Алхимия благородства

Елена Чудинова

Мы вступили в череду тяжелых годовщин. 2018 год – столетняя годовщина таких значимых событий Гражданской войны, как Ледяной поход. Еще год отделяет нас от столетия пути Северо-Западной армии к Петрограду. А общество по-прежнему разделено, событиям прошлого по-прежнему не дано четкой оценки. В сборник вошли посвященные теме Гражданской войны статьи последних лет, относящиеся как к давним фактам истории, так и сегодняшнему дню.

I. Алхимия благородства

Алхимия благородства

Есть сумма мифов детства, определяющих развитие личности.

Одним из главных мифов моего детства был Николай Степанович Гумилёв, мой любимый поэт, но образ его не исчерпывался для меня поэзией. Христолюбивый воин, преданный своему Государю (Сколь немодно было то и другое в среде, где он вращался в ранней молодости!), человек чести и отваги того особенного сорта, что побуждает к постоянному флирту со Смертью. Не просто дворянин, но эталон дворянина.

Николай Степанович Гумилёв не был дворянином.

Я узнала об этом только недавно, прочтя фундаментальное биографическое исследование С. Белякова «Гумилёв, сын Гумилёва». Сию ошибку я пронесла через всю имеющую к данному моменту состояться жизнь.

Я могла бы задуматься и попытаться что-то выяснить и ранее. Отчество, пусть не стопроцентно недворянское, но наводящее на предположения. Фамилия, указывающая на принадлежность к духовному сословию. Я могла задуматься, но мне не о чем было задумываться. Николай Степанович Гумилёв дворянином был, ибо создал у моего поколения представление о том, каким должно быть дворянство.

Немного фактов, просто для справки.

Степан Яковлевич Гумилёв, сын сельского дьячка, выслужил личное дворянство на флоте. Женился на дворянской девушке, но сословие передается по отцу. Между тем прошение в Сенат о статусе потомственного дворянства старшего брата Николая Степановича, Дмитрия Степановича, написанное в 1912 году, было отклонено.

Есть такая разновидность дворян и дворянствующих, что начнут сейчас толковать о матери аристократического происхождения, объясняя ею не только психологический облик, но и «эти руки, эти пальцы». И, что, впрочем, характерно для публики этого сорта, оскорбят тем память морского волка и врача Степана Яковлевича. Как же наскучила эта тема пальцев… Люди не лошади и не собаки, попытка вывода определенного экстерьера всегда терпела провальную неудачу. Тонкая кость, как правило, свидетельствует лишь об азиатской примеси в крови, пресловутые пальцы — вопрос случая. Видели б эти люди надеваемые на ночь маленьким девочкам XIX века плотнейшие кожаные перчатки с крючьями внутри. Китайское бинтование ног перчатки эти, конечно, не превзошли, но где-то весьма близко. Мой отец, кстати, успел повидать в Китае глубоких старух, что ковыляли по улицам походкой, каковую поэты — пороть бы таких поэтов — называли «цветок на ветру». Напомню, что вывести породу китаянки с детскими ногами отчего-то не удалось. Их внучки бегают вполне резво. Надо получше читать знаменитую сессию ВАСХНИЛ.

Так в чём же суть дворянства, если не тешить себя положениями «я ничем особенным не славен, но имею фамильную форму затылка, и такой затылок у нас был ещё триста лет назад». (Про затылки — иронизировал Иван Бунин).

Кто дворянин? Гумилёв или пустое место с трёхсотлетним затылком? Каков смысл дворянства? Он огромен, даже в наши дни, когда принадлежность к сословию кажется незначительным обстоятельством в жизни тех, кто к нему действительно принадлежит.

Дворянское сословие в Российской Империи было живым, постоянно пополняющимся. Смысл его заключался в служении. По модели, энергически воплощаемой Государем Петром Алексеевичем, дворянин высвобождался от заботы о насущном хлебе именно ради предоставления себя целиком иным заботам — интеллектуальным, созидательным, военным.

Но и «вольность дворянская» не тронула главного социального значения дворянина. Готовности умереть ради понятий, превышающих ценность жизни. Заметим — никто не мог требовать от крестьянина готовности умереть. От солдата из крестьян — да, но ведь солдат мог и выслужиться, от крестьянина в отличие. Вспомним трагический рассказ «Тупейный художник», где забритый крепостной возвращается за своей нареченной «благородием».

Здесь формальная (социальная) суть дворянства переходит в область высшей сути.

Доминик Веннéр даёт универсальную формулу благородства: отторжение от низменного.

Эта формулировка — краеугольный камень.

