Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

Елена Чхаидзе, 2018

Монография является первым масштабным исследованием русско-грузинских литературных связей постсоветского периода. Е. Чхаидзе проанализировала развитие литературного процесса через призму изменения политического климата, начиная с доимперского периода, продолжив советским и постсоветским. Автор вводит понятие «имперская литературная традиция», под которой подразумевается регулярное обращение не только к художественной литературе, но и к переводческой и научно-исследовательской деятельности в контексте отношений между Россией и Грузией. С помощью постимперских/постсоветских штудий, а также исследований мульти- и транскультурализма изучены произведения как известных, так и малоизвестных российских и грузинских писателей, обратившихся к теме постсоветских конфликтов, к судьбе представителей межкультурного пространства, а также проведен обзорный анализ структурных изменений в научной, переводческой и культурно-литературной среде после краха СССР.

Введение

Два века, как грузинская культура зафиксирована на России, и эта фиксация определяет характер ее политического мышления и культуры. Грузинская нация зародилась в лоне Российской империи и прошла инкубационный период у нее на коленях. Соответственно, Россия — и колыбель ее, и «родовая травма». Она — главный, если не единственный, субъект ее амбивалентной любви-ненависти.

Гиорги Майсурадзе. დაკარგული კონტექსტები / Потерянные контексты

К началу XIX века Российская империя, расширившая военно-административное влияние, вступила в свой самый яркий период — время построения культурных империй (Багно, 2014. С. 9). Художественные произведения, литературные переводы и литературоведческие исследования, связанные с русско-грузинской тематикой, составили одну из таковых. После подписания Георгиевского трактата (1783), предполагавшего переход грузинских княжеств под протекторат Российской империи, иерархия отношений между Россией и Грузией^[1] представляла собой имперско-колониальную парадигму, которая стала основой для формирования и укрепления культурно-литературных связей. Плодами завязавшихся контактов явились новые темы и мотивы в литературе обеих сторон. Новшеством стала ориенталистская тема-конструкт, имевшая место в литературах и других империй (английская, французская литература): колонизатор, сбежавший из привычной среды, восхищался экзотическим краем как территорией свободы и богатства природы, а завоевав этот край, не видел себя «колонизатором/угнетателем», так как верил в миф о собственной цивилизаторской миссии. Получая чины, он улучшал свое благосостояние. Что касается колонизованного, то отчасти ему благоприятствовал дискурс восхищения, и в сложившейся ситуации зависимости он старался найти выгоду. Политическая зависимость Грузии от России легла в основу укрепления и популяризации русско-грузинской культурной империи. Кроме политики, важным укрепляющим фактором для этой империи была литературоцентричность русской культуры. Русская литература являлась ведущим общественным информационным источником (Grob, 2012. S. 51). В период романтизма впервые Грузия как нарратив привлекла особо пристальное внимание русских писателей. Более того, имперский дискурс, связанный с Кавказом XIX века, стал толчком для появления в русской литературе произведений, написанных на Кавказе или о Кавказе (и о Грузии) и сделавшихся частью русской культуры и литературы (Ram, 2003. P. 4). Грузинские литераторы и общественные деятели, вступив в профессиональный диалог с русскими интеллектуалами, получили возможность выйти на более широкого читателя и расширили поле общественно-интеллектуального обмена. Многие грузины были рады вхождению в состав Российской империи, избавившему Грузию от демографической катастрофы и стимулировавшему ренессанс в культуре (Jones, 2013. P. 248; Летопись дружбы, 1967. С. 35–40, 101–126). Обоюдная заинтересованность, несмотря на антиколониальные настроения и восстания, сохранявшиеся в Грузии XIX века (например, восстание в Кахетии в 1812 году), сформировала механизм манипулирования и удержания в сфере российского влияния. Литература стала одним из рычагов этого механизма. Пользуясь термином Франца Фанона (Фанон, 1961), можно сказать, что литература явилась полем проявления культурного империализма: местом проецирования конкурирующих идентичностей и представления шаблонов своей правды, своего восприятия окружающего как в имперский, так и в советский период. Произведения с русско-грузинским контекстом включали в себя две стороны — господство и подчинение, что точно отражало двойственность положения Грузии в русском культурном сознании: с одной стороны, она — чужой мир, противоположный российскому (здесь райская природа, свобода, вдохновение, экзотика, пристанище для инакомыслящих русских), с другой — своя территория, имперское наследие, где особо важная часть — золотой и серебряный век русской литературы. Еще один аспект российского культурного империализма — порождение грузинской культурной колонизации. Под этим определением я понимаю принятие имперской культуры и проявление результатов культурного влияния в новой прогрессивной или регрессивной форме. Грузинская культурная колонизация явилась благодатной почвой для развития театрального, художественного, изобразительного и танцевального искусства: «В Грузии, периферии и провинции российской, а затем советской империи, местная интеллигенция копировала схему поведения интеллигенции российской» (Андроникашвили, Майсурадзе. С. 128–129). Культурный империализм и культурная колонизация особенно явно проявились в литературе.

