Ленинградские рассказы. Ностальгическое

Жанна Викторовна Стафеева

Ленинград, Санкт-Петербург, Питер. На стыке веков и эпох. «Словно карета Золушки с боем курантов, Генсек превратился в Президента, СССР в Российскую Федерацию с суверенами, Ленинград в Санкт-Петербург». 60-е, 70-е, 80-е, 90-е, нулевые. Книга полна ностальгии по прошлому, в котором скрыты истоки дня нынешнего.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВОР

Главный редактор Бэллочка и редактор Шурочка и опять не позвали корректора Кутькина пить чай. Цейлонский, «со слоном» и дефицитными конфетами «Грильяж». Кутькин прихлебывал свой дрянной грузинский вприкуску с черствым коржиком прямо на рабочем месте. Делая вид, что вычитывает рукопись, он тихонько разглядывал Шурочку. Она ему давно нравилась, но сознаться в этом он не мог. Пока не мог.

Шурочка — холеная блондинка в костюме «джерси», с прической «паж». Маститые литераторы захаживают к ней с пиететом. Потому как Шурочка умеет методом простого вычеркивания превратить лохматую и кособокую рукопись в шедевр. Потому и носят они Шурочке «Грильяж» и «Жар-Птицу» коробками. А кто после гонораров да потиражных, и на французские духи может расщедриться! А что Кутькин?

Ему под пятьдесят. Он почти лыс. Уцелевшую прядь укладывает на макушку, думая, что это поправит дело, но лысина все равно предательски просвечивает. Он — простой корректор. Кутькин педантичен, усидчив, надежен. Тринадцатую зарплату Кутькин получает исправно. Но перспектив продвинуться по службе — никаких. Да и живет он в коммуналке

Но у тихого Кутькина есть план, который позволит все изменить. Как работник нивы литературы, Кутькин давно мечтает написать роман. Настоящий шедевр. И чтобы за него дали не только Ленинскую премию, но и премию Парижского Пен Клуба. Где этот Пен-клуб, и как в него принимают, и тем более, за что он раздает премии, Кутькин представлял плохо, но слышал, что дают ее в инвалютных рублях. Тогда — «распахни, Березка, двери».

Со всеми своими дефицитами.

В глубине души Кутькин понимал, что самому ему с дерзновенной задачей не справится. Поэтому по ночам он мыл золотой песок. Оставался допоздна, ждал, когда за Бэллой закроется дверь. И пулей влетал в ее кабинет, чтобы раньше уборщицы успеть выудить из мусорной корзины папки с забракованными рукописями. Магическая формула «рукописи не возвращаются и не рецензируются» давала Кутькину надежду на то, что никто никогда не востребует то золото, которое он годами намывал из отвергнутых рукописей.

Каждая серая папка с тряпочными завязочками вселяла в Кутькина радужную надежду на редкостный самородок, который он найдет, а это было непросто. Начинающие авторы почти всегда писали неразборчиво, но на машинистку они тратиться не желали. Значит, и копии текста у них не было. Зрение Кутькина с каждым годом ухудшалось. Линзы очков становились все толще, а взгляд — все печальнее.

Найденные красивые слова, неожиданные обороты или интересные сюжетные ходы Кутькин любовно выписывал на карточку и помещал в ящичек, типа тех, что мы видим в библиотеке.

Сидячая работа и еда всухомятку еще никому не добавили здоровья. У Кутькина обнаружилась подагра. Слово то какое! Будто мерзкая злая старуха вцепилась узловатыми костлявыми пальцами в косточку его правой ноги и ну давить, что есть мочи. А по ночам приходил цепной старухин пес и все грыз, грыз ногу… Пахучая мазь Вишневского облегчала боль совсем ненадолго. Невозможно было есть, спать, ходить на работу. И лишь одно занятие давало ему облегчение — это мытье его золотой руды.

Завершив работу с очередной папкой, Кутькин задремал. Ему снилось, как вручают заветную премию, а Шурочка восторженно ему аплодирует, когда в дверь постучали. На пороге его комнаты стояла…Шурочка, милая сердцу волшебница, в своем неизменном джерси. Ее отправил к захворавшему Кутькину главный редактор.

— Дорогой Александр Петрович, — защебетала она, устраивая стопку новых папок на тумбочке у его кровати. — Ну, как же некстати вы разболелись! Без вас, как без рук! Это вам на вычитку.

Кутькин попытался заслонить лежавшую рядом украденную папку и свои ящички с карточками, но Шурочка уже заметила их. Секунда — и ее пальчики с красными коготками побежали по их краям.

