичевань-Баку», чтобы прицепиться к нему.

— Говорят, этот город основал библейский Ной, — задумчиво молвил дядя Витя, глядя в окно на запыленный, раскаленный на солнце перрон.

Наши вагоны оттащили на запасной путь, но теперь мы уже были на Родине и могли спокойно выйти на воздух. Жара в Нахичевани в первых числах сентября стояла неимоверная. Старик в чалме катил по перрону лоток с фруктами и лепешками, зазывая покупателей на незнакомом языке. По-русски он не понимал.

— Ничем не отличается от того, что на той стороне! — удивилась я.

— Исторически это одна земля, где всегда жили определенные народности, — сказал Димкин папа, покупая у аксакала его товар, — а государственные границы — деление условное, политическое.

— Интересно, а он знает, что живет в Советском Союзе? — кивнула я на деда-торговца. — Он же по-русски не знает.

— Надеюсь, дети с внуками объяснили, — засмеялся дядя Витя.

Мы вернулись в прохладное купе и, наконец, спокойно поели, без пасдаров, служащих Исламской республике, и офицеров, служащих Советскому Союзу.

После еды всех сморило, и мы завалились спать. Пока прицепят к бакинскому поезду, пока он со всеми остановками доедет до Баку, пройдет еще часов десять — к азербайджанской столице, где тоже долгая стоянка, но хотя бы есть, где погулять, как раз выспимся.

На третий день жизни на колесах поезд начинаешь воспринимать, как дом, в котором никогда не скучно, потому что картинка за окном все время меняется.

Проснулась я уже в Баку. Мы снова стояли на запасных путях, справа и слева расстилались бесконечные рельсы. Они причудливо переплетались и расходились в разные стороны. Глядя в запылившееся в пути окно своего купе, я подумала, что на таких громадных железнодорожных станциях витает особый дух — дух странствий. Классно было бы никогда не сидеть на одном месте, а кочевать по всему миру, созерцая и впитывая впечатления. Древнеперсидские поэты-мыслители так и делали, только без поезда, пешком или на осликах. Но на поезде все-таки лучше: можно хоть поспать под кондиционером.

Я вылезла в коридор, Димка уже стоял у окна и тоже глядел на рельсы. Здание вокзала маячило где-то вдалеке.

— Так, одной никуда не уходить! — сказал мне мой «дорожный опекун» дядя Стас. — Помни, что мы за тебя отвечаем. Сейчас все вместе выйдем. Надо только уточнить, сколько нам ждать московский поезд. Стоянка всегда разная, зависит от расписания. А то так уйдешь гулять, а поезд твой тю-тю!

Идти решили вместе — Димкины родители, мои «приемные» и мы с Димкой. Собрались, по совету тети Риты надели кепки: в Баку палило солнце. Я на всякий случай прихватила свою десятку. Заперли купе на ключ, выпрыгнули из прохлады вагона в бакинский зной и стали пробираться по раскаленным рельсам к перрону. Другие пассажиры спецвагонов тоже потихоньку вылезали наружу, но мы были первопроходцами.

— Мы как партизаны, — засмеялась моя «приемная родительница» тетя Марина. — Крадемся вдоль по шпалам неизвестно откуда и куда!

— Ага, и зачем тоже неизвестно! — поддержала ее тетя Рита.

Бакинский вокзал напоминал восточный базар: суета, крики, узлы, баулы и сидящие на них малые дети. Солнце палило нещадно. Стараясь не потерять друг друга, мы лавировали между носильщиками, пассажирами и их тюками и, наконец, кое-как протиснулись в душный вестибюль вокзала. К справочному окошечку, как змея, вилась потная очередь.

— Так мы тут все восемь часов простоим! — заявила Димкина мама. — Давайте искать начальника станции. А что делать, если точного времени отправления не знает даже наш проводник в погонах!

Это было сущей правдой: время отправления наших спецвагонов теперь зависело исключительно от намерений руководства ж/д узла «Баку-пассажирское».

