Огненный волк

Елизавета Дворецкая, 2022

Огнеяр, сын княгини Добровзоры, родился оборотнем. Князь Неизмир, его отчим, всю жизнь боится и ненавидит пасынка. Он посылает своего младшего брата Светела на поиск волшебного оружия – рогатины из небесного железа по прозвищу Оборотнева Смерть… Обидевшись на весь человеческий род, который не признает его своим, Огнеяр уходит жить к волкам. Единственное, что привязывает его к людям, – любовь к матери и девушке из лесного рода Вешничей, Милаве. Полузверь-полубог, Огнеяр напряженно ищет свое место среди людей. А ведь он еще не знает, для чего Велес послал своего сына в мир людей…

Глава 3

С утра Огнеяру было скучно. С рассветом он взял Похвиста и умчался в поля, чуть не до полудня скакал без дорог над Белезенью, не думая, куда и зачем. С собой он взял только двоих отроков из Стаи — Тополя и Кречета. Но и с ними ему ни о чем не хотелось говорить, а чего хотелось — он и сам не знал.

Перед полуднем они вернулись в Чуробор. Огнеяр сам завел Похвиста в конюшню, сам вычистил его, потом долго мылся возле колодца. Почему-то ему вспомнилось, как девушка из рода Вешничей поливала ему на руки тем утром. От этого на душе у него на миг посветлело, но тут же тоска накатила с новой силой. Ему еще тогда хотелось взять ее маленькую руку с порозовевшими от холода пальцами, обогреть в своей руке. Огнеяр не знал, почему тогда не сделал этого, а теперь жалел.

Отроки ушли в дружинную избу, а Огнеяр пошел к матери. Она-то всегда будет ему рада, у нее ему всегда было хорошо.

Княгиня Добровзора сидела в тепло натопленной горнице с вышиванием на коленях, но не столько работала, сколько думала о своем, глядя куда-то в пространство, и изредка тихо, будто украдкой, покашливала в платок. Сейчас княгиня была почти так же красива, как двадцать лет назад, когда сам Велес выбрал ее в матери своему сыну. У нее были большие светло-карие глаза, блестящие, как темный янтарь, красиво изогнутые черные брови, правильные черты лица почти без морщин. Сенные девки, чесавшие ей волосы по утрам, знали, что в косах княгини, скрытых под повоем, почти нет седины, лишь несколько серебристых волосков светятся на висках. Двадцать лет назад Добровзору считали красивейшей девушкой всех говорлинских земель, и теперь еще ею любовались.

Две ее сенные девки, Румянка и Кудрявка, которую Огнеяр звал Лохматкой, сидели с прялками тут же и негромко пересмеивались. Княгиня иногда посматривала на них с рассеянной мягкой улыбкой, но даже не пыталась прислушиваться к их болтовне. Осенью и зимой княгиню мучил кашель, слабость разливалась по телу, так что она с трудом заставляла себя подняться по утрам. Но помогали ей не травы и заговоры ведунов, которых целыми толпами собирал к ней князь Неизмир, а только присутствие сына.

Огнеяр вошел тихо, как зверь, и ни одна половица не скрипнула. Как всегда, женщины заметили его, только когда он уже был в горнице. Румянка и Кудрявка разом вскрикнули и привычно засмеялись своему испугу.

Подойдя к матери, Огнеяр мягко, но решительно отобрал у нее вышивание, отбросил в сторону, а сам опустился на пол и положил растрепанную черноволосую голову к ней на колени. Княгиня погрузила пальцы в его густые волосы и стала ласково их разбирать. Ей одной Огнеяр иногда позволял себя причесывать, но сейчас у нее не было гребня.

— Холодом от тебя пахнет. В лесу был? — спросила Добровзора.

Огнеяр кивнул, не поднимая головы.

— Я сегодня хорошо, не кашляю совсем, — продолжала княгиня, зная, о чем он хочет спросить. — Правду говорю, вон и девки скажут. Ты если куда ехать надумал, так поезжай. Только ненадолго.

— На Макошину Неделю уеду, а потом назад, — глухо ответил Огнеяр. — После Макошиной Недели она опять придет за тобой.

— Может, не придет? — с надеждой спросила Добровзора. — Ты ее прошлой зимой так напугал. Может, побоится?

— Она? — Огнеяр усмехнулся. — Чего ей бояться? Она, тварь холодная, бессмертная сама. Чего она хочет-то от тебя, матушка? — Подняв голову, он откинул в лица пряди волос и заглянул матери в глаза. — Неужто другого кого не нашла?

— Отчего? — Княгиня вздохнула и снова прижала к себе его голову, чтобы он не смотрел ей в лицо. — А почему мне боги детей не дали? Не хочет Велес, чтобы у тебя братья-сестры были. Хочет, чтобы тебе некого было любить, волчонок ты мой. Видно, это твоему назначенью помешает. Вот он и хочет…

— Ну уж нет! — Огнеяр быстро выпрямился и крепко схватил мать за плечи. — Тебя я ему не отдам, и Веле его мерзкой! Шею ей сверну, если еще появится, не посмотрю, что бессмертная! Тварь подземная!

— Тише! — Княгиня в испуге пыталась унять его. — Они же слышат!

Перепуганные девки бросили свою пряжу и кинулись прочь из горницы. Может, Велес и Вела не заметят их и не накажут за то, что слушали ругань на хозяина и хозяйку подземного мира.

— Пусть слышат! — кипел Огнеяр. — Они мне братьев не дали, на меня отчим волком смотрит всю жизнь, сам хуже оборотня! Велес меня в мир послал — убить! Я и так иду да оглядываюсь — кого? А он у меня и мать отнять хочет! Совсем меня зверем сделать! Не дам! Не отдам я ему тебя!

— Тише, тише, волчонок мой родной! — Добровзора гладила его по лицу, стараясь успокоить.

Огнеяр снова опустил голову к ней на колени.

— Не могу я тебя им отдать, матушка моя, — тихо, с отчаяньем заговорил он. — Пока ты с мной — я человек. Потому что ты одна во всем свете во мне человека видишь. А не будет тебя — я для всего мира стану волком. Я для всех — волк.

— Не весь же век мне с тобой быть, — с нежной грустью ответила княгиня, перебирая его волосы. — И без Велы мой срок придет. Все матери умирают, и я умру. А чтобы люди волками не делались, им боги любовь дали. Сперва мать любит, потом — жена, дети остаются. Не будет меня — будет у тебя подруга. Она тебе не даст волком сделаться.

— Да где же я найду ее? — с тоской спросил Огнеяр. — От меня же девки шарахаются.

— Ну, не все же! — Княгиня лукаво улыбнулась.

— Да ну! — Огнеяр знал, о чем она говорит. — Это любопытство одно, не любовь. Носил бы Неизмир волчью шерсть на спине — козы глупые к нему бы липли! А вот кто меня самого любить будет… Не родилась еще такая, видно. Ее Вела в колыбели придушила!

— Не говори! — Княгиня положила руку ему на затылок. — Вела сильна, да и Лада Светлая не слаба. Найдет она тебе подругу. Ты человек для меня, и другая в тебе человека увидит. Ты сам только его в себе не потеряй.

