Буровая

Елизавета Сагирова

Это история о том, как в минувшем столетии, в несуществующем более государстве, три девочки отправились на долгую и трудную прогулку, ещё не зная о том, что она разделит их жизни на до и после. Что в далёком будущем, уже взрослыми женщинами, им придётся повторить этот путь, чтобы завершить то, перед чем они отступили в детстве. Это история о преданном детстве и забытой дружбе, о том, как один поступок предопределяет жизнь на многие годы вперёд.

2019 г.

— Вordel de merde! — выругалась я, чувствуя как лёгкие кроссовки наполняются водой. Неловко засеменила к краю лужи, держа дорожную сумку на отлёте.

— Ты гляди! — раздался со стороны женский голос, — Она даже ругается по-буржуйски!

Я наконец добралась до суши и подняла глаза.

То, что передо мной именно Полинка и Машка, стало понятно сразу. И не потому что больше некому было встречать меня здесь, на этом краю цивилизации. Просто я моментально их узнала. Не знаю как это объяснить. Ничего прежнего и знакомого не осталось в этих двух стоящих рядом взрослых женщинах, но на миг сквозь их фигуры (одна грузная, другая высокая) словно проступили призрачные девичьи силуэты, и моя душа безошибочно потянулась им навстречу.

— Ну привет, француженка ты наша. Как добралась?

Полинка шагнула вперёд и наваждение рассеялось. Теперь в оранжевых лучах заходящего солнца я видела перед собой только очень полную женщину с печатью прожитых лет на поплывшем лице. Дурацкие обесцвеченные кудряшки легкомысленно топорщились во все стороны.

— Привет, блондинка! — хмыкнула я в ответ и кивнула на свои промокшие кроссовки, — Как видишь, не без потерь. Эта лужа у вас под защитой ЮНЕСКО? Всегда на месте.

— Эта лужа — добрая традиция! Как и твоя шевелюра, видимо? Пользоваться расчёской так и не научилась?

На самом деле шевелюра была другая. Природа одарила меня на редкость густыми и вьющимися волосами, но что со стороны многим казалось удачей, для меня обернулось сплошным мучением. С самого раннего возраста мои почти чёрные волосы торчали во все стороны, с ними не могли справиться ни пышные банты, ни ободки, ни заколки, ни появившиеся позже разноцветные резинки и «крабы». В подростковом возрасте я начала пользоваться средствами для укладки и возлагала на них большие надежды, которые, увы, не оправдались. Ни цементирующий всё в районе своего действия советский лак «Прелесть», ни появившиеся в продаже импортные гели, муссы, и пенки — не справлялись с моими волосами. Они от всех этих средств становились только ещё более жёсткими, упрямыми, и злыми. В конце концов я смирилась и начала учиться любить себя такой, какая есть. В то время ещё не существовало такого понятия как бодипозитив, но у меня всё равно не было иного выхода, кроме как принять эту философию. По крайней мере в отношении волос. А гораздо позже, уже проживая в Москве, я наконец сообразила что это же и есть моя уникальная особенность, моя фишка, завершающий штрих личностного портрета! С тех пор я перестала зализывать свою непокорную копну в унылые пучки и тугие косы, перестала мучить её фенами и утюжками, а напротив — дала полную свободу! Рассыпала водопад вьющихся локонов по плечам и спине, дала им волю закрывать моё лицо, развеваться на ветру, скручиваться в тугие спирали — и наслаждалась этим бунтом против давних комплексов. Современные средства ухода и салоны красоты, конечно, тоже шли в ход, сделали мои волосы здоровыми, блестящими, и даже чуть более мягкими, но не укротили их нрава, чего, впрочем, больше и не требовалось.

Вот и в этот раз, собираясь в дорогу, я всего лишь собрала высокий хвост, достаточно свободный для того чтобы из него выбивались пряди, а макушка топорщилась «гребнями». Видимо это и имела в виду Полинка, ехидно предположив что я до сих пор не умею пользоваться расчёской.

— Расчёски — это прошлый век! — сообщила я ей и потянула себя за свисающий на лицо локон, — Нынче в моде пляжная укладка пальцами.

Полинка развела руками, признавая своё поражение, а я повернулась к её спутнице, до сих пор молчавшей.

— Маша?

— Здравствуй, — очень вежливо отозвалась она, и я неприятно удивилась хрипоте и грубости когда-то звонкого голоса подруги, — Рада тебя видеть, Лена.

— Но-но, я попрошу — она теперь Элен! — возвестила Полинка, — Элен… чёрт, а фамилию даже не выговорить.

— А фамилия и не нужна. Можете звать меня Ленкой, как раньше.

— Ладно, Ленка, иди сюда что ли? — Машка вдруг быстро шагнула ко мне и заключила в объятия. Настоящие, искренние, крепкие, с запахом туалетной воды и сигарет.

Это было так неожиданно и так радостно, что я не сразу собралась ответить на них и обнять Машку в ответ.

— Ну началось… — проворчала Полинка, но подошла к нам и тоже обняла сразу обеих, защекотав наши лица своими кудряшками.