Русско-грузинские взаимосвязи создавались, обрастали и укреплялись мощным сплетением мифов/иллюзий, что воплотилось в широком понятии русско-грузинский миф. Под словом «миф» подразумевается его функция преобразования трудностей и неясностей мира, схожих с идеологией, которая приспосабливает внешние обстоятельства к определенной политической программе (Гусейнов, 2005. С. 51–67). Суть русско-грузинского мифа заключалась в следующем:

Две страны — маленькая и большая, связанные друг с другом единой верой, культурным обменом и избитым клише о «дружбе народов»; и вместе с тем — две страны, разделенные опытом имперского гнета, национального обособления и вооруженными конфликтами. Плотно связанные нарративы образуют систему смыслов, которая с годами осела в культурной памяти и обрела определенную эмоциональность. В результате эта система не нуждается в дальнейшем обосновании в дискурсе (Лекке, Чхаидзе, 2018).

Со временем названный миф, ставший продуктом империи, возвысился над ней и «имперски» стал подчинять себе каждого, кто к нему прикасался, тем самым расширяя притягательность русско-грузинского контекста.

Империя — это отношение, формальное и неформальное, при котором одно государство контролирует эффективный политический суверенитет другого политического общества. Этих целей можно достичь при помощи силы, политического сотрудничества, экономической, социальной или культурной зависимости (Doyle, 1986. P. 45).

Отталкиваясь от размышлений Дойла, а также от «структуры подходов и референций» империй, заключающейся в прыжке за пределы соседних территорий, то есть в броске вперед (Саид, 2012. С. 26–27), можно сказать, что Российская империя^[2] при помощи русско-грузинского мифа на века выстроила политическую, экономическую и культурную зависимость по отношению к Грузии.

Вхождение Грузии в состав Российской империи и значимость литературных отношений послужили зарождению имперской литературной традиции, суть которой свелась к регулярному обращению в художественной литературе, а затем в переводческой и научно-исследовательской сфере к контексту «Россия — Грузия». Под словом имперская я понимаю как временну́ю рамку, включившую в себя имперский и советский исторические периоды русско-грузинских связей, так и широкий абстрактный охват распространения традиции. В процессе развития внутри традиции появились и другие, как сложившиеся естественным путем, так и изобретенные традиции, например воспевание слияния рек Арагви и Куры как символа русско-грузинской дружбы, изображение Грузии как страны-рая в русской литературе, аллегоризация критического взгляда грузинских писателей на русско-грузинские политические связи с помощью сюжетов древнегреческой мифологии. Эрик Хобсбаум (Eric Hobsbawm) в сборнике статей «The Invention of Tradition» (1983), разрабатывая концепцию об «изобретении традиций», писал о нескольких их разновидностях: первый тип устанавливает или символизирует социальную связь с той или иной группой, второй придает «законную» силу различным нововведенным институтам, статусам, отношениям, а традиции третьего типа направлены на социализацию, то есть фиксацию в сознании систем ценностей и правил поведения (см.: Хобсбаум, 2001).

