Буровая

Елизавета Сагирова

Это история о том, как в минувшем столетии, в несуществующем более государстве, три девочки отправились на долгую и трудную прогулку, ещё не зная о том, что она разделит их жизни на до и после. Что в далёком будущем, уже взрослыми женщинами, им придётся повторить этот путь, чтобы завершить то, перед чем они отступили в детстве. Это история о преданном детстве и забытой дружбе, о том, как один поступок предопределяет жизнь на многие годы вперёд.

1986 г.

— Ай, блин!

Полинка и Машка засмеялись, когда перекинутая через лужу доска поехала в сторону под моим весом и я глупо замахала руками, пытаясь удержаться на ней, а потом в несколько далеко не грациозных скачков оказалась на другом берегу лужи, где ждали меня подруги.

— Чего ржёте, лошади? Если бы я упала и намокла, никуда бы мы не пошли!

— Но ты же не упала, — резонно заметила Полинка и запоздало огрызнулась, — Сама лошадь!

Я было уже собралась ответить что-нибудь резкое, но Машка примирительно сказала:

— Лошадь — это не обидно. Лошади умные и красивые. Слушайте, а мы же мимо конного двора пойдём? Может, заглянем лошадок погладить?

— А может, вообще никуда не пойдём? — кажется, Полинка была не в духе, — Будем весь день гладить лошадок и по лужам скакать?

Машка посмотрела на меня, и я (в отместку Полинке за слова о лужах) приняла её сторону.

— А чего бы и не заглянуть на конный двор, раз всё равно по пути? Всего-то нужно сойти остановкой раньше. Зря мы что ли с ночёвкой отпрашивались? Времени полно.

Времени и правда хватало. Мы договорились встретиться на автостанции в десять часов утра. Можно было бы и раньше, но такое могло насторожить мою бабушку и родителей подруг. Всё-таки ребёнок, поднимающийся во время каникул с петухами — явление, честно скажем, подозрительное. А мы очень старались не навлекать на себя никаких подозрений. И вообще как можно благоразумнее и тщательнее подготовиться к нашему самому дальнему и долгому путешествию.

Полинка ещё раз тщательно изучила дорожные карты своего отца и уверяла, что теперь приведёт нас к Буровой хоть с закрытыми глазами.

И пусть всем троим нестерпимо хотелось отправиться в путь как можно скорее, мы заставили себя дождаться того момента, когда пройдёт несколько дней с момента отъезда моих родителей, а бабушка свыкнется с присутствием рядом внучки и перестанет её, то бишь меня, излишне опекать.

Ещё было решено гулять каждый день как можно дольше, опять же для того, чтобы домашние привыкли к нашему отсутствию, к тому, что мы, соскучившиеся друг по другу за время учебного года, теперь всё время проводим вместе, а значит и волноваться за нас не стоит.

Подготовка шла по плану, бабушка обращала всё меньше внимания на пропущенные мною обеды и поздние возвращения, а когда я в конце концов осторожно спросила у неё можно ли мне вместе с подругами пойти ночевать к Полинкиной бабке, чтобы там в огороде жечь костёр и рассказывать страшные истории — лишь рукой махнула. Наказала только взять с собой в качестве гостинца испечённый ею манник, что я с удовольствием и сделала, поскольку наши заготовленные в дорогу запасы еды, были довольно скудны.

Теперь этот манник, разделённый на крупные ломти, вместе с несколькими варёными яйцами, парой помятых бутербродов и горстью конфет лежал на дне хозяйственной сумки, висящей у меня на плече. Туда же попала бутылка из-под кефира, которую я накануне тщательно вымыла и наполнила водой. У Полинки и Машки в руках тоже болтались похожие на мою тряпичные хозяйственные сумки, отличающиеся друг от друга только расцветкой.

