J & J. Роман

Жан Легенэк

Интернет-роман между французом и украинкой. У него несчастная семейная жизнь, холодность жены; у нее – муж-тиран, бедность и надежды на новую любовь. Счастье обоим кажется так близко..

Глава 2

Мой муж никогда не обделяет меня общением. Но он бывает грубым, неадекватно грубым. Например, недавно я убирала со стола и стряхнула в раковину крошку. Он заметил и тут же накричал на меня, зачем я засоряю водосток. Мне стало обидно. Я подумала, что ведь Крошка — это я. А он видит только ту крошку, которая упала в раковину.

И все же не разговаривать с ним больше получаса я не могу, мне становится не по себе.

Олег очень любит порядок. (Да, моего мужа зовут так же, как брата). В мое отсутствие полотенце на кухне лежит аккуратно сложенным в специально отведенном ему месте, краны начищены до блеска, а после каждого пользования раковиной он вымывает и вытирает ее насухо. Поэтому, чтобы избежать нервотрепки, я пишу у мамы, живя у нее периодами. Олег с этим согласен, потому что когда я пишу, я совсем забрасываю хозяйство, а он не может смириться с тем, что я не отношусь к порядку с таким же трепетом. Он считает это большим недостатком, особенно для женщины.

А как мама относится к тому, что вы живете у нее?

Нормально. Она ведь до сих пор считает меня своим ребенком. Иногда даже слишком своим. На днях у нее был день рождения. Праздновали в очень тесном кругу — из гостей были только мы с Олегом. Разговор почему-то зашел о моих бывших мужьях (а было их всего двое). Мама выразилась в том смысле, что оба они были ничтожества, и что ни отец, ни она никогда не одобряли моего выбора. Одного из них она обозвала в придачу обидной кличкой.

Что ж, всё верно. Я сама не одобряю своего прежнего выбора, но только зачем об этом говорить? Да еще в таких выражениях. Получается, половину своей взрослой жизни я провела с ничтожествами, тогда сама я кто?

Вы, наверное, подумаете, что моя мама бестактный и грубый человек, но ничуть не бывало. Если бы Вы слышали, с какой деликатностью она общается с другими людьми: слова лишнего не скажет, вопроса неуместного не задаст. Только со мной мама считает возможной такую откровенность — на правах того, что, дескать, она же не чужой человек.

А Олег подпил и вдруг наговорил мне столько комплиментов, сколько я от него за все эти годы не услышала. На это я никак не отреагировала, а он, по-видимому, обиделся. Но я, кажется, уже потеряла способность отвечать на такого рода признания; комплименты ставят меня в тупик.

Ах, Жан, не буду больше говорить о своих, иначе я начну раздражаться и клеветать на них.

Не ожидал, что у Вас есть бывшие мужья — настолько молодо и свежо вы выглядите. Расскажете как-нибудь о них? Кто они были, и почему вы расстались?

Обычная история, ничего интересного. Один парень сделал мне предложение. Я не то чтобы обрадовалась, а так… надо было выходить замуж. Почему «надо было»? Потому что уже двадцать лет, и родители, и всё окружение, и как будто сама жизнь говорит тебе: ну когда же? Конечно, никто этого вопроса вслух не задавал, это даже не обсуждалось, но так многозначительно умалчивалось, что мне становилось не по себе. Родители как будто выталкивали меня замуж (почитали бы они эти строки!)

В общем, мне сделали предложение, а я — то приму его, то откажусь, то снова приму, и так несколько раз. Дело было не в том, что парень плохой, а в том, что мне никакой парень тогда не был нужен. За три года до этого я пережила несчастную любовь — но любовь с моей стороны. Меня же, как я понимаю, не любили. Это был мужчина, уже взрослый. Мне было семнадцать лет, а ему тридцать. Он не был женат.

Между нами были платонические отношения; самое большее, что мы делали — держались за руки, и то всего несколько раз. Наши встречи продолжались где-то полгода, но это не были в полном смысле слова «рандеву». Он обычно забирал меня после учебы, и мы куда-то ехали по его делам. По дороге разговаривали. Мужчина занимался мелким бизнесом, и ему нужно было встречаться с разными людьми. Когда деловая часть была окончена, гуляли по городу, сидели в кафешках и снова разговаривали.