Отторжение от низменного — это в двух словах характеристика всей жизни Николая Гумилёва. Именно потому он и задал нам дворянскую модель поведения, и в минуты слабости и сомнения мы, юные, спрашивали себя: «А как поступил бы Николай Степанович?»

Я буду много говорить о юности, ибо в ней и в детстве закладывается, как всем известно, личностная основа.

В возрасте девятнадцати лет я была отчаянно влюблена. В Бориса Коверду, разумеется. Я не была оригинальна. Многие мои ровесницы влюблялись в Бориса Коверду. Коверда странно двоился в нашем восприятии. С одной он стороны был — наш одногодок, тот, в Варшаве. В тщательно отутюженном бедном костюме, том, в котором ходил в гимназию. (Другого-то у него не было). В белоснежной манишке. В чёрной бабочке, со смущённой улыбкой, с чуть встрёпанными волосами. И мы мечтали — отчаянно поцеловаться с ним у вокзала, пообещать ждать хоть десять лет, хоть больше…

Но в то же время мы знали, что он живёт сейчас, там, вдалеке, что убелён сединами. И мечталось иное — увидеть его в этой — нашей настоящей — жизни. Войти к нему, а он, конечно, будет сидеть в своём кабинете, в таком высоком большом кожаном кресле. И сесть на пол (мы любили сидеть на полу) около его кресла, и поцеловать усталую руку, в старческих «цветах смерти», руку, покаравшую убийцу царских детей.

Ну да. Нам одновременно хотелось — и во внучки, и в сверстницы.

Когда железный занавес упал, Коверда ещё жил на свете. Но как раз тогда я болела довольно тяжко, так что съездить за благословением на то, чтоб всегда быть «За Россию!», не представлялось возможным.

В моей жизни много прекрасных встреч. Но и невстреч — тоже немало. Об этой невстрече — жалею до сих пор.

А теперь попытаемся понять. Чудовищные картины красного террора (в том числе так называемое «ледяное крещение», сиречь зверское убийство, знакомого семьи священника Лебедева) были увидены глазами ребёнка (на год большевицкого переворота Борису — девять лет). К девятнадцати годам юноша мог забыть всё ужасное, оставленное в растерзанной России, забыть как кошмарный сон. Ведь это так естественно, не правда ли? Вокруг — готический уютный мир, вокруг обычная жизнь. Да, в ней есть трудности, в этой жизни — бедность, неуплата в гимназии… Но что такое эти трудности в сравнении с убийствами женщин и детей, с чудовищными пытками, которым чекисты учились у китайцев? Есть служба, есть жалованье, которого всяко хватает утром на горячий прецель за столиком в маленькой булочной, есть крыша над головой, тебя никто не убьёт просто так, забавы ради, а всё остальное как-нибудь образуется. Ведь в жизни рано или поздно всё образовывается, если это жизнь, а не красный прижизненный ад, о котором лучше забыть.

Забыть — неверное слово. Не забыть, конечно. Помнить, гневаться, обсуждать с другими эмигрантами, не упуская дать понять хорошеньким паненкам, что ты — трагический персонаж, изгнанник. Покричать, поругать правительство, узнав, что гнусный цареубийца по-прежнему пребывает в стране, гневно бросить на пол газету с сообщением о его безнаказанных передвижениях. Напиться, наконец, если уж ты такой чувствительный. И жить себе дальше.

Коверда поступает иначе. Если кто не знает, казнь Войкова отнюдь не была «убийством безоружного из-за угла», как обозначил её тот, кому Судия уже Бог. Это был настоящий поединок, просто отстреливавшийся Войков отчаянно трусил, руки его тряслись. Впрочем, одна деталь. Я только что написала, что руки Войкова тряслись от страха. Кроме меня, эта мысль приходила в голову многим. Да, она напрашивается. Но на той руке, что выхватила маузер, в ту минуту сидело золотое кольцо с крупным рубином, содранное с мёртвой длани Государя. Кто как, а я вполне верю, что мог ожить тот рубин, мог повергнуть вора в бесконечный ужас, пустить ток ужаса по всем жилам, ударить в мозг. За себя убиенный Государь не мог заступиться — но перстень его мог уберечь мальчика. Ведь ни одна, ни одна пуля Войкова не попала в Бориса, даже не зацепила…

Вот он, во всей полноте, контраст между высоким и низменным. Мальчишка, уже сутки голодный, ибо добытые на поездку в Варшаву деньги кончились, аккуратный, благовоспитанный, чистый мальчишка — и мародёр, открыто носящий вещь своей жертвы, блудник, растратчик, отменно откушавший перед выходом на перрон с не менее мерзким Маяковским.

Можно ли придумать ярче противостояние между благородством и плебейством, плебейством самым низким?