В начале своего повествования я говорила, что жалею современных детей, но надо признать, что в чём-то им можно и позавидовать. Сейчас, наверное, у любого ребёнка есть какой-нибудь симпатичный, а главное — удобный рюкзак, с которым он может отправиться куда угодно, при этом оставив руки свободными. У нас же имелись только школьные портфели, а их категорически запрещалось брать куда-либо помимо уроков. Так что в остальное время приходилось довольствоваться сумками, с которыми родители посылали нас в магазин. Но тогда на это никто не жаловался, поскольку гуляли мы обычно налегке и единственной вещью, которую брали с собой из дома, был ключ от квартиры, болтающийся на шее, на шнурке.

— Ладно, фиг с вами, — махнула рукой Полинка, — Забежим на конный двор, если уж так хочется. Пойдёмте в тень, а?

Солнце, несмотря на утренний час, и впрямь припекало, поэтому мы ушли под прикрытие здания автостанции и уселись там на покосившемся поребрике, зная что автобуса можно прождать ещё долго. Никакого расписания для оранжевых дребезжащих ЛиАЗов, курсирующих по Верхней Руде и нескольким её деревням-спутникам, не предполагалось. Они ходили как хотели и мы были к этому готовы. Полинка извлекла на свет туго скрученный из газеты кулёк семечек и примирительно отсыпала нам с Машкой по полной горсти. А поскольку щёлканье семечек было делом, требующим концентрации и полного погружения, дальнейшие за этим минуты потекли в молчании.

Мимо проезжали редкие машины, рядом шумел тополиными кронами маленький сквер, солнце поднималось всё выше, и те взрослые, что ждали автобуса вместе с нами, предпочли делать это внутри помещения автостанции, на твёрдых скамейках зала ожидания.

Я украдкой поглядывала на подруг, сидящих с двух сторон от меня, и лениво отмечала, что Машка, даже собираясь в долгую и трудную дорогу, не забыла кокетливо заплести косу через плечо и украсить её ярко-красной резинкой с пластмассовыми божьими коровками. Что Полинка почему-то хмурит свои густые тёмные брови и нервно притопывает по асфальту носком косо зашнурованного кеда. Мы все сегодня были в кедах, отличающихся друг от друга лишь цветом. В кедах, трико и футболках, почти одинаковых, что и неудивительно, учитывая то, что в те годы и близко не было такого разнообразия одежды, особенно детской, как это будет позже.

Семечки кончились, а автобуса всё не было. Машка и Полинка завели ленивый разговор о школьных делах, в котором я не участвовала. Мне нравилось просто слушать их голоса, чувствовать с двух сторон прикосновения тёплых плеч, улавливать мимолётные, как взмахи крыльев бабочек, оттенки мимики и жестов. Я любила их в тот момент, хоть и не догадывалась ещё, что это чувство глубокого единения и полной уверенности в том, что рядом близкие мне люди — и есть любовь.

Сонную тишину позднего летнего утра вдруг нарушил частый топот.

Подруги прервали болтовню, синхронно повернули головы в сторону узкого проулка, откуда он доносился. Я проследила за их взглядами и увидела летящий в нашу сторону яркий жёлтый флажок. Ткнула пальцем в переносицу, наводя на резкость опять сползшие на кончик носа очки, и флажок обернулся тщедушной девичьей фигуркой в жёлтом платье. Девочка бежала неловко, сковано, не помогая себе руками, потому что прижимала ими к груди что-то тёмное и кажется тяжёлое. А следом за ней из-за угла уже нарастал другой звук — тяжёлый и азартный топот погони.

Девочка, ещё до того как увидела нас, уже держала курс на автостанцию, наверняка в надежде на помощь взрослых, которые должны были там быть. Но мы тоже пришлись кстати, потому что она уже выбивалась из сил и неизвестно, успела бы добежать до спасительных дверей раньше, чем преследователи настигнут её, или нет.

— Аля! — сказала Полинка, резко поднимаясь на ноги и роняя газетный кулёк из-под семечек на асфальт, — Это Алька Гаязова!

Алька тоже увидела нас, тонко крикнула:

— Девчи!

И тут из-за угла показались погоня.

— Карась! — с испугом шепнула Машка, а Полинка, издав короткое не то фырканье, не то шипение и забыв про свою сумку, бросилась навстречу бегущей девочке.