Скоро стало понятно, что и начальника станции мы можем искать часов восемь. В одном месте нам говорили, что Ахмед Ахмедович отъехал и вот-вот вернется, в другом — что у него совещание и когда оно закончится, никто не знает. В итоге мы плюнули и вышли на привокзальную площадь. Отсюда хоть можно было рассмотреть здание вокзала, состоявшее из нового, современного, и старинного, в восточном стиле.

— Это старый Тифлисский вокзал, — сказал Димкин папа, который, как и мой, все всегда знал. — А новый возвели недавно, лет пять тому назад.

На площади народу было поменьше, но солнце, кажется, жарило еще сильнее. Казалось, что асфальт сейчас расплавится. В горячем воздухе пахло железной дорогой, шашлыками и пропыленной южной растительностью.

— А где тут Каспийское море? — спросила я, вспомнив про башню в Ичеришехере, откуда красавица бросилась прямо в волны Каспия, лишь бы не выходить замуж за нелюбимого.

— К морю надо ехать, — разочаровал меня дядя Витя. — Но ты его еще в окно насмотришься. Дальше мы по побережью до самой Махачкалы поедем.

С площади в разные стороны разбегались подземные переходы, указатели гласили, что рядом несколько входов на станцию метро со странным названием «28 апреля». Димкин папа пояснил, что это в честь того, что 28-го апреля 1920-го года в Азербайджане была установлена Советская власть (в 1992-м году эта станция бакинского метро переименована в «28 Мая» — в честь дня провозглашения независимости Азербайджанской Демократической Республики (АДР) 28-го мая 1918-го года).

Мы прошлись по площади, заходя в привокзальные магазинчики. За стеклом прилавков пылились консервы и конфеты, сонные продавщицы обмахивались газетами от жары и от мух. В одном месте мы купили несколько пакетиков хрустящего картофеля в ломтиках: он назывался «Московский», но в Москве, насколько я помнила, его надо было еще поискать. В другом — шоколадки с олимпийским мишкой на обертке, банку лимонных долек, коробку сладкой соломки «К чаю», полкило ирисок «Кис-кис» и несколько банок растворимого кофе, Димкина мама сказала, что в Москве его не достать. В третьем продуктовом мамы — Димкина и моя приемная — пожелали приобрести кефир в стеклянных бутылках, несколько банок судака в томате и зачем-то майонез. Их мужья ругались, говоря, что все это не потащат. В третьем магазине мы попили яблочного сока, его разливала в граненые стаканы толстая продавщица в белом фартуке, открывая краник внизу большого стеклянного конуса.

— Жарко невыносимо! — наперебой жаловались тетя Рита и тетя Марина. — Давайте зайдем в кафе-мороженое или вернемся в вагон.

Кафе-мороженое было тут же на площади, и мы было направились к нему, но тут мужчины узрели заведение с вывеской «Агдам» и со словами: «О, продукция Агдамского завода!» ринулись туда.

В полутемном помещении небольшого винного магазинчика пахло сыростью и прохладой, внутри дремал пожилой местный продавец. За его спиной красовались полки с пыльными бутылками, все с надписью «АГДАМ» на этикетке.

— Везде лучше всего покупать местные напитки, — назидательно молвил Димкин папа, перехватив недовольный взгляд Димкиной мамы. — Вот ты знаешь, Ритуль, что такое Агдам?

— Понятия не имею! — отозвалась тетя Рита. — Но, слава богу, он точно не водка! — добавила она, оглядывая прилавок, на котором стоял коньяк и портвейн, белый и красный.

— Агдам в переводе с тюркского — белая крыша, — поведал дядя Витя. — Это старинный азербайджанский город у восточного подножия Карабахского хребта. А в нем построен прелестный коньячный завод, производящий напитки из лучших сортов местного винограда. Видишь, дорогая, на этикетках написано: «Азербайджанское вино»? А мы сейчас в Азербайджане, так что сам Аллах велел вкусить местную лозу!

— Сам Аллах велел не пить! — засмеялась Димкина мама. — Но покуда нам все равно здесь торчать, давайте и правда продегустируем местные напитки.