Коверда готов пожертвовать своей юной жизнью, своим будущим. (Во время суда — Советы изо всех сил жали на Польшу — был момент, когда все клонилось к смертному приговору).

«За Россию!» — говорит он на вокзале, поднимая револьвер. «Я отомстил за Россию, за миллионы людей», повторит он в полиции, добровольно сдавшись властям.

Честь и справедливость — ценности выше жизни, выше свободы. Коверда демонстрирует образцовую дворянскую поведенческую модель. Борис Коверда, сын сельского учителя, внук крестьянина.

Дворянское сословие необходимо потому, что в нём идею приоритета высших ценностей закладывают с рождения, в ней воспитывают. Но границы явления не идеально совпадают с настоящей жизнью, в нашем-то несовершенном мире. Там, как и указывает Веннéр, «фонство» не спасает от подлости, тут изысканнейшим, рафинированным, отточенным благородством блещут дети крестьян.

Да, контур дворянского сословия не вполне совпадает с его сутью, но без него общество обречено на деградацию. Самородки благородства превращаются в непонятных чудаков, в психическом здоровье которых позволительно сомневаться — если нет круга, в который они вписываются как норма.

Что мы и наблюдаем в современном социуме. В последние полтора года, когда Россия вошла в период грозового напряжения, мы обнаружили вдруг, что благородства в нас, в нашем семьдесят и ещё двадцать лет попираемом народе, много больше, нежели смели надеяться самые большие оптимисты. Но нет цементирующего все эти проявления активного сословия, ничто не сводит их воедино.

Зато существует антидворянство, антиэлита, нынешние сильные мира сего. Их характеристика — низменность. Единственное исчерпывающее слово. Посмотрите на всех этих светских львиц, оне же медийные персонажи. Некогда бытовала шутка «эта девушка не ругается матом, она на нём разговаривает». Теперь это уже не шутка, а жестокая реальность наших дней. Они все на нём разговаривают, вся эта творческая интеллигенция, всё чиновничество — от мельчайшего крючка до олимпийца. Мат это не просто грязная речь. Грязноротый окружён облаком призванной им мелкой бесовни, а бесы — низменны. Не случайно ещё прошлым летом — ах, это прошлое лето! — в ополчении был введен запрет на обсценную лексику.

Всё вспоминается мне некая особа, вещавшая снисходительно, что она-де «пишет о войне», поэтому не вставайте никто поперек правды жизни. Ещё тогда я скромно упомянула, что граф Лев Николаевич Толстой тоже написал «о войне» довольно большую и весьма известную книгу, обойдясь одним единственным бранным словом, да и то слово, меркою сей современной «баталистки», вполне невинное. Почему мне запомнилась эта женщина с её вполне безвестными романами? Потому, что таких в творческой среде — большинство.

Но низменное общество не жизнеспособно. От нежизнеспособной «элиты» зараза деструкции проникает повсеместно. В голове современного интеллектуала, который бы удивился, сопричти его к боженам, потихоньку метастазирует низменность. Недавно мне попалось несколько «исследований» о биографии того же Коверды. Отставим в сторону то, что, по прошествии лет и отнюдь не с допуском к уникальным документам, «новое слово» сказать непросто. Но все эти работёнки отстаивали одно: нет, не герой, пешка в чужих руках, несамостоятельная фигура. (Один «исследователь» снисходительно называет Коверду «хлопцем». Какой он тебе «хлопец», ты, плебей? О тебе-то самом кто вспомнит через восемьдесят лет?) Хорошо ещё, что не додумались до того, что «вместо него стрелял снайпер». Впрочем, всё впереди у этих великих умов. Что же нудит их доказывать, будто Коверда — никто и ничто? Всего лишь подспудное знание того, что сами — никогда, ни за что не рискнули бы жизнью просто так, ради высшей справедливости. Современный «интеллектуал» не верит в героев. И тем более не верит в одиночек. Между тем вся европейская культура — предельно индивидуалистична.

Мы наблюдаем ежедневное умаление самого понятия величия.

Не в меньшей мере, чем своим определением, Веннéр доказывает благородство своим отчаянным актом самоубийства. Актом чудовищным, кощунственным, страшным, но ни в коей мере не низменным.

Ошибка Веннера, как я уже писала, свелась к исповеданию лишь культурного аспекта христианства. Но мы должны расширить это до обобщения. Без Господа Христа Европа мертва, вне Христа невозможно существование европейских элит.