После полугода таких свиданий он куда-то исчез, ничего не объясняя, и мне было очень плохо. Я не могла ни есть, ни пить, ни спать, ни, собственно, жить. Зимой в одежде я хотела сброситься с моста в реку. Я думала: один прыжок и всё закончится — слава богу, закончится эта жизнь! Это состояние продолжалось примерно два года. На третий я вроде отошла, стала немножко живей, но жизнь оставалась для меня такой серой… Не могу передать, какой безвкусной, бессмысленной она была. Меня ничто не радовало, не огорчало, я ни к чему не стремилась, никого не хотела видеть, и я боялась, что такой жизни впереди у меня еще много-много лет. Меня пугало, что я такая молодая. Я думала: была бы я бабушкой, тогда бы мне уже недолго осталось. По сути, у меня и было состояние бабушки. На какой-то журнальной странице я увидела старушку лет восьмидесяти, сухую, сморщенную, и подумала: это я.

На удивление, жизнь в то время я вела довольно резвую: я ходила на дискотеки, разные увеселительные мероприятия, знакомилась с парнями — у меня было много женихов! Но всё это к моей настоящей жизни не имело никакого отношения. Просто так было надо. Танцевала, потому что все танцевали, встречалась с парнями, потому что все встречались. Я не хотела этого, но один раз в каком-то журнале я прочитала советы психолога: там говорилось, что если вы в депрессивном состоянии будете замыкаться, то будет еще хуже. Вот я и развлекалась, как могла.

Дома я вела себя совсем иначе. С родителями почти не разговаривала, часами пролеживала на кровати, глядя в пространство перед собой. Я хотела только одного — чтобы меня никто не трогал. А у нас в городе в то время часто отключали электричество. Что ни вечер, отключают часа на два — в целях экономии, как нам объясняли. Мой отец всегда злился на это, ругался, выходил из себя — ему хотелось смотреть телевизор.

Зато для меня тишина была настоящим раем. Я думала: хоть бы его совсем не включали. По всему дому, по всем дворам и улицам становилось темно, исчезали краски, звуки, жизнь замирала, и я чувствовала, что пришла маленькая смерть. Мне становилось легко.

Я тогда высовывалась из окна, ложилась спиной на подоконник и смотрела на звезды. Черная тьма и звезды — звезды и черная тьма. Что еще нужно человеку? Я хотела бы лежать так часами, а лучше всего вечно.

Но я отвлеклась. Итак, мне сделали предложение, и моему отцу уже надоело, что я постоянно откладываю свадьбу. Я видела, ему было неловко перед сватами за то, что у него такая противоречивая дочь. Для торжества было все закуплено, спланировано, договорено — одного дожидались: когда эта Юля соблаговолит, наконец, принять решение.

Я чувствовала, что моему отцу и матери мой будущий муж не нравился. Да он едва ли нравился мне самой. Но родители и не подумали сказать: «Может быть, не надо»? Наоборот, все ходили вокруг меня с таким видом: ну когда уже? Теперь моя мама говорит, что он был ничтожество. Почему же она не сказала этого тогда?

В очередной мой «заскок», когда я решила, что всё отменяется, отец пришел ко мне в спальню. Он никогда раньше не разговаривал со мной, особенно на такие темы, мы были очень далеки друг от друга. А тут он спрашивает:

— Что случилось?

Я, как всегда, лежала на кровати, ни о чем не думая. Его вопрос меня испугал. Я поняла, что теперь не отверчусь, и надо что-то отвечать. Но не могла же я сказать ему, что уже третий год люблю другого, что этот другой никогда не появится в моей жизни, поэтому говорить здесь не о чем!

Отец сидел на подоконнике с каким-то залихватским видом, так, как он никогда не сидел. Во-первых, он вообще не садился на подоконник — это было в его годы по-мальчишески. Во-вторых, он так поставил ноги и руки, что я его совсем не узнала. Меня охватила жуть. Я ответила ему что-то типа: не хочу, и всё. Я не собиралась с ним объясняться. Тогда он сказал:

— Раньше я тебя любил. Ты была маленькая, веселенькая, у тебя глазки блестели, и ты была таким чудесным существом.

— А теперь ты уже не любишь меня? — спросила я.

— Как тебя любить? Ты целыми днями лежишь, смотришь в потолок, и глаза у тебя пустые. Ты оказалась пустышкой.