С ней все согласились.

— Слюшь сюда, дарагой, — со смешным акцентом обратился к дяде Вите, как к самому старшему из нас, пожилой продавец, — бэри бэлий крэплений нол-сэм по дыва рупь дыва копейка, нэ пожалеешь, да! Я тэбэ плахой вещ не посоветую! А если пустой бутилка принесшь, как випьешь, я тэбэ за рупь восэмдэсят пят копейка отдам, сэмнацыт копейка вигода!

Моя молодая «приемная мать» прыснула с хохоту:

— Как випьешь, сэмнацыт копейка вигода! — повторяла она, давясь со смеху, пока муж не сделал ей замечание.

Но торговец вином смеялся вместе с ней, приговаривая: «Вигода-вигода!»

— Дуруг, если твой жэнщин нэ разрешаэт нол-сэм, ти можэш палавина литра взят за рупь сэмнацыт копейка. Если бутилка вэрнеш, я тэбе за рупь пят копейка отдам, дывенацыт копейка вигода!

Дядя Стас скорее, пока его «жэнщин» не захлебнулась от хохота, приобрел бутылку коньяка. А дядя Витя — «нол-сэм» красного «Агдама» без «вигоды», потому как бутылки сдавать не собирался.

— У нас этот вино називают агдамицин! — одобрительно зацокал языком продавец. — Потому что он как лэкарства, да!

— Потому что они левомицитин в него добавляют, кабы чего не вышло, — пробурчала Димкина мама, выходя из винника.

Про левимицитин, добавляемый в алкоголь, производимый в среднеазиатских республиках, «кабы чего не вышло», я тоже где-то уже слышала. Кажется, от мамы и в отношении знаменитого туркменского портвейна с говорящим названием «Сахра».

Затарившись, взрослые решили вернуться в вагон, им было жарко.

— Хотите, мы вам купим по эскимо? — попытались они задобрить нас с Димкой, понимая, что нам не интересно сидеть в купе и смотреть, как они пьют свой «Агдам».

— Эскимо — это хорошо, — нашелся Димка, — но только не здесь, — он указал на уличный лоток под зонтиком, возле которого изнывала от жары продавщица мороженого. — Можно мы пойдем в кафе-мороженое?

— Одни? — усомнилась Димкина мама.

— Ну, Рит, они ж на Родине, — хором вступились за нас дядя Витя и дядя Стас, нетерпеливо позвякивая «Агдамом». — Пусть идут.

— Только из кафе ни на шаг! — строго добавил Димкин папа, щедро отстегивая сыну целых три рубля.

— Вы запомнили путь, где стоят наши вагоны? — тревожно спросила тетя Рита. Ей все-таки боязно было оставлять нас без присмотра.

— Ну что ж мы идиоты, что ли, мам? Конечно, запомнили! — успокоил ее Димка. — Идите пейте свой «Агдам», никуда мы не денемся!

— Не волнуйся, Рит! — поддержал Димку его отец, — небось не в Тегеране после «хамуша».

Действительно, после тегеранских приключений незнакомый Баку нам всем казался домом родным. Главное, что он был нашим, советским.

— У нас с тобой целых тринадцать рублей! — радостно объявила я, когда взрослые ушли. — Гуляем!

Мы направились к кафе. И тут мой взгляд уперся в схему бакинского метро на рекламном щите: через одну остановку от станции «28 апреля» значилась станция «Ичеришехер» — тот самый Старый город, который Есенину выдавали за Тегеран! С Девичьей башней, откуда бросилась в море несчастная девушка, которую хотели выдать за нелюбимого!

— Дим! — застыла я возле схемы. — Давай быстренько смотаемся в Ичеришехер! Пожалуйста! Смотри, всего две остановки, станцию «Сахил» проедем — и на месте! Это наверняка не больше пятнадцати минут в одну сторону!

— Куда??? — не понял Димка.

Я принялась возбужденно вещать Димке про Есенина и про Баку вместо Персии. Как чекисты болтали его много часов подряд по бакинскому заливу, чтобы он поверил, что приплыл в Бендер-Пехлеви. А на самом деле его отвезли в Мардакян, а потом показали древнюю Девичью башню в Ичеришехере.