Имперская литературная традиция вобрала в себя все три типа: она установила социальную связь между русскими и грузинами с помощью культивирования исторических и религиозных схожестей, придала «законную» силу прихода России в Грузию, например в виде мифа о добровольном вхождении в Российскую империю (см.: Рейфилд, 2018), укрепилась с помощью расширения зоны использования русского языка, открытия островков образования на русском (школы и университеты) и организации русскоязычных издательств и редакций. Политика Российской империи, а затем и СССР, конструируя схемы взаимоотношений многонационального населения, была направлена на укрепление стереотипного, некритического подхода к скрепам, соединяющим русских и грузин: единое вероисповедание, древность культурных и исторических связей.

Став неотъемлемой частью русской литературы еще в период романтизма, Грузия притягивала не одно поколение литераторов. Главной причиной притяжения назывался поиск вдохновения, но были и другие: желание прикоснуться к южной столице золотого века русской литературы и социально-материальные составляющие. Процесс регулярного обращения демонстрировал чувство истории и плотную связь между разными поколениями русских писателей, творчество которых было связано с Грузией. Схожий, но обратно направленный процесс наблюдался и у грузинских писателей. Тема России, присутствовавшая в грузинской литературе доимперского периода, активнее зазвучала после вхождения Грузии под протекторат России. Названная тенденция также подчеркивала чувство истории и преемственность темы. Если Теодор Адорно рассматривал воспоминание как традицию (см.: Assmann, 1999. S. 75–77), то Томас Стернз Элиот писал, что чувство истории связано с традицией. Оно «в свою очередь предполагает понимание той истины, что прошлое не только прошло, но продолжается сегодня; чувство истории побуждает писать, не только сознавая себя одним из нынешнего поколения, но ощущая, что вся литература Европы от Гомера до наших дней и внутри нее — вся литература собственной твоей страны существует единовременно и образует единовременный соразмерный ряд. Это чувство истории, являющееся чувством вневременного, равно как и текущего, — вневременного и текущего вместе, — оно-то и включает писателя в традицию» (Eliot, 1931; рус. перевод см.: Элиот, 1996). К умозаключениям Элиота хотелось бы добавить, на мой взгляд, весьма определяющий момент. Он связан с главным ракурсом моего исследования. Чувство истории, а значит и социальная память, могут исчезнуть или притупиться под давлением определенных политических процессов. И следствием этого станет прерывание и даже выпадение из культурно-исторического контекста или забвение. Главным моментом, который может породить или уничтожить, а также усилить диалектику развития традиции, является политика^[3].

После распада СССР Россия и Грузия обрели независимость. Имперско-колониальная парадигма прошлых лет разрушилась. Отсюда возникает ряд вопросов, на которые пока нет ответов. Что стало с имперской литературной традицией, включавшей в себя три составляющие (создание художественных произведений, научно-исследовательский и переводческий процессы), после краха СССР как особого типа империи (Moore, 2001; Martin, 2001; Тлостанова, 2004)? Как повлияли постсоветские вооруженные столкновения на темы и мотивы в литературе на русском и грузинском языках? Для анализа изменений я решила обратиться к последним годам позднесоветского периода и первым десятилетиям постсоветского. Передо мной встал ряд сложных задач. Одна из них — поднять неизвестный ранее пласт художественных произведений на русском и грузинском языках, написанных с 1985 по 2014 год (ниже я объясню выбор временно́й рамки), в которых авторы обращаются к проблеме русско-грузинских отношений. Литература этого периода могла прояснить, как происходила демифологизация советских мифов о Грузии и ее отношений с Россией. Можно было бы проанализировать крушение политических клише и моделирование новых, в том числе и литературных, с помощью приписывания ранее неизвестных смыслов и значений, а также создания новых мифов и клише.