Мы с Машкой лишь секунду помедлили, прежде чем последовать за ней, хоть предстоящая встреча и не радовала.

Лёха Карастецкий по прозвищу, разумеется, Карась, был нашим ровесником и давним недругом. Впрочем, недругом он был для всех, кто не входил в его маленький, но преданный круг приближённых. Приближённые подобрались под стать ему и вряд ли нашли бы себе других друзей, вот и сбились вокруг Карася по общему признаку редкостной мерзотности. Эта их мерзотность заключалась не в том, что обычно приписывают хулиганам. Да и хулиганами, как таковыми, они не являлись. Окон из рогаток не били, чужие огороды не разоряли, клумбы не топтали, взрослым не грубили, и даже не курили, по крайней мере открыто. Всё было гораздо хуже.

— Карась, отвали! — крикнула на бегу Полинка, и чуть отклонилась в сторону так, чтобы пропустить спасающуюся от погони девочку мимо себя, оказаться между ней и преследователями.

Теперь даже мне стало видно, что на руках у девочки таращит зелёные глаза большой чёрный кот, очень испуганный и от этого смирный. А сама девочка — и впрямь девятилетняя Алька Гаязова — как всегда чумазая, тощая, и напуганная не меньше кота.

Полинка резко затормозила и встала, широко расставив ноги, преграждая дорогу Карасю и трём его взмыленным дружкам. Я и Машка поравнялись с ней, замерли с двух сторон, тяжело дыша.

Мальчишки тоже остановились, но скорее просто от неожиданности, чем признавая нас полноценной преградой на своём пути.

Несколько секунд длилась напряжённая тишина. Карастецкий склонил голову к левому плечу и разглядывал нас с интересом терпеливого исследователя.

Он был на удивление хорош собой, совсем не походил на шпану в отличие от своей свиты. Не знаю как это у него получалось, но даже в разгар погони он умудрился сохранить опрятный вид: выгоревшие на солнце и уже отросшие с начала каникул светлые волосы лежали один к одному, одежда поражала чистотой и даже не была помята, а под аккуратно подстриженными ногтями не виднелось грязных каёмок. Даже загар к красивому Карасёвскому лицу прилипал ровно, а не пятнами, как у его друзей и моих подруг. Этакий эталонный мальчик-пионер, будто и не человек даже, а ожившая гипсовая статуя из летнего лагеря. Только горна не хватало для полной картины. Иногда мне даже казалось что его самого тяготит такой слишком идеальный образ. Настолько, что он пытается разрушить его омерзительным поведением.

Вот и сейчас Карастецкий вытянул трубочкой свои идеальной формы губы, которым позавидовала бы любая девчонка, и с громким хлюпающим звуком харкнул в нашу сторону.

— Вы откуда вылезли, швабры?

Троица за его спиной неуверенно погыгыкала, явно не понимая, пошутил уже вожак или ещё нет.

— Это вы откуда вылезли такие смелые? — Полинка харкнула не хуже Карася, — Вчетвером на одну девчонку?

Карастецкий презрительно скривился.

— На бичовскую вшивоту что ли? Нужна она нам! Пусть кошака отдаст и бежит трусишки сушить. И вы туда же.

— Зачем вам кот? — спросила Машка, хотя все мы прекрасно знали зачем. Этим и славилась компания Карася. Они этого и не скрывали.

— Этот кот, — охотно и даже с удовольствием пояснил Карастецкий, — Осуждён за кражу цыплят из Гогиного курятника.

Чернявый полный мальчик за его спиной, очевидно упомянутый Гога, торопливо закивал. А Карась важно продолжил:

— Осуждён и приговорён к смертной казни через повешение. Ну или может через загрызание собакой, мы ещё не решили, — он помолчал, наслаждаясь произведённым эффектом, затем подытожил, — Поэтому пусть мелкая вшивота отдаст приговорённого, не то её саму вздёрнем на дереве за косы.

Остальные опять загыгыкали, посыпались предложения:

— Лучше за ноги.