Руки княгини ласкали его волосы, серую полоску волчьей шерсти, которая выбегала из-под волос у основания затылка и по хребту сбегала под ворот рубахи. Ей самой было странно думать, что найдется девушка, которая с чистым сердцем забудет об этой шерсти и полюбит ее сына как человека, как жениха и мужа. Но Добровзора любила своего волчонка, как всякая мать любит единственного ребенка, дорого ей доставшегося, и верила в его добрую судьбу.

— Вот женишься, я внуков буду нянчить, — вслух мечтала она и уже видела в мыслях какие-то неясные образы красивой молодой невестки, кудрявые детские головки, ощущала теплую тяжесть маленького тельца у себя на руках. И это так тронуло сердце, что слезы показались на глазах у княгини. Она ведь еще совсем не стара и могла бы сама еще иметь детей, если бы не эта странная судьба, почетная и злая!

— Жениться? — с унылым презрением повторил Огнеяр. Для него это слово было лишено настоящего смысла, он никак не мог вообразить себя женатым, накрепко связанным с другим человеческим существом. Он слишком привык к мысли, что он не такой, как все, и ему нет пары. — Где невесту взять? — продолжал он. В мыслях его не мелькнуло ничьего образа, кроме Милавы из рода Вешничей. — Да и куда ее вести? Сюда? У Неизмира-батюшки благословения просить?

Огнеяр выпрямился и решительно замотал головой. Он не ощущал никакой необходимости в жене, на общий толк ему было наплевать, да и не хотелось вести жену в дом, где хозяином Неизмир.

— Это твой дом! — с непривычной твердостью ответила княгиня. Лицо ее стало строгим, даже упрямым. Видно, она уже не раз думала об этом. — Это дом твоего деда и прадеда, здесь живут твои чуры. А не его.

— И сколько же ему быть здесь в хозяевах?

Огнеяр поднял на мать жесткий, требовательный взгляд. Он не так уж стремился быть князем и повелевать другими, но не мог стерпеть, чтобы кто-то пытался повелевать им самим. Неизмир давно уже оставил попытки приказывать ему, но само звание — княжич — указывало на подчиненное положение Огнеяра и унижало его.

— Не век, — только и ответила Добровзора, отводя глаза.

Горящий взгляд сына смущал ее, и она не знала, что ему сказать на это. Для княгини не было тайной, что Неизмир мечтает передать княжеский стол своему брату, но она не могла согласиться с этим. Помня о правах своего сына, она молчала до поры — до того времени, пока Огнеяр поймет, чего хочет. До сих пор он не горел желанием опоясаться княжеским мечом и княжеские дела совсем не занимали его. А ведь ему, с его волчьей шерстью на спине, вдесятеро труднее было бы настаивать на своих правах. Созови он сейчас вече и спроси у чуроборцев: «Люб ли я вам?» — во всем городе едва ли найдется человек, который ответит «да».

Конечно, Огнеяр знал, какой славой он пользуется в Чуроборе и что мыслит о наследовании стола Неизмир. Знал он и ту простую истину, что всякое право нужно отстаивать силой. Это значит — ездить по городам, боярским селам и родовым займищам, набирать сторонников, обещать золотые горы, кому — мирную жизнь, кому — победоносные походы, уговаривать, дарить подарки, задавать пиры, собирать полки… Жениться, в самом деле, да на какой-нибудь княжне, у кого отец посильнее и побогаче…

Да разрази меня Перунов Гром! Огнеяр слишком любил волю, любил делать то, что хочется, и не заботиться о чужих делах. Его стремление к Гордеславову столу было гораздо слабее, чем нежелание трудиться ради того, чтобы его занять. В этом деле зверь в нем был гораздо сильнее человека. Лесные Князья, Сильные Звери, не издают указов, не собирают даней, не разбирают тяжб. Они воплощают в себе дух и силу своего племени. Они — глаза, уши, лапы и зубы богов‑покровителей на земле. Таким князем мог бы быть Огнеяр. «Да какой из меня, по совести сказать, князь? — хмуро думал он, не глядя в лицо матери. Он знал, что Добровзора очень хочет увидеть его на месте ее отца Гордеслава, и ему было совестно перед ней за свою, как он думал, полную негодность к этому. — И в люди-то не берут…»

Будущее казалось Огнеяру туманным, и он старался не думать об этом. Пока Неизмир не вмешивается в его дела…

И вдруг Огнеяр вспомнил удар ножом в темных сенях. Так что это было — нелепая месть за безумие сестры или корни тянутся гораздо глубже? До сих пор Неизмир почти не мешал Огнеяру жить по-своему, но теперь Огнеяр стал подозревать, что отчим, может быть, собирается помешать ему вообще жить дальше.

И вдруг в ушах Огнеяра раздался отчаянный, полный неизмеримого ужаса женский крик. Он мгновенно вскинул голову, так что даже мать испугалась внезапного блеска его глаз. Он напрягся, как зверь перед прыжком, и вслушивался в тишину княжеского терема, нарушаемую только обычной возней челяди по хозяйству. Крик повторился еще только один раз, и в этот миг Огнеяр все понял. Перед его взором встало лицо той девушки из Вешничей, он видел ее серо-голубые глаза, широко раскрытые, полные испуга и мольбы о помощи. Она была далеко, но ей грозила опасность. Может быть, она звала и не его, но он ее услышал. Может быть, и к ней протянула холодную руку безжалостная Вела — задушить ту, что смотрела на него без боязни и вражды! Нет, не отдам!

Мгновенно Огнеяр оказался на ногах. Он помнил, что до девушки три дня пути самое малое, но не мог ждать.

— Сейчас поеду! — Он быстро поцеловал мать и бегом бросился к двери. — После Макошиной вернусь! — слышала Добровзора его крик уже с лестницы. Он родился от огня — и сам был как молния.

* * *

Упырь появился не из чащи, откуда его ждали, а со стороны Белезени, где цепочкой тянулись поляны. Теперь получилось, что Милава оказалась между упырем и Бебрей с его рогатиной; не они прикрывали Милаву, а она прикрывала их.

Под взглядом упыря Милава почти обеспамятела от ужаса. Мерзкая морда с оскаленными клыками и пятнами тления — никто не поверит, что когда-то это было обыкновенное человеческое лицо, — рывком приблизилась, нависла, серые лапы с кривыми грязными когтями потянулись к ней. «Беги! Да беги же!» — яростно закричал чей-то голос совсем рядом. И это был голос не Бебри и Спожина и даже не приезжего боярина. Мгновенно Милаве вспомнился Огнеяр — она видела его смуглое лицо, горящее тревогой и напряжением битвы, взволнованный блеск его глаз. Словно сильная горячая рука схватила ее за ворот кожуха и толкнула прочь. Как белка, Милава легко метнулась в сторону, и упырь рухнул на то место, где она только что стояла. А Милава уже бежала прочь от поляны — откуда только прыть взялась! — и ей казалось, что где-то близко за деревьями ее ждет он, Серебряный Волк, гроза нечисти, и он защитит ее хоть от всех оборотней, бродящих по осенней слякоти земного мира.