Мне хотелось бы проследить за тем, как в это время повели себя традиционные дискурсы русско-грузинского литературного поля. Какова динамика трансформации понятий дружбы/вражды, сближения/отдаления в широком смысле, то есть включая и переводческий, и литературоведческий процессы? Каковы результаты ре-семиотизации и демифологизации советских клише? Появилось ли что-либо новое, не характерное ранее для литератур этих стран имперского и советского периода? Продолжила ли свое существование имперская традиция после «гибели» империи (Хардт, Негри, 2000. С. 259)? Художественная литература этого периода, а значит, исследования ее не особо известны. Что касается переводческого процесса, то в связи с этим также появился ряд вопросов, на которые мне помогли ответить грузинские филологи, приступившие к анализу грузино-русских переводческих отношений постсоветского периода. И последнее: анализ научно-исследовательского процесса оказался для меня проще, так как я была его очевидцем и участником в статусе студентки и аспирантки Тбилисского госуниверситета. Последняя монография, посвященная русско-грузинским связям, вышла в 2003 году и называлась «Литература в движении (русско-грузинские диалоги)». Ее автор — Лина Дмитриевна Хихадзе. Она обращалась к литературным связям XIX века (Пушкин, Лермонтов, И. Чавчавадзе, Гоголь, Гончаров, Достоевский). Наиболее известным трудом, в котором анализируются вышеупомянутые отношения, является двухтомник «Летопись дружбы грузинского и русского народов с древних времен до наших дней», который принято называть шадуриевским, но составителями этого труда, выдержавшего несколько изданий, были Вано Семенович Шадури и Гарегин Владимирович Бебутов.

Последние два десятилетия вопросами, связанными с русско-грузинскими литературными и культурными отношениями, активно занимаются западные литературоведы, культурологи и антропологи. Бо́льшая часть исследований сконцентрирована на имперском периоде и выполнена в рамках постимперских исследований.

Американская исследовательница Сьюзан Лейтон в книге «Русская литература и империя / Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy» (1994) исследует образ Грузии в русской литературе XIX века с точки зрения феминизации и эмансипации. Объектами изучения стали произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Бестужева-Марлинского и Л. Н. Толстого. Это первая работа, проведенная в рамках постколониальных исследований по отношению к русской литературе XIX века. Целью стало изучение роли Кавказа как Востока (Саид), с помощью которого Российская империя конструировала свою «полуевропейскую» идентичность. Лейтон пытается вырваться из плоского восприятия отношений между Кавказом и Россией в контексте цивилизаторского дискурса, воспроизведенного в литературе. Для нее указанные отношения представляют собой «динамический обмен» (Саид). Исследовательница считает, что, несмотря на сформировавшееся разграничение между русскими и кавказцами на «своих» и «чужих», русские писатели смогли выполнить важную функцию — лишить имперскую власть оправдания в колонизации как цивилизаторском проекте, который сформировался на основе травелогов, наполненных романтическими описаниями природы и экзотики Кавказа. Не раз ссылаясь на теории Зигмунда Фрейда, Лейтон видит в Грузии женское начало, а Россия воспринимается как носитель начала мужского, выражающегося в завоевании. Изображение Грузии как женщины отграничивает ее от образа Кавказа, который ассоциируется с агрессией и войной.

Немецкий славист Сюзанна Франк в статье «Gefangen in der russischen Kultur: Zur Spezifik der Aneignung des Kaukasus in der russischen Literatur / Пленники в русской культуре: К специфике присвоения Кавказа в русской литературе» (1998) пишет о Грузии, как и о Кавказе XIX века, как об особой территории свободы и заточения, побега и пленения. Франк обратилась к «поэтическому дискурсу кавказского возвышенного», а также сосредоточила свое внимание на исследовании Кавказа как «русского Востока». Основываясь на теории ориентализма Эдварда Саида, она применила понятие «другие» по отношению к «кавказским пленникам». Исследовательница отмечает специфику «русского Востока», обращаясь к культурно-семантической перспективе. Она говорит о том, что обращение русской культуры к ориентализму явилось составляющей поиска собственной культурной и национальной идентичности, но русский ориентализм имеет специфические отличия по сравнению с западноевропейским. Анализируя творчество М. Ю. Лермонтова, филолог замечает, что у него Кавказ является символом библейского потерянного Рая. Тема рая, к которой я не раз обращалась, нашла широкое распространение в других художественных произведениях русской литературы.