— За уши…

— За язык!

— Смотри как бы тебя самого не вздёрнули за… — тут Полинка без малейшего стеснения назвала ту часть тела, за которую предполагалось вздёрнуть Карася, и гыгыканье стихло. Вместо него опять повисла тишина, наполненная угрожающим сопением.

— Ай-ай-ай, — наконец почти ласково протянул Карастецкий, качая головой, — а ещё девочка. Ну ничего, сейчас и тебя к чему-нибудь приговорим. Кошака всё равно уже потеряли, но вы тоже сойдёте.

Я быстро оглянулась. Ни Альки, ни кота нигде не было видно, я даже успела этому порадоваться, а в следующую секунду Карась с угрожающим улюлюканьем бросился прямо на нас. Так внезапно и стремительно, что никто не успел среагировать.

Основной удар пришёлся на Полинку и от сильного толчка она отлетела назад, грянулась спиной в пыль, чудом не ударившись затылком об асфальт. Я устояла на ногах, лишь просеменила несколько шагов боком, а Машке удалось увернуться и она даже попыталась лягнуть Карася ногой, когда он тараном пронёсся мимо.

Но на помощь вожаку уже спешила его ватага. На этот раз меня и Машку тоже сбили с ног — я даже не поняла, кто именно. Полинка тем временем успела подняться, но сразу полетела обратно на землю уже от двойного толчка.

— Вставайте, швабры, вставайте! — Карастецкий почти танцевал вокруг нас, делая странные пассы руками, видимо пытаясь подражать Джеки Чану, фильм с которым часто крутил недавно открывшийся в Верхней Руде видеосалон.

Разум говорил мне, что подниматься нет смысла, что меня всё равно снова собьют с ног, а если при этом раскокают очки, то будет совсем плохо (запасных у меня здесь нет, придётся бабушке ехать в Нижний Тагил за новыми, не говоря уже о том, что наше сегодняшнее путешествие не состоится) однако обида и ярость были сильнее. Я вскочила и попыталась встретить пинком тут же бросившегося на меня Гогу, но вместо этого отлетела на обочину, больно ударившись о землю плечом и подбородком. Рядом упала и захныкала Машка. Неподалёку по дороге катался клубок сплетённых рук и ног — это Полинке удалось вцепиться в кого-то из обидчиков.

Не знаю чем бы закончилась эта потасовка, но вряд ли чем-то серьёзным. Как я уже сказала, Карастецкий и компания не были хулиганами в привычном смысле этого слова и им доставало ума понимать, чем грозит избиение других детей, тем более девочек. Скорее всего нас бы просто изрядно поваляли в пыли, но тут со стороны донёсся грозный окрик:

— Ах вы поганцы! Ну-ка, идите сюда!

Я сморгнула слёзы унижения и увидела стремительно приближающегося к нам крупного мужчину со сжатыми кулаками. Следом семенила заплаканная Алька, которая оказывается не убежала куда подальше вместе с котом, а вела подмогу! За их спинами от автостанции разворачивался и уезжал жёлтый автобус…

Карастецкого вместе с тремя его дружками как ветром сдуло. Мужчина помог нам подняться, спросил всё ли в порядке и не нужно ли проводить кого до дома. Мы отказались, поблагодарили неожиданного защитника, а затем вернулись к своим оставленным на автостанции вещам. Снова сели на скособоченный поребрик. Малость потрёпанные, но до конца не побеждённые, что утешало.

— К-карась, гнида! — с чувством процедила Полинка, разглядывая свежую ссадину на коленке, — Саньке скажу — дух из него вышибет!

И я мимолётно позавидовала подруге, поскольку сама не имела старшего брата, который мог бы за меня вышибить кому-нибудь дух.

— Пусть ещё и из этих его придурков вышибет! — всхлипнула Машка.

Она единственная из нас плакала, но не от боли, поскольку никаких видимых повреждений на ней не было, а от злости и бессилия. По крайней мере сама я чувствовала именно это. Ныло плечо, ныла подвёрнутая нога, саднил подбородок. Дотронувшись до него, я обнаружила на пальцах кровь и мысленно застонала.