Сердце Кутькина ушло в пятки. Вот сейчас все и откроется — что он, корректор, бессовестно воровал перлы начинающих авторов.

Но сие было настолько нелепо, что Шурочке и в голову не пришло.

— Неужели, какой-то словарь составляете? Это очень неожиданно! Хотя, что то в этом есть… — задумчиво развивала Шурочка свою мысль, — вы же всю свою жизнь имеете дело с нотами. Рано или поздно, у вас внутри обязательно должна была зазвучать музыка. Вот вы и прониклись красотой слова. Того и гляди, сами начнете творить! И тогда — слава и почет, награды, поездки!

Кутькин даже рот открыл от удивления. Шурочка попала, что называется, пальцем в небо. Но главное, что в ее глазах Кутькин оказывался человеком значительным и достойным всяческого уважения. А, значит, надо соответствовать этому образу!

— Да вот работаю тут кое над чем… — уклончиво ответил Кутькин, скрестив руки на груди.

— Ну вот, теперь на службу ходить не надо, вы у нас и на больничном — светлая голова. А это для мозга очень полезно. «Грильяж», — Шурочка вынула черную с золотом коробку из недр своей кожаной югославской сумки.

— Благодарю покорно, — расплылся Кутькин в довольной улыбке. Его болезнь неожиданно предоставила ему некое преимущество. Кутькина заметили, почтили вниманием и даже конфетами дефицитными кормят. И кто сидит рядом и благоухает Францией на всю комнату? Шурочка, милая сердцу волшебница.

Когда дверь за Шурочкой закрылась, Кутькин понял, что пора браться за дело. Золотого песка в его ящичках было уже достаточно для выплавки задуманного шедевра. Он потер руки, хотел было открыть коробку, но потом передумал: «Открою, когда книга будет дописана!»

Шурочка заходила еще три или четыре раза. Она забирала сделанную работу, приносила новую, и Кутькину хотелось, чтобы его подагра длилась вечно. Он быстро вычитывал «обязаловку» и писал свой роман, упиваясь возможностью выразить самые затаенные мысли. Излить на бумагу свою любовь к прекрасной Музе, поверившей в его талант. Чувства этого человека, так старательно подавляемые, вырвавшись на свободу, наливались силой, придавали жизни новый, доселе неведомый смысл.

Лишь на несколько часов он забывался сном, а едва проснувшись, вновь растягивал по бумаге бесконечные бусы своей любовной истории. Кутькин даже не вспомнил о столь долго собиравшейся картотеке. Да какой в ней прок, если ее разрозненные нотки-слова уже сплелись в его голове в стройные аккорды литературного текста?

Подагра прошла, но счастливо подоспел очередной отпуск, и Кутькин продолжал писать. Когда книга была закончена, он, с победным кличем «Ай да Кутькин, ай да сукин сын» сдернул золотую веревочку с заветной коробки, выхватил из гнездышка конфету. И быстро закинул ее в рот. Конфета оказалась неожиданно твердой и попала не в то горло. Кутькин захрипел, заколотил по воздуху руками. Он повалился на пол, пару раз дернул ногами и испустил дух.

Когда на работе хватились неприлично долго загулявшего Кутькина, то снова отправили к нему Шурочку. А тот уже покоился в морге Александровской больницы и ждал третьего дня, чтобы быть преданным земле. Шурочка в замешательстве переступила порог его пустой комнаты, и заметила на столе папку. На ней значилось: А. П. Кутькин «Девушка в джерси». Она прошлась по страницам. Это был роман о неразделенной любви, написанный прекрасным, чистым, ясным русским языком, книга, замечательная по своей откровенности.

«Так вот какой ты был на самом деле, Александр Петрович!» — подумала Шурочка, пряча рукопись в югославскую сумку. Книга о ней, а значит — ее!

***

Примчались лихие 90-е. Словно карета Золушки с боем курантов, Генсек превратился в Президента, СССР в Российскую Федерацию с суверенами, Ленинград в Санкт-Петербург, маститые литераторы в никому не нужный нафталин, стрижка «паж» в скучную «химию». А сама Шурочка — в Александру Леонидовну.

Бэлла укатила в Израиль, но вскоре вернулась, чтобы открыть собственное издательство.

— Слушай Шур! — обратилась она к Александре, — выручай. Автор меня подвел. Серия горит, а сдавать в типографию нечего. Может, нароешь что в закромах родины?

Конец ознакомительного фрагмента.