Весна незнаемая. Книга 1: Зимний зверь

Елизавета Дворецкая

Разбилась Чаша Годового Круга, и осколки рассыпались по земному и небесному мирам. Если не собрать ее вновь, весна больше никогда не вернется в городок Прямичев. Громобой, которого кличут сыном Перуна, вдруг обнаруживает, что стал для людей последней надеждой. Кому, как не ему, сразиться с Зимним Волком, что пытается поглотить солнце? Вот только этого мало, ведь корни беды, проросшей на земле, скрываются в мире богов. Именно туда и должен отправиться Громобой, чтобы вернуть весну истосковавшимся по ней людям.

Оглавление

Из серии: Князья леса

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Весна незнаемая. Книга 1: Зимний зверь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 2

Весь вечер Веселка дрожала и наутро сидела притихшая. Утром никак не рассветало, на востоке поиграло немного расплавленного золота рассвета среди серых туч, но между землей и небом висела плотная серая тьма. Наступающий день барахтался в серой вязкой мгле и не мог из нее выбраться. Потом погода вконец испортилась, пошел снег; невидимая Зимерзла гуляла над крышами, трясла рукавами, рассеивая тучи влажных белых хлопьев, неразборчиво напевала какие-то снеговые заклятья. И неохота было выходить на улицу, страшно поднять голову — так и ждешь, что заденет по лицу тяжелым, жестким, холодным краем Зимерзлиной белой шубы.

Прислушиваясь к гулу ветра над крышей, Веселка все ждала еще каких-то пугающих знамений и в то же время сторожила: не скрипнут ли ворота, не застучат ли шаги на крыльце? Ей хотелось увидеть Громобоя, и она надеялась, что он придет, хотя никаких других причин, кроме ее желания, тому не было. Но почему бы ему не зайти? — рассуждала она сама с собой, с непривычным усердием орудуя костяной спицей над чулком для кого-нибудь из младших. Она не знала, что скажет ему, но это не так уж и важно. Он ведь не очень-то к ней прислушивается.

К полудню заявились гости, жаждущие расспросить о вчерашнем. Веселка и рада была бы рассказать, но при воспоминании о Черном Волке Зимы ее опять охватывала дрожь и делалось так страшно, что хотелось зажмуриться.

Зимний Зверь! Снеговолок сын Зимерзлы, один из страшных зимних духов, дух метели и режущего зимнего ветра, каждый год в положенный срок носится над землей, перепрыгивая с тучи на тучу, пытается поймать новорожденного ягненка-солнце, щелкает ледяными зубами и воет в бессильной голодной тоске. Каждую зиму по вечерам в затянутом тучами небе, где в разрывах виднеется глубокая чернота, можно различить грозные очертания Зимнего Волка. Каждый год он подает голос в вое метели, но никто из стариков даже не помнил, чтобы сын Зимерзлы показался людям так явно, хотел сожрать солнце прямо в первое утро нового года, а потом вышел из облаков на землю и чуть не съел живых людей! Да еще и брата самого князя!

— Я так мыслю, нашему князю это примета дурная! — прикрывая рот ладонью, шептала Любезне на ухо тетка Угляна и еще оглядывалась, не слышит ли кто. — Зря он себе жену-оборотня притащил. Родится у нее зверь, вот сама скоро поглядишь! И что брата его Зимний Зверь сожрать хотел, тоже неспроста. Не останется наследников у князя Держимира, и род его сгинет! А все за то, что отец его брата погубил!

— Не болтай дури-то! — с неудовольствием отмахивалась Любезна. — Это когда было? Полвека назад! Дед, вон, молодой был, не женился еще!

— А ну и что? Погубил князь Молнеслав брата, за то боги его род прокляли, и всем нам худо придется! Вот сама поглядишь!

— Все злое отзовется! — дед Знамо Дело кивал, тревожно глядя на внуков.

Румянок, Колобок и Ранник играли на полу с деревянными чурочками. Похоже было, что чурочка Румянка изображала Зимнего Зверя: сам он грозно рычал и подвывал. Чурочки братьев были санями. Сначала «Зимний Зверь» нападал на сани, а они в испуге старались от него уехать, но потом, увлекшись, напали на врага сами. «Сани» Колобка при этом даже оторвались от земли, и через некоторое время битва велась уже где-то в небесах и походила скорее на сражение Перуна с Велесом. Дети играли в битву богов, и им не приходило на ум, что нечто похожее сейчас разворачивается над их головами на самом деле.

Сам праздник как будто замер в испуге: даже молодежь сидела по домам. Правда, из Кузнечного конца явились-таки ожидаемые Веселкой гости, но Громобоя среди них не было, и Веселка не слишком огорчилась, когда мать, вручив парням по пирогу, отправила их восвояси. Кое-кто из соседей, держась поближе к тынам, заходил и после, но разговоры не веселили: все сходились на том, что «все это не к добру». Явственного толкования пугающих предзнаменований никто не мог дать. Дед Знамо Дело рассказывал младшим кощуну, и хотя все это было Веселке знакомо, она слушала, чтобы только не думать о Зимнем Звере. Так утешительно было знать, что где-то в мире есть сила, смелость, решимость, победа!

–…А правила в том городе княгиня, и было у нее семь дочерей! — рассказывал дед. — Сама княгиня была богатырша удалая, из мужчин никто ее не мог побороть. И полюбилась Заревику ее младшая дочь. А как узнала про то княгиня, то и говорит: «Когда была я молодой, меня из чужих земель пришелец чести лишил, и зарок я тогда дала, что никто из моих дочерей иноземца в мужья себе не возьмет. А раз ты зарок мой нарушил, то мой меч, а твоя голова с плеч! Выходи на поле!»

— Ох, Матушка Макошь! — Любезна, разбирая ворох сухих пеленок самой младшей, годовалой Досташки, подняла глаза и качнула головой. — Сама княгиня и виновата! Надо ей было не с мечом баловаться, а за дочерьми смотреть! Глядишь, и не нарушила бы зарока!

— Да и зарок-то глупый! — фыркнул Чистец. В пятнадцать лет диву даешься, как много глупостей творят окружающие. — Если княжич горячей кашей обожжется, так что же, кашу проклясть и народу запретить?

Дети засмеялись, вообразив кашу запрещенной.

— Да и парень не виноват! — охотно подхватил Хоровит. — Он-то зарока не давал княжеских дочерей не любить. Стало быть, и не нарушил ничего.

— Да дайте же дальше рассказать! — сердясь на болтливых взрослых, прикрикнул двенадцатилетний Яровод. — Это же кощуна, а там все не так! Это же про богов!

— Ну, не про одних богов! — поддразнила брата Веселка. — Княгиня та или ее дочь — они-то не боги, а просто люди. Надо, чтобы про людей по-людски и говорилось!

— Да ну вас! — не сдавался Яровод. — В кощуне простых не бывает!

— Вот уж верно! — согласилась Любезна. — Если бы все матери такие были, как твоя княгиня, то род человеческий не сильно бы расплодился!

— Ну, рассказывай дальше! — молил деда Яровод.

Придирки матери и сестры причиняли ему досаду: что они понимают? В сказаниях все должно быть не так, как в жизни, в этом-то и вся их прелесть: в том дивном мире нет мелких забот, нет сомнений, и с первого взгляда ясно, кто прав, кто виноват. И каждый малец, слушая такую кощуну, себя самого ощущает непобедимым богатырем, который единым махом сметает целые полчища врагов!

Дед Знамо Дело ласково погладил светловолосую голову внука. Конечно, в жизни все не так, и прежде чем ввязываться в драку, надо разобраться, кто же в ней прав. А это порой потруднее самой драки. Кулаками махать — ума не надо, дали бы боги силу. А ты вот сперва пойми, кто тут обижен, а кто обидчик. Знамо Дело, которому с другими посадскими стариками нередко приходилось разбирать споры, задумчиво качал головой. Чем лучше разберешься в деле, тем хуже понимаешь, за кем правда. За каждой стороной — своя. Даже свет и тьма в мире не отделены друг от друга непроходимой гранью: их сводят вместе рассвет и закат, сливают сумерки, перемешивают так, что и не заметишь, когда же, в какой миг, у какой черты кончается ночь и начинается день. Все время ищешь, ловишь этот миг и эту черту, надеешься поймать и подглядеть на этой тонкой грани самое главное в мире. А пока ты ловишь эту тайну, время делает свое дело, уверенно и неизменно, ничего не скрывая и ничего не показывая. Все в мироздании едино, все течет из одного в другое: свет и тьма, тепло и холод, зима и лето, жизнь и смерть. Что же говорить о добре и зле, которые живут не в небе, а в человеческой душе? Каждый человек — как небо, где есть свой свет и своя тьма, тесно слитые и неразделимые.

А впрочем, не стоит забивать голову подростку. Пусть в его сердце возникнет и вырастет ненависть к сказочному злу, а уж зло настоящей жизни не заставит себя ждать, хоть и будет на вид помельче, чем двенадцатиглавый змей. И дед продолжал рассказывать, сам с увлечением живя в простом и ясном мире сказания, который так мил и старому, и малому.

