Спрятанные во времени

Ефим Гаер

Что делать, если однажды утром ты просыпаешься, а твоя квартира превратилась в коммуналку тридцатых, где тебя ждут жена, милые соседи и коллеги по службе, о которых ты знать не знаешь? Если все это устроил городской сумасшедший, владеющий таинственным артефактом, а вас обоих ищут воины-монахи, оберегающие целостность всего мира? Еще это существо из другой вселенной, жаждущее прорваться… Короче, веселый кавардак с легким философским подтекстом. Читайте и наслаждайтесь!

Мистика и сродство спиртов

Теплым майским вечером в кабинете, устроенном буквой Г во втором этаже здания большого московского музея, М. сидел за письменным столом с пером в руке и мучительно старался прийти к какому-то выводу.

Простертый перед ним лист был наполовину исчерчен сложно пересекающимися линиями, которые, если пристально в них вглядеться, словно менялись непрестанно местами и проваливались куда-то, переплетаясь. Он щурился, тер ладонями лоб, но никак не мог сосредоточиться и поймать глазами конец одной из них — тонкой ровной дуги, шедшей вверх от одинокой точки в нижнем углу.

По стенам и потолку двигались тени, происхождение которых было не вполне ясным. Во всяком случае, освещение и обстановка комнаты не имели к ним ни малейшего отношения (как и початая бутылка коньяку, стоявшая на столе). М. то и дело нервически озирался, вжимая голову в плечи, и снова впивался взглядом в упрямую точку внизу листа.

Тени, очертания которых менялись как кляксы в парафиновой лампе, продолжали свое движение. Он, кажется, даже начал узнавать их. Вот эту, вытянутую, ползущую дирижаблем по потолку, он назвал Хрен Летящий. Рядом с ней, не отставая, вечно лепилась небольшая почти квадратная тень (смотрите, и теперь она здесь, чуть ниже), названная Коробкой. Хрен Летящий едва приметно шипел, Коробка неприятно щелкала, словно кто-то ломал фотопленку в пальцах. То там, то тут на старую штукатурку выползали другие, шепчущие, бормочущие невнятно, непрестанно сменяющие друг друга. Но эти две, неразлучные, отчего-то присутствовали всегда.

Наконец М. справился с возникшей загвоздкой и в одно движение добавил пером округлую скобку в центре, формой напоминающую ухо. Лицо его осветилось, руки пришли в движение. Теперь линии быстро ложились на бумагу — одна, другая, третья — пока не заполнили свободную часть листа. Коробка отстала от своего спутника и зависла на потолке над головой М., игнорируя любые представления о законах оптики. Углы ее заострились, центр стал почти черным.

Когда дело было сделано, М. какое-то время еще сидел, отвалившись на спинку стула, с улыбкой глядя перед собой, затем потянулся, с жадностью глотнул из бутылки и убрал бумаги в ящик стола.

— Завтра с утра продолжу, — сказал он настольной лампе, бросив перо на стол.

Хрен Летящий, дрейфовавший снуло над книжным шкафом, вдруг остановился, будто что-то решив, отъехал к другой стене и медленно пополз вниз к чугунному радиатору, понукая своею спутницей. М. подмигнул ему как старому другу, встал и засобирался идти домой. Часы показали четверть девятого.

Тут как по команде вторая дверь, бывшая за углом, скрипнула, впуская решительные шаги и голос невидимого соседа — того, что занимал вторую, большую часть кабинета — с колонной и двумя окнами, против этой — с одной узкой как лафет прорезью, глядящей в густую крону, и без всяких колонн:

— С порога чувствую, как мне рады! Не убирай бутылку, лишенец! Амбре стоит от Пречистенки.

Дверь хлопнула, заерзали ящики стола, зашелестела бумага, кресло на колесиках отъехало в сторону, стукнувшись обо что-то.

— Ты рискуешь как гусар на бильярде! Если вдруг притащится Вскотский, аппетиты которого соответствуют фамилии, как ты знаешь… Да где она?.. А, вот… Тогда запасы мгновенно улетучатся. И еще по шее наполучаешь за пьянство. Причем ты, не он — от него, кто в два глотка приговорит твою жалкую заначку! Дай-ка я угадаю: «Абхазия» или «Арарат»?