А на упавшего упыря набросились мужики. Недаром Елова обещала, что оружие предков придаст им сил — не заробев и не растерявшись, Бебря крепко сжал Оборотневу Смерть, замахнулся и ударил сверху вниз, норовя пронзить упыря. Но тот с неожиданным проворством откатился в сторону, и рогатина только ранила ему руку. Разбрызгивая по палым листьям тягучую черную кровь, упырь отскочил, взмахом другой руки обломал кол Спожина, ударился о ель и повернулся, пытаясь скрыться в чаще.

Тут на пути его встал Светел. Его мутило от мерзкого запаха, сердце замирало — ему еще никогда не приходилось сталкиваться с нежитью. Но воин был приучен идти вперед, не позволяя страху овладеть собой. Выхватив меч, он рубанул по башке упыря, и часть черепа слетела, как сбитая шапка. Но упырь уже был мертв, и остановить его обычными средствами было невозможно.

Серая тяжелая лапа взметнулась над головой Светела, но не ударила, а упала. Упырь вдруг дернулся, словно его сильно толкнули в спину, привалился к ели и замер, острием Оборотневой Смерти пригвожденный к стволу. Серая туша тяжело обвисла, лохматые, грязные руки и ноги задергались, когти скребли промерзшую землю, из ран на руке и на голове медленно капала темная кровь и еще какая-то мутная, гнилая гадость. Нестерпимая вонь наполнила воздух на поляне. А Бебря со свирепым лицом все нажимал и нажимал на древко рогатины, словно хотел покрепче пришить гадину к стволу. Уж теперь не вырвется!

А Милава все бежала и бежала, не чуя ног, пока не увидела тын. Ее тоже заметили, раскрыли ворота, все родовичи обступили ее с расспросами. Почему она бежит, почему одна, как там упырь, как мужики? Милава ничего не могла толком ответить, но из ее обрывочных восклицаний все поняли, что упыря все-таки встретили. Что там теперь? Оставив Милаву с женщинами, все оставшиеся мужики и даже парни мигом похватали давно заготовленные осиновые колья и побежали гурьбой искать своих. Как бы там ни было, а помочь надо!

Бебрю и двух братьев нашли на той же поляне. Упырь, прибитый рогатиной к стволу, висел на ели и уже не дергался, только черная гнилая лужа натекла возле корней и дурная вонь разливалась волнами по лесу вокруг. Вслед за мужчинами подоспела и Елова. Не морщась от страха и отвращения, как все, она подошла, осмотрела неподвижную серую тушу и с довольным видом закивала.

— Знатно сделано дело! — одобрила ведунья. — Теперь-то он угомонится, Оборотнева Смерть его навек усмирила. Теперь только схоронить, чтоб не смердил тут, чистый Лес не гневил.

Тут же, на поляне, вырыли глубокую яму и свалили в нее тушу упыря, пробили осиновым колом для верности и забросали землей. В землю от поверхности вбили еще один кол — если и полезет вверх, то напорется. Елова говорила, что это все уже ни к чему, но так было надежнее.

— А боярин-то молодец, не сробел! — одобрительно приговаривали мужики. Светелу было приятно это слышать, хотя что ему, брату самого князя, похвалы каких-то оратаев?

Покончив с упырем, Вешничи пошли домой, и впервые за много дней у всех было легко на душе. Нету больше могильного жителя, можно снова ходить хоть в гости, хоть в лес, никого не опасаясь. Вешничи радостно гомонили, смеялись, хвалили Бебрю и братьев, жалели Милаву — вот ведь натерпелась девка страха!

А Светел шел молча, не участвуя в общих разговорах, и пытался разобраться в своих мыслях. Что-то странное не давало ему покоя. Непонятное ощущение возникло у него в тот миг, когда перед ним встал упырь, или мгновением позже, и он не мог вспомнить, что же это было. Он часто оглядывался на рогатину в руках Бебри — теперь он сам убедился в ее могуществе. Если она одолела такого огромного и могучего упыря, то, конечно, одолеет и…

И вот тут Светел понял, что его тревожило. Ведь он много раз смотрел в лицо Огнеяру, стоял рядом с ним, даже дотрагивался до него. И ни разу не чувствовал холодного запаха могильной плесени, не ощущал пронзительного веяния мира мертвых. Дивий был полон огня, а не холода. Он — совсем другой породы, нежели этот упырь. И борьба с ним будет совсем другой.

* * *

Тем же вечером Вешничи и Моховики, избавившись от упыря, устроили на радостях общее пиршество. Молодежь обоих родов была особенно рада встрече после стольких дней, проведенных в разлуке. До поздней ночи в беседе горел огонь, висел гул голосов, пахло жареным мясом. Мужики толковали о своем, молодежь смеялась по углам, то и дело кто-то принимался петь, другие подхватывали, песня растворялась в разговорах и смехе, а потом затевалась новая.

Светела посадили на почетном месте, между Берестенем и Взимоком. После того, как он не побоялся загородить дорогу упырю, на него стали смотреть с большим уважением. Изредка вставляя слово в разговор двух стариков, Светел не сводил глаз с Оборотневой Смерти. Священная рогатина стояла в Макошином углу, прислоненная к стене возле небольшого идола Великой Матери. Дурная кровь упыря с нее была смыта, клинок намазан кровью оленя, подстреленного Вешничами для этого угощения. То и дело кто-то из женщин обоих родов подходил к ней и проводил по клинку кусочком мяса или пирога, после чего кусочек бросали в огонь. А Светел напряженно размышлял, как ему заговорить с Берестенем о своем деле. Поглядев, какой силой наделена священная рогатина и с каким благоговением Вешничи относятся к оберегу рода, он усомнился, что сумеет уговорить их расстаться с ней хотя бы на время.

Вот еще одна девушка подошла к Оборотневой Смерти с медовым блином, помазала по клинку, угощая рогатину, шепотом благодаря ее за защиту. Ее светлые волосы были заплетены в две косы, и Светел определил, что она из Моховиков. Наблюдая за ловкими и плавными движениями стройной невысокой девушки, он позабыл даже о рогатине. Девушка повернулась и пошла к очагу; Светел увидел ее лицо, и словно теплый свежий ветерок повеял на него среди задымленной душной избы. Чем-то милым, добрым, ласковым дышало ее лицо, и Светел не задумался даже, красива она или нет. Просто она была лучшей девушкой на свете.

— Кто это? — не отводя глаз от девушки, Светел подтолкнул локтем Берестеня. Даже обычная вежливость сейчас ему изменила.

— Эта? — Тот обернулся, вгляделся и с пьяноватым довольством усмехнулся. — А! Это Горлинка, Моховушка, Прибавы и Долголета дочка. Скоро наша будет! Наш Брезь, Лобанов сынок, ее сватать хочет. Хороша девка!

Слова его будто ножом резанули Светела. Ее хотят сватать! Она почти невеста! Еще немного — и один из этих оратаев назовет ее своей женой! Светелу была нестерпима мысль об этом, но он привык сдерживать свои чувства. Больше он ничего не спрашивал, но остаток вечера не сводил глаз с Горлинки. Каждое ее мягкое движение, наклон головы, блеск светлых кос в отсветах огня — все казалось ему полно невыразимой прелести. Единым шагом она вошла в его сердце и заполнила собою все.