После этого все почувствовали себя свободнее, стряхнули остатки неловкости, переглянулись уже по-другому — тепло и открыто.

— Пойдём, француженка, — Полинка взяла меня за плечо, поворачивая в нужном направлении. Глянула на мои промокшие ноги, — Запасная обувь-то у тебя есть или эту сушить придётся?

Запасная обувь была. Я хорошо знала через какие дебри скоро предстоит пробираться и ещё в Париже, прямо по дороге в аэропорт, купила тяжёлые армейские ботинки с высокой шнуровкой. Купила и другую походную экипировку, о чём теперь начинала жалеть, глядя на то, как просто одеты подруги детства и подозревая, что и завтра они будут выглядеть не сильно иначе.

— Мы в гостиницу идём? Она там же, где и раньше?

— А ты как думаешь? — невесело усмехнулась Машка, — Оглянись. Многое изменилось?

Я послушалась совета и оглянулась. Впервые с тех пор как вышла из автобуса по-настоящему посмотрела вокруг.

Одноэтажное здание автостанции. Маленький сквер рядом. Разбегающиеся от него в четыре стороны дороги. По их обочинам — вперемешку покосившиеся деревенские домики и двухэтажные послевоенные бараки, чёрные от времени. Дальше по улице, ближе к центру города — уже кирпичные хрущёвки, те самые, в одной из которых когда-то жила моя бабушка. Нет давно на свете бабушки, а дома, в которых она и другие жители Верхней Руды когда-то получали долгожданные квартиры от завода, стоят до сих пор. И, наверное, будут стоять ещё очень долго, до тех пор пока суровый местный климат не раскрошит кирпичи стен, не ослабит фундаменты, не истончит крыши. Даже деревья, растущие вдоль улиц в квадратных отверстиях тротуаров, были всё те же — старинные тополя с побелёнными стволами, узловатые от времени, зелёными свечками взмывающие к небу.

Ничего не изменилось. Где-то шли годы и десятилетия, я взрослела, зрела, старела, мне навстречу вращался земной шар, открывая новые дали и возможности, умирали родители, рождались племянники, рушились режимы, гремели войны… а здесь всё так же полоскалось бельё на верёвках, курился дым печных труб, по утрам орали петухи, по вечерам мычали возвращающиеся с пастбищ коровы… и пропадали дети.

— Эй, ты в порядке? — перед моими неподвижными глазами замаячила пухлая Полинкина ладонь, — Чего зависла?

Я поморгала. Глубоко втянула в лёгкие на удивление чистый воздух.

— Так странно. Как будто только вчера здесь была. Или вдруг в прошлом оказалась.

— Ну тебе может быть и странно, — Полинка пожала плечами, — А мы здесь жизнь прожили, нам норм.

Я честно попыталась представить как это — прожить всю жизнь в таком месте, где время будто остановилось. Где что-то если и меняется, то незначительно, медленно, через силу, так, что этих перемен словно и нет. День за днём, месяц за месяцем, год за годом видеть эти улочки, то взбирающиеся вверх к центру города, то спускающиеся вниз к пруду, эти дома, ветшающие так же незаметно, как Уральские горы на горизонте меняют свои вековые очертания, этих людей, всегда одних и тех же, словно вместе с тобой застывших в коварной ловушке времени…

Наверное что-то отразилось на моём лице, потому что Полинка отодвинулась и сказала похолодевшим голосом:

— Ну, знаешь ли, не всем в Европах жить да по морям плавать. Мы люди простые — где родились, там и сгодились. Тем и богаты.

— Да перестань! — Машка извлекла из сумки пачку сигарет, — Богаты — скажешь тоже! Просто застряли в этой дыре, силёнок не хватило выбраться. А Ленка вот не застряла, молодец. Куришь?

Я посмотрела на протянутую мне сигарету и покачала головой. А потом, пока Машка прикуривала, внимательно разглядела уже и её саму.

От некогда тонкой и звонкой девочки-куколки с пушистой косой через плечо, остался только цвет волос. Его Машка не изменила. Светлое каре обрамляло худое лицо, уже покрытое мелкими морщинками и словно присыпанное серой пыльцой — свидетельством многолетнего курения. Она с годами не растолстела, как Полинка, но её фигура всё равно выдавала возраст — не осталось в ней девичьей лёгкости и гибкости — спина ссутулилась, плечи опустились, талия не угадывалась под одеждой. Такие фигуры с возрастом обретают люди не склонные к полноте, но никогда не занимавшиеся спортом. Но следы былой привлекательности подруга всё-таки сохранила, неуловимо располагала к себе. Не могу точно сказать в чём это выражалось, однако смотреть на неё было приятно, чувствовалось что-то ясное за этими морщинками, за этими потускневшими от пережитых забот, но по-прежнему добрыми и беззащитными, такими Машкиными глазами.

Про себя я тщеславно отметила, что выгляжу гораздо лучше подруг детства и тут же устыдилась этого. Легко выглядеть лучше, когда всю жизнь живёшь для себя и своего удовольствия, да ещё в условиях куда более комфортных, чем те, что можно себе позволить в этом богом забытом месте.