— Мы сможем увидеть ее своими глазами! — горячо добавила я.

Димка пожал плечами. Его не сильно возбудил мой рассказ, но, глядя на метросхему, он прикинул, что это действительно недалеко. Все равно восемь часов в кафе-мороженом мы не высидим.

— А у тебя пятачок на метро есть? — спросил он.

— Ура!!! — откликнулась я и на радостях даже чмокнула его в щеку. — Пятачки найдем. Купим по эскимо и разменяем.

Так мы и сделали.

Бакинское метро показалось мне не таким нарядным, как в Москве, зато простым, понятным и дружелюбным. За три года я уже почти позабыла московское метро, но все равно отметила, что в бакинском никто никуда не бежит, как в нашем. В вагоне пожилой дядечка даже уступил мне место, как девочке. Хотя в Москве нас учили, что это октябрята и пионеры должны уступать места в транспорте тем, кто старше их.

Мы проехали «Сахил» и диктор смешно объявила на азербайджанском что-то про «Ичеришехери станция». Потом повторила по-русски, что следующая — Ичеришехер. Я очень волновалась. Наверное, потому что в воздухе запахло приключением.

Выйдя из метро, мы оказались на площади, окруженной старинными домами песочного цвета, с затейливым орнаментом, вырезанным прямо в стенах. Площадь обступали толстые чинары, прямо как в Тегеране. Перед нами лежала широкая улица, табличка на угловом доме гласила, что это улица Коммунистическая.

— Простите, а где Девичья башня? — спросила я входящую в метро тетю с маленькой девочкой в огромных белых бантах.

— Крепость? — переспросила женщина, остановилась и, не выпуская девочкиной руки, принялась обстоятельно объяснять, куда нам идти. Девчушка лет трех нетерпеливо подпрыгивала, дергая маму за руку, и махала в сторону утопающего в зелени сквера.

Сквер оказался прямо цветущим садом: здесь упоительно пахло магнолиями и прохладой журчащих фонтанов, а тень густо-изумрудных широколапых елей делала жару не такой невыносимой.

Над фонтанами томно свисали плакучие ивы, а листья чинар на ощупь были такими нежными, будто гладишь императорский зеленый бархат посольских кресел (в главном здании посольства был такой мебельный гарнитур, но при нападении его разнесли в щепки).

Из уличных кафе доносился запах жареного мяса, звон бокалов и веселая азербайджанская музыка, поодаль какой-то старик играл на зурне, расстелив коврик прямо на газоне, с лотков торговали пирожками, мороженым, соками и вареной кукурузой, в клумбах цвели примулы и еще какие-то цветы, из ветвей доносилось птичье многоголосье. Горячий ветер доносил соленые запахи моря. Мы угостились пирожками по 5 копеек и молочным коктейлем по 20 копеек с уличного лотка и поспешили дальше: на холме за этим дивным садом нас ждал Старый город, которые, как выяснилось, местные зовут просто Крепостью.

Миновав сквер, мы с Димкой очутились словно в сказке Шахерезады: перед нами возвышались настоящие древние крепостные стены, как в кино! На Старый город с горы взирал памятник. Он оказался моему «старому знакомому» Кирову. Я посмеялась, что в Баку он не «одна треть дядьки», как в Марьиной Роще, а в полный рост, и рассказала Димке историю про «не Кирова».

Войдя в Старый город, мы замерли, завороженные. Древние каменные постройки Ичеришехера мало чем отличались от караван-сараев, медресе, хаммамов и мавзолеев, не раз виденных нами в старинных кварталах Тегерана, Исфахана, Шираза и других иранских городов. Такими же были и узкие витиеватые булыжные улочки. Но здесь по ним не носились стайки босоногих иранских детей в сатиновых штанах, не пробегали, опустив голову, ханум в глухих чадрах и не побирались прокаженные и нищие. Вдоль древних стен, цокая каблучками, прогуливались нарядные девушки, мужчины в белых рубашках с коротким рукавом пили пиво под зонтиками уличных кафе, а у подножья холма весело поблескивал на ярком солнце аквамариновый Каспий. Нам, детям революционного Тегерана, видеть это было странно. В самых древних, исторических, уголках иранских городов традиционно ютился беднейший люд, богатые предпочитали новостройки. А в этом удивительном городе под крепостной стеной сидят не прокаженные, а влюбленные пары.