Вслед за вопросом из-за угла явился невысокий опрятный человек с насмешливыми глазами на скуластом загорелом лице, одетый в новую пару цвета «дубовый лист» и лаковые модные туфли. В руке его лежал сверток.

— Здравствуйте, товарищ Нехитров, прошу присаживаться, — пригласил он сам себя к столу М., тут же усевшись и бахнув свертком.

Тени, лазавшие по стенам, теперь исчезли. Точнее, сменились другими — нормальными, полагающимися каждому помещению, где горит лампа и имеются окна — смирными одомашненными тенями. Может, Нехитров, этот неспокойный сосед М. по трудовому жилищу, был существо мистическое, и они страшились его?..

«Мистическое существо», между тем, бесилось:

— А заначка не так дурна, мон ами, хоть почата! Я же говорил, «Арарат». У меня, кстати, — он похлопал рукой по свертку, — совершенно случайно… редкое везение, скажу тебе… пить коньяк без закуски вредно для селезенки… есть кружок колбасы и ржаной хлеб. Но знай, пьянчуга, ты только что лишил мою многочисленную вечно голодную семью ужина. Кайся!

Иногда Нехитров был невозможен — этот его словесный понос! М. поморщился, но был слишком утомлен и доволен, чтобы ругаться. К тому же бутылка уже открыта… Да и на него вдруг нахлынуло чувство зверского голода, многократно усилившегося при слове «колбаса».

«Как собака Павлова на звонок», — грустно подумал он, воззвав к гордости, но та не откликнулась (эта дама умеет прятаться, когда надо). В то же время, помянув подопытную собаку, он искренне посочувствовал животному: его, по крайней мере, никто не бил током и не резал слюнные железы ради очередной статейки в журнале.

— Что поделываем на службе в такой час? Отчего не дома пьем-с, полуночник?

— Хватит болтать, Борь, — отмахнулся хозяин коньяка, не желая развивать тему. — Где твоя колбаса? Пока не увижу полкило «краковской» в свою пользу, ни капли не получишь нектару.

Нехитров живо развернул сверток, явив припасы.

— Угу, сойдет, подставляй…

Тот подставил стопку, затем в одно движение, пока М. не успел возразить, вырвал купу страниц из свежего альманаха, отложенного на тумбу «чтобы непременно прочесть», и расположил на них угощение: желанная «краковская», полбуханки ржаного хлеба и даже кубик сливочного масла, желтого как солнечный заяц. Запах снеди разнесся по кабинету. Что до испорченного варваром альманаха — кажется, Нехитров вообще ничего не читал. Во всяком случае, М., знавший его лет десять, ни разу не видел товарища читающим что-то, кроме афиш. Зато писал обильно и метко.

— Ножа правда нет, — посетовал Нехитров. — Кто-то, не поверишь, постоянно крадет мой инструмент из запертого стола. И, поскольку в кабинете нас только двое…

— Да-да, Борь… у меня твой нож… на, держи.

М. разлил ароматный, пахнущий спелой лозой коньяк.

— Ну, за нас с тобой и хрен с ними!

На минуту воцарилось сосредоточенное молчание. Коньяк благостно разлился по жилам.

— Знаешь, кстати, кто мне сегодня попался на глаза? — спросил улыбающийся Нехитров, опорожнивший враз свою порцию, и театрально облокотился о стол, глядя в упор на М.. Не хватало только сигары и лежащего у ног дога для образа скучающего английского пэра.

— Ну?

— Слава Ковски! Помнишь Славика-ляха?

М. кивнул.

— Так теперь он, вслушайся: Станковский! Стан-ков-ский! — повторил Нехитров по слогам, тыкая пальцем в стол. — Сволочь, даже визиткой меня одарил. Профессор, етит твою! Партийный, упитанный, все дела. «Воронок» под задом. Стан-ков-ский. А? Представляешь?! Жук белобрысый! Ну ты помнишь этого гада?