–…Вышел Заревик в поле, и выпустила княгиня на него свою дружину — сто человек и еще одного. Стали они биться, и побил Заревик всю княгинину дружину. Тогда вышла сама княгиня в поле против Заревика. Бились они день, бились ночь, и никто одолеть не мог…

— Вот он, сын бога-то! — вставила Любезна. — Сто человек в одиночку побил! А у нас свой сын Перуна есть — что от него толку? Чудища хоть весь город пожрут — он и не почешется!

— Не скажи, матушка! — Хоровит засмеялся и подмигнул Веселке. — Не ругай парня зазря! Забыла, как у кожевников бык вырвался? Как Громобой его за рога руками взял и голову на сторону своротил?

— Потом еще Головеня чуть не князю из-за него бил челом: зачем-де погубил скотину? — подхватил, тоже смеясь, старик Бежата. — Мог бы, дескать, так, за рога, и в стойло свести. А он: «Не рассчитал, не думал, что бычок такой хлипкий!»

— А еще Вешников тын! — закричала тетка Угляна сквозь общий смех. — Еще когда Вешнику тын обрушил — почесаться, говорит, хотел!

— И как Стрекотухин парень ему под кулак подвернулся, так до сих пор левым ухом не слышит! — сердито, без смеха, добавила Любезна. — Вы-то смейтесь, а только я вот что думаю: если наш сын Перуна только на такие дела и способен, то недалеко он пойдет! Вон, дело ему — Зимний Зверь! Чуть девку не сожрал! — Мать ткнула скалкой в сторону Веселки, и сама, воодушевленная и грозная, весьма походила на ту княгиню-богатыршу с мечом из дедовой кощуны. — Чем ему не дело? Пошел бы к князю, сказал бы, так, мол, и так, хочу людей от Снеговолока избавить…

— Да как от него избавишь! — Бежата, сочувственно слушавший хозяйку, махнул рукой. — Зимний Зверь — не простой, его не убьешь. А убьешь — еще хуже будет. На нем зима стоит. А на зиме — весь годовой круг. Без зимы и лета не будет.

— А хорошо бы — без зимы! — вздохнула Волошка, сидевшая возле Веселки. — Чтоб всегда тепло…

— А на санках? — возмущенно вставил Румянок. — А ледяную гору строить?

— Нельзя без зимы! — согласился и дед Знамо Дело. — Всякому человеку ночью поспать надо, отдохнуть. Так и земле надо поспать. И солнцу. В теплое время им только и трудиться, а зимой — отдохнуть, сил набраться. Так богами заведено. Порядок такой. А без порядка не жизнь была бы у нас, а одна сплошная Бездна. Нет, детки, пусть себе и Снеговолок будет, и Костяник, и Зимерзла, и Морена… Лишь бы они свое дело делали — что им положено, то брали, а на чужое рта не разевали. Не то ведь худо, что Снеговолок на свете есть, а то, что девку захотел сожрать. Не бывало на моем веку такого… — Дед помедлил, будто на всякий случай вспоминал, и еще раз покачал головой. — Не бывало… Знать, за что-то на нас боги огневались.

Все помолчали. Вопрос «за что?» у каждого был на уме и словно бы висел в воздухе. Каждый из взрослых перебирал в памяти события недавнего прошлого, но никакой вины перед богами вроде бы не находилось. Бывали, конечно, и ссоры, и войной на дремичей ходил речевинский князь Велемог… Так отбились же! И князь Держимир наконец себе жену раздобыл, к Медвежьему велику дню и сыночка ждет. Жить бы да радоваться… Так вот нет же!

В тишине было слышно, как за стенами избы гудит ветер.

— Ну, замело! — Старик Бежата оперся обеими руками о посох и медленно поднялся. — Пойду я, а не то дорогу завалит. Добирайся потом…

— Ребята, проводите! — Хоровит кивнул двум старшим сыновьям.

Чистец и Яровод разом вскочили, но Бежата махнул рукой:

— А их обратно потом кто проводит? Я, конечно, своих пошлю, так и будут друг друга до утра провожать. Нет уж, нечего ходить, нечисть дразнить. Один я дойду, ничего, дорогу знаю. Тут до угла только, а там за тынами уж не снесет… Спасибо дому, чурам и хозяевам… — Старик поклонился печке, потом разогнулся и опять прислушался. — Как Снеговолок-то разгулялся! Так и воет, так и крутит… Да я, старый, ему не понадоблюсь. А вот детям ходить нечего. Держи-ка их при себе, мать.

Провожая Бежату, Хоровит и Любезна вышли в сени. Во дворе была уже настоящая метель: ветер гнал над землей целые тучи крупных влажных хлопьев, не давал им даже коснуться земли и как будто хотел выпихнуть их обратно на небо; при этом он каждый миг передумывал, менял направление, снежные вихри рвались и вились в разные стороны.

— Шагай живее, дед, а то не дойдешь! — Хоровит озабоченно похлопал старика по плечу. — Чего делается-то… Да держись тына, а то тут не поймешь, куда идти-то.

— Слышишь? — Любезна толкнула мужа в бок.

Где-то далеко, на краю невидимых небес, раздавался низкий, глубокий вой. Он был тесно сплетен с воем ветра, но временами человеческое ухо выхватывало его очень четко, и дрожь продирала по спине от мысли: это воет не ветер, а какое-то другое, более опасное существо. Вой летел над крышами посадских улочек и над теремами детинца, над спящими пристанями и заснеженными оврагами. Тягучей, холодной и тяжелой волной голос Зимнего Зверя струился откуда-то сверху, и казалось, что Зверь ждет где-то близко, прямо за пеленой мечущихся в страхе снежных хлопьев, и вот-вот прыгнет вниз… Этот голос явственно подтверждал смутные человеческие опасения: да, это правда, в мире что-то случилось. Что-то изменилось… Эта зимняя тьма и холод вьюги станут вечными… Зимерзла, мать зимней тьмы, останется единственной хозяйкой земного мира, останется навсегда и никогда не пустит в него других, согревающих и оживляющих богов. Нужно ждать… Ждать беды…

Хоровит поспешно закрыл ворота за ушедшим Бежатой и, с наброшенным на голову кожухом, перебежал через двор обратно к крыльцу. Отряхивая на ходу снег, они с Любезной вернулись в избу. Здесь было тепло, везде белели детские головки, и все вроде бы было хорошо, спокойно, как всегда. Но и купец, и его жена не могли избавиться от давящего чувства, что какое-то могучее зло, непонятное людям и неодолимое их слабыми руками, придвинулось совсем близко и даже крепкие стены избы не защитят семью от грозящей беды.

Вой Зимнего Зверя слышал и Вестим, под вечер шедший домой из детинца. Проходя мимо соседских тынов, он поглядывал вдоль улицы, прислушивался, не шумит ли где ватага, руководимая его старшим сыном. Но все было тихо, только метелица гуляла да рыжая собачонка соседа Пригожи, тощая, длиннолапая и глупая, отрывисто лаяла из-под ворот. Из-за покосившегося тына вдовы Пепелюхи долетали голоса. «Забрались под крышу, ума хватило!» — с облегчением подумал кузнец. Все небо было затянуто тучами, белесыми в тусклом свете луны. Кое-где тучи словно бы подтаяли, и сквозь них просвечивала темнота неба. Мир казался глухим, замкнутым. Отовсюду веяло тоской. Хотелось вздохнуть поглубже, сбросить с груди давящую тяжесть. Не выйдет, надо терпеть. Надо перетерпеть это время, самое глухое и темное в году, а потом начнет светать яснее и раньше, а со светом придет и воздух, и простор, и желание жить. Сейчас год нырнул в самую глубину, а потом настанет время и выныривать. Как всегда.

Войдя в избу, Вестим сразу заметил медвежью шкуру, косматой кучей сваленную на лавку. Мокрый мех поблескивал. Значит, «медведь» походил уже по улицам да и вернулся.

— Где ты там, рыжий? — позвал Вестим в темноту, где всего одна лучина в светце возле печки распустила робкий листочек огонька. — Шкуру-то расстелил бы как следует.

В дальнем от печки углу, где была навалена куча сена, негромко прошуршало.

— Да я уж ему говорила, — вполголоса проворчала Ракита, помешивая длинной ложкой в большом горшке на печи. Рослая, немного сгорбленная, с большой головой, обкрученной двумя или тремя платками поверх повоя, она сама во тьме казалась медведицей. — Спит он. Нагулялся сегодня.

— Да разве это гулянье было? — обиженно подала голос Зарина, семнадцатилетняя дочь.

Она сидела на краю скамьи возле прялки, и ее совсем не было видно в темноте, только пятно рубахи смутно белело.

— Походили, потоптались, да и все, — уныло рассказывала она. — Только свои и были, другие все забоялись. И веселье-то какое… Беляя головой в снег поставили, чтобы еще белее был… А то он вокруг Веселки Хоровитовой все ходит, ходит, все никак понравиться не может…

Зарина вздохнула. Неудача соседского, с детства знакомого парня прибавляла уныния, казалась частью той беды, которая откуда-то вдруг свалилась на Прямичев. Хоть бы что-нибудь веселое случилось! Хоть бы у кого-то все было хорошо! А то кажется, что с каждым днем все темнее и темнее. Все ниже и ниже, глубже и глубже в эту тьму, а ведь в новом году день уже должен прибавляться!

— А Веселка-то была? — усмехнувшись, спросил Вестим. — Видела, что Беляя теперь надо любить?