Мы припустили загадочными, типично восточными, извилистыми средневековыми переулками, вымощенными булыжником, за века отполированным до блеска полчищами прошедших тут путников. Подпрыгивая на раскаленных камнях, мы то поднимались в горку, то спускались вниз, сверяя свой путь с указаниями аксакалов, восседающими с «армудэ-эстакан» (традиционная азербайджанская емкость для чая) подле окованных старинных дверей. Как и в Тегеране с Исфаханом, здешние мальчишки и кошки тоже гуляли сами по себе. Но мальчишки были обуты и не попрошайничали, а кошки явно чувствовали себя хозяйками и защитницами Старого города. Они не только не убегали от незнакомцев, напротив, подходили и заглядывали в глаза, словно спрашивая: что ты забыл здесь, странник? С добром ли ты пришел к нам?

Наш путь пролегал меж раскаленных стен древних каменных домиков, из окон которых соседи могут пожать друг другу руки или передать угощение. И из одного из узких окон в глинобитной стене действительно вдруг высунулась женская рука и протянула нам по горячему кутабу — тоненькому азербайджанскому чебуреку с зеленью. Мне казалось, что все это не по-настоящему, будто мы попали в какой-то приключенческий фильм. И тут я вспомнила, что рассказывал мой папа! Ведь где-то тут и снимали «Бриллиантовую руку»! На одной из этих самых узких улочек, которыми мы сейчас спешим к Девичьей башне, Никулин поскользнулся на арбузной корке и пробормотал роковое для своей руки «Чьорт побери!».

Наконец, мы вышли на широкую булыжную мостовую и я, хотя раньше никогда не видела, сразу узнала ее — Девичью башню. Буро-песочное древнее сооружение, с узенькими окошками-бойницами, без каких-либо архитектурных прикрас, поразило меня своим неброским величием. Эта простая с виду старая башня будто излучала умиротворение и спокойную мудрость седых веков: такое спокойствие иногда ощущаешь рядом с убеленными сединами аксакалами, точно знающими, что на сиюминутную суету не стоит тратить ни слов, ни эмоций. Девичья башня словно говорила всем своим видом: уж я такое видала на своем веку, не суетитесь и вы, все равно все будет так, как предначертано свыше. В десять лет мои впечатления, конечно, в такие слова не облекались, но они были именно такими.

У подножья башни сидела как раз такая местная старушка, будто вынырнувшая из старины глубокой. Морщины на ее смуглом лице напоминали замысловатые хитросплетения арабской вязи в древней книге, виденной мною в Ширазе. Казалось, что она сидела на этом же месте и век назад, и пять веков, и десять… Это было очень странное ощущение. И эта старушка вдруг меня позвала. Ошибки быть не могло: она смотрела именно на меня и манила рукой. Мы с Димкой подошли и она схватила мою руку своей узкой, сухонькой теплой ладошкой.

— В этом городе твое счастье, внучка! — сказала она, глядя мне в глаза, в отличие от продавца в «Агдаме», почти без акцента.

Ее кожа выглядела иссушенной, как пергамент, щеки впали, но черные глаза сияли молодым, задорным блеском молодости. Мне показалось, что где-то я уже видела такие глаза. И я вспомнила, где. Так же смотрел на меня старик, встреченный мною у Хорассанских ворот на юге Тегерана, когда папа отправил меня бросать письмо в мудреный тегеранский почтовый ящик. Тот дед еще сказал какой-то бред, будто когда-то уже видел меня на этом месте. Мне стало немного не по себе. А вдруг несколько веков назад я действительно бегала у Хорасанских ворот в Чале-Мейдане, и сидела здесь, у Девичьей башни, и эти старики меня узнают?! То-то все эти места кажутся мне знакомыми, даже родными, словно когда-то я уже видела их. Может, это были сны, но у меня правда такое ощущение, что я уже здесь бывала.