Спать Светела уложили в избе Берестеня, в маленькой клети, пристроенной к истобке. Бебря с женой уступили боярину свое место, а сами устроились в истобке на полу вместе со своими неженатыми сыновьями. В клетушке было холодно — там не было ни печи, ни очага, — но Светел, закутанный в медвежьи шкуры, не замечал холода. Он не спал, а все произошедшее за эти два дня казалось ему сном. Священная рогатина, упырь, девушка-Моховушка, лучшая во всем белом свете!

И больше всего мысли Светела занимала именно девушка. Он не знал, что будет теперь делать, но был убежден, что именно ее Мать Макошь назначила ему в жены. Ах, если бы она была из Вешничей! Тогда бы он взял ее вместе со священной рогатиной, и родичи были бы еще ему благодарны. Но они хотят взять ее в невестки и не обрадуются, если их попытаются ее лишить. Даже в сладком тумане любви Светел не утратил способности рассуждать здраво и понимал, что свою любовь к Горлинке ему придется скрывать — хотя бы до тех пор, пока Оборотнева Смерть не окажется в его руках.

Утром Берестень повел чуроборского боярина в большой амбар, где хранилась приготовленная дань.

— Только вот прости, боярин светлый, бобров более у нас нету, — сказал старейшина, показав хлеб, мед, воск и связки шкурок.

— Как — нету? — изумился Светел.

Дорогой бобровый мех добывали на Белезени всего несколько родов, он был необходим чуроборскому князю в торговле с южными и северными заморьями. Князь Неизмир с наибольшим нетерпением ждал эту часть дани, и слова старейшины неприятно поразили Светела.

— Велес не дал! — Берестень развел руками, совсем как старейшина Ручейников, и торопливо заговорил, видя, как нахмурился боярин: — Ушли бобры с Темнички, на другую реку, видно, подались. Мы их искали, до самой пущени добрались. А к пущени уж не сунулись, не обессудь. Из тамошних лесов не то что бобровой — своей шкуры целой не унесешь.

Светел грозно хмурился, но ничего не сказал. Потеря бобрового меха была очень неприятна, но теперь он знал, как начать разговор о рогатине.

Берестеню тоже было невесело оказаться у князя в должниках. Вернувшись из амбара, он велел Ветохе поставить на стол лучшего малинового меда, принести пирогов, вчерашнего мяса, старался угостить и задобрить чуроборского боярина. Видя его старания, Светел все больше верил в успех своего дела, а для вида продолжал хранить суровость.

— Нелегко мне будет князю сказать, что ваших бобров я не привез, — заговорил он наконец. Берестень даже почувствовал себя виноватым — из-за них князь разгневается на младшего брата.

— Должно быть, пущеньские кудесники ворожбой переманили к себе наших бобров, — сказал старейшина. — Люди говорят…

— Однако можете вы и по-иному выказать свою дружбу князю Неизмиру, — задумчиво начал Светел.

— Как? — оживился Берестень. — Ты скажи только, боярин, мы князю нашему доброму все, что хочешь, сделаем! Ничего не пожалеем!

— Много у князя недругов, много завистников. И многие недруги его чародейством владеют. Может, кто-то и увел ваших бобров. Есть и такие, кого простое оружие не возьмет. Отдайте князю вашу рогатину, Оборотневу Смерть, и тогда он вам бобров простит и от дани вовсе освободит.

Берестень опешил, даже разинул рот, изумленно глядя на боярина. Предлагая князю «все, что хочешь», он никак не думал, что князь захочет священную рогатину, оберег рода!

— Да как же… — забормотал он. Это было все равно что попросить снять с себя самого голову. — Никак нельзя… Как мы без нее? Предки наши…

— Не навек просит князь вашу рогатину, — чуть-чуть попятился Светел. — На время. Одолеет он недругов, и к вам рогатина вернется. А может, и бобры вернутся еще. Зато от дани будете свободны хоть пять лет, хоть десять. Живите, богатейте. А не дадите — тот чародей злой у вас и прочее зверье повыведет, будете корешки жевать, как Черничники.

Берестень взялся за бороду и задумался. По правде сказать, лето было не слишком урожайное и положенную дань хлебом и медом они набрали с известным трудом. Самим хлеба до нового урожая никак не хватит. А за бобрами и правда может уйти другое зверье — ведунья говорила, что кто-то дурно ворожит против нее. Но отдать в чужие руки священный оберег рода — страшно и подумать!

Но не насовсем же. На время.

— Ох, боярин, не могу я один такое дело решить! — сказал наконец Берестень. Светел обрадовался в душе, поняв, что сам старейшина его предложение принял. — Надо род спросить. Не я Оборотневой Смертью владею, а род, ему и решать. И Елову спросить надо. Елову позовем — пусть она предков спросит. Если чуры наши противиться не будут — бери рогатину, и дани нам не платить десять лет.

В беседе, где еще плавали запахи вчерашнего пиршества, собрались все женатые мужчины рода. Мальчишки сбегали за Еловой. Она была единственной женщиной, которая допускалась на мужские сходки. Глядя, как она идет от ворот займища к крыльцу беседы, заметно прихрамывая и опираясь на клюку из ствола можжевельника, с комлем вместо навершия, Светел почувствовал, что в этой женщине найдет непримиримую противницу.

Елова была высока ростом, сухощава и не очень еще стара на вид. Лицо ее вовсе не имело возраста и хранило выражение властности и тайного презрения ко всем вокруг. Все зубы у нее были целы, а непокрытая коса поседела до последнего волоска. На груди ее, на темной рубахе из толстой шерсти, щелкали и терлись друг о друга несколько кабаньих клыков. По тем взглядам, которые бросали на нее родовичи, по их поспешным поклонам при ее приближении и облегченным вздохам ей вслед Светел понял, что Вешничи боятся свою ведунью. Что там говорил о ней старейшина Ручейников? «Злая у них баба, а сила в ней могучая!» Однажды поглядев на Елову, Светел поверил и первому, и второму.

Чуроборца усадили в почетный угол, рядом с самим Берестенем. Елова устроилась возле идола Матери Макоши. Вешничи посматривали на боярина с опасливым любопытством. О неудаче с бобровыми шкурками все знали, и все понимали, что недоимки надо как-то возмещать.

Но того, чего потребовал боярин, не мог предположить никто. Если бы он потребовал трех девок себе в жены, Вешничи удивились бы меньше (они считались самым красивым родом во всей округе). Но Оборотневу Смерть! Когда Берестень рассказал, чего хочет боярин и что предлагает, все на миг онемели, а потом загомонили разом, как беспорточные мальчишки на речном песке. Отдать священную рогатину! Никогда! Чуры не простят! Род пропадет!

Светел спокойно слушал, пока родовичи накричатся. Украсть или отнять рогатину силой нельзя — тогда ее чудесная сила исчезнет. Но вот данью или иными повинностями прижать Вешничей очень даже можно. Ведь сейчас они у него в долгу, а не он у них.

— Скажите мне, внуки Вешника, разве князь Неизмир когда-нибудь нарушал свои обещания? — заговорил Светел, когда первое волнение схлынуло и шум поутих. Его голос был негромок, но так тверд и властен, что Вешничи совсем притихли. Неизмир был прав — из Светела вышел бы отличный князь. — Разве бывало так, чтобы князь Неизмир позволил дикой пущени разорять ваши земли? Разве он несправедливо судил ваши тяжбы с другими родами? Разве он потребовал когда-нибудь хоть горсть зерна, хоть беличью шкурку свыше уговоренного?