— Нет. — Зарина мотнула головой. — Мы на Велесову улицу заходили, «ягодку» пели, а она не пошла. Любезна бранилась: «Идите отсюда, не до гуляний теперь!» Что же, теперь совсем и не жить?

— Правильно купчиха говорит! — одобрила Ракита. — Дома сидите, целее будете.

— Да уж…

Задумчиво развязав плетеный пояс, кузнец сложил на лавку кожух, потом вспомнил и повесил его куда следует — на деревянный гвоздь возле дверного косяка.

— Хорошо, княжича Зверь не заел, — добавил Вестим, сев к столу и разглаживая ладонями волосы по обеим сторонам от ровного прямого пробора. — А то бы… Бабы болтают, что…

— Дурной голове всегда счастье! — перебив, бросила Ракита. У разумных людей, которые даже маленькую удачу оплачивают долгим трудом, вполне понятное раздражение вызывает счастье беспечного дурня, у которого и петух несется, и сани едут без лошадей. — Может, если бы его заел, то к себе бы в Навье ушел и никого больше не тронул бы!

На крыльце заскрипело, в сенях бухнуло, в дверях взвизгнуло. В душной избе потянуло прохладным свежим воздухом с улицы, через порог разом перевалились Смиряка, младший сын Вестима, и Солома, соседский парень, прозванный так за прямые золотистые волосы. Кожухи у обоих были в снегу.

— Где валялись-то? — приветствовала их Ракита. — Ровно дети малые!

Махнув по поклону в сторону печки и хозяев, Солома позвал в темноту:

— Медведюшка-батюшка! Ты что, до весны залег? А бока не отлежишь? Вылезай, пошли! Наши все к Пепелюхе набились, хотят в «колечко» играть.

— Тут колесо надо! — хихикнула Зарина.

— Разбуди его! — попросил Солома. — А то я боюсь: как двинет спросонья…

Хихикая, Зарина наклонилась над кучей сена, где лежал Громобой. Он любил спать на полу, как будто не доверял лавкам и полатям. Покрывшись кожухом, он лежал на спине с закрытыми глазами, но сестра была уверена, что он не спит.

— Просыпайся! — Она положила ладонь ему на плечо и слегка потрясла. Крепкая рука тут же сжала ее запястье. — Ой!

— Ты чего? — окликнул от порога Солома. Дальше он не решался зайти, опасаясь упреков хозяйки за нанесенный в дом снег.

— Медведя поймала! — неуверенно ответила Зарина.

— Ну, тащи его сюда! — обрадовался Солома.

Зарина потянула на себя свою руку и попыталась разогнуться — напрасно.

— Да он не идет! — расстроенно доложила девушка.

— Так хоть сама иди! — позвал Солома.

— Да он не пускает! — жалобно протянула Зарина.

И тут наконец все в избе засмеялись: Вестим смеялся неожиданно тонким голосом, а Ракита — густым, почти мужским. Тут же она закашлялась и гневно замахала на молодежь руками. Громобой, тоже смеясь, выпустил руку Зарины и сел, потянулся, стряхивая дрему.

За общим смехом хозяева не сразу заметили, что в избе появились гости.

— Здоровья хозяевам, богатства дому! — Через порог шагнул сосед Овсень. Роста он был невысокого, ниже своих сыновей, а лицо его до самых глаз заросло русоватой бородой, в которой смущенно прятались мелкие черты лица. — Хорошо, застали мы вас!

— Да где же теперь и быть? Только дома! Вот как праздники кончатся, опять работа пойдет… — Вестим вздохнул. Грохот собственного железного молота по наковальне казался ему не менее надежным средством отогнать нечисть, чем огненный меч самого Перуна. — Когда у нас молотки не стучат, тогда нечисть и гуляет! А вы-то чего по темноте бродите?

— Дело мы задумали… — смущенно начал Овсень и просительно посмотрел на Вестима: — Завтра поутру пойдем-ка с нами. Сын вот мне покоя не дает: жениться да жениться. Пойдем да пойдем! Уж идти, так со старостой — а то не зауважают…

— Да вы свататься собрались! Матушка Макошь! Неужто взаправду! — изумленно закричали Ракита, Зарина и даже Смиряка, который успел залезть на полати, пригреться и задремать. — Да нет, не шутя собрались?

— Какое шутя? Что я, скоморох, что ли? — Овсень, неуверенно мигая, вертел головой от одной женщины к другой, словно не знал, которой ответить. — Уж сколько собираемся… Почитай…

— Собираетесь-то давно! — выразительно подтвердила Ракита, сурово глядя на Беляя. Войдя, он так и встал возле двери и не произнес еще ни слова, а на его лице застыла такая решимость, словно он шел биться с Зимним Зверем.

— Да вы садитесь! — спохватился ошарашенный Вестим, но гости едва ли его услышали, потому что одновременно продолжала говорить Ракита.

— Свататься! Люди, да вы глядите на них! Свататься! — выкрикивала она, потряхивая разведенными руками, как будто прямо здесь, в полутемной избе, на них смотрел весь Прямичев. — Ну вы и время выбрали — поплоше не могли дождаться! Свататься! — с изумлением и возмущением, как будто было задето ее собственное благополучие, восклицала Ракита. — Врагу не пожелаешь! Чудища днем и ночью по городу ходят, всякое навье, самое малое пока в избы не лезет, скоро будем ли живы — а им свадьбу! Да ты в уме ли, старик? Молодому не терпится, а ты-то что думаешь?

Беляй поднял на нее глаза. От этой пылкой речи в его лице не дрогнула ни одна жилка: он был тих, но упрям и очень хорошо знал, чего хочет. Сознавая, что он не самая подходящая пара для резвой Веселки, Беляй все же не хотел отказываться от нее, пока она прямо и ясно не отказалась от него сама.

— Ты, тетка, верно сказала — времени похуже дожидаться не будем, — негромко ответил Беляй. — Что же теперь, всему роду людскому сидеть да гибели ждать? Сейчас самое время жениться — потом-то еще невесть что будет. Может, потом будет поздно. А сейчас надо. Пока живы, жить надо. Так что просим тебя, Вестим, завтра с нами к Хоровиту.

— К Хоровиту! — фыркнула Зарина и покосилась на Громобоя. Она-то знала, отчего Беляю не везет, но не хотела говорить вслух.

А Громобой и ухом не повел. С приходом гостей он снова опустился на свою сенную лежанку и сейчас то ли дремал, то ли смотрел в потолок. Разговор о Веселке и даже о сватовстве за нее его вроде бы и не касался.

Беляй и Овсень тоже посмотрели на него. Посмотрел на сына и Вестим. Безразличие Громобоя всех успокоило.

— Ну, что ж… — Вестим развел руками. — Раз уж вам так хочется… Помогай нам Макошь и Лада!

У него не лежала душа к этому сватовству, но отказать Овсеню в помощи нельзя. Кончанский староста для посадских жителей то же самое, что глава рода в лесных огнищах — без него не обходится ни одно важное дело.

— Надо поторапливаться! — поспешно заговорил обрадованный Овсень. — А то потом Хоровит ехать соберется и до Медвежьего дня его не увидим. А без хозяина какая свадьба?

— Да куда уж он поедет? — мрачно буркнула Ракита. — Я бы своего и за ворота не пустила по такому-то времени!

Когда гости ушли, в избе стало тихо. Вестим молчал, постукивая пальцами по столу, Ракита время от времени бормотала что-то неодобрительное. А Зарина, наоборот, повеселела и в мыслях уже примеривалась, как бы завтра понезаметней ускользнуть вслед за мужчинами и побежать следом, потолкаться с народом под воротами купца. Уж как ни таись от дурного глаза, а о сватовстве мигом узнает вся улица. Думая об этом, Зарина прятала улыбку и вертела в пальцах кончик своей косы. Мысль о чьей-нибудь свадьбе всегда радует девиц, какие бы страшные волки не выли по ночам вдалеке.

Следующее утро выдалось чуть яснее, и Чистец увел всех мальчишек, кроме самых младших, к Ветляне кататься с гор. В избе Хоровита горели лучины в двух светцах: один у стола, где хозяин с товарищем Нахмурой, тоже купцом, толковали зачем-то о числе волокуш — хватит, не хватит? — и в самом дальнем углу, возле скамьи с прялками, где сидела Веселка. Сегодня она приободрилась и с новым нетерпением выслушивала шаги и голоса во дворе. Если сегодня «медведь» все-таки придет, она уж непременно упросит мать и пойдет со всеми! Когда же погулять, как не в праздники!

Уж как ягодка красна,

Земляничка красна! —

напевала она себе под нос, словно приманивала к себе веселое гулянье, и подмигивала холопу, сидевшему за жерновами. Вращая каменный круг, парень улыбался ей в ответ. Приятно было посмотреть на девушку, которая даже среди мрачной зимы хранит в себе кусочек весеннего света.

Отчего она красна?

Во сыром бору росла…

Но уж в чем, а в способности предвидеть будущее боги Веселке отказали. Заслышав наконец в сенях шаги, она радостно вскочила с места и уже готова была бежать к дверям, но тут через порог вместо ожидаемого Громобоя шагнул его отец, и Веселка в растерянности села обратно, прямо на свое брошенное шитье. Следом за Вестимом показался кузнец Овсень, а потом Беляй.