В иных мирах, в иных пределах также существовали «лучшие». Но никакая иная элита, кроме христианской, не переживает себя самое, не делает сынов Авраамовых из подвернувшихся камней. В Риме, в языческом Риме, было сословие всадников. Особый перстень, привилегии, то и сё. Кого, кроме историков и любителей, оно сейчас интересует, это сословие? Рыцарство же, давно уже не совпадающее само с собой, пребудет вечно. Как бы низко ни падал рыцарь — ему было, откуда упасть. Ночь, проведенная в пустой тёмной церкви перед посвящением, ночь бдения и молитвы… Модель рыцаря распространяется много дальше рамок рыцарского сословия. Кто из нас не вертел в руках понятий «рыцарственно — не рыцарственно», кто не примерял мысленно высокого обета?

Очень многие уже — не примеряли. Смех убивает на своём пути всё высокое, но кто сказал, что смех — естественное состояние человека? Естественное состояние христианина — не смех, а радость. Почувствуйте разницу.

Сама по себе полезная вещь — интернет, является, в то же время, инструментом низменности, в просторечьи называемом «троллинг». Всё труднее и труднее говорить о высоких чувствах, всесмехливый интернет этого не позволяет. Наиболее защищён в интернете тот, кто, готовый сам высмеять всё чужое, сам не демонстрирует ничего своего. Нищий человек, не сознающий своей нищеты.

Но плебейство ведёт в ад.

Добро, строго говоря, всегда оказывается в менее выигрышном положении, нежели Зло, аристократизм — в менее выигрышном положении, нежели плебейство. Но не в том ли смысл позорной казни, принятой за нас Спасителем?

Они насквозь пропитаны плебейством, все наши низменные оппоненты. Плебейство же ведёт в ад.

Сколько раз доводилось слышать: зачем надо гордиться белыми, если выиграли красные? Кто силён, тот и прав, логика низменности. Между тем, маленький сербский народ веками подаёт нам пример благородства, обучая гордиться не победой, но гибелью за правду: Косовым полем.

Так начнём же разговор о благородстве. И в память Доминика Веннéра, и в понимание того, что благородство — самоубийственное, непрактичное благородство — является единственной действенной защитой от разрушительных социальных процессов. Определим его смыслы. Не дадим его присвоить.

Благородство — единственный щит честного (честь!) христианина: от герцога до крестьянина.

Ибо плебейство ведёт в ад.

Право свободнорожденных

Перечитываю один из немногих документов, уцелевших после того, как родовое гнездо трижды обшарили чекисты. Позволю себе воспроизвести текст целиком, он невелик.

«Гражданское управление (на правах губернского правления) на территории Китайской Восточной Железной Дороги. Административное отделение. Марта, 7 дня, 1907 года, N 514, Харбин, Манчжурия. (Штамп типографский).

Удостоверение.

Гражданским управлением разрешено представителю сего Константину Гавриловичу Чудинову иметь у себя на квартире револьвер, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется. Удостоверение действительно по 1 января 1908 года.

Помощник управляющего дорогой по гражданской части генерал-лейтенант в отставке (подпись неразборчива).

Начальник отделения (подпись неразборчива).

(Печать)».

Полагаю, что с 1 января 1908 года действие удостоверения было преспокойно продлено. Полагаю не без оснований: я знаю дальнейшую судьбу этого револьвера. При первом из упомянутых выше обысков его сумел вынести под одеждой из дому один из четверых сыновей. Ребёнок уже превосходно понимал, что наличие револьвера в доме равнозначно немедленному расстрелу отца. (От расстрела, впрочем, всё равно ничто не спасло, но всё же несколькими годами позже). Мальчик незаметно бросил револьвер в колодец — решение самое быстрое и верное.

Как оно символично. Свободная страна разрешает людям иметь оружие, несвободная — за обладание им убивает. Мы же, сегодняшние, относительно личной свободы застряли на полпути.

А Константин Гаврилович был свободным человеком — подданным Российской Империи.

Заметим, в стране, которая так называлась, люди отнюдь не бегали по улицам, паля друг в дружку. Даже в катастрофе 1917 года (в обеих, точней сказать, катастрофах этого года) фактор права гражданского населения на обладание оружием не сыграл решительно никакой роли.

Можно возразить: не почитает ли автор этих строк самыми свободными некоторые своеобычные страны, к примеру из тех, что называются обыкновенно «южнее Сахары»? Ведь там с калашниковыми носятся даже семилетние. Ответ, строго говоря, и заключается в приведенном выше документе. В цивилизованной стране на оружие положено иметь разрешение. И разрешение такое не должно быть выдано лицу психически неустойчивому, судимому и т. п. Владелец же оружия несёт ответственность за то, чтобы к помянутым категориям лиц его револьвер никак не попал. Только добропорядочный и полноправный гражданин может быть вооружён.