Вешничи молчали в ответ. Им было не в чем упрекнуть князя, и они почувствовали себя пристыженными. А Светел продолжал:

— Князь Неизмир всегда был другом вам, внуки Вешника. И если будет меж нами раздор, то не по вине князя. Где ваша дань? Я говорю о полной дани. Где бобровые шкурки? Я слышал от вашего старейшины, что бобры ушли. Разве князь виноват, что вы разгневали Велеса, Лесного Деда, водяного Темнички? С кого ему теперь спросить свои убытки? Другой князь приказал бы дружине перерыть ваши дома и забрать вместо бобров хлеб или несколько ваших дочерей.

Мужики беспокойно зашевелились. Терять дочерей никому не хотелось, да и хлеба до весны в обрез, дотянуть бы не до новой жатвы, а хотя бы до белокрыльника.

— Но князь Неизмир добр к своим людям, — чуть мягче продолжал Светел, видя, что победа его близка. — Князь согласен простить вам долг и даже освободить вас от дани на десять лет. Он будет вам другом, если вы будете друзьями ему. Он просит на время дать ему ваше священное оружие. Еще до весны Оборотнева Смерть вернется к вам, а сборщики дани заедут сюда только на одиннадцатую зиму после этой. Подумайте об этом. Вам нужно кормить ваших детей.

С этими словами Светел поднялся, легким неспешным шагом пересек при общем молчании беседу и вышел. Теперь Вешничам нужно покричать и поспорить без него. И Светел знал, с каким ответом к нему вскоре придет Берестень.

Обсуждение и правда вышло горячим и бурным. Женщинам и детям было любопытно, о чем мужчины так долго спорят. Вострец сунулся подслушать в сени и вскоре вылетел оттуда с вытаращенными глазами. Они хотят отдать в Чуробор Оборотневу Смерть!

Через мгновение потрясающую новость обсуждало все займище, от шепелявых девчонок до беззубых старух. Кое-кто из женщин начал подвывать и причитать, как над покойником. Остаться без священного оберега было страшнее, чем без тына вокруг домов.

— Не слушайте его! — воскликнула Елова, едва Светел исчез в сенях. — Нет таких благ, на которые можно благословение предков выменять! Оно как совесть — продать-то продашь и за полбелки, а назад не купишь за сорок соболей! Оборотнева Смерть нашему роду эту землю дала, а без нее и землю потеряем, и сами пропадем! Чуры нам такого паскудства не простят! Они отвернутся от нас!

— Да ведь не совсем, до поры! — уговаривал ведунью и других Берестень. — До весны вернется! Не придет же до весны новый упырь! Зато без дани десять лет! Да мы за десять лет как разбогатеем! Вы подумайте только вашими головами!

— При Матери постыдись хоть такое говорить! — Елова гневно потрясала своей блестящей клюкой, указывая на идол Макоши. — Стыд нам всем! Вешнику в Верхнем Небе тошно смотреть на нас! Гнев богов нас ждет!

С воздетой клюкой, с растрепавшейся седой косой и страшно горящими глазами ведунья была похожа на саму Деву Обиду, живое воплощение гнева богов. Многих смущали и тревожили ее слова, многие признавали ее правоту, но уговоры Берестеня тоже были убедительны. Бобров не вернешь, а дани десять лет не платить. Надо соглашаться, пока добром просят. У боярина дружина — не уговорит, так отберет, вовсе ни с чем останемся.

Наконец Елова в гневной досаде стукнула клюкой об пол и быстро вышла. Все притихли, понимая, что она разгневалась не на шутку, но без нее сразу стало легче дышать. Без Еловы Берестень быстро уговорил родовичей и вскоре уже стоял перед Светелом с тем самым ответом, которого тот и ждал.

* * *

Должно быть, во всем роду Вешничей был только один человек, которого мало занимала судьба священной рогатины. Это был Брезь. Для него хмурый и промозглый день предзимья дышал теплом и свежестью месяца кресеня. Вчера он попросил у Горлинки ее невестино обручье, и она дала, не размышляя, и улыбнулась, и сама надела браслет из чеканного серебра ему на запястье. И всякий, кто увидит Брезя с этим браслетом, будет знать — он сговорился с невестой. Всю дорогу домой от Моховиков Брезь жалел, что никто ему не встретился и не увидел обручья, знака его счастливой любви, — ему со всем миром хотелось поделиться своим счастьем. С этим браслетом он теперь мог идти с родичами сватать девушку и знать, что не встретит отказа. Кое-где и сейчас еще умыкали невест, но над Белезенью в последние два-три поколения сватались добром, а от прежнего обычая осталось обыкновение вместо девушки приносить домой ее обручье. Особенно зимой — а в теплый месяц кресень можно и побегать.

Целый день Брезь любовался обручьем, и ему казалось, словно сама Горлинка уже здесь, с ним. Он перебирал в памяти все встречи с Горлинкой, начиная с самой первой, в Ярилин день, блаженно мечтал о близкой свадьбе, уже видел Горлинку хозяйкой возле печи в своей родной избе, видел даже с ребенком на руках… Оставалось только одно дело — а потом можно идти к Берестеню просить о сватовстве.

В мечты и счастливые мысли Брезя лишь изредка врывались обрывки возбужденных разговоров родни. Ему были безразличны сейчас все рогатины на свете, включая и Оборотневу Смерть. Услышал он только одно: «Елова ушла». У него было дело как раз к Елове, и Брезь хотел тут же идти за ней следом.

К счастью, мать послала его за водой, потом попросила еще с чем-то помочь по дому, чем изрядно задержала его. К счастью, потому что если бы Брезь попался под руку разгневанной ведунье, то она сгоряча превратила бы его в зайца, и мечтам о свадьбе был бы конец.

В ельник, где жила ведунья, Брезь попал только перед сумерками. Среди зеленых великанов осень была меньше заметна, но вечный сумрак и сырость нагоняли тоску. Сама избушка Еловы стояла, прислонясь бревенчатым боком к стволу огромной ели, словно опиралась на нее. Она была маленькой и тесной — видно, что строили для одного человека, у которого не будет детей и внуков.

Елова не ответила на стук, но на низком сером крылечке не лежало ветки — это означало, что хозяйка дома и путь к ней не закрыт. Толкнув низкую дверь, Брезь шагнул через порог, вгляделся, стараясь увидеть саму ведунью. В тесной избушке было совсем темно, только посередине, на полу красным пятном пламенела горка углей в открытом очаге. Его слабый свет позволял разглядеть сидящую рядом на полу темную фигуру, похожую на огромную нахохленную птицу.

— Ты! — раздался из темноты голос ведуньи, как будто удивленный слишком точно сбывшимся предсказаньем. — Пришел-таки! Скоро же!

Брезь так понял, что войти ему не запрещают. Притворив за собой дверь, он шагнул к очагу и поклонился.

— Здорова будь, матушка, и пусть голос твой всегда слышат боги! — вежливо начал он. — Дозволишь мне одной малостью тебя побеспокоить? Я ненадолго, дело-то у меня простенькое, тебе на один чих, а у меня вся судьба моя от него зависит.