Завидев Беляя, Веселка даже скривилась от досады. Сейчас ей хотелось видеть его еще меньше, чем во всякое другое время: его молчаливо-обожающие глаза вытягивали тепло ее души, и потому он казался страшным, как сам Зимний Зверь. Только маленький.

Чего ему опять надо? И Овсень, и Вестим… И вдруг Веселку осенило такое нехорошее подозрение, что она вскочила с лавки и, даже не здороваясь с гостями, скользнула за занавеску, которая закрывала от двери их с Волошкой лежанку. И решила не показываться, пока не позовут.

— Дому мира и богатства, хозяевам здоровья и довольства! — Вестим, вошедший первым, поклонился сразу в несколько сторон. В потемках он плохо видел и не сразу разобрал кто где.

— Заходите, будьте гостями! — удивленно, но приветливо отозвалась Любезна и мигнула Волошке подать гостям веничек — обмести снег с одежды.

— Чего это вы разоделись-то так? — не сообразив, удивился дед Знамо Дело, с ног до головы осматривая гостей. Отец и сын были наряжены в покрытые цветным сукном полушубки с плетеными поясами, в шапки с куньей оторочкой. — Прямо купцами глядите!

— Да у нас как-то… дело торговое! — Овсень смущенно хмыкнул.

— Мы к вам, купцам, с торговым делом! — начал Вестим, которому обряд сватовства был уже довольно привычен. Усевшись к столу, он, однако, не притрагивался к пирогу и сметане, которые торопливо выложили Любезна и Волошка. Его озабоченность, которую он напрасно пытался скрыть за бодростью, его смущенно-торжественный вид ясно сказали Хоровиту, что кузнецы пришли не предлагать ему серпы и топоры. — Мы к вам пришли торговать не рожь, не пшеницу, не лисицу, не куницу, а красную девицу. Вот, кузнец Овсень, а вот сын его Беляй, — Вестим по очереди оглянулся к тому и другому, сидевшим по бокам от него. — Хотят сторговать твою дочь Веселку. Давай подумай, как бы нам дело сделать в чести да в радости. Отдашь ли нам девицу, много ли за нее просишь?

Хоровит не сразу нашелся с ответом. Сватовство кузнецов не было для него полной неожиданностью, но сейчас его мысли были слишком далеки от чего-то подобного. Обычно разговорчивый, сейчас он растерянно молчал. Он знал, конечно, что Овсенев сын Беляй с радостью взял бы за себя Веселку, но знал и то, что Веселку его сватовство не обрадует. Вот если бы Вестим привел с собой не Беляя, а Громобоя…

В поисках помощи Хоровит оглянулся на жену. Любезна выглядела недовольной: она заметила поспешное бегство Веселки и достаточно хорошо знала свою дочь, чтобы не приписывать это радостному смущению.

— За честь спасибо, да уж больно время нехорошее! — прохладно ответила Любезна, напрасно стараясь казаться учтивой и радушной.

И она не кривила душой: независимо от того, хорош ли жених, время разгула зимних чудовищ не казалось ей подходящим для сватовства.

— Время теперь не молоком и медом течет, да как бы не было хуже! — заметил Вестим. В душе он был согласен с хозяйкой, но обязанность свата требовала настаивать. — Надобно жить, пока живется, да на богов надеяться. Наша судьба что дорога в лесу — крива, колдобиста, да до дому доведет. А жених у нас хороший, роду честного, достаточного, собой хорош, нравом ровен. И дочка ваша ему полюбилась — не обидит.

— Челядь есть, работой молодую не уморим, — подал голос Овсень. — Сын старший…

— А что, люди хорошие! — подал голос Нахмура. — Может, и сам еще парень в купцы выйдет!

— Отчего же не выйти? — Видя, что дело поворачивается неплохо, Вестим ободрился, перевел дух и стал держаться поживее. — Парень умный, толковый.

— Да что-то моя девка… — Хоровит неуверенно оглянулся в сторону занавески. — Веселка! Выйди-ка к нам!

Непривычно хмурая Веселка выбралась из-за занавески и теребила кончик косы, подчеркнуто избегая смотреть на Беляя. Сидя за занавеской, она, конечно, слышала все до последнего слова. Ее била неудержимая и весьма неприятная дрожь. Она знала, что родичи не станут ее неволить, если к жениху не лежит сердце, но от самой мысли, что Беляй пришел свататься, ей делалось почти так же страшно, как вчера, когда санки несли ее прямо к белым клыкам Зимнего Зверя. Будто и здесь ей грозит черная пропасть, готовая поглотить… Веселка сама удивлялась своему страху. Никогда раньше она не мечтала о замужестве, но не предполагала, что возможность его повергнет ее в такой ужас. В этом тоже был виноваты Зимний Зверь и та неясная тревога, что темной тучей висела над крышами. Ведь когда Байан-А-Тан звал ее к себе в терем, намекая, что «княгиней будешь», она только смеялась в ответ, но ничуть не боялась. А теперь… Будто утопить грозят… Как будто, согласись она, надломленная ось мира сломается окончательно и рухнет… Да чего, вроде бы, такого? Все замуж идут, каждой когда-нибудь придется… Но то, что для «всех» было обычным, Веселка не могла и не хотела применять к себе. И то, что Беляй так сильно не нравился ей, облегчало дело. Веселка не имела привычки задумываться над собственными чувствами и побуждениями, но сейчас явственно ощущала, что ее страх порожден не только неприязнью к Беляю. Что-то здесь не то…

Но не время было раздумывать над всем этим. В своем ответе Веселка не сомневалась, и дать его надо было как можно скорее. Чтобы они побыстрее ушли и оставили ее в покое…

— Ну, дочка, ты-то что нам скажешь? — окликнула ее Любезна.

Веселка открыла было рот, но закрыла снова. Не поднимая глаз и стараясь даже мельком не глянуть в сторону Беляя, она подошла к печке и села прямо на пол возле нее.

Это был ответ, переспрашивать не требовалось. Если невеста садится к столу — высматривает дорогу из дома. А если к печке — держится за чуров и дом покидать не хочет. Сваты и хозяева медлили взглянуть друг на друга.

— Недоброе время для сватовства! — прервала молчание Любезна. — И рад бы на мед, да пчелы жалят! Надо бы повременить. Волхвов порасспросить. В недобрый час дело начать — добра не видать.

— Может, не судьба… — вздохнул Овсень.

Веселка сидела у печки, спиной к гостям, и ждала, когда они уйдут.

— Ничего, — сказал Беляй, и даже звук его голоса причинял Веселке настоящее мучение. — Я обиды не держу.

Вот наказанье! Веселка видела в этом только обет и впредь мучить ее молчаливым обожанием и не могла даже пожалеть его. Что же это за человек, если он и обидеться толком не может!

Неудачное сватовство Овсенева сына Беляя за Хоровитову дочь Веселку было последней попыткой прямичевцев отмечать новогодние праздники весельем. В оставшиеся несколько дней на посадских улочках было тихо. Небо оставалось пасмурным, день и ночь шел снег, так что каждое утро хозяева начинали с того, что расчищали засыпанный за ночь двор. Снега набиралось по колено, кое-где оказывалось засыпанным и крыльцо; если бы не мудрость предков, догадавшихся именно на такой случай делать дверь из сеней во двор открывающейся вовнутрь, то из домов было бы невозможно выйти. Мужчины и парни разгребали снег от крыльца к воротам, потом тропку вдоль своих ворот, и в то же время им на головы падали новые хлопья снега, на глазах уничтожая только что сделанную работу. Казалось, от снега трудно дышать, словно сам воздух в нем путался. Серая тьма висела над Прямичевом в полдень, быстро переходя в сумерки. И сумеркам не виделось конца. В прошлом году в это время уже было заметно небольшое прибавление дня, а теперь из-за снегопадов ни прибавления, ни хотя бы самого дня различить не удавалось.

— Снег — к урожаю! — утешали старики. — А облака — значит, молока будет много!

Но благоприятные приметы радовали мало. И каждый уже с нетерпением ждал, когда же закончатся долгие праздники, когда колесо нового года, перевалив самую трудную пору, закрутится быстрее и покатится к весне.

Последнюю ночь новогодних праздников Веселке предстояло провести в Велесовом святилище: весной в Лелин день ее выбрали «играть Лелю», и потому она, как самая красивая девушка города, в Велесов день должна была исполнять обряд вождения коровы. Когда вечером все семейство собиралось на покой, Веселка принялась одеваться. Хоровит с Милехой хотели ее проводить, но она отказалась: при мысли о святилище она испытывала трепет и ей хотелось расстаться со всем домашним как можно скорее.

— Не ходи одна! — сердилась Любезна. — Сама ведь знаешь…

Зимний Зверь продолжал выть каждый вечер, но теперь уже никто в Прямичеве не смел называть его имя.

— Если встретится, отец не поможет, только сам даром пропадет, — без обычного веселья отвечала ей дочь. — Я уж сама… Если судьба, так от нее не спрячешься. Да ничего! — Видя вытянутые лица родичей, она постаралась улыбнуться и махнула рукой. — В таком снегу и он не разглядит ничего.