Харша Рам, американский филолог и культуролог, посвятил Кавказу несколько исследований — статьи «Кавказские пленники: культурные мифы и медиальные репрезентации в чеченском конфликте» (1998), «Русская поэзия и имперское Возвышенное» (на груз. яз., 2001, 2002) и монографию «The Imperial Sublime: A Russian Poetics of Empire / Имперское Возвышенное: Российская поэтика Империи» (2003). В монографии исследователь оговаривает свое нежелание обращаться к привязкам «имперский» или «ориентальный», а рассматривает сложный процесс формирования имперской темы в русской литературе и культурной истории, взаимодействия литературы и имперского государства. Исследованию помогает анализ поэтики и риторики русской поэзии, начиная с первого поэтического дебюта Ломоносова и заканчивая смертью Лермонтова. Рам пишет, что русская литература начиналась как продукт империи, но затем стала отражением амбивалентности по отношению к имперскому дискурсу в официальной государственной культуре (Ram, 2003. P. 4). Александр Эткинд, сравнивая труды Х. Рама и С. Лейтон, пишет следующее: «Рам проявляет другой вид чувствительности, тот, который остерегается масштаба и красоты победной власти. Печально, но понятным образом этические проблемы Сьюзен Лейтон уступают дорогу эстетическим Харши Рама» (Etkind, 2007. P. 617).

Грузинская литература также подверглась анализу, исходящему из политического влияния на ее развитие, в том числе и влияние «империй» (Российской и советской). Английский историк и литературовед Дональд Рейфилд посвятил Грузии ряд исторических и литературоведческих трудов. В книге «The Literature of Georgia / Литература Грузии» (1994), рассказывая историю грузинской литературы, он не обходится без параллелей с русской литературой, чем подчеркивает неотделимость грузинского литературного процесса от русского. Например, в главе о писателях Илье Чавчавадзе и Акаки Церетели, лидерах грузинского национального движения, как об «отце» и «сыне», упоминает тургеневский роман «Отцы и дети». Рейфилд выдвигает на первый план судьбы грузинских писателей, складывавшиеся в зависимости от политического времени. Автор одним из первых получил доступ к рассекреченным архивам 1937 года по делам грузинских писателей, за которыми стоял Берия. В 2017 году выходит в свет книга Рейфилда «Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет», в которой также не обошлось без литературы. Это связано и с тем, что яркие представители грузинской интеллигенции имперского и советского периодов, участвовавшие в формировании нации, были одновременно и писателями, и общественными деятелями. Например, Илья Чавчавадзе в XIX веке, Звиад Гамсахурдия в XX.

Анализу развития грузинского национального дискурса при двух «империях» (Российской и советской) посвящена книга Гиорги Майсурадзе и Франциски Тун-Хоэнштайн «Sonniges Georgien: Figuren des Nationalen im Sowjetimperium» (2015). Авторы подчеркивают роль Грузии в выстраивании самоидентификации России, но, в отличие от других исследователей, демонстрируют иную историю «солнечной Грузии», воспевавшейся в центральной советской прессе и восхвалявшейся на различных политических и культурных мероприятиях, — террор и насилие имперской, а затем советской власти по отношению к ней. Исследователи обратились не только к литературному материалу, но и, по большей части, к историческому, социологическому и политическому, тем самым продемонстрировав, как ради идеологических целей были переформированы символы, метафоры и фигуры грузинской истории и литературы: Колхида, мать Грузии, Руставели, грузинский язык как символический капитал грузин и др. Во главу угла поставлена культурная семантика слова «нация/национальность» как центральная смыслообразующая категория советской империи. Немного иначе описывает роль грузин в СССР Эрик Скотт (Erik R. Scott) в книге «Familiar Strangers. The Georgian Diaspora and the Evolution of Soviet Empire» (2016). Он рассматривает СССР как империю диаспор, в которой грузины, проживавшие вне Грузии, и грузинская культура играли одну из ярких и ведущих ролей.