Старуха замолчала, будто ничего и не говорила. Больше она на меня не смотрела. Я растерялась.

— А как она могла прыгнуть в море? — спросила я то ли эту женщину, то ли Димку. Мне хотелось нарушить странное молчание. К тому же, я действительно не понимала, как красавица могла выброситься отсюда «в волны Бакинского моря», как гласит предание, если оно метрах в двухсот от башни?!

Но старуха опустила голову, она больше нас не замечала.

Зато рядом с нами, откуда ни возьмись, вырос какой-то бакинский пижон — с пышной зачесанной назад прической, бакенбардами, в обтягивающих джинсах «Wrangler» и белой водолазке.

— Девичья башня — аксакал Ичеришехера, — заявил он. — Когда она построена, точно никто не знает. Но приблизительно в V веке. В то время башня стояла прямо у кромки воды, поэтому в легенде все правда. С веками Бакинское море просто отступило назад. Меня зовут Джавид, я здешний экскурсовод. А где ваши родители? Я могу организовать недорогую экскурсию по городу.

— В легенде не может быть «все правда»! — ответил на это все экскурсоводу Димка. Ему Джавид явно не понравился.

— Пойдем отсюда, — шепнул он мне, — скользкий какой-то тип.

— Нормальный тип, — пожала плечами я.

— Да, а зачем он тогда к детям пристает?

— Хочет провести экскурсию их родителям! — засмеялась я. — Мы же с тобой не похожи на беспризорников, — и я обвела широким жестом свои и Димкины джинсы Levy’s, невиданные в Союзе «родные» (а не польские) майки Montana «адидасовские» кроссовки. «Прикид» у нас обоих был фирменный, но при этом мы были будто из одного детдома, где носят униформу: с началом войны все наши на «магазиннинг» старались далеко не отъезжать и по одному не ходить. Собирались группами и отправлялись чаще всего на Шемран, самое близкий к Зарганде базар, где детям одного возраста покупали примерно одно и то же, у пары-тройки знакомых торговцев.

— Точно, — хлопнул себя по лбу Димка, — это ж уже Союз! А я как-то и не подумал! Здесь все либо совсем старые в национальных одеждах, либо молодые и модные, вот я и забыл.

Это было сущей правдой. В Баку образца 1981-го года большинство людей выглядело очень модно. Как мне показалось, одеты они были не в «самопал», а в самый настоящий «импорт» — вероятно, сказывалась близость крупного торгового порта. Зато бакинские аксакалы будто и вовсе не ведали, какой век на дворе: щеголяли по улицам в папахах, эммаме (вид чалмы), джорабках (толстых шерстяных носках, я в таких ходила по дому) и башлыках — накидках с капюшонами с длинными завязками спереди.

— Видите башни и минареты? — не отставал Джавид, указывая куда-то вглубь Старого города. — Это дворец Ширваншахов. А вы знаете, что Ичеришехер лежал на Великом шелковом пути? Если вы пройдете со мной во-о-он туда, я покажу вам каравансарай, сохранившийся с тех самых времен, когда по этому самому месту, где мы с вами сейчас стоим, караванами шли навьюченные товаром верблюды. Там же мы сможем отведать знаменитый бакинский кебаб из бараньей печени с курдючным жиром и рашид-халву. А после обеда пройдемся по живописным лавкам торговцев коврами и сувенирами ручной работы… Но где же все же ваши родители? — прервал сам себя экскурсовод.

— Спасибо, нам не надо экскурсию, — вежливо ответили мы с Димкой.

— Но я уже начал! — обиделся пижон. — Вы с какого судна?

— Мы не с судна, — ответил за нас двоих Димка. — Мы с поезда.