Веселка улыбалась по привычке, но на самом деле ей было неуютно. Весь Прямичев с ужасом прислушивался к ночному завыванию Зимнего Зверя, а Веселка втайне была убеждена, что сын Зимерзлы приходил именно за ней. Как в кощунах: двенадцатиголовый змей требует дань — самую красивую девушку. А кто в Прямичеве самая красивая? Ну, вот… Выйти одной в зимний вечер, идти по пустым улицам и ждать, что из разрыва серых туч вдруг выскочит жуткий зверь, было страшно, но непонятная сила тянула Веселку туда, в снега, под слепое неподвижное небо. Если Зимний Зверь — ее судьба, то она сама должна его встретить… Родичи здесь ни при чем. И в то же время в ее беспокойстве не было страха смерти: та же сила, что тянула ее из дома, охраняла Веселку. Это боги зовут ее… Это Велес, которому посвящены последние дни и последние обряды новогодних праздников.

И никто больше не настаивал на том, чтобы ее провожать. Даже Любезна молчала: в лице Веселки ей вдруг померещилось что-то особенное. Немногие последние дни переменили ее: прежняя беспечность не так чтобы совсем ушла, но затаилась, уступила место новому чувству, как будто Веселка вдруг более пристально взглянула в мир, в котором прожила семнадцать лет, и теперь старается в него вникнуть. Во взгляде ее появились любопытство и удивление, словно через ее глаза в белый свет смотрит новое, чистое существо, впервые в него попавшее. Веселка выглядела спокойной, деловито собиралась, складывала в узелок нарядные рубахи с вышитыми подолами, чтобы надеть их завтра; руки ее делали свое дело, а во взгляде была тихая растерянность, будто девушка не совсем понимала, где она. Было время, когда Любезна обрадовалась бы спокойной собранности своей резвой и легкомысленной дочери, но сейчас мать наблюдала за Веселкой почти со страхом. Ее как будто подменили. И в том был еще один грозный признак того непонятного и угрожающего, что ощущали по-своему все.

— Велес убережет, — шепнул жене Хоровит. — К нему же она идет…

Любезна промолчала. У нее было чувство, что дочь ее уходит не в святилище на другом краю улицы, где проведет всего лишь вечер и ночь, а прямо в Велесово подземелье на всю долгую зиму, как сама богиня Леля. Ну уж ее совсем, этой чести!

Волошка укачивала Досташку, сонным голосом тянула песню, с которой ее саму укачивала когда-то Веселка, будто нанизывала красивые крупные бусины одну за другой на длинную нитку:

Баю-бай, Досташенька, дитятко,

У нас у Досташеньки по локоть руки в золоте,

У нас у Досташеньки по колен ноги в серебре,

Во лбу солнце, в затылке месяц…

Ой ты будешь, девица, красотой красна,

Красотой красна и ростом высока,

Да лицо-то будет как и белый снег,

Да и щеки будут точно маков цвет,

Очи ясные, как у сокола,

Брови черные, как два соболя,

Как по улице пойдешь,

Ровно лебедь поплывешь…

Веселка слушала, опустив на колени платок и забыв о нем. Хорошо знакомая песня увела ее куда-то далеко: этой песней звал ее к себе светлый Надвечный мир, где обитают боги. Он всегда зовет к себе тех, кто может его услышать… Так поют издавна, это — только песня, но ведь где-то и в самом деле есть эта красота: белая, как снег, румяная, как алый цвет зари, с солнцем во лбу и с месяцем на затылке… Богиня Леля, Весна-Красна, живое воплощение всей красоты и юности мира… Сейчас она далеко, в Велесовом подземелье, и чтобы вызволить ее оттуда, сам Перун однажды возьмется за свои огненные стрелы-молнии и в битве грозы разобьет и прогонит темного Велеса… Но богу надо помогать. И ей, Веселке, сейчас надо встать и идти, чтобы Перун одолел Велеса в новой Битве Богов, чтобы расступились Ледяные горы, чтобы вышла в мир Леля-Весна… И где пройдет она, там тает снег и расцветают цветы, куда глянет — там поют птицы, и от рук ее исходит свет, озаряющий небо и землю…

Перечень будущих достоинств красавицы помалу перешел в невнятное бормотание: было похоже, что сама Волошка заснет раньше младшей сестры. Веселка опомнилась, оглядела привычную избу, и та, как увиденная впервые, показалась такой красивой и уютной, что ей стало жаль уходить. Но она только вздохнула и взяла узелок. Пора.

Выбравшись со двора, Веселка быстро пошла вниз по улице к берегу Ветляны, к святилищу. Когда она вышла, ей показалось, что снег перестал, но потом она заметила, что он идет, но совсем мелкий, как невесомая пыль. Он был почти невидим, но так густ, что лицо постоянно холодили невидимые иголочки. И когда он насыплет сугробы и толстым одеялом покроет все дневные следы, только удивишься: откуда взялся? Вместо широких посадских улиц теперь виднелись узенькие тропинки между сугробами, но и на этих тропинках цепочки следов уже были наполовину засыпаны. Идти было трудно, и Веселка скоро запыхалась. Путь к Велесову святилищу, который летом был коротким, теперь представлялся утомительно длинным.

А вокруг была тьма, густая, как глубокая вода. Темные, молчаливые избы дремали за тынами, ветер развеял запах дыма. Прямичев засыпал, постепенно погружаясь все глубже в последнюю ночь, когда с Явью соприкасается Навь. Было совершенно тихо, ворота не скрипели, собаки не подавали голоса. Многолюдный город казался вымершим, и Веселке было страшно ощущать себя последней искрой живого тепла, что еще смеет шевелиться среди застывшего безмолвия зимней ночи. Когда-то Сварог забросил в Бездну искры огня, из которых возник белый свет, — и как же, должно быть, страшно им было! Где-то за пеленой облаков катилась луна, но не могла найти ни единой дырочки, чтобы бросить на землю хотя бы луч. В рассеянном свете белесых облаков снег отливал синевато-серым и слегка поскрипывал под ногами, так что хотелось обернуться и посмотреть, не идет ли кто следом.

Веселка шла как могла быстро, уже чувствуя, что ей не хватает дыхания, с трудом вытаскивая ноги из пушистого, но вязкого снега. Она не могла отделаться от чувства, что ее провожает чей-то бессмысленно-голодный взгляд. Спящий город, полный людей, был словно в другом мире, отделенном от нее прозрачной, но непроницаемой стеной, она была одна здесь, наедине с зимой и ее темными чудовищами. Хорошо знакомые улочки казались чужими, и Веселка шарила взглядом по тынам, как по деревьям в лесу, заблудившись. Она знала эти места и не узнавала их; город стал собственным призраком и зажил по другим законам. Казалось, она вот так и будет вечно идти во тьме по сугробам и никогда никуда не придет. Хотелось крикнуть, но было страшно подать голос. Веселка жалела, что пошла в святилище, и в то же время помнила, что иначе нельзя. Ведь утро проходит через ночь, а весна через зиму. Другого пути нет — но как страшно весне на этом пути!

Когда за углом тына показалась рослая фигура, Веселка ахнула, шагнула назад, наткнулась на сугроб и села на снег, достававший ей почти до колен. Прямо на нее шел дивий великан — ночной кошмар, что душит спящих, огромный, темный, без лица. И он был на этих пустых заснеженных улицах гораздо более к месту, чем она. Теперь его время…

— Э, ты чего? — окликнул ее великан знакомым грубоватым голосом. — Утомилась? Да ты встань, а то того… Застудишься, никто замуж не возьмет.

Не дождавшись ответа, он подошел и легко поднял Веселку на ноги. Она вцепилась обеими руками в его руку и не выпускала: от облегчения ей было трудно стоять.

— Чего это тебя занесло в такую пору да одну? — небрежно полюбопытствовал «великан». — То на гулянье клещами не вытянешь, а то вдруг…

— Громобой! — выдохнула наконец Веселка. После затмения и ссоры они еще не виделись, и теперь она была и рада ему, и обижена на него. — Это ты, рыжий медведь! А я уж думала…

— А ты еще и думаешь иногда? — насмешливо осведомился Громобой. — Что-то по тебе не видно!

— Ты про Беляя? — Веселка не стала делать вид, что не поняла. — Это он не видно, чтобы думал. Моя мать говорит: какая теперь свадьба?

— А ты, значит, матери послушалась? — Громобой явно ей не поверил.

— Нет! — храбро и даже с вызовом ответила Веселка. — Мне, может быть, кто-то другой нравится.

Она не стала продолжать, и Громобой ничего не сказал.

— А ты-то откуда идешь? — снова заговорила Веселка. — Вроде для гулянья-то поздно.

— Какое гулянье? — Громобой показал ей топор, который держал в другой руке. — Вот, отец послал…

— Уж не на Зверя ли собрался? — Веселка усмехнулась и тут же закрыла рот рукавицей: называть Зверя по имени нельзя! — Давно пора! Кому, кроме тебя, — ты же сын Перуна! Вот нам дед недавно кощуну рассказывал…

— Ты куда идешь-то? — перебил ее Громобой.

— К святилищу.

— Ну так пошли. — Громобой потянул ее из сугроба обратно на тропу. — Нечего тут сидеть, навий дразнить.

— Давно тебе пора! — продолжала Веселка на ходу. Наконец-то она нашла хоть кого-то, с кого можно спросить ответ. — Нам этот морок все праздники поломал, а ты то гуляешь, то спишь целыми днями. Спросил бы у Знея, чем его лучше взять, да и пошел бы…

— А ну его! — Громобой махнул рукой. Он-то совершенно не собирался отвечать за все беспорядки в мироздании. — На всякие драки князь и дружина есть. А тут за год молотом намахаешься, так хоть бы в праздник поспать. И то не дадут. Что я, холоп вам достался, один за всех пахать?