— Вот, приложи.

Передо моим лицом возникла маленькая грязная ладошка, а на ней — пыльный подорожник. Я подняла глаза.

Алька Гаязова никуда не ушла, стояла рядом в своём ярко-жёлтом платье и смотрела виноватыми глазами.

— Дай сюда! — Полинка выхватила у неё подорожник, плюнула на него и с размаху прилепила к своей разбитой коленке.

Алька тут же протянула мне другой.

Я взяла его из вежливости. Папа уже давно объяснил мне что, как лекарственное средство, подорожники на самом деле бесполезны.

— Аль, чего им от тебя нужно было? — Машка уже перестала всхлипывать и теперь переплетала растрепавшуюся косу.

— Я у них кота отняла, — Алькин голос был тихим и каким-то шелестящим, словно ветерок невесомо играл высокой травой, — Они его казнить хотели. А я схватила и бежать…

— Казнить?

— Ну они так говорят. Сначала играли в суд, а кот в клетке сидел, в которой кроликов держат. Потому стали делать виселицу. А я незаметно к клетке подкралась и кота взяла. Они и не увидели сразу. Потом уже погнались.

— А ты с ними была? — Полинка оторвалась от своей коленки и неприязненно глянула на девочку, которой совсем недавно так самоотверженно спешила на помощь.

— Нет! — Алька затрясла головой, две тощие русые косички заметались по плечам, — Они это за нашим огородом на пустыре… У нас там забора почти нет, вот я всё и видела. А они меня не видели, я в теплице от папы пряталась, он пьяный сегодня…

Мы неловко переглянулись.

Алькин папа был пьяный всегда. По-крайней мере я его трезвым ни разу не наблюдала, зато знала что он слывёт одним из самых отпетых городских забулдыг. Жена его, Алькина мать, не сильно отставала от мужа с той лишь разницей, что была тихой алкоголичкой и редко появлялась на людях. Как ни странно, но факт глубокого беспробудного пьянства никак не мешал чете Гаязовых каждый год исправно производить на свет по ребёнку. Я никогда точно не знала сколько у Альки братьев и сестёр, и не уверена, что хоть кто-нибудь в целом мире это знал.

Неудивительно, что с такими родителями Алька была очень худой, всегда чумазой, с нечёсаными волосами, с вечными болячками на губах, в старой нестираной одежде, доставшейся ей от старших сестёр. Удивительным тут казалось другое — как при всём этом ей удалось сохранить детскую наивность, веру в хорошее, и какую-то абсолютную незлобивость. Алька была улыбчивая, тихая, ненавязчивая, но всегда готовая откликнуться на приглашение в игру или просьбу о помощи. В силу разницы в возрасте мы редко с ней общались, но часто видели в самых разных местах. Бедняжка старалась как можно меньше времени находиться дома и целыми днями где-нибудь да гуляла.

— А где сейчас кот? — Машка аккуратно пристроила переплетённую косу на плече, пригладила, и оглянулась.

— Убежал, — вздохнула Алька и мы подхватили этот вздох, одновременно подумав об одном и том же. О том что Карастецкий с дружками запросто могут снова изловить несчастного котофея, чтобы закончить начатое. И что ничего им за это не будет.

Знаю, сейчас такое дико слышать. Мне самой дико такое писать теперь, когда даже в России существует уголовная статья за жестокое обращение с животными, а уличённые в этом дети ставятся на учёт, с ними работают психологи, а их родителей могут ждать штрафы или даже лишение родительских прав. Но во времена моего детства ничего подобного не было, и убийство мальчишками собак и кошек (не говоря уж о птицах, которых десятками расстреливали из рогаток) считалось делом обыденным, хоть и не одобряемым — просто хулиганством, гораздо меньшей степени тяжести, чем битьё окон или игра в карты «на интерес». Какое-то наказание могло последовать только в том случае, когда жертвой становилось домашнее животное, чей хозяин потом предъявлял претензии родителям убийц. Бездомных же не защищало ничто и никто, поэтому повешенные кошки и забитые камнями собаки были неотъемлемой, пусть и очень печальной, частью моего детства. Наверное, в каждом населённом пункте находились любители таких жестоких развлечений. В Верхней Руде ими были Карастецкий и его шайка.