Я почувствовала, что это правда. Пошла к зеркалу посмотреть на свои глаза — они были пустые. Я сама от себя отшатнулась.

После этого моя свадьба пошла на лад. Я вышла замуж и благополучно через год развелась. Удивительно, но мы с моим первым мужем были очень похожи внешне, нас даже принимали за брата и сестру.

Но это еще не конец истории. Спустя несколько лет мой отец заболел смертельной болезнью, он был прикован к постели. Мать ухаживала за ним, я ей помогала. Но, знаете, я помогала как-то бесчувственно, мне не было жаль отца, я просто понимала, что это мой долг. Мы жили бедно, денег хватало только на самую скромную еду и лекарства. А отцу требовались свежие соки, фрукты и много еще чего… У меня были свои деньги (я тогда уже работала), но с родителям я ими не делилась. Я не скрывала, что у меня есть деньги, а просто вела себя так, как будто это не их дело. И вот однажды отец говорит мне:

— Юля, в городе N есть целительница, она лечит таких больных как я. Если бы отвезти меня к ней… Только нужны деньги — X гривен. Он тогда уже редко вставал, сделался слабый, покорный и говорил очень тихо, экономя силы. Я сделала вид, что не услышала.

Бедная моя Юлечка. Мне кажется, Вы не всё рассказали, или я что-то пропустил. Я плохо понял, что случилось между Вами и отцом перед этим. Почему вы были против него настроены? Что он вам говорил? Что делал?

Понимаете, папа был разочарован во мне. Он с детства считал меня очень талантливой, очень красивой. В чем конкретно талантливой, непонятно — я тогда еще не писала романов. Я рисовала, танцевала и в танце я старалась подражать танцовщицам, которых видела по телевизору. Но, думаю, этим грешат многие девочки от пяти до двенадцати. Приходили его друзья и восхищались: какая у тебя красивая дочка! Папе это нравилось, и все сходились во мнении, что я необыкновенная.

Жан, я и сама себя считала необыкновенной! Смотрела в зеркало, и мне казалось, я самая красивая девочка на свете. Редко кого я могла сравнить с собой.

Потом папа резко охладел ко мне — даже не охладел, а начал меня как бы презирать. Он почему-то думал, что я вырасту проституткой. Папа выкрикивал на меня всякие оскорбления и заранее обвинял в будущих грехах. Говорил, если я забеременею, он меня убьет. Мне было тогда четырнадцать лет.

В то время мама взяла нам с братом туристические путевки в Крым. Это был поход для старшеклассников. В группе собрались парни и девушки пятнадцати-семнадцати лет, но мне они казались совсем взрослыми. Я была младше, чем требовалось, и меня взяли только потому, что я была с братом. С нами шли сопровождающие инструктора — двое взрослых на каждый отряд. Мы ночевали в палатках, готовили себе еду на костре, проходили в день по двадцать километров, и прочие прелести туристической жизни.

Перед этим походом папа без конца повторял мне о моем возможном распутном поведении, и о том, какое наказание за этим последует, т.е. он меня убьет. Папа сказал, что лучше пусть у него не будет дочери, чем такая шлюха, как я. А доказательством моей развращенности должна была стать беременность. По его словам выходило так, что как только парень приблизится к девушке, та теряет над собой всякий контроль, и все происходит само собой, без ее сознательного участия.

В ночь перед тем, как нам ехать на сборы, я была на грани. На меня напал страх, что я забеременею. Я думала, если это случится, то мне придется покончить с собой. Кажется, я даже не смогла получить удовольствие от похода — всё время боялась, что ко мне кто-то подойдет, и тогда я автоматически забеременею. Помню, на одном переходе мне было очень тяжело. Под ногами всю дорогу попадались крупные камни, которые разбивали мои ступни через тонкую подошву кед, день стоял невыносимо жаркий, и казалось, что ноги горят. Меня шатало от усталости. Один парень поравнялся со мной и предложил понести рюкзак — я от него как шарахнусь!

В нашем отряде почти всем девушкам парни помогали нести рюкзаки, одна я несла свой стоически, а ведь я была в отряде самой маленькой. Некоторые девушки сами просили парней: понеси. Я думала: как можно просить об этом?!