— Ты сын Перуна или не сын? — не отставала Веселка.

— А я почем знаю? За этим делом, знаешь, не уследишь!

— Нет, сын! — настаивала Веселка, точно Громобой пытался уклониться от своей обязанности. — Вестим рассказывал, и волхвы сказали. Значит, с нечистью воевать — твое дело! А тебе бы только медведем рядиться да тыны чужие заваливать! А пока человек делом не занят, он дитя неразумное, а не человек! Понятно тебе?

— Чего ж тут непонятного?

Несмотря на всю горячность Веселки, в увлечении забывшей страх перед темнотой и Зимним Зверем, Громобой оставался спокоен. Внимательно поглядывая по сторонам, он, похоже, не очень-то ее и слушал. Идти вдвоем по узкой тропинке было невозможно, Громобой пропустил Веселку вперед, но она все время оборачивалась к нему, спотыкалась, садилась на сугробы, так что вскоре стала с ног до головы белой.

— Столько силы тебе дано, а ты с ней что делаешь? — приставала она. — Быка тогда заломал, а пока новый бык подвернется, что будешь делать?

— После праздников приходи к нам в кузню — увидишь.

— Молотком махать и Солома может! Для этого от молнии родиться не надо! Твой отец в небе громами гремит, нечисть бьет, а ты будешь за печкой сидеть тридцать лет и три года! Пока крыша на голову не упадет, и не почешешься! Ты с этим твоим топором не по улицам бродил бы, а пошел бы на гору к Знею, чтобы он тебе его освятил именем Перуна, и…

— Ох, краса ты ненаглядная! — Громобой перебил ее и вздохнул, как будто устал слушать. — Это не жизнь, а кощуна получится. Как княжич Заревик на Змея Горыныча ходил и Солнцеву Деву освобождал. Это мы все слышали, еще пока по малолетству без штанов ходили. Пусть твоя малышня с деревянными мечами мечтает, что все так просто — пошел да победил. Сначала понять надо, кого побеждать, чтобы потом хуже не было. Ну, убью я, допустим, Зимерзлиного волка, а потом что? Без зимы жить? Всегда осень будет? Или что? Расскажи мне, убогому, раз такая умная.

Веселка молчала. Она вспомнила, что дед Знамо Дело говорил то же самое, и теперь выходило, что умный как раз Громобой, а она не умнее Волошки, которая мечтала, чтобы всегда было тепло. Но Веселка сердилась на эту правоту: так хотелось, чтобы враг нашелся и был побежден! Чтобы все опять стало хорошо и спокойно!

— А что-то пока зима кончаться не хочет, — чуть погодя негромко сказала Веселка. — Ты видел, старче мудрый, чтобы день хоть на волос прибавился? Теперь что, всегда зима будет? Что случилось?

Это был самый главный вопрос, с которого давным-давно надо было начать. Что случилось? Что сломалось в мироздании, что выгнало из норы Зимнего Зверя?

— А вот ты знаешь людей, кто поумнее меня, у них и спроси. — Громобой показал ей на ворота святилища, до которых они незаметно дошли. — А если по-моему…

— Что? — Веселка, уже шагнув к воротам, быстро вернулась и опять вцепилась в руку Громобоя, чтобы он не передумал и не убежал от ответа.

— То жить надо по-людски, свое дело делать, тогда и в небе все по порядку пойдет. А тебе надо не дурака валять, а замуж идти. Сватается за тебя хороший парень — так и иди, чего тебе еще надо? Не все же по роще в веночке бегать, надо когда-то и детей рожать. А то Звери всех поедят и род человеческий кончится. Ты вот меня все на дело призываешь, а на себя-то погляди! Если бы все, как ты, об одних плясках будут думать, вот тут волкам самое раздолье придет!

— Уж очень ты умный! — От негодования Веселка не нашла никаких более умных слов. — О чем взялся рассуждать! Да какое твое дело, за кого я замуж хочу, а за кого не хочу! Ты мне не указ! Как мне жить, я сама догадаюсь, тебя не спрошу!

И не ожидая, придумает ли он что-нибудь в ответ, Веселка побежала в ворота святилища. Ей было так горько и досадно, что даже горло сжималось, как перед плачем. Все в ней бурлило, и она даже не знала, что разозлило ее больше: отказ Громобоя что-то делать ради изгнания Зимнего Зверя или его равнодушие к ней самой. Чтоб ему провалиться, рыжему медведю!

Двор Велесова святилища был даже больше княжеского; пустой и занесенный снегом, сейчас он казался огромным, как целое поле. Напротив ворот возвышалась просторная хоромина, по сторонам отходили две длинные пристройки, выгнутые вдоль внутренней стороны тына. В темноте было похоже, что большеголовый великан сидит на земле, обнимая весь двор огромными руками. В пасть великана — в двери хоромины — была расчищена тропинка. На дворе горел большой костер, который поддерживался все двенадцать новогодних дней. Возле огня сидел на охапке дров Моргун — блаженный дурачок, щуплый человечек непонятных лет, с невзрачным лицом и бесцветной бороденкой. Веселка кивнула ему, стараясь успокоиться и забыть о Громобое. Моргун радостно закивал в ответ, щуря глаза.

По пути через двор Веселка замедлила шаг: ей было неловко заходить в обиталище бога такой взбудораженной и сердитой. Тогда она свернула к хлеву, стоявшему позади святилища внутри ограды. Здесь среди прочих жила священная корова, вместе с которой Веселке предстояло завтра обходить улицы Прямичева.

В хлеву было темно, тепло и пахло навозом. Здесь стояло несколько коров, в основном черных с белыми пятнами, а в самом дальнем углу помещалась еще одна, крупная, совсем черная, с единственной белой отметиной на лбу — Мать-Туча. Молоко ее считалось целебным, а рогатые черепа прежних Матерей-Туч были развешаны на кольях тына, охраняя богатство и благополучие города.

Веселка бывала здесь нередко и ощупью пробралась к Матери-Туче. Корова лежала на соломенной подстилке и изредка вздыхала, помыкивала вполголоса, словно жаловалась на скуку. Черная, с раздутым, как мешок, огромным брюхом, она и в самом деле напоминала тучу.

— Здорова ли, матушка? — негромко приговаривала Веселка, присев возле ее головы и почесывая корове лоб. Рога у Матери-Тучи росли не как у всех, а были изогнуты лесенкой. — Застоялась ты здесь, заскучала. Завтра выведем тебя погулять.

Сунув корове печенье-коровку, захваченное из дома, Веселка поднялась и пошла наружу. После хлева на дворе было свежо, и теперь Веселка чувствовала себя свободной от страха и досады. Теперь можно идти.

Просторная хоромина сейчас была пуста, только перед идолом Велеса, перед черным камнем-жертвенником, поблескивал лепестками пламени небольшой костерок. Он освещал только подножие идола, обвитое вырезанным из дерева змеем, а верхняя половина с рогатой головой была совсем не видна. Бегло глянув вверх, в темноту, Веселка робко поклонилась. Перед мудрым богом, хозяином всех земных и подземных богатств, она чувствовала себя маленькой и глупой. Казалось, он знает про нее все, даже про ее ссору с Громобоем. И Веселка устыдилась: если взглянуть на дело сверху, как смотрят боги, то Громобой во многом прав… Хотя кто ему дал право ее учить? Если он сын Перуна, то это еще не повод… Веселка просительно посмотрела вверх, но тут же отвела глаза. Смертоносный взгляд Подземного Пастуха прикрыт железными веками, но все же и на них лучше не смотреть. Не могут боги такого желать, чтобы она сама себя силой выдавала замуж! Если цветку не время цвести, то не надо силой отгибать ему лепесточки! Веселка всей душой верила, что мудрый Пастух Подземных Стад знает какой-нибудь другой способ помочь мировому порядку. Ведь на нем, на его могучих выносливых плечах, этот порядок стоит.

И ей становилось спокойнее, словно покой, как тихая вода, струился оттуда, сверху, от невидимого лица темного бога. Велес — не Перун, пылкий и бурный, что летом громыхает громами и сверкает молниями, а на зиму укладывается спать в темную тучу и даже не видит, что творится на оберегаемой им земле. Велес — мудрый и спокойный бог. Его еще зовут Неспящим, потому что он с неизменным упорством делает свое дело — зимой и летом, днем и ночью. Он — корень мира, в нем собирается вся память предков, всех живших на земле людей. Он сам — как общий дед, все понимающий и способный дать мудрый совет. Веселка постояла с закрытыми глазами, стараясь услышать хоть что-нибудь. Но было тихо, и лишь спокойная, отрадная умиротворенность согревала ее душу. Сам этот храм был как подземелье, полное покоя, куда не достают ни ветры, ни громы, ни тревоги, где уставшая богиня может отдохнуть и набраться сил для новой весны…

Вдруг она заметила, что перед маленьким костерком сидит кто-то высокий, бородатый, и вздрогнула — сам Велес вышел из темных теней на ее мысленный зов! И тут же от сердца отлегло: Веселка узнала Щекату.

— Напугал ты меня, батюшка! — ахнула Веселка, потом запоздало поклонилась: — Добрый вечер!