Культуролог и антрополог Флориан Мюльфрид (Florian Mühlfried) посвятил свой труд грузинскому застолью. В книге «Postsowjetische Feiern. Das Georgische Bankett im Wandel» (2006) говорится о том, что, казалось бы, древнейшая традиция грузинского застолья на самом деле уходит корнями в не очень далекий XIX век и связана не только с литературой, но и с присутствием Российской империи в Грузии.

Мое исследование обращено к литературе последних двадцати пяти лет, то есть к постсоветскому периоду. Анализу подверглись тексты известных и неизвестных авторов, написанные на русском и грузинском языках. Не могу не отметить сложности, с которыми пришлось столкнуться. Например, невозможность восстановить биографические сведения о некоторых писателях, из-за чего читатель не сможет узнать год рождения или полные имя и отчество. Чтобы составить наиболее полную картину литературного процесса в интересующем меня контексте, и из-за своего предположения о том, что русско-грузинская тематика в русской литературе является приоритетом авторов советского поколения, а не у рожденных после СССР, я указываю дату рождения возле нового имени в тексте.

Теперь о корпусе литературы. Я постаралась проанализировать весь объем произведений выбранного мной периода, хотя возможно, что какие-то из них не попали в поле моего зрения или по каким-либо причинам выпали в процессе работы. Некоторые тексты опубликованы только в интернете и не появлялись в печатном виде, в таких случаях я ссылаюсь на интернет-источники. Я обращаюсь к произведениям на грузинском языке, многие из которых пока не переведены на русский, поэтому приходилось специально переводить с грузинского некоторые отрывки. Все эти причины подтолкнули не только к переводу на русский, но и к обширному цитированию, чтобы у читателя могло сложиться впечатление о рассматриваемом произведении.

Перед началом работы мне казалось, что лакуны в культурно-литературных отношениях между Грузией и Россией первых постсоветских лет отразятся в небольшом количестве текстов, но в процессе сбора материала я поняла, что ошиблась. Я нашла разные по объему произведения, содержащие информацию о русском или грузинском присутствии — как мизерную (например, упоминание грузинского вина), так и объемную, составлявшую бо́льшую часть текста о России или Грузии. За неизвестностью имен и текстов открылась большая библиография произведений из обеих литератур. Не следует забывать и о разнице в численности населения России и Грузии — произведений на русском языке больше. К авторам, проживающим в двух странах, добавились и писатели-эмигранты, живущие за пределами бывшего СССР.

Оказалось, что в постсоветский период русско-грузинская тема наиболее объемно представлена в прозаических произведениях, поэтому лирика появляется в меньшем объеме. Важно отметить, что в русско-грузинский литературный процесс было включено огромное количество имен из мира культуры и литературы, мне даже пришла мысль о тесте на принадлежность к русской интеллигенции: если в биографии человека есть Грузия, значит, это действительно русский/российский интеллигент. Говорю об этом к тому, что не на всех ведущих фигурах могла подробно остановиться. Тогда мое исследование ушло бы в иную сторону. Я постаралась хотя бы упомянуть интересные имена, чтобы в будущем кто-нибудь обратился к ним подробнее.

В первой главе «„Имперские“ метаморфозы тематического фундамента» я описала зарождение и развитие темы Грузии в русской литературе и темы России в грузинской литературе имперского и советского периодов, которые сопровождались главными характеризующими дискурсами: романтическим для русской и двойственным (мимикрическим) для грузинской литературы (здесь под официальными декларациями дружбы скрывался голос колонизованного).