Я, кажется, поняла теперь, что значит разочароваться в своем ребенке. Да, отец во мне именно разочаровался. Представьте, вы пишете книгу, вы отдаете ей все самое лучшее, что у вас есть. Конечно, хорошая книга пишется сама, ты просто не мешаешь ей писаться, но все же твое участие важно. И вот ты работаешь над ней, допустим в течение двух лет, а потом отстраняешься, чтобы посмотреть на нее со стороны, и видишь: это же полная чушь! В ней же ничего нет! Все то, что ты вложил в нее, каким-то образом превратилось в ничто, в пустышку. Только отец меня растил не два года, а двадцать лет — вот разница, и вот масштаб его разочарования.

Я понял так, что отец не признавал Вас как личность. Это невыносимо, я бы даже назвал это виной. Своих детей надо принимать такими, какие они и есть, несмотря на то, оправдывают они твои надежды или нет.

Жан, верите ли Вы в карму? Я не спрашиваю, верите ли Вы в догму, но: верите ли Вы в то, что нас ждет расплата за наши поступки?

В карму я не верю, собственно говоря, но я соглашаюсь с тем, что в этом мире нам приходится справляться с последствиями наших поступков.

А как вы считаете, я не слишком жестко обхожусь со своими родственниками?

Судя по описанию, Ваши родственники — люди интересные, я бы даже назвал их живописными. В таких ситуациях, которые вы описывали, не может быть простого подхода. И я не назвал бы ваши действия жесткими. Мне кажется, тут есть хороший сюжет для драматической пьесы, на полпути от Чехова до Стриндберга: я отсюда живо слышу ссоры, крики, вспышки, враньё и грубые претензии… Движение, конфликты, насилие, неожиданность! Увлекательно! Когда Вы приступите к ней?

Сначала нужно дописать роман, который я сейчас начала. К тому же наши семейные отношения вовсе не видятся мне настолько уж интересными. Скорее, трудными. Возможно, со стороны это выглядит и увлекательно, а как поваришься там… Проблема еще и в том, что я имею свойство писать очень узнаваемо, всех моих прототипов можно легко распознать. Представьте, напишу я о своих, да всю правду! Не миновать мне семейного суда.

В том романе, который вы сейчас переводите, я упомянула, что мой дедушка сидел в тюрьме. Там было всего пару слов об этом, я и забыла о них. Но спустя время ко мне пришла тётя (дочь дедушки) выяснять отношения за эти строки. Поначалу я просто не поняла, о чем она говорит — на ней лица не было. Тётя меня отчитывала таким жутким, сдавленным голосом, что я испугалась. Нет, она не швырнула мне книгу в лицо, но призналась, что швыряла ею дома об пол. Уже не помню, как я ее успокоила, но меня саму потом неделю трясло. Попробуй о таких напиши!

***

Я записал для Вас отрывок из Вашего романа на французском. Прослушайте и скажите, как Вам нравится.

Французский язык мне понравился, и очень понравился Ваш голос. Я ожидала какого-то пришептывания (так, мне показалось, говорят французы по телевизору), но вышло довольно четко, местами даже жестко. Возможно, потому что голос мужской.

Дорогая Юлия (можно так на русском или неприлично?)

Я сделал для Вас несколько фотографий своего загородного дома в Крессаке. На фото он кажется небольшим, но на самом деле этот дом больше, чем наша квартира в Лиможе; вокруг прилегает участок площадью две тысячи пятьсот кв. метров.

Вот комната, где я просиживаю большую часть времени. На стеклянном столе стоит ноутбук, мы с ним неразлучны. За ним — часть широкого окна, выходящего в сад. Таких окон здесь два, поэтому очень светло.

А это вторая половина комнаты: гостиная с камином в глубине.

На третьем снимке мой кабинет, который в самом конце здания. Там я принимаю пациентов. Эта комната, в отличие от первой, очень маленькая, но для меня достаточно. Я обычно сижу в кресле; некоторые пациенты лежат на кушетке справа, другие сидят на диване слева. Я предпочел бы, чтобы они лежали и не смотрели на меня — это мешает сосредоточиться и производит впечатление, будто мы просто разговариваем по-соседски. А ведь это совсем не так. Но некоторые люди не могут терпеть лежачего положения.