— Хватит болтать, дело говори быстрее, — буркнула Елова. — Дело на один чих, а разговоров с три короба!

— Я вот чего пришел, — торопливо продолжил Брезь. — Я, матушка моя, жениться хочу. Хочу Горлинку из Моховиков за себя взять, дочку Прибавы и Долголета. Она сама-то согласна. А стали мы с ней дедов и бабок вспоминать — запутались. Ведь в каждом колене у них по восемь человек! Помоги, матушка. Скажи — ведь у нас в семи коленах нет родства? Можно мне ее сватать?

Брезь замолчал, волнуясь в ожидании ответа. Закон рода суров — если они с Горлинкой родня в шестом-седьмом колене, то свадьбе не бывать, какая бы тут любовь ни приключилась. А Моховики и Вешничи роднились часто, и поди упомни всех бабок и дедов, которые уже вполне могли успеть пережениться между собой. А если она сестра — хоть в омут кидайся, а ничего не переменишь.

Ведунья вдруг тихо, со злорадством засмеялась, и Брезь похолодел.

— Что ты? — воскликнул он, забыв обычное боязливое почтение, и подался вперед, стараясь разглядеть во тьме лицо ведуньи. — Что ты смеешься? Или мы с ней родня?

А Елова все смеялась, не отвечая, и отчаяние переполнило Брезя. Видно, так и есть! Мигом весь мир для него перевернулся, на месте цветущего луга развернулась черная гарь. Весь свет стал темным и холодным, как эта избушка. Не сбыться его мечтам! Пропало их счастье, обманула любовь! Как теперь жить? Горлинка, жизнь его, теперь все равно что умершая. Но как увидеть ее женой другого, как самому вести в дом другую хозяйку? Брезь не верил, не мог поверить, что судьба к нему так жестока, задыхался от душевной боли и все равно не верил.

— Судьба! — вдруг разобрал он в смехе ведуньи. — Судьба! Вот она! О волке речь, а волк навстречь!

— Что — судьба? Что — волк? — отчаянно воскликнул Брезь, не понимая, чем и зачем она его морочит. — Говори хоть толком!

— Толк! Да в чем ты знаешь толк, голубь мой сизокрылый? За девками по роще гонять? — с издевкой спросила Елова, все еще посмеиваясь. — Ты хоть знаешь, что ныне судьба твоего рода решается? А тебе одна твоя девка весь белый свет застит! Как щенок слепой. Род гибнет — а ему невесту подавай!

— Что там род — старшие разберутся, — уже потише, растерянно ответил Брезь. — Меня-то все равно не спросят. Молод я еще родовые дела думать, мне в своих бы разобраться.

Теперь он не знал, что и думать. Может, все-таки рано отчаялся?

— Старшие! — с горькой насмешкой и презрением повторила Елова. — Тебе девка, а им шкурки да мешки глаза затворили. Они хуже тебя слепы. Не старшие, а ты! Ты один теперь судьбу рода решишь!

— Я? — Брезь был совсем сбит с толку. В темноте он не видел ни стен, ни пола, на котором стоял, ни ведуньи, с которой говорил, а видел только краснеющие, медленно меркнущие пятна углей в очаге, и все это казалось ненастоящим, похожим на путаный и пугающий сон. — Да как же — я? При чем я? Я всего-то и хочу, что на Горлинке жениться! Мне уж пора! Ты только скажи — можно?

Елова перестала наконец смеяться и сидела молча, обхватив колени, похожая на большую нахохленную птицу. Потом она тихо, безразлично заговорила, глядя в дотлевающие глаза углей:

— Я спрашивала богов и предков о судьбе рода. Я спрашивала, что с нами будет, если мы отдадим священную рогатину в чужие руки.

Ведунья уронила руку, взяла что-то с пола возле очага, и Брезь разглядел, что там лежат ее гадательные амулеты — птичьи и звериные косточки с процарапанными таинственными знаками, щепки разных деревьев, зачерненные углем с одной стороны.

— И сказали мне чуры: отдать Оборотневу Смерть из рода нельзя. Но можно отпустить ее в поход, не разлучая с родом. Можно, если ее понесет к князю один из Вешничей и сам сделает то, что нужно князю. Тогда найдет он себе великую славу, почет и богатство, и дороги его будут далеки, и много веков спустя кощуны и песни будут рассказывать о его деяниях. Тогда спросила я чуров: кто из внуков Вешника достоин нести Оборотневу Смерть? И ответили мне чуры: Брезь, сын Вмалы и Лобана.

— Я? — Брезь не верил происходящему, все больше убеждался, что это сон. — Да быть не может!

— Я лгу? — язвительно спросила Елова. — Или чуры лгут? Спросила я тогда богов о твоей судьбе. И сказали боги: дальнюю дорогу они отворят перед тобой.

Брезь снова хотел возразить, но не посмел, а в душе ни с чем не согласился. Такое пророчество показалось ему и нелепым, и недостоверным, и нежеланным. Разве он вечерами пропадал возле деда Щуряка, требуя все новых басен и кощун? Разве он рвался в битвы, мечтал о Чуроборе, о других землях? Ничего такого он не хотел. Зачем ему богатства, слава, сам княжеский стол? Чего они стоили без любимой? А с ней они не нужны. У него был свой собственный мир, небольшой, но глубокий и наполненный, ему было в нем уютно, и его не тянуло в неведомые дали.

— Так что мне теперь, все бросить и за столом княжеским бежать? — хмуро спросил Брезь у ведуньи. — Змея одолеть и на княжне жениться? Не хочу я ни в князья, ни в воеводы. Я жить хочу, как деды и прадеды наши жили. А больше ничего мне и не надо. За что меня так судьба наказала?

— Судьба! — повторила Елова. — Что ты о судьбе знаешь, голубь мой? Думаешь, судьба что река — куда течет, туда и приплывешь? Нет, судьбу пытать — что колодец копать. У тебя есть под землей водная жила — копай, и будешь с водой. А у другого нет — он хоть версту вглубь пророет, а останется ни с чем. А коли будешь ты над водяной жилой сложа руки сидеть — тоже пустой останешься.

— Может, другой кто? — с надеждой спросил Брезь. — Мало ли у нас парней? Вон, брат Заренец чем плох? Он и старше, и удалее меня.

— Не дано Заренцу владеть священной рогатиной, она ему не подчинится. Или ты — или никто, так боги сказали. Да ведь твой колодец за тебя никто не выроет. Не хочешь — сиди, где сидишь.

В последних словах Еловы было насмешливое презрение, но Брезь его не заметил. Разобравшись наконец в ее речах, он вздохнул свободней. Что там вздохнул — словно медведь его давил да вдруг выпустил. Никто не заставляет его бросить родню и любимую невесту и бежать неведомо куда, неведомо зачем. Ему можно и остаться дома. Боги позволяют выбрать — и Брезь сделал свой выбор без колебаний.

— Я роду не скажу, — прервала молчание Елова. — А то силой погонят. А гнать нельзя — свою судьбу каждый сам исполнить должен. Род тут не помощник. Сам решай и отцу не говори.

— Да я решил, — с облегчением ответил Брезь. — Не надо мне ничего, только бы на Горлинке жениться. Так что, матушка, — можно?

