Рецепт винегрета

Елена Хисматулина

«Рецепт винегрета» – сборник рассказов, современная проза. Герои – наши соотечественники, живущие на соседней улице или в клубном доме, спешащие на остановку трамвая или выводящие из двора дорогой авто, покупающие продукты в круглосуточном магазине на углу или придирчиво изучающие ресторанное меню. Они разные и вместе с тем схожие – замещающие теперь дружеские посиделки телефонными звонками, а поздравления – эсэмэсками. Настоящий сборник – предложение сбавить ход, заглянуть в глаза, прислушаться…

Все персонажи являются вымышленными, любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно.

Корректор Мария Крашенинникова-Хайт

Иллюстратор Ирина Паршакова

© Елена Хисматулина, 2018

© Ирина Паршакова, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4493-4464-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Рецепт винегрета»… Если вы искали книгу рецептов, то с первой строчки должна огорчить вас. К кулинарии современная проза определенно не имеет отношения. Но если в негодовании вы не закрыли книгу и ваш взгляд все-таки скользнул по странице вниз, попробую объяснить, откуда возникла ассоциация с винегретом.

Опущу определение винегрета как холодного кушанья из мелко нарезанных овощей с уксусом, маслом и другими приправами и обращусь сразу к переносному значению. Винегретом называют еще и смешение предметов, мешанину, всякую всячину. Именно это толкование наилучшим образом отражает суть представленной книги.

Перед вами сборник — сборник рассказов о самом разном, о всякой всячине, о грустном и веселом, с уксусом и без. Все как в жизни.

Существует ли конечный перечень ингредиентов, из которых составляются сборники? Существует ли определенный рецепт? Вряд ли. На глазок, по тому, как мама учила, из того, что есть под рукой, — так и приготовлен мой винегрет. И рецепт у него свой, особенный. Придется ли по вкусу, не мне судить.

Собачья радость

— Повезло тебе, парень, — сказала мама, глядя в эти блестящие темно-карие страстно влюбленные и одновременно безумно страдальческие глаза.

«Парень» намеренно не отводил взгляд. Весь подался вперед, вытянулся от носков лохматых крепких лап до кончика круглого блестящего, как пуговица, носа. Мышцы играли и вздрагивали под шелковистой шерстью. Нетерпение, казалось, волнами прокатывалось по всему телу к взволнованной морде и с носа стекало прямо на низкий журнальный столик. Он так просил, так умолял, так обаятельно требовал, что пытаться перевести тему, отвернуться или просто оторваться от его глаз было невозможно. Любой в его присутствии чувствовал свою вину: страдал от позывов жалости, изо всех сил сдерживался, наперед предупрежденный хозяином не перекармливать пса, мучился вздохами невесть откуда проснувшейся совести и сам же ел себя поедом.

Не меняя позы, пес старался усилить нажим, добавить страсти и выпросить, наконец, долгожданное лакомство. Бешено завертелся короткий хвост, разбалансировано с телом сама по себе танцующе завиляла узкая попа, затопали, переминаясь под столом, задние лапы, а передние вдруг взлетели в воздух и по-хозяйски уперлись в столешницу. Когда в движение пришло все, включая смешные несолидные короткие усишки и мокрый черничный нос, мама не выдержала и протянула печенье. На долю секунды открылась зубастая пасть и хапнула печенье целиком, не жуя. Оно без препятствий хряпнулось на дно желудка, только слегка обрисовав свое движение порывистым глотком. А глаза уже снова молили о наслаждении.

— Ты просто сволочь! Ты хоть понимаешь, что такое диабет? — хозяин собаки наизусть знал все его хитрованские уловки и поэтому был особенно, просто-таки непримиримо строг.