Дорогой Жан (конечно, это обращение вполне уместно),

если бы я была Вашей пациенткой, я бы, наверное, тоже не захотела ложиться на кушетку, а села бы напротив Вас и смотрела бы Вам в глаза, и ждала отклика на свои слова. Нет, от меня бы вы не спрятались! Когда я разговариваю с человеком, мне необходимо смотреть ему в лицо, я не представляю, чтобы можно было произносить слова в пустоту.

Ваша дача мне очень понравилась, особенно изящный столик с полочками (буфет? этажерка?). Там еще стоят такие чайнички, книги, а сбоку висят бусы.

Это старинный сосновый буфет. В нем помещаются всевозможные мелочи и книги, которых везде слишком много. К сожалению, по доскам уже пошли длинные трещины. Сосна — дешевый материал, а время не щадит.

Мне кажется, этот буфет — добрый дух Вашей комнаты.

Да, как верно вы заметили! Я очень люблю его. Но слово «дача» вызывает у меня образ грубой, неудобной хижины в лесу. По-моему, оно не совсем подходит к моему дому.

А что тогда? Коттедж?

Нет, это отдает чем-то английским и старомодным.

Вилла?

А «вилла» — итальянским и роскошным, чем мой дом совсем не является. Ну, пусть будет «дача»! Я очень люблю свою дачу. Мне досадно, когда приходится подолгу оставаться в Лиможе.

Представляю Вас за этим стеклянным столом и компьютером. Как Вы сидите там и что-то набираете. Еще очень понравились окна от пола до потолка — создается впечатление, что ты дома, но в то же время и на улице.

Окна от пола до потолка вошли в моду совсем недавно. Возможно, потому что новые технологии позволяют сделать отличную тепловую изоляцию — не приходится много тратить на отопление. А звукоизоляция у них такая хорошая, что даже не слышно, как во двор въезжает машина.

Я тоже высылаю вам несколько фотографий нашей квартиры.

Спасибо за фото, Вы здесь очень милая. Но мне показалось, у Вас (на диване) грустный, чуть ли не холодный вид. Хотелось бы узнать, отчего это?

Фото было сделано как раз после того, как я показала Олегу свой новый роман. «Ты пишешь так, как бабы на базаре разговаривают», — его слова. «Какая у тебя концепция»? «Каков главный нерв твоего произведения»? — вот какими вопросами он меня мучает. А какой у меня нерв? — я не знаю! У меня нервы от этого разговора были на пределе. Я начала резко отвечать ему. А он: не кричи. И повторил мне это раз пять. Ну а когда возбужденному человеку говорят «не кричи», достигают обычно обратного эффекта. И я закричала очень громко, так что потом уже не могла разговаривать, сорвала голос. Он сказал: «Ты истеричка, что подумают соседи», — и отвернулся к своему ноутбуку смотреть кино.

Проблема в том, что я не обладаю собственным видением. Например, я пошила новое покрывало на диван, и оно мне понравилось. Перед этим я долго выбирала ткань, продумывала выкройку, и, наконец, принесла его, застелила и говорю Олегу: «посмотри». А он: «Что за уродство. У тебя нет вкуса». Я смотрю — действительно, уродство, и да, таки безвкусица… Но я вижу это, только когда он скажет! Раньше я бы обиделась, начала доказывать обратное, а сейчас ничего — только немножко огорчилась. Даже удивилась своей спокойной реакции. И так у меня во всем: и в романе, и в покрывале, и в одежде, которую я ношу, и которая ему не нравится. За всю нашу жизнь он не похвалил ни одного моего платья. Вот… начала романом, а закончила платьем — но это всё где-то одно и то же.

О вкусах не спорь! Вы, кажется, реагировали так, будто это покрывало и роман обязательно должны были понравиться и Олегу. Это мнение основано на следующем: Муж знает, что красиво, и что некрасиво, а я нет. Но что может быть более субъективным, чем красота? По-моему, Вы оттого обиделись, что верили: вкус — объективное понятие. Еще более удивительно: Вы отказались от собственного вкуса; сразу же согласились с тем, что у Вас вкуса нет. На самом деле нет вкуса без ценителя. Когда говорят, что у кого-то нет вкуса, значит, человек этот любит не те вещи, которые нравятся большинству людей. Проблема у Вас не в «плохом» вкусе, а в подчиненности чужому вкусу.