— Да женись, — безразлично бросила Елова, словно утратила к нему всякий интерес. — Вы не родня.

— Спасибо, матушка! — от души сказал Брезь и низко поклонился. — На сговор приходи!

И он пошел прочь. Елова проводила парня безразличным взглядом и стала пошевеливать веточкой в остывающих углях. Оживший огонек осветил ее гадательные амулеты, причудливо разбросанные по полу. Ведунья знала еще кое-что, чего не сказала никому.

* * *

Добившись желаемого, Светел в тот же день с двумя отроками поехал обратно в Чуробор. В этот раз его поход оказался коротким, но удачным как никогда. Священная рогатина, от конца ратовища до острия обмотанная от чужих глаз серой холстиной, была прикреплена к его седлу, и Светел то и дело опускал руку, проверяя, на месте ли она.

Вешничи всей толпой провожали его, а вернее, Оборотневу Смерть, женщины и старухи причитали, словно у них увозили кого-то из близких. Мужчины хмурились, кто-то уже жалел о решении, но идти на попятный было поздно. Опасаясь осуждения соседей, Берестень строго запретил рассказывать другим родам о потере. Боги помилуют, до весны других упырей не объявится, а на медвежий лов можно и с простой рогатиной сходить.

Дружина полюдья еще на одну ночь оставалась у Вешничей, а завтра должна была отправиться дальше вверх по Белезени, обычным путем. Теперь ее предстояло вести боярину Туче. Это был прежний кормилец и наставник Светела, который до сих пор сопровождал его в походах и давал советы. К чести Светела, он не воображал себя умнее всех и внимательно обдумывал советы Тучи. Из всей дружины один Туча знал о поисках священной рогатины, знал и о том, для кого она предназначена. Теперь боярин присоветовал Светелу сказать, будто он получил спешную весть и должен сам везти ее князю, а к Оборотневой Смерти внимания не привлекать, как будто захватил ее заодно. Светел так и поступил. Несмотря на близкую ночь, он простился с Вешничами и пустился в путь.

Светел был благодарен Туче за советы, но именно теперь был рад расстаться со своим наставником. То, что он задумал, осторожный и осмотрительный боярин никак не одобрил бы. Он слишком давно был молодым и давно забыл о власти над людьми ласковой богини Лады, нередко одолевающей и мудрого Сварога, и неукротимо-воинственного Перуна, и бережливого Велеса. Пусть задерживаться с рогатиной было безрассудно — Светел не мог просто так покинуть эти места. Теперь, когда Оборотнева Смерть была в его руках, все его помыслы устремились к Горлинке. Он ехал к Моховикам, желая хотя бы еще раз увидеть ее и раздумывая, что теперь делать. Конечно, лучше бы сначала отвезти рогатину в Чуробор и даже разделаться с оборотнем, а уж потом заняться сердечными делами. Но ждать нельзя — у девушки есть жених. Уже через несколько дней она может оказаться замужем. Но посвататься самому? А если она любит этого своего жениха и не захочет его оставить? Какой позор для княжеского брата — свататься к простой девке из лесного рода и получить в ответ пустое веретено!^[4]

Неспешно проехав несколько верст, разделяющих займища Вешничей и Моховиков, Светел в сумерках оказался перед дубравой, укрывающей тын. Здесь он тоже поведал Взимоку свою выдумку о срочной вести для князя и милостиво согласился остаться переночевать.

— Хочешь, боярин, почивать ложись, а хочешь — в беседу тебя проведу, — после ужина предложил ему старейшина. — Мы нынче вечером без гостей, так хоть послушай, как наши девки поют. Все тебе веселее будет!

Статный княжеский брат с открытым лицом и чистым взглядом голубых глаз был совсем не то что смуглый огненноглазый княжич-оборотень, оповещающий о своем приближении волчьим воем. Светелу Взимок не боялся показать хоть всех своих девок. Пусть видит, что и Моховики не хуже других. А при надобности поможет чем-нибудь…

В беседе среди охапок обтрепанного льна сидели четыре девушки-Моховушки, несколько девочек-подростков, кого матери не загоняли спать так рано, несколько парней чинили сети, строгали ратовища, занимались другой сидячей работой. Светел уселся в стороне, подальше от огня. Сначала его дичились, потом про него позабыли, и болтовня потекла дальше.

Горлинка тоже была здесь, и Светел нашел ее взглядом, едва шагнув через порог. Она сидела в стороне и не принимала участия в общем разговоре. Девки чесали лен, а она подшивала полотенце, ловко и привычно двигая иглой, и лишь изредка поднимала глаза на сестер и братьев, если кто-то окликал ее. Дождавшись, когда на него перестанут обращать внимание, Светел незаметно подсел к Горлинке. Другого случая обменяться с ней хоть словом, наверное, уже не будет.

— Что же ты, красавица, от сестер отбилась? — ласково спросил он, любуясь ее лицом.

Горлинка бросила на него короткий смущенный взгляд.

— Почему же отбилась?

— Все лен чешут, а ты убрус шьешь. Или уже приданое готовишь?

Румянец сильнее зарозовел на щеках девушки.

— Всем пора бывает приданое шить, — тихо ответила она. — Может, и моя пришла.

— Пришла? — настойчиво расспрашивал Светел. — У тебя уж есть жених?

— Нет еще, да, может, будет, Мать Макошь даст.

Горлинка постаралась незаметно спрятать левую руку, но Светел, уловив ее движение, заметил отсутствие невестиного обручья, и вся кровь будто вскипела в нем. Она уже отдала обручье! Значит, вот-вот будет сговор! Еще немного — и он потеряет ее невозвратно.

— Какого же тебе надо жениха? — стараясь сдержать раздражение и тревогу из-за грозящей его счастью опасности, спросил Светел.

— Какого Макошь даст, такой и будет.

Горлинку смущали его вопросы, его настойчивый взгляд, она не понимала, к чему чуроборский боярин завел с ней разговор. И, уж конечно, она не собиралась рассказывать ему о своих сердечных тайнах и надеждах. Пока их с Брезем не обручили по обычаю, никому не нужно об этом знать, особенно чужим.

— Какого же она здесь тебе даст жениха? — не унимался боярин. — Оратая какого-нибудь? А что бы ты сказала, если бы я к тебе посватался?

Светел вдруг взял ее за руку и склонился к ней, ожидая ответа. Изумленный взгляд Горлинки встретился с его взглядом.

— Да ты смеешься… — начала она и поняла, что он вовсе не смеется.

А Светел придвинулся к ней ближе и горячо зашептал:

— Я тебя как увидел у Вешничей, так в тот же час полюбил. Много в Чуроборе красавиц, а такой нет среди них. Я тебя в жены возьму, с собой увезу, скажи только — полюбишь меня?

— Да что ты говоришь такое? — в изумлении и испуге пролепетала Горлинка, отстранилась от него, вырвала руку и кинулась прочь, бросив шитье.

А братья и сестры ничего не заметили — они горячо обсуждали, сможет ли упырь теперь, уже бесплотным духом, выходить из могилы?