Вот тут просто слышу гневное: так ведь у нас (это «у нас» выделяется на самый зловещий манер) у нас-то как раз первыми получат разрешения не добропорядочные граждане, но самые сомнительные, у таких в местах выдачи подобных разрешений тут же окажется «всё схвачено». Отвечу: вопрос права на обладание оружием и вопрос современного состояния правоохранительных органов — это решительно не сопряжённые друг с другом вопросы. Отдельно с ними и надлежит разбираться.

И уж заодно: если вновь перечесть приведенный выше маленький документ, выплывает одна любопытная деталь. Возможность на законных основаниях иметь огнестрельное оружие зависела не от писаришки, коего, быть может, и можно соблазнить отрезом на женино платье, о нет, от особы весьма сановной.

Другое дело, что ещё на рубеже веков вообще не требовалось выправлять удостоверения. Римское право ведь, как известно, рассматривает владение оружием такой же неотъемлемой прерогативой свободного человека, как, к примеру, владение землей. По нему государство отнюдь не дарует это право, человек просто рождается с ним. (Свободный, понятное дело, человек, этим и отличный от раба). Отошла ли наша Империя от Римского права в начале ХХ века? Нет. Она не взяла на себя полномочий даровать право на оружие, она просто упорядочила положение вещей. Ведь, если разобраться, скорбный рассудком либо террорист (пусть отсидевший своё) полноценно свободным человеком быть не должен.

Так что государственная регистрация личного оружия базового принципа человеческой свободы отнюдь не умалила, напротив, дала ему новую жизнь в свете усложнения жизни общества. Да и оружие, само оружие, того требовало. Инструменты смерти весьма усовершенствовались с тех времён, когда «роковые стволы Лепажа» пылились у предков по всем углам кабинетов и курительных комнат. А уж у римлян, одаривших нас своим правом, оружие было вообще исключительно холодное.

Многие уже говорили: сейчас мы пребываем в рабском статусе. Что же, повторю и я, ведь проблема владения оружием набирает остроту при нынешнем ухудшении криминальной обстановки в городах.

Мы, конечно, можем все дружно увлечься охотой. Но охотничье ружье не очень удобно носить с собою, да и не положено. Его надлежит между выездами на охоту хранить дома, в специальном сейфе.

Но разрешатся ли наши проблемы, если мы станем ходить по улицам вооружёнными до зубов? Нет, не разрешатся. Всё ж таки и государство кое на что подписывалось в рассуждении обережения нас от криминала. Однако при status quo наблюдается некоторый неприятный перекос. Неблагонадежные граждане (как и неграждане) имеют противозаконные каналы для приобретения оружия, между тем как граждане добропорядочные лишены официальной возможности его покупать. 1:0 не в нашу пользу.

В известной среде, правда, модно убивать тех, кто не приглянулся с лица либо не показался довольно почтительным, из травматики. Но на то есть две причины. Во-первых, травматика, она действительно убивает. Особенно если умеючи. Но, главное, во-вторых, убийство, совершённое с помощью травматического оружия, недешёвый адвокат играючи выставит случайностью, отсутствием злого умысла, сущей ерундою. При нападении же с настоящим огнестрельным оружием свобода его маневра несколько ограничится. Но то, что для убийств часто употребляют травматику, ничуть не свидетельствует, что преступники не запаслись давным-давно оружием огнестрельным. На этот счет мы нимало не должны обольщаться.

Вопрос об оружии поднимают и будут поднимать дальше: он слишком важен.

Что же касается револьвера, помянутого в исходящей бумаге N 514 за 1907 год, так это был наган. Я всю жизнь о нём вспоминаю. И мне очень хочется в один прекрасный день спокойно зайти в магазин и купить себе такой же. Насколько мне известно, их ещё делают.

Походить на Пальма

В городе Браунау стоит памятник работы скульптора Конрада Кнолля. Хороший памятник. Человек, одетый и причёсанный по моде, изобличающей, что XIX век ещё не вполне вступил в свои права, запечатлён в очень естественной позе, безо всякой напыщенности. Левой рукою он опирается о какой-то выступ, правую трогательно прижимает к сердцу. Скульптору удалось передать исполненное одухотворённой решимости выражение его лица.

На постаменте начертано: Йоганн-Филипп Пальм.

Это имя ничего нам не говорит?

Тем хуже для нас.

Зайдя нынешней осенью на один из регулярно просматриваемых мною порталов, я заметила скромную рамочку, вписанную в текст одной из статей. В рамочке этой, слегка похожей на траурную, редакция просила читателей «не подставлять себя и нас», быть поаккуратнее в комментариях. Как раз для нынешней статьи я захотела текст этого объявленьица скопировать, но не успела. Вместо него висело уже другое. Комментарии «по техническим причинам» отключены. Что же, всё понятно.