— Да помню я, помню… — тощий, вся рожа в угрях. Скользкий тип.

— Ну да! Морда в струпьях, ладошки потные. Крысеныш такой облезлый. У меня еще валенки как-то спер и толкнул в тот же день — кому? — свои-и-им! Идиотина, полный кретин!

«Уж ты б, дружище, никогда так не прокололся», — ядовито подумал М., глядя на жилистую шею Нехитрова с какой-то вампирской нежностью. Тот продолжил, упиваясь моментом:

— Ни в какую не сознавался при этом, хоть я сразу на него заподозрил. А толкнул, помнишь кому? Камскому Олегу! — соловьем заливал Нехитров, игнорируя факт того, что рассказывает историю ее участнику. — На валенках, я же не дурак! — М. пожал плечами: «Мол, как скажешь, может, и не дурак…», — в тайном месте нашивочка: бэ-а-эн.

Он радостно рассмеялся, кусая хлеб.

— Олег тогда пришел к нам… ну ты помнишь?.. а Ковски этот как раз у нас. Я Олегу — вижу ведь, мои валенки: «Откель взял? Сними-ка, друже, что покажу…» — и нашивочку ему в нос! Тот смотрит, аж покраснел. Никого, знаешь, я с таким смаком в жизни не бил по роже, как этого прыщавого недомерка Ковски! Так вот, — погрустнел Нехитров, — крысеныш этот теперь шире нас с тобой вместе сложенных. Масляный, солидный, с телячьим черным портфелем. Чуть не въехал ему по старой памяти, аж зачесалось. Но… не въехал. Потому что нельзя теперь. Долей-ка мне до черты.

— Дела-дела, — вздохнул М. и закурил, пуская дым в книжный шкаф.

Тоскливо обозрел ряды книжонок в тусклых обложках, какие-то журналишки, папки с недописанными статьями, носатый бюстик философа, неумело содранный у эллинов артельным горе-ваятелем… Сплошь — ерунда! И сам себе показался таким же дымом никому не нужных курилен — со всеми своими переживаниями, делами важными и неважными, колотящимся в клетке сердцем. Вышел прочь — и нет никого, будто не было, никто тебя и не вспомнит. «Все мы — библиотечный сор, забытый на дальней полке, который никто не станет читать…».

— Ну, сор не сор… — отозвался Нехитров, прищурив глаза на стопку. — Лично я бы еще поспорил. На философию потянуло? Это хорошо. Добрый коньяк.

М. не смутился, что, по-видимому, высказал мысль вслух, хотя раньше такого за собой не замечал даже подшофе, и протяжно мучительно зевнул.

«Все-то у него ладно выходит, у этого Бориса, сына Аркадия, — без завести подумал он про товарища. — Еще с общаги, когда ходили в обносках и жили впроголодь. Что Ковский? Тьфу! Валенки спереть — его потолок. Ну, вагон валенок, на крайняк. А Борька вечно откуда-нибудь достанет. Хоть чуть-чуть, но всегда с прибавкой. И ведь делился, пройдоха, с нами, увальнями! Пока Люсю не встретил — там уж стало, кому гостинцы носить. Люся через год понесла, Борька съехал, и стало совсем уныло…».

— Ты куда ловчее меня, — сказал М. вслух, разливая остатки коньяка. — Как-то все успеваешь? Дети, диссертация, Люська-красавица, квартира отдельная. А у меня вон — одна статейка, и та уже заржавела. Ботинки, срам сказать, не могу купить второй год, до магазина дойти. Возьмусь — брошу, возьмусь — брошу…

— Ну да, грех спорить, медуза ты косолапая, ничего с тебя толку нет. За что только Варенька тебя любит? Не то, что я! Хоть портрет пиши в Третьяковку! — отдал себе должное Нехитров, по-доброму поддержав товарища. — Ты не мельчи, не мельчи, не еврей на свадьбе — доливай мне все… вот-вот-вот… а то тебе хватит — по плодам, как говорится, не по корням. Совсем ты что-то растекся! Нализался на голодный желудок, не позвал товарища, и теперь справедливо упал в осадок. Ведь взрослый же человек! Какой из тебя пример комсомольцам и неорганизованной молодежи? Коньяк без закуси и стакана… один в пустом кабинете… Гнать тебя из Союза, брат! Гнать во Францию побираться на Пляс Пигаль. Глядя на тебя, юноши начнут в одиночку пить и писать стихи — вот к чему ведет твой буржуазный салонный формализм.