— Автобус ушёл, — сказала я, чтобы нарушить тягостную паузу, — Теперь опять ждать.

— Не надо ждать! — обрадовалась Алька, — Совсем скоро будет следующий, почти сразу за этим.

Полинка приподняла брови.

— С чего ты это взяла? Расписания же нет.

— А они всегда так ходят. Я часто здесь днём сижу и уже знаю, когда автобусы бывают. Два автобуса почему-то всегда идут почти друг за другом, а потом долго ни одного.

— Зачем ты здесь сидишь?

Алька снова вздохнула.

— А где ещё? Внутри прохладно и скамейки удобные, не пристаёт никто. А ещё там тётенька одна работает, она мне иногда бутерброды делает или печенья даёт. А вы куда-то едете?

— Едем, — буркнула Полинка, торопливо отворачиваясь от Альки, словно знала, что будет дальше, — А ты это… домой иди. А то вдруг Карась со своими придурками вернётся.

Алька понурилась, затеребила подол платья.

— Сюда не вернётся, здесь же люди. А вот если домой пойду, то могут подкараулить. Кота-то нет, им теперь скучно.

Мы заёрзали и начали украдкой переглядываться, охваченные одним и тем же чувством неловкости. Теперь, после того как мы отбили Альку от преследователей, а она, в свою очередь, не бросила в беде нас, казалось неправильным просто взять и уехать, оставив её одну на опустевшей автостанции. Но что ещё мы могли сделать? Не отменять же наше большое путешествие!

— А вы куда едете? — снова спросила Алька, видимо интуитивно уловив ход наших мыслей, — А… можно с вами? Мне всё равно домой не попасть, пока папа…

— Нет, нельзя! — резко ответила Полинка, — Мы едем далеко и надолго.

Алька жалобно заморгала, ещё ниже опустила голову, но не осмелилась настаивать. Так и стояла рядом с нами, почему-то не уходила, а мы не хотели её прогонять.

Тишину нарушила Машка. Она шумно вздохнула, полезла в свою сумку, зашуршала в ней целлофаном и извлекла на свет половину котлеты, зажатую между двумя ломтями батона. Протянула Альке.

— Возьми, поешь. А то вдруг той тётеньки на автостанции сегодня нет.

Я тоже торопливо потянулась к своим походным запасам, но услышала тихие всхлипы. Алька стояла в той же позе, низко опустив голову, но теперь в дорожную пыль у её ног падали крупные капли. Котлету она не взяла.

— Ну ты чего? — Машка растерянно посмотрела на нас, я ответила ей таким же беспомощным взглядом, а Полинка вообще глядела в сторону и делала вид, что происходящее её не касается.

— Я не хочу здесь одна… — у Альки дрожали губы, но она не срывалась на громкий плач, что в её возрасте было бы простительно, — И домой не хочу… а если Карась меня поймает…

— Да ничего он тебе не сделает, — буркнула Полинка, так и не повернувшись ко всем нам.

— Это тебе он ничего не сделает! У тебя брат есть, а у меня…

У Альки тоже были браться. И старшие, и младшие. Вот только что-то подсказывало мне, что они не станут заступаться за неё. Как не станут делать этого и родители. Только мы сегодня заступились. И Альке очень хочется верить, что так будет и дальше. Что мы не сможем теперь уйти, как ни в чём не бывало, снова оставив её наедине с равнодушным миром. Что протянулась между нами сегодня незримая ниточка, которая не позволит нам этого сделать.

Ты была права тогда, Алька. Ниточка действительно протянулась и оказалась гораздо прочнее, чем можно было бы подумать тем далёким июньским утром. Настолько, что связала нас с тобой на всю оставшуюся жизнь, и спустя десятилетия снова собрала вместе.

Вот только ты об этом уже не узнала.