Копий на сию тему поломано немало, так что постараюсь не повторять уже сказанного. Совсем кратко: за комментарии теперь кто-то должен отвечать. Либо редакция, либо сами комментаторы.

Кажется, сердце успокоилось вот на этом: «Наш подход в том, что её (ответственность, ЕЧ) несёт автор, который это опубликовал, то есть, если это опубликовано не по поручению редакции СМИ, не в рамках его должностных обязанностей. И суть наших поправок заключается том, чтобы дать правоохранительным органам инструментарий находить и наказывать реальных авторов», — так, во всяком случае, заявляет депутат-законотворец И. Пономарёв.

Следующий логичный шаг — требование, чтобы редакция (ну не хочет же она, в самом деле, неприятностей на свою голову) по первому требованию предоставляла IP-адреса разгулявшихся блоггеров.

Ах, как же мне хотелось когда-то давно, чтобы редакторы были обязаны удалять из блогов матерщину. Не выношу этой мерзости, органически не выношу. Но ведь «матерщина и похабщина» (последнее, кстати, труднее определить, критерий-то «похабщины» у каждого свой), как мы все понимаем, никого на самом деле не заботят. И никому адреса матерщинников и тем паче похабников не понадобятся.

Предпринято это всё против «экстремистов» и «ксенофобов». О первом термине можно сказать одно: он до чрезвычайности не конкретен. Дугин со товарищи, к примеру, призывают ритуально бросать заживо в доменные печи Примакова с Горбачёвым, а ещё шарашить ядерными бомбами по «землям ереси» — и ничего, не экстремизм ни в одном глазу. А скажешь всего-навсего, убеждён, мол, будто твой народ лучше других — глядишь, натуральный экстремизм и дело заведено. Так что причудливо тут всё, причудливо.

Но значительно хуже всё обстоит с «ксенофобией». Тут уже имеет быть терминологическая фиксация односторонности. Ксенофобия, если перевести с греческого, означает — боязнь пришлых. А, коль скоро мы на своей земле не пришлые, возбуждать дела по «ксенофобии» возможно лишь против нас.

И да, ещё немного о «разжигании». Тот, кто берет травматику и идёт убивать, в интернете обычно не «разжигает». Он просто убивает и пытается скрыться, либо, если не удалось, оказать через «своих» давление на следствие и суд. А «разжигают» те, кто выражает негодование по поводу этих убийств, по поводу попустительства властей. То есть, опять-таки, мы.

Всё те же властные метания — как бы создать видимость всеобщего довольства? Как бы так всё забетонировать, чтоб вышло гладко?

Мне скажут — комментарии под статьями, в конце концов, не статьи. Мне предложат почитать эти самые комментарии, в частности то, что пишут в них обо мне самой. Так за кого я сейчас радею? За амбициозных ничтожеств, не имеющих элементарных понятий о приличии, действительно ошалевших от того, что можно безнаказанно изливать свою скверну? Да, в блогах пасётся немало таких вот недочеловечков. Их больше, чем нормальных людей. Но мы уже определились выше, что как раз их никто и ни за что привлекать не станет. Кому они нужны.

Ну, и кроме того: законотворческое причёсывание и вспрыскивание духами блогов — это только начало наступления на интернет.

А к чему я, собственно говоря, повела речь о неведомом нам Йоганне-Филиппе Пальме?

Давно это было — в годы оккупации германских земель войсками некоего лица корсиканской национальности по имени Наполеоне Буонапарте. Один человек (имя его так и осталось в истории неизвестным) написал брошюру «Германия в своём уничижении», где приводил всяческие неприятные факты, в частности, о поведении оккупантов в Баварии. Ну и принёс свой труд издателю. А вот издателя этого звали Йоганн-Филипп Пальм. Пальм брошюру издал.

Анонимная брошюра наделала шума — и вскоре оказалась в руках у бонапартистов. А вслед за этим Пальм был арестован. Арестовать, собственно, хотели не его, а автора. Вот только издатель отказался его назвать.

Разъяренный Буонапарте от злости катался по земле, изрыгая проклятия. (Я не преувеличиваю, такое обыкновение за ним водилось…) Ну как же ведь так — какой-то Пальм стоит на дороге у великого «императора», желающего немедля поквитаться с негодяем, отрицающим, что принёс он в эти земли закон и права человека. Пальма уламывали: мил человек, дело-то серьёзное! Ну зачем самому на рожон лезть? Открой только имя окаянного писаки, и ворочайся домой, к семье! Ну не имя, так хотя бы IP, ну что тебе стоит?!

Пальм был непоколебим.