Щеката молча кивнул ей. Веселка помедлила, потом присела на маленькую скамеечку напротив него.

— Может, ты мне расскажешь, батюшка, что же такое делается? — помолчав, спросила Веселка. Этот самый вопрос она хотела бы задать самому Велесу. — Почему вдруг Зимний Зверь с облаков сошел и на людей стал кидаться? Вот, ты как-то говорил, что мы богов прогневили… А люди говорят, что старый князь Молнеслав их разгневал, когда брата убил. Но это ведь когда было! Сто лет назад! Если он виноват, почему боги нас только теперь наказывают, когда сам князь Молнеслав уже лет пятнадцать как умер? Или здесь другое что-то? И почему столько снега? Почему не видно, чтобы день прибавился? Разве так бывало?

Щеката все молчал, и Веселка уже подумала, что он не хочет отвечать на ее вопросы. Он смотрел в огонь и пошевеливал в пламени тонкой веточкой. Конечно, Веселка знала, что не ее ума дело разбирать князей и богов. Но вокруг было тихо, как будто она сидит в самом сердце мира и мир прислушивается к ней; сам темный воздух храма был пронизан мудростью его подземного хозяина, и она верила: если Щеката что-то знает, теперь он ей скажет.

— Думается мне, что корень всех бед наших не здесь, — наконец сказал он. — И Зней знает, да молчит. А что молчать? Никого еще неведение не спасало. Я ему и говорил: чем раньше люди узнают, тем раньше думать начнут, как из беды выбираться. А корень-то не здесь…

— А где? — тревожно спросила Веселка, не совсем поняв, о чем он говорит.

Щеката опять помолчал.

— Знаю я одно, — сказал он чуть погодя. — Все, что в земном мире происходит, на Надвечном отражается. И наоборот. Что с людьми, то и с богами, что с богами, то и с людьми. Может быть, корень-то беды в Прави, а стебелек у нас в Яви пророс.

— Как же это узнать? — прошептала Веселка.

Простые слова кощунника так потрясли ее, что она растерялась и как-то разом ослабела. Любая беда не так страшна, если надеешься на помощь богов. Но если сами боги в беде и ждут помощи… От кого? Как им помочь? Что могут сделать для них люди? И какая опасность может грозить богам? Веселке уже представлялась черная пропасть, и из этой пропасти веяло мертвящим холодом. Туманная, непонятная беда, пугавшая зимними чудовищами и глядевшая ей в лицо глазами тьмы, вырастала до огромных, вселенских размеров.

— Вот, завтра будет Веверица в воду глядеть — может, и высмотрит чего. — Щеката кивнул в темную глубину хоромины.

— А я еще что подумала, — опять начала Веселка, и против воли говорила чуть слышно, будто боялась звуком голоса привлечь ту черную пропасть. — Я все думаю: ведь Громобой — сын Перуна. Может быть, он может чем-то помочь. Ведь Перун нечисть одолевает… Ему столько силы дано… Если что-то такое… — Она запнулась, не зная, какое название дать тому вселенскому страху. — Он что-то может сделать…

Она опять запнулась, потому что желать и требовать гибели зимних духов ей самой уже казалось глупым. А рядом с той пропастью, что ей мерещилась, и сам Громобой казался маленьким и слабым. Если сам Перун слаб, чтобы бороться с этой бедой, то что может Громобой, когда в нем от Перуна не больше половины?

— Громобой! — Щеката тяжело вздохнул, словно это имя уже стоило ему множества нелегких раздумий. — Сила-то в нем по жилочкам переливается, а к ней еще ум нужен. Чтоб подсказал, куда силу девать. А когда ум молчит, а сила наружу рвется, то много бед она натворит. Сила без ума — что бешеный бык. И себе не хорошо, и всем вокруг плохо. Да всегда так и бывает. Вот когда наоборот — об этом хоть кощуну складывай.

— Что ты там вещаешь, вещун? — проскрипел из-за идола недовольный старушечий голос.

Веселка подняла глаза: из-за Велеса, как из-за огромного дерева, показалась Веверица — ведунья, жившая в святилище столько, сколько Веселка себя помнила. Сейчас это была крошечная, высохшая старушка, при взгляде на которую делалось тревожно — упадет да и переломится. Но маленькое морщинистое личико ее дышало упрямством, острый нос охотно совался во все щели, быстрые глаза, выцветшие почти до прозрачности тающей льдинки, замечали любую мелочь. Несколько прядок тонких, белых, как болотный пух, волос висело из-под темного повоя. Вид у старухи был угрюмый, недовольный и вместе с тем усталый.

— Что случилось да что приключилось! — язвительно дразнила она, вспоминая вопросы, которые так часто задавали ей в последние дни. — Катится солнышко на самое донышко, а пока до дна не донырнет, и наверх ему нет пути! Не дошли мы еще до дна до самого. Терпи! — строго велела она Веселке, будто той было предназначено какое-то особое испытание.

Веселка поежилась: ей было страшно смотреть на Веверицу. В ее морщинистом лице было что-то нечеловеческое, отстраненное, даже диковатое, как у Лесной Бабы, что съедает детей и девушек. В ней говорила та злая и непонятная судьба, которую Веселка пыталась себе объяснить. Катится солнышко… Белый свет катится вниз и до дна еще не достал… А так хотелось, чтобы самое плохое уже было позади, чтобы впереди виднелась ясная дорога вверх, чтобы светила надежда… Так бы и полетела сейчас к этой надежде, откуда бы силы взялись! «Терпи…» А Веселка уже не могла терпеть, все ее жизнерадостное существо изнывало и томилось жаждой света, воли, уже искало в небе ту молнию, что разобьет оковы зимы… И Веселка отвела глаза, будто пряча от Веверицы свои несвоевременные порывы к весне.

— Что-то ты, мать, сердита сегодня! — отметил и Щеката. — Не ко времени бранишься. Завтра — большой день. И тебе надо веселой быть, чтобы весь год был веселый.

— Веселый! — повторила старуха. — Какое тут веселье, когда сердце не на месте. Будто побили меня…

Зиму назад она тоже ощущала себя побитой — тогда была война и князь Держимир водил войско в поход.

— Ты чашу-то глядела? — спросил Щеката. — Не почернела?

Священная гадательная чаша, вылепленная по образцу Макошиной небесной Чаши Годового Круга, хранилась под замком и вынималась только раз в году — в зимний Велесов день. Если ее глиняные бока оказывались почерневшими, это служило дурным знаком. В ту зиму перед войной она тоже оказалась черной.

По бокам идола стояло два ларя, окованных серебряными полосами и поднятых на высокие резные подставки. В одном хранились Щекатины гусли, а в другом — гадательная чаша. Горбясь больше обычного, Веверица подошла к своему ларю и стала дрожащей рукой всовывать железный ключ в прорезь бронзового замка. Веселка не удивилась, что ведунья не ждет до завтра: должно быть, даже ее сердце, твердое, как обожженная глина, больше не могло выдержать гнетущей тревоги. Ведунья привыкла жить у подножия идола; у нее не было никаких собственных забот, вся она была как бы одним ухом, чутко ловящим голоса земли и подземелья, пристальным глазом, находящим предвестья в полете облаков. Она видела и слышала гораздо больше, чем юная беспечная девушка, занятая простыми житейскими делами.

Веселка смотрела, как Веверица возится с замком, и при взгляде на ведунью у нее тревожно и больно сжималось сердце. Весь мир для нее сжался и уместился в этот темный храм, где были только они трое: она, Щеката и Веверица. Эта старая сгорбленная женщина казалась ей одной из последних опор мироздания — что будет, если она не выдержит?

Наконец Веверица попала ключом в прорезь и нажала. Раздался легкий скрип, один из двух бронзовых туесков замка опустился, освободив дужку. Старуха вынула замок из петель и положила на пол.

— Давай огня, — бормотнула она Веселке.

Веселка отошла к костру перед идолом, вытащила из связки лучину, зажгла ее и поднялась с колен. Позади нее вдруг охнула Веверица; голос ее показался странным, словно старухе на шею набросили петлю. Вздрогнув от неожиданности, Веселка обернулась: Веверица стояла над поднятой крышкой ларя, подняв руки, как в сильном испуге. Взгляд ее, устремленный внутрь ларя, застыл, как замороженный.

В груди у Веселки что-то оборвалось. Поспешно подойдя, она подняла лучину и заглянула в ларь. И чуть не выронила лучину из задрожавших пальцев. Широкая глиняная чаша лежала на дне ларя разбитая, так что каждый из знаков двенадцати месяцев оказался на отдельном осколке, а дно осталось, похожее на глиняную чашку с неровно обломанными краями.

Не веря своим глазам, Веселка отшатнулась, зажмурилась; во тьме плавали размытые огненные пятна. Переждав, пока они погаснут, Веселка осторожно открыла глаза, снова подняла повыше руку с лучиной. В это невозможно было поверить, даже стоя над осколками, но страшное зрелище не исчезало: священная чаша была разбита.

— Да как же… Да что же… — потрясенно и бессмысленно прошептала Веселка. — Заперто же было…

Щеката, подошедший вслед за ней, тоже смотрел в ларь и молчал. Все трое понимали, что люди здесь ни при чем. Не бронзовый замок охранял священную чашу. Ее разрушило мертвящее дыхание той самой Бездны, которая дала волю Зимнему Зверю. И это тоже был знак. Веселка смотрела на глиняные осколки, и на нее все тяжелее наваливалось ожидание, что сейчас сам небесный свод вот так же расколется прямо у нее над головой.