Во второй главе, «Россия — Грузия: от политической до литературной постсоветской деконструкции и демифологизации», анализируется русско-грузинская литература — проза постсоветского времени на обоих языках. Например, в подглавах «Ревизия пространства» и «Постимперские карты „на практике“» представлены тексты, в которых наглядна тема деконструкции и разрыва: Грузия и Россия становятся «географическими суверенами». В подглаве «Постсоветская деколонизация» акцент сделан на ментально-эмоциональные моменты — разобщение и отдаление друг от друга населения Грузии и России, причиной которых стал всплеск национализма. Исследование темы войн и вооруженных столкновений представлено в подглаве «Цена и наказание за независимость: постсоветские кровавые конфликты». Здесь речь пойдет о «ночи саперных лопаток» (9 апреля 1989 года), о грузиноюжноосетинском и грузино-абхазском конфликтах, а также о Пятидневной войне (08.08.08). Жертвами процессов, связанных с распадом СССР и образованием новых государств, стали не только этнические грузины и русские, но и дети от смешанных браков, судьба которых также стала новой темой в литературе. На нее я обращу внимание в подглаве «Новый лишний человек как жертва распада СССР». В заключительной подглаве «„Мне Тифлис горбатый снится…“: воспоминания и ностальгия» мой интерес был направлен на произведения, в которых отразились воспоминания о Грузии или России прежних времен. Мне было интересно понять, как вспоминают советские времена жители бывшего СССР и сегодняшних независимых Грузии и России и ностальгируют ли вообще. Если да, то с какими темами связана ностальгия?

В третьей главе, «Судьба „кирпичиков“ литературной Мекки: переводы, общение, наука», я обратилась к двум другим составляющим имперской литературной традиции русско-грузинского поля: переводческому и научно-исследовательскому процессам, которые, особенно в советский период, служили главными скрепами между русской и грузинской культурами. Я попыталась провести параллели, показать, какую роль играет политическая власть в процессе развития и разрушения устоявшихся при ином режиме, приоритетных направлений.

В своем исследовании я основывалась на междисциплинарном подходе (философских, исторических, литературоведческих исследованиях). Это вызвано потребностью выработать новый язык анализа, поскольку к дуальному противопоставлению подключается новое «общее» культурно-пространственное измерение — «срединность» (inbetweenness, Bhabha, 1994), ставшее результатом процессов «глобализации» постсоветского пространства, и изучать его без обращения к постимперским/постколониальным, а также к мультикультуральным и транскультуральным исследованиям невозможно.

Примечания

1

Я использую определения Россия и Грузия условно, под которыми подразумеваю Российскую империю, а затем РСФСР и РФ; и соответственно — грузинские княжества, а затем ГССР и современную Грузию.

2

Историк, эссеист Кирилл Кобрин в статье «От патерналистского проекта власти к шизофрении: „ориентализм“ как российская проблема» (Неприкосновенный запас. 2008. № 3. С. 49–57), как и некоторые другие исследователи «внутреннего колониализма» России — А. Эткинд, И. Кукулин, Д. Уффельман, обращается к критике книги Саида «Ориентализм», ссылаясь на его отклонение от обращения к России, на которую стоило бы, по мнению Кобрина, обратить пристальное внимание, потому что «Другой» в Российской империи, а затем в Советской России имел место и был «шизофреническим» олицетворением «Востока».

3

Слово «политика» я использую в значении, которое в него вкладывал Макс Вебер (Weber): «Что мы понимаем под политикой? Это понятие имеет чрезвычайно широкий смысл и охватывает все виды деятельности по самостоятельному руководству. <…> Мы намереваемся в данном случае говорить только о руководстве или оказании влияния на руководство политическим союзом, то есть в наши дни — государством» (Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 485).