Ну а дальше случилось одно из тех мерзких преступлений, каждое из которых не делается менее мерзко оттого, что почти вся биография Буонапарте только из них и состоит. Гражданина вольного города Нюрнберга, штатского человека Пальма судили чрезвычайным военным судом. Судили? Нет! Даже этот незаконный суд был липовым. «Император» заранее отдал приказ расправиться с издателем.

Пальм был «приговорён» к расстрелу и убит в 24 часа. До последнего мгновения он имел возможность спасти свою жизнь, произнеся единственное слово: чужое имя. Не имя свата, не имя брата, просто имя человека, доверившегося его издательской совести. Он этого не сделал.

Произошло сие злодеяние, просиял сей подвиг во славу профессиональной чести 25 августа 1806 года.

А мы, читая о поступках исполинов, воспринимаем это чем-то вроде статей из мифологического словаря. Красиво, конечно, но не бывает ведь в жизни, чтобы кто-то совлекал с неба солнце и запрягал в свою тележку…

Но ведь нас пока никто не просит умирать за анонимность читателей. Хотя пишем мы прежде всего для них, а не только друг для дружки, как нам порою кажется.

Следовало бы, конечно, раньше об этом написать. Несколько раз собиралась, но всё не могла понять: что-то очень важное за этим стоит, но что? Тень Пальма, вот что. Наконец вспомнилось. И всё встало на свои места.

Как бы было славно, выступи все вменяемые интернет-издания единым фронтом: против печально нашумевших законотворческих новинок. Пойди такой почин — вот бы вышло достойное дело. Ведь бороться с наступлением на свободу слова надо начинать именно сейчас, пока под удар попали блоги, дальше будет сложнее.

Редакция — любая нормальная редакция, на мой, во всяком случае, взгляд — должна удалять со своих форумов подзаборную лексику, бредни откровенно сумасшедших граждан и т. д. Но делать это надлежит исходя из редакционной политики, а не под чью-то диктовку: чтоб за сутки «то-то и то-то» исчезло!

Скверно, что тут скажешь. Ещё лет пять назад мне казалось, что небольшая цензура в информационном пространстве могла бы оказаться полезной. Всё-таки очень уж оно грязное. Но сегодня, когда мыслепреступление и словопреступление совершенно очевидно кажутся кое-кому нежелательнее беспричинных убийств из травматики или кулаками профессиональных самбистов, нежелательнее изнасилований и грабежей, уже слишком очевидно: интернет, во всей его порой гадостности, это наше всё.

Может попробуем, всем-то миром, отбиться? Отыграть назад блоги? В честь Йоганна-Филиппа Пальма.

О женах благочестивых

В 1741 году российская корона увенчала женщину, которая сразу начала — и полтора десятка лет, преодолевая баранье сопротивление «не готового» к такой перемене общества, — вела борьбу за бурно дебатируемое нами сегодня явление — мораторий на смертную казнь. И установила его.

Это был мораторий, не отмена. Государыня Елисавет Петровна покуда стоит с нами на одном уровне гуманности. Правда, 9 ноября (в день, когда Конституционный суд рассмотрит запрос Верховного суда о применении смертной казни с января 2010 года) мы рискуем в сравнении с её уровнем изрядно упасть. Спустя два с половиною столетия.

Диву даёшься, сколь мало мы ценим порой величайшие в отечественной истории достижения. Князь Михаил Щербатов изволил в своё время заметить, что кнут был-де хуже четвертования. Интересно, спрашивал ли князюшка мнения приговорённых к четвертованию? Кнут — страшная вещь, но умирали от него только некоторые. Большая часть наказуемых выживала. И даже не оставалась калеками. А главное — отнюдь не Елисавет Петровна кнут изобрела.

Зато пытки при допросах (обычная для того времени практика) отменила лично она.

Щербатовскую трактовку деяния императрицы бездумно повторяют до сих пор: со страха за свою жизнь, готовясь выступить против узурпаторши Анны Леопольдовны, Елизавета дала обет, что никогда никого не казнит смертью в случае успеха. Не столько, дескать, добрая, сколько трусливая. Недопонимание, равное прямой лжи.

По зароку видно того, кто зарекается. Человек, способный в роковую для себя минуту осознать ценность чужой жизни, — велик душой. Но едва ли в одном зароке дело. Можно пообещать, допустим, большое пожертвование: выплатил и забыл. А мораторий был не разовым жестом — он был старательно проводимой внутренней политикой. Первый указ — в мае 1744 года. Недовольство на местах. Повторные указы, разбирательства. Новый указ сената в 1754-м. Трения с кодификационной комиссией, пытавшейся, вопреки воле императрицы, всё же протащить смертную казнь в новое законодательство.