Веверица тяжело опустилась на скамеечку. Не окажись скамейки позади нее, она могла бы сесть и на пол. Лицо старухи было таким бледным и мертвенно спокойным, словно у нее остановилось сердце. И Веселка подумала, что ведунья, служившая священной чаше, с ее гибелью тоже должна умереть.

— Что с тобой, бабушка? — умоляюще воскликнула Веселка, словно просила старуху взять себя в руки и не лишать ее надежды. — Не надо, еще обойдется… — как неразумного ребенка, принялась она утешать старуху, не прислушиваясь к своим словам, и тронула Веверицу за плечо.

— Ох, Вела — матушка! — наконец выдохнула Веверица. Но лицо ее оставалось таким же неподвижным, а взгляд не отрывался от стенки ларя. — Сколько лет живу, а такого не видала. Я думала, мало ли чем не угодили… Кто же думал, что всему свету конец…

— Какой конец? — в бессознательном несогласии воскликнула Веселка. — Не говори так.

— Да что же говорить? — уныло и безнадежно отозвалась Веверица. — Я свое пожила, а вот тебе, голубка моя, поседеть, видно, не придется.

— Но как это могло быть? — наконец спросила Веселка.

Старуха оторвала взгляд от ларя и подняла на нее глаза. Но взгляд ее оставался пустым, как у рыбы, и у Веселки похолодело в груди. Весь облик старухи был полон такой безнадежности, что Веселка не могла собрать в себе сил, чтобы надеяться. Лучше бы ведунья причитала, бранилась, грозила клюкой небу и земле; это спокойствие говорило о том, что теперь все бесполезно.

— Не знаю, — тяжело, по-старушечьи вздохнула Веверица. — Чего мы там раньше знали, то теперь не пригодится. Мудрость наша теперь без надобности, теперь сила нужна… Да где ее взять?

Никогда раньше она не вздыхала так. Ее маленькое тело, как железное, не знало усталости. А теперь она вдруг показалась такой же утомленной, больной и слабой, как все старухи. Ее знание бесполезно… Веселка прижала руки к груди, словно хотела проверить, не убавилось ли чего-нибудь в ней самой.

— Так и выходит, как я тебе говорил, — негромко сказал у нее за спиной Щеката. — Раз чаша разбилась, значит, корень нашей беды у богов. В Прави. Что вверху, то и внизу. Да только без чаши нам туда не заглянуть. Закрылось наше окошко.

— А без чаши нельзя? — с детской верой во всемогущество волхвов спросила Веселка. Ум ее отказывался принять бессилие этих мудрых людей.

Щеката покачал головой, Веверица вообще никак не ответила.

Некоторое время в святилище было тихо: молчали люди, молчал идол Велеса, и маленький огонек перед идолом казался единственным здесь живым существом.

— Нельзя корову завтра водить, — шепнула Веверица, и Веселка не столько услышала, сколько угадала смысл ее бессильного, чуть слышного шепота. — Нельзя… Нет больше нашего счастья…

— Как — нельзя? — возразила Веселка. Ей было страшно так, что казалось, темный свод святилища вот-вот обрушится на нее, но все ее существо упрямо противилось страху и безнадежности. — Нет, нет! — крикнула она, не замечая, что спорит с ведуньей. — Нет! Ведь ты, батюшка, — она требовательно повернулась к Щекате, — сам говорил, что все, что в Яви делается, на Прави отражается. Надо жить, надо все обряды исполнять, надо жизнь налаживать, тогда она наладится! Надо водить корову, обязательно водить, и песни петь, и жертвы приносить, и нечисть гнать, и верить, что все будет, что все устроится! А если сесть и над обломками заплакать — и то потеряем, что осталось! Надо жить!

Веселка говорила быстро, горячо, захлебываясь словами и сама не зная, откуда их берет. Она плохо понимала себя, но откуда-то в ней было убеждение, что каждое слово — правда. Слезы небывалого волнения сжимали ей горло, мешали говорить и сверкали в глазах, но она все говорила и говорила. Изумленные лица Веверицы и Щекаты придавали ей сил: они были не возмущены, а потрясены, и на их старых усталых лицах появился какой-то отсвет, точно она светилась и освещала их.

Но Веселку это не удивляло: все в ней вдруг стало другим, она сама стала другой — внутри себя она ощущала яркий, согревающий, чистый свет. Он плескался в ней, как вода в ключе, он искал выхода наружу. И она видела перед собой что-то небывало прекрасное: темная хоромина исчезла, даже пол под ногами растаял, но и не был нужен. Она парила в потоках густого плотного ветра, стремительного и радостного, что в солнечный весенний день носится по просыпающемуся березняку и колышет тонкие ветви с набухшими почками. Она дышала запахом тающего снега и мокрой земли; все ее существо полнилось восторгом освобождения от зимнего плена. Та надежда, о которой она так мечтала, засияла перед ней, распахнула ворота к радости, дала золотые крылья, и Веселка летела навстречу воле и свету. Зимняя тьма больше не имела над ней власти, она покинула страх и слабость, как птенец покидает скорлупу. Все в ней было обращено в будущее, где-то в вышине над головой погромыхивал далекий гром. И он так радовал ее, что она бежала ему навстречу — прямо вверх, прямо в небо, и ноги ее были легки, как сам ветер… Ее несло неуклонное движение от темноты к свету, от холода к теплу, движение, которое нельзя ни задержать, ни остановить, потому что оно — часть годового круга, судьба мира.

— Проснись, Перун, восстань из тучи темной, разлей силу твою по облаку, раскати гром гремучий по небеси! — кричала, молила и пела в ней эта пробужденная сила. — Не спи, Воин Небесный, время твое приходит! Я жду тебя, Гром Гремучий, я иду к тебе через солнце красное, через месяц светлый, через звезды частые…

А потом она снова ощутила себя как обычно, и собственное тело вдруг показалось Веселке маленьким, тесным… тесным для чего? Собственная кожа словно бы отделяла ее внутреннюю суть от внешнего мира, и это удивило ее. Сердце колотилось, будто стремилось в те ворота к свету, что раскрывались перед ней вот только что. Но теперь вокруг опять была темная хоромина, впереди — маленький, угасающий костер перед идолом, а возле костра — два человека, сгорбленная старуха и худощавый мужчина с длинной полуседой бородой. Кто это? Где она? Веселка не сразу все это вспомнила. И потрясенные лица Веверицы и Щекаты только сбивали ее с толку: что могло так их поразить?

— Что это? — робко спросила она, точно боялась, не станут ли ее бранить. — Я чего-то такое наговорила?

— Боги через тебя говорили, — негромко ответил Щеката. Он видел, что Веселка пришла в себя… вернее, из нее вышли те силы, которые только что в ней были. — Боги говорили. Мы, глупые, сели слезы лить, а боги нас на ум навели. Значит, мать, сделаем, как велено. — Он обернулся к Веверице. — Корову будем водить, и песни петь, и все прочее. А что чаша твоя… — Он запнулся и помолчал, потому что разбитая чаша оставалась разбитой. — Пока не говори людям. А потом, как все соберутся, скажем, и пусть народ решает…

Веселка опять села на скамеечку. Настроение у нее было какое-то опасливое: она осторожно как бы осматривала себя изнутри, как жилище, где без ведома хозяев побывали чужие, — все ли на месте? Сейчас она уже была прежней, помнила все, даже ссору с Громобоем. Но и те ощущения весеннего ветра, который вдруг стал ее душой, она тоже помнила, и так же ясно. А темнота навалилась и придавила ее сильнее прежнего; не только высокая крыша храма, но и сам небесный свод тяжело навис над ее головой, и она всей кожей ощущала тяжесть всей громады темного воздуха над землей, черной пропасти без тепла и света.

«Что же это такое? — опять, в который уже раз, спрашивала себя Веселка. — С ума я сошла, что ли? Стала блаженной? Вещуньей?» От этой мысли сделалось неуютно: тщеславие Веселки никогда не заходило так далеко, и о славе пророчицы она никогда не мечтала. Даже в голову не приходило. Но, может быть… Ее уже два года по весне выбирали представлять богиню Лелю и доверяли водить корову зимой; уже два года она принимала почести, на самом деле предназначенные богине… Выходит, это не прошло для нее бесследно? А может быть, и выбирали именно ее не случайно?

Веселка и побаивалась той силы, что вдруг проснулась в ее душе, и в то же время радовалась. Страх и уныние ушли и не вернутся. Лишь ненадолго ей померещилось, будто движение мироздания остановилось. Оно не может остановиться. Оно — как река, что сквозь любой завал проложит себе дорогу — не прямо, так в обход! В сердце Веселки бил родничок, река мироздания нашла новый путь, и теперь он проходил через ее душу. Сила потока еще так мала, незаметна, о нем знает во всем мире только она одна, но он уже льется, он существует, он живет! У Веселки было удивительное ощущение, будто она сама — драгоценная колыбель, в которой спит будущий расцвет земли.

Оглавление

Из серии: Князья леса

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Весна незнаемая. Книга 1: Зимний зверь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я