Пес не понимал, но старался не думать об этом. К чему такие сложности? Да и, судя по газетным публикациям, самыми умными животными признаны вовсе не собаки, а крысы, свиньи, дельфины, еще там кто-то. Вот пусть и думают, и хозяева их пусть думают, а ему хочется печенья, этого обворожительно пахнущего, рассыпчатого, с капелькой сладкого клубничного джема. И что они жмотятся, эти производители?! Джем только дразнит язык — не успеваешь понять, какой он замечательно-прекрасный! А хозяева лучше бы сами, наконец, задумались, почему их дурят и в печенье джема явно не докладывают.

— Ну, дайте бедному животному печенья, ну дайте, дай-те-е-е! — Он уже невысоко подпрыгивал, хвост устал мотаться, слюна наполнила пасть. — Да где же сострадание к бедной собаке? Дайте печенье, или я за себя не ручаюсь. Я буду требовать! Буду, что бы вы ни говорили. Нельзя взять в дом животное и совершенно не заботиться о его комфорте. Гав, гав-гав!

— Ты что разошелся-то? Иди на место. Место, Бенчик, место.

Бенчик кинулся было на место, развернулся на полпути:

— Что это я, совсем спятил? Ну рефлексы, ну наука. Но это же не значит, что я и в самом деле в это верю? Иногда подчиняюсь, слов нет, но только иногда, когда самому, к примеру, спать хочется, а хозяин строго так приказывает: «Место». Тогда иду, ложусь, и это не напрягает. Хозяин доволен — дрессура, и я вроде проявил послушание. А то, что самого сон с лап валит и зевота пасть до затылка растягивает, — это хозяину знать вовсе не обязательно… А сейчас-то что? Я ведь не место, а печенья хочу. Хочу печенья, хочу печенья!!! Гав, гав-гав-гав…

— Ты — наглое, невоспитанное и еще патологически необучаемое животное. Иди к свиньям, — хозяин, как всегда, несколько странно на последний слог ставил ударение на этом «к свиньям».

Бенчик привык, и произнесенное хозяином «к свиньям» звучало как-то совершенно необидно. К свиньям, к коням, к чертям — очень схоже. Но сегодня Бенчик решил дерзить:

— Почему к свиньям? Где они у вас, эти свиньи? Сами-то думаете, что говорите? То есть печенья не дадите?

— Не дам. Не дам, и все.

— Все и не надо. Дай три, нет, пять, ну, пять и еще одну. Короче, семь, и я к свиньям.

— Отстань, прожорливая собака.

— Дай, и отстану.

— Не дам.

— Не отстану.

Последнее печенье было вынуто из вазы. Сама ваза предъявлена на обозрение псу — все, пусто, нет больше ни крошки.

— И что было издеваться? Сказали бы, что вам больше нечем порадовать друга, и я бы на место.

— К свиньям.

— Нет, к свиньям — это когда семь печеньев. Или как их — печенин? Запутали совсем. Но у вас их все равно нет. Тогда я на диван.

— Слезь немедленно! Ты что себе позволяешь, скотина лохматая! Всю квартиру своей шерстью угваздал. Что тебе не спится на подстилке?

— Там жестко. И псиной пахнет. И вообще, это меня оскорбляет. Я себя чувствую там собакой. Ну, хорошо, хорошо, не надо мухобойку. Я сам, сам. Сам, говорю! Видите, я уже на полу, я почти на подстилке. Все, сплю! — И Бенчик рухнул на матрасик, шумно коротко выдохнул и уснул мгновенно…

***

Бенчик еще не знал, что сегодня его ждут большие перемены. Любимый хозяин, Павлик Дави́дович, как на еврейский манер называли его еврейские друзья, собирался с семьей в Турцию. Багаж не собирали, до последнего утаивая от Бенчика намерения. Если бы не случайно подвернувшийся вариант, не поехали бы вовсе — куда девать это рафинированное, абсолютно неприспособленное создание? Но Бенчику на этот раз не повезло. Не повезло, что в дело впуталась я.