Императрица умерла, не увидев полной отмены смертной казни, о которой радела. Но ни один её подданный не был казнён. Благочестивая женщина — она считала человеческую жизнь Божьим даром, на который не вправе покушаться государство.

Чтобы понять величие её деяния, необходимо помнить, в какое время оно было совершено. При Анне Иоанновне ещё жгли на кострах по обвинению в «волшебстве». За год до воцарения Елизаветы мужеубийц закапывали заживо, а воров вешали за ребро. При этом мы отнюдь не были образцом дикости, так, зверствовали на вполне среднеевропейский лад.

И вот, едва успев вернуться в Европу, молодая империя даёт этой самой Европе пример человеколюбия. А дочь смягчает жестокость нравов отцовских времён.

Наблюдая сегодняшние волнения вокруг моратория, как-то особенно остро осознаешь, что цивилизованность заключается отнюдь не в умении пользоваться компьютером.

Вице-спикер Госдумы Любовь Слиска 9 ноября, оказывается, пойдёт «в храм ставить свечку за то, чтобы в нашей стране была восстановлена смертная казнь».

Вот так. Женское благочестие в XXI веке иной раз выглядит довольно странно в сравнении с женским же благочестием века XVIII. Каждый волен по своему вкусу считать это прогрессом или же деградацией.

Любители смертной казни всегда строят свою аргументацию определённым манером. «Маньяки и убийцы детей должны нести заслуженное наказание». Очень хотелось бы увидеть среди противников смертной казни хоть одного, кто желал бы, чтобы маньяки и убийцы детей заслуженного наказания избежали. Но это же вздор и подтасовка. На самом деле решительно все хотят заслуженного наказания маньякам и убийцам. Разнятся только представления о том, каким должно быть наказание. А это уже совершенно другая плоскость спора.

Другой аргумент, также весьма расхожий, повторён вновь: «педофил будет сидеть в тюрьме, а мы, граждане, будем отчислять налоги и содержать его до конца дней». Госпожа Слиска пригрозила лучше «порвать и сжечь» свои деньги. Как всегда — дымовая завеса эмоций, скрывающая подтасовку понятий. Мы платим не за «содержание педофила», а за осуществление правопорядка. Если каждый будет рвать и жечь деньги в случае, когда ему не нравятся существующие правовые нормы, матерью порядка станет анархия.

И опять же «статистика по тяжким преступлениям резко пошла в гору». Снова жестокость наказания перепутана с его неотвратимостью. Не угодно ли посмотреть заодно статистику по раскрываемости преступлений? Существенно ли, как покарают преступника, если он всё равно не пойман?

Ну и конечно — «если бы смертная казнь действовала, каждый перед совершением преступления тысячу раз подумал бы». Ох, отчего же не думают тысячу раз в Соединенных Штатах? Криминогенная обстановка в США хуже, чем в Евросоюзе.

Где реальные доказательства связи между увеличением числа тяжких преступлений и мораторием? Не логичнее ли, например, объяснить сию статистику безответственной миграционной политикой последнего десятилетия? Недостаточной заботой государства о детях из неблагополучных семей? Прочими серьёзными социальными проблемами?

Заметим, что если сторонники смертной казни начинали с позиции «смерть за смерть», то сейчас в кандидаты уже вписаны упомянутые выше педофилы — существа, конечно, беспредельно отвратительные, но не убийцы. И насильник не лучше убийцы. А разве не убийца — в каком-то смысле — выдающийся расхититель? Разве не заслуживает «высшей меры» вообще любой вор — чтоб уж разом искоренить воровство? Давайте уж заодно и прелюбодеев казнить — и настанет у нас высокая нравственность.

Общество снова, в очередной раз, путает жестокость власти с её силой. Между тем, как отмечал блестящий историк В. Б. Кобрин, специалист по эпохе Иоанна IV, жестокость как раз является признаком слабости власти.

Без жестокого антинародного террора колосс сталинской империи не простоял бы и дня. Просталинские тенденции, которые мы сейчас наблюдаем повсеместно, и популярность идеи возврата смертной казни — явления одного ряда.

Люди снова видят в жестокости панацею от всех нестроений сегодняшнего дня. Это скверный, очень скверный признак.

Мораторий конечен. Пора фиксировать действительную отмену. Пора сделать шаг, явящий хоть небольшой прогресс в сравнении с серединой осьмнадцатого столетия.

Будем надеяться, что Конституционный суд не поддастся соблазну принять популистское решение. Даже если госпожа Слиска основательно натрудит себе колени, молясь об узаконенном убийстве пред ликом Того, Кто заповедал «Не убий».