Трескотня Нехитрова действовала на М. успокаивающе. Если этот местный оракул бубнит по чем зря, значит все ништяк. Вот если он замолчит — тогда бей тревогу.

— Прав ты, прав, тысячу раз прав! — согласился М., сплюнул табачной крошкой в кулак и сунул пустую бутылку в плетеное ведро под столом. — Я вот никак не соберусь. Все — какая-то каша.

Он исподлобья оглядел кабинет, показавшийся ему вдруг чужим и враждебным как трещина в леднике.

— Все будто из картона, ненастоящее, дрянь какая-то. Бегаешь крысой по лабиринту, а чего бегаешь, сам не знаешь.

— Оно и есть ненастоящее — когито эрго сум⁷, как сказал хитрюга Декарт. Игра ума и не более. И ничего, окромя этого когито не существует. Зане, мир дан нам в ощущениях, приятель, так что не тушуйся, не ты один. Бабка-история видала и не таких чудаков. Так поднимем этот тост… не-не-не, обожди, сначала тост… — Нехитров вздел голову, будто провожал косяк журавлей. — За приятные мысли и ощущения! У тебя с Варенькой все в порядке? — быстро добавил он как бы невзначай, поддев ножом колбасы.

М. поперхнулся.

— Да нормально, вроде…

— Жидкое какое-то это твое «нормально». Детей вам надо. И в Крым на месяц. То есть наоборот: в Крым, а детей там и сделаете.

— Да ладно, не развивай…

— Твоя жизнь скудна, мой унылый друг! Ты слишком умен и злоупотребляешь этим не в свою пользу. Ведь нельзя же, согласись, поместить весь мир в одну голову? Поглупей чуть-чуть, моя тебе пропозиция. Даже если…

Тут ожил эбонитовый монстр с блестящим диском, спавший на широком столе Нехитрова. Воздух пронзил звонок.

— Что за хрень? Девять уже. Кто может звонить?

Аппарат все не унимался. В конце концов Нехитров не выдержал и пошел к нему. М. размялся с ним за компанию, пуская на ходу дым от очередной папиросы, хоть и обещал себе не курить.

Сняв трубку, Нехитров стоял с минуту, прижимая ее плечом, и только мычал неопределенно, выслушивая чью-то тираду. По лицу было видно, что разговор ему не по вкусу. Наконец он ответил: «Ясно…», — стукнул о рожки трубкой и вернулся к столу, увлекая товарища за собой.

— Скотина звонил, — директора музея угораздило носить фамилию Вскотский, каковая, говорили, ему очень кстати пришлась. — Сказал, нужно быть в командировке. И тебе тоже. В Дальске каком-то, пес знает где он, что-то произошло в краеведческом, какая-то пропажа у них… По дате решат отдельно, там еще следствие работает.

— А мы причем? — удивился М.. — Мы что, сыскные собаки?

Нехитров пожал плечами.

— Кто его знает? Говорит, телеграмма, комиссия, все дела. Обрадовал на ночь глядя! Не люблю я этих поездок невесть куда. Потом еще рапорт пиши, который тебе же, помяни мое слово, выйдет боком. Если бы хоть в Ливадию или в Сочи, а то — Дальск!

Монстр снова заверещал. Нехитров было дернулся к аппарату, а затем отвернулся, махнув рукой, и сел обратно на стул:

— Все, ушли мы, баста!

Когда трезвон прекратиться, он с таинственным видом встал, запер дверь на ключ и добыл из своего шкафа бутылку водки, спрятанную за массивным фотоальбомом.

— Что там говорят про сродство спиртов? По мне так главное — градус!

Примечания

7

Cogito, ergo sum (лат. — «Мыслю, следовательно, существую») — философское утверждение Рене Декарта.