— Так Ленка и не могла здесь застрять, она же никогда тут не жила, — возразила Машке Полинка, словно прочтя мои мысли, — Она из Ёбурга. А из Ёбурга явно проще выбраться, чем отсюда.

Я могла бы ответить что просто мне не было, но побоялась, что это прозвучит глупым бахвальством, а оно точно не улучшит моих с подругами и без того непонятных отношений. Поэтому промолчала. А Машка затянулась с явным наслаждением, проследила за рассеивающимся облачком дыма и философски подытожила.

— Чего уж теперь. Каждому своё.

— Да и грех жаловаться, — неожиданно согласилась с ней Полинка, — Нам всем повезло уж всяко больше, чем…

Так и не прозвучавшее имя повисло между нами почти физически ощутимым напряжением, тяжким недоумением, назревшим вопросом. Ну вот мы и встретились спустя тридцать три года, стоим каждая в своём коконе, уже давно не подруги, связанные лишь тем единственным, что больше всего на свете хотели бы забыть. И что дальше?

Я невольно начала искать глазами то место, где когда-то давным-давно стояла перед нами чумазая девочка с просящими заплаканными глазами. Чуть заваленный назад поребрик, на котором мы сидели, был на месте, как и всё остальное вокруг. Мне даже подумалось, что надо бы сейчас подойти и опуститься на него, коснуться ладонями шершавого бетона и на миг закрыть глаза, чтобы максимально восстановить в памяти тот день, расколовший наши жизни на до и после.

Конечно я не осмелилась предложить это бывшим подругам, они бы точно не поняли моего порыва. Ведь, как верно заметила раньше Полинка, из нас троих только я сегодня вернулась в прошлое, для них же всё это никогда не переставало быть настоящим.

Солнце уже садилось за пруд и по улицам ползли длинные тени. Свежело. Ноги, в промокших насквозь кроссовках начали замерзать и я зябко переступила ими.

— Пойдёмте уже, — проворчала Полинка, правильно истолковав мои движения, — Успеем наговориться.

— В гостиницу? На Героев Труда? — снова спросила я, когда мы двинулись вверх по улице. На моей памяти гостиница в Руде всегда была только одна. Безо всякого названия — её вывеска над парадным так и гласила «Гостиница». Неужели и это не изменилось?

— На кой тебе в гостиницу к клопам? — вопросом на вопрос ответила Полинка, бодро шествующая в авангарде, — Ко мне идём, у меня остановишься.

Я вспомнила двухкомнатную хрущёвку с крошечной кухней, куда бесчисленное количество раз приходила к подруге в гости, и сбилась с шага. Она, муж, двое детей и я — как мы все там уместимся и где будем спать? Да, помнится, во времена наших совместных ночёвок я обожала спать на полу, но сейчас это почему-то утратило прежнюю заманчивость.

— Нет, Полина, мне кажется, это будет не очень удобно. Не хочу вас стеснять. Лучше в гостиницу.

— Никого ты не стеснишь, — она отмахнулась от моих слов, не оглядываясь, — Второй этаж пустой почти, там вас и размещу.

— Второй этаж? — изумилась я.

— Вас? — спросила Машка.

Полинка наконец соизволила притормозить, снисходительно объяснила сначала мне:

— Мы с мужем после рождения сына дом купили. Большой, двухэтажный. Не удивляйся, здесь на материнский капитал вполне можно купить дом

Потом повернулась к Машке.

— А тебе зачем домой переться, к кому? Давайте переночуем у меня, винища попьём, потрещим от души. А с утра в путь.

Машка не стала возражать и даже просветлела лицом. Я вспомнила о том, что её сын отбывает срок, а мужа, видимо, нет, и поняла, как ей должно быть грустно возвращаться одной в пустую квартиру.

Мы свернули за угол и там я увидела ещё одну картину из прошлого, но уже не детской поры, а более поздней, девяностых годов. У перекрёстка дорог, освещённый одиноким тусклым фонарём, стоял ларёк. Самый настоящий торговый ларёк, за стеклянной витриной которого пестрели пивные банки, стройные ряды сигаретных пачек, пакетики чипсов и сухариков. Вокруг ларька топтались несколько мужчин самой неприглядной наружности.

— Да ладно? — вслух изумилась я и даже остановилась, разглядывая этот раритет, — Я думала их в России давно не осталось.

— Где они нужны, там и остались, — ответила Полинка. — Но в одиннадцать закрываются, как и положено. А раньше сутками работали, помните?

Мы поравнялись с ларьком, и, хотя шли по другой стороне дороги, привлекли внимание мутного вида типов, его окружающих. Насколько я помнила, возле ларьков подобные типы были всегда, как если бы их производили и устанавливали в комплекте. Сейчас они вяло зашевелились, похожие на сонных рыб подо льдом, привлечённых наживкой.

— Э? — вопросительно начал один из них и неуверенно двинулся в нашу сторону, — Маха, ты чтоль? Маш! Погодь!

Он порысил через дорогу и Машка шёпотом выругалась.

— О, Карастецкий! — с непонятным удовлетворением констатировала Полинка и пихнула Машку локтем, — Всё никак не уймётся, благоверный твой?