— С какого еще поезда? — недоверчиво переспросил экскурсовод. — С московского? Родители кушают, наверное? В каком они кафе? Можем вместе подойти, и вы скажете своим родителям, что хотите экскурсию.

— Мы не хотим экскурсию, спасибо! — повысил голос Димка и повернулся ко мне. — А где эти ваши судна? Давай сбегаем на корабли позырим! — предложил он мне.

— Давай! — обрадовалась я.

Я еще никогда в жизни не видела кораблей, кроме речных трамвайчиков и «Кометы» на подводных крыльях, которые в теплое время года курсировали по Москве-реке.

Приморский бульвар был в двух шагах от нас, мы его видели. За ним зеленовато переливалась кромка Каспия, почему-то нам казалось, что там и есть порт.

— Чтобы попасть на Морвокзал, вам нужно в метро! — напутствовал нас экскурсовод. — Пешком не дойдете, это на улице 28 апреля.

— На улице 28-го апреля наш вокзал! — удивился Димка. — Ну если и порт там, то мы мимо него на поезде поедем! Видела, сколько на путях стояло цистерн? Это для транспортировки нефти. Айда на бульвар?

Взявшись за руки, мы побежали к бульвару, мимо уютных старых бакинских домов с угловыми балкончиками, украшенными затейливыми чугунными виньетками с вьющимся по ним плющом.

Экскурсовод что-то кричал нам вслед.

Море кинулось нам на встречу порывом ветра, напоенного йодом, мазутом и солью.

— Как тут классно! — сказал Димка, вдохнув полную грудь морского воздуха. — Видишь вышки? Это нефть добывают!

— А это что? — я показала на черные масялнистые пятна, плавающие по глади моря.

— А это мазут, — пояснил мне Димка. — Это, как ты выражаешься, «жидкий стул» нефти, отходы от ее добычи и переработки.

— Дим, ты такой умный! — восхитилась я. — Про железную дорогу все знаешь, про нефть…

— Я не так давно знаю! — засмеялся Димка. — Когда мы ехали на поезде в ту сторону, я отцу все те же вопросы задавал. С тех пор всего три месяца прошло, поэтому я еще все помню. До Москвы доеду — забуду.

— Почему? — удивилась я.

Димка посмотрел на меня внимательно:

— Ты сколько в Москве не была?

— Три года, — ответила я.

— Что, и в школу не ходила?

— Последние два года нет, куда ходить-то? Один год в армянскую меня водили, только на инглиш.

— Понятно, — заявил Димка многозначительно. — Не рассчитывай, что будет легко. Первое время всегда очень противно! Меня когда к бабке отправили в шестой класс, я в окно хотел прыгнуть, правда.

— Почему? — испугалась я.

Димка вдруг стал каким-то серьезно-печальным. Таким я его еще не видела.

— Ну потому… — протянул Димка. Мне показалось, что он уже жалеет, что затеял этот разговор. — В классе меня не очень приняли. Они там идиоты какие-то. Дружили, только пока я жвачки раздавал. А как закончились, так стали дразнить «буржуем». Ты жвачки везешь?

— Везу.

— Молодец! Сама не жуй, они тебе еще пригодятся для выживания в московской школе. Ладно, до малой Родины еще два дня на наше счастье, а пока можно наслаждаться жизнью! — свернул тему приятель. — Глянь, кафе «Ракушка»! Зайдем? Мы же буржуи с тобой, прикид фирменный и целых тринадцать рублей!

— А нас не станут искать? — забеспокоилась я.

Димка взглянул на свои модные японские часы.

— Да мы всего-то час отсутствуем! Давай, не дрейфь! Когда еще по Баку погуляешь?

На это возразить было нечего. Тем более Димкины слова про Москву слегка меня напугали и мне захотелось, чтобы этот солнечный бакинский день у кромки моря не заканчивался никогда.

Прибрежное кафе «Ракушка» вынесло на улицу летние столики. За ними, под разноцветными зонтиками, сидели нарядные парочки и семьи, попивая кофе глясе или шампанское. Перед большинством стояли металлические вазочки с мороженым на высоких ножках, некоторые угощались шашлыком. Его тут же жарил на мангале молодой парень в белом фартуке и колпаке. Жареное мясо распространяло волшебные ароматы.