Горлинка убежала к Малинке. Завтра начиналась Макошина Неделя, а на второй ее день назначена была Малинкина свадьба. Невеста целый день перебирала свое приданое и подарки будущей родне, раздумывая, не забыла ли чего-нибудь. Из дому ее не пускали, так что она всегда была рада гостям. Зато все ее мысли занимала собственная свадьба, и ей не приходило в голову спросить, отчего Горлинка так взволнована и румяна больше обычного.

А Горлинке совсем не хотелось рассказывать о своей беседе с молодым чуроборским боярином. Какие разговоры пойдут, если кто-то узнает! Одни скажут: что-то к нам чуроборцы зачастили! Княжичу Милава приглянулась, князеву брату — Горлинка. Чем-то это все кончится? А другие скажут: чего теряешься, девка глупая, не каждый день к тебе бояре сватаются! А что скажут Вешничи? А Брезь? При мысли о нем Горлинка испуганно прижала руку к щеке. Она любила Брезя, с радостью отдала ему обручье, с нетерпением ждала его сватовства, сговора, свадьбы. Как позавидовала она сейчас Малинке — та уже крепко связана со своим женихом, послезавтра он станет ее мужем, и никто не разлучит их! А ее счастье пока остается мечтой, его еще могут сглазить, разрушить! И зачем этот чуроборский боярин только приехал к ним!

* * *

На другой день рано утром Горлинка собралась к Вешничам. Малинка просила ее звать на свадьбу всю семью тетки Вмалы, да никто из Моховиков, зная о скором сговоре Горлинки, и не удивился, что ее тянет к Вешничам. А ей хотелось уйти подальше от чуроборского боярина, больше не встречаться с ним до его отъезда, да и возле Брезя ей будет спокойнее.

Выйдя на крыльцо поутру, Светел успел увидеть стройную девичью фигурку в кожухе, с теплым платком на голове, выходящую из ворот. Со спины, с одного взгляда он сразу узнал ее и вздрогнул: куда она уходит? У него так мало времени, его ждут в Чуроборе!

Мгновенно приняв решение, Светел кинулся назад в избу, разбудил своих отроков и велел немедленно собираться. «Ишь, как к князю торопится!» — думали Моховики, глядя, как отроки торопливо седлают коней. Простившись с хозяевами, три всадника выехали за ворота и поскакали к реке, вдоль высокого берега которой пролегала сухопутная дорога на Чуробор.

Скрывшись из глаз, всадники разделились. Светел велел отрокам ждать его чуть ниже по реке, где в Белезень впадает ручей, а сам развернул коня и полями, в обход займища во весь опор поскакал к землям Вешничей. Он успел увидеть, куда свернула Горлинка, и надеялся ее догнать. Что он ей скажет — он не думал, для него было важно сейчас, как на лову, не дать ей уйти.

На полпути между займищами Горлинка вдруг услышала позади дробный стук копыт по промерзшей земле, хорошо слышный в тихий, безветренный день. Оглянувшись, она узнала всадника и вдруг испугалась, словно за ней гнался сам вставший из второй могилы упырь. Не думая, Горлинка свернула с тропы и кинулась бежать прямо в лес.

Светел бросил коня на том месте, где она последний раз мелькнула у него перед глазами, и сам устремился за ней. В опустевшем лесу меж темных стволов далеко была видна ее тонкая фигурка, и Светел мчался, как пес на лову, не замечая бьющих по лицу веток. Добыча была близка.

Горлинка бежала изо всех сил, промочила ноги в тяжелом снегу, лежавшем в укромных уголках леса, подолы двух рубах путались у нее в ногах, она задыхалась от испуга, даже не пыталась кричать — кто ее услышит в лесу?

В глубине чащи Светел догнал ее и крепко схватил за руку.

— Что же ты бежишь от меня? — чуть задыхаясь, выговорил он.

Горлинка пыталась вырваться, но Светел не пускал.

— Разве я тебе чего худого сделал? Или я зверь лесной, оборотень? Я не оборотень. Я тебе зла не хочу.

Горлинка дрожала, глаза ее были полны страха, она все тянула прочь свою руку, как животное в ловушке, которое само не понимает, что его держит и не пускает. И Светел уговаривал ее, стараясь успокоить:

— Не бойся ты меня! Я тебя в Чуробор увезу, боярыней сделаю. Что боярыней — княгиней станешь! Вот только с оборотнем проклятым разделаюсь — сам князем буду, а ты княгиней. В золоте будешь ходить, в сапогах, в шелках заморских! Я тебя не обижу, ни в чем отказа знать не будешь! Я тебя люблю, и ты меня полюбишь, мы ладно будем жить. Не бойся!

Но Горлинка все молчала, прижималась спиной к дереву, словно хотела, как Лесовица, войти внутрь ствола, и глаза у нее были как у загнанной косули. Кажется, его слова вовсе не доходили до ее сознания, и она слушала их как рычание зверя, готового ее съесть. Светел даже удивился — никому никогда он еще не внушал такого страха.

— Ну что ты, глупая? — с ласковой снисходительностью, как собаку или лошадь, уговаривал он.

— Пусти, пусти! — умоляюще выговорила наконец Горлинка. — Пусти меня, боярин! Не надо мне от тебя ничего!

— Да пойми же, я люблю тебя! Княгиней будешь, подумай!

Светел обнял ее и нагнулся, хотел поцеловать, но Горлинка ахнула и отвернулась, словно к ней тянулась змея.

И вдруг тишину леса прорезал далекий волчий вой. Светел сильно вздрогнул, вскинул голову и прислушался. Далекий вой медленно нарастал. Его ни с чем нельзя было спутать — это Огнеярова Стая загоняла дичь.

Мысль об Огнеяре пронзила Светела как молния, и он выпустил девушку. Горлинка тут же кинулась прочь, но Светел больше не гнался за ней. Он зажал уши ладонями, отпустил — вой не исчез. Это не наваждение — Дивий близко! Тревога, досада на собственное безрассудство охватили его, смыли горячий туман любовного безумия, как поток холодной воды. Нашел время за девками гоняться! Рогатину надо везти!

Рогатина! Она же осталась с конем, на тропе, как раз в той стороне, откуда теперь доносится вой! Светел сам изумился, как мог настолько забыться. Правду говорят, что Ярила лишает людей разума!

Не оглянувшись даже вслед убежавшей Горлинке, Светел изо всех сил помчался назад к тропе, отчаянно боясь, что заблудится в незнакомом лесу, не успеет раньше Дивия. К счастью, выглянуло бледное солнышко и указало ему путь. Торопливо кидаясь из стороны в сторону, Светел выскочил наконец на тропу почти в том же месте, где вошел в лес. Его конь стоял там, где Светел его оставил, и Оборотнева Смерть по-прежнему висела на седле.

Только теперь ощутив, как бешено стучит сердце, Светел подошел, шатаясь, к своему коню, положил руки ему на спину и прижался лицом к замотанному холстиной клинку рогатины, как к щеке любимой девушки. Хотя бы эту находку он должен довезти до дома.

Сев в седло, Светел осторожно, так же в обход, поехал к ручью, где его ждали отроки. Волчий вой постепенно затихал в стороне. Облава миновала его.

Примечания

4

Намек на одну из форм сватовства: на посиделках парень дает девушке вырезанное им самим веретено, и если она согласна выйти за него замуж, то в конце вечера возвращает веретено с пряжей, а в противном случае — пустым.