Мы сели за уличный столик и стали важно изучать меню.

— Какие прекрасные молодые люди! — похвалил нас подошедший пожилой официант. — Наверное, поджидают своих родителей. Сколько вас всего будет человек?

— Двое, — чопорно ответил Димка. — Мы никого не ждем.

— Прекрасно! — обрадовался чему-то официант. — Замечательные взрослые и самостоятельные молодые люди! Что будем заказывать? Позвольте вам порекомендовать. На закусочку обязательно кресс-салат, такого, как у нас в Баку, вы нигде не отведаете! Вы же наши гости, я вижу! Еще тархун и рейхан, у вас он называется базилик. Из солений посоветую кизил, сливу и наши бочковые пикули собственного приготовления — пальчики оближете! Потом кутабы с зеленью и с мясом, посыпаем сумахом, у вас он барбарис, и смазываем катыком — это такая жирная простокваша. На горячую закуску — долма…

— Спасибо, — прервал излияния официанта Димка. — Но так мы лопнем!

— Вах-вах-вах! — распричитался пожилой бакинец. — Такой молодой джигит и лопнет от долма?! Наша азербайджанская долма малюююююсенькая, под катык проскакивает так, что и не заметишь! Как раз местечко для кебабов останется! Кебабы у нас…

— Спасибо! — снова прервал его Димка. — А абгушт у вас есть?

— О, молодые люди знают абгушт! — удивился официант. — Есть! Только у нас в меню он называется «дизи». Будем заказывать?

— Да, два дизи, — решил за нас двоих Димка и пояснил мне. — Наешься на целый день! Мы с отцом пробовали по дороге в Тегеран.

— Так ты здесь был, что ли?! — опешила я. — И молчишь?

— Да нет, в привокзальном ресторане! — объяснил Димка. — Стал бы я молчать! Если бы я здесь уже был, то уже такую экскурсию тебе бы забабахал! А бахар-нарандж или яхдар-бехешт есть? — обратился он к официанту.

Бакинец уставился на нас в изумлении:

— Вы с «Гурьева», что ли, сошли? Вы просите иранский суп и иранские шербеты!

— Нет, не с «Гурьева», — ответил Димка. — Но с той стороны, да. Мы с поезда Тегеран-Москва.

Глаза официанта еще больше округлились, и он недоверчиво закачал головой:

— Что вы говорите, молодые люди! Разве есть такой поезд?!

Я пнула под столом Димку ногой. Мне вдруг пришло в голову: а что, если мы не должны рассказывать про поезд? Мало ли! Собирая меня в дорогу, родители полдня перечисляли мне то, о чем в Союзе рассказывать не стоит. Вот только не помню, был ли среди них поезд? Для простоты понимания я пришла к выводу, что про особенности нашей тегеранской жизни лучше вообще помалкивать.

— Да ладно, — сказал Димка громко. — Этот поезд указан в расписании бакинского вокзала.

Официант продолжал качать головой, бормоча что-то вроде того, что теперь он непременно расспросит свою племянницу Айдан, которая работает в железнодорожной кассе.

Не прошло и четверти часа, как нам принесли две порции «дизи» в дымящихся глиняных горшочках. Блюдо оказалось даже не супом, а скорее рагу в густом соусе: куски мяса плавали в наваристом бульоне среди цельных картофелин и помидоров. Еще там был лук и горох нут, я знала его по Тегерану. К супу принесли горячий чурек несколько пиалушек с рубленой зеленью и какими-то ароматными специями. Из одной официант зачерпнул щепотку и собственноручно насыпал по щедрой золотистой горке в наши с Димкой горшочки.

— Если бы он так сделал в Европе, — шепнул мне Димка, когда официант ушел, его бы сразу уволили! Своими руками полез в специи!

— Ну это же Восток! — вспомнила я папины рассказы. — Тут, когда рукой тебе еду подают, знак особого уважения!

Конец ознакомительного фрагмента.