Моя семья неудачно сменила квартиру два дня назад. Неудачно для него, потому что мы въехали в старый, послевоенной постройки, трехэтажный дом, на первый этаж. Дом был несовременный, но уютный, из тех, куда приводят друзей, и те всю ночь базлают песни под гитару, куда без зазрения совести приглашают переночевать, и всем находится место, где не переживают за паркет, за люстры, где не блестят от надраенности старые немодные унитазы. Бывшие владельцы квартиры, видимо, чувствовали немудреный характер дома, поэтому особо не церемонились с дизайном: темно-коричневые разлинованные «под кирпич» стены в коридоре, коричневый «немаркий» потолок, коричневые деревянные видавшие виды полы и темно-зеленые с растительной тематикой обои на стенах. «Дизайн», в общем, не жалко было отдать на растерзание молодому активному псу — все равно ремонтировать. И вот в только что приобретенные «хоромы» Бенчик был приглашен для проживания на целых три недели. А пока что моя мама сидела в гостях у Павлика Давидовича, скармливала Бенчику печенье, задабривая его и притупляя сознание перед переездом…

Чай был допит. Настала пора будить пса, сдавать его «в хорошие руки» и начинать собирать чемоданы. С рассвета — в Анталию.

Бенчик дрых. Павлик Давидович погладил его крепкую спину, легонько похлопал по крупу. Ни фига — спит.

— Беня, вставай.

— Я сплю.

— Беня, гулять.

— Не-е-е-а. Позже.

— Беня!

— Боже ты мой, да успокоитесь вы когда или нет?! Скандальные какие-то. Чуть что — Беня! Еще и противным таким голосом — Бе-е-е-ня-а-а. А я не хочу гулять. И писать не хочу. Потом, вечером. Чего вам неймется? Пили бы свой чай. Печенья у вас нет? А я говорил, что вы нехозяйственные. Вечно у вас печенья нехватка. Ну, куда там вы собрались? Что с вами делать, все равно ж не отстанете. Пошли, только быстро. — Бенчик недовольно поднялся, зевнул широко, так, что его полусонные глаза заплющились и свалились назад за затылок, потом клацнул зубами, вернув морду на место, потянулся всем телом и заплясал у двери — рефлекс.

Наконец, вышли. Подошли к машине.

— Новости какие! А говорили, гулять. Мы на дачу? Мы точно на дачу?! — Бенчик вмиг проснулся, вскочил на заднее сиденье, уставился в окно. Гавкнул для острастки. Он мчался на любимую дачу, где запахи, мыши, вальяжный соседский кот, которого без зазрения совести можно гонять как сидорову козу. — Класс! Эй, мы куда? Мы не туда! Хозяин, ты забыл дорогу? Вечная с тобой морока, не умеешь метить территорию. Э-эй! Куда ты меня везешь? Мама, маманя, ма-а-а-ма, помогите!

— Перестань орать, трус поганый. Никто с тобой ничего не сделает. Сейчас сам все увидишь.

— Мне плохо. Что ты задумал? Вы специально накормили меня печеньем, специально усыпили мою бдительность. Я хочу какать, я очень хочу какать. Останови машину!

— Придется остановиться, иначе он изгадит весь салон. У него всегда так. Чуть новая обстановка, и все — медвежья болезнь.

— И как же мы его на три недели у Лены оставим? — мама начала волноваться. Она вообще всегда волнуется за меня, за то, что в семье большая часть бытовых забот перекладывается на мои плечи, за опрометчивые решения, принимаемые порой моим мужем, реализовывать которые приходится вовсе не ему.

***

Но на этот раз решение было в чистом виде моим. Шестилетняя дочь Надя очень захотела собаку. К этой авантюре стало склоняться подавляющее большинство членов нашей семьи. Чтобы отрезветь, не поддаться на уговоры и не завести в доме пса (а опыт собственного содержания собаки у меня к тому времени был), я вызвалась «взять на поруки» Бенчика. Всего на три недели. Задумка была коварная — продемонстрировать в натуре особенности существования животины в доме. Надеялась, что за первую же неделю всем надоест вставать затемно, при любой погоде мотаться с псом по окрестностям, варить на рассвете пшенку, геркулес, продел или что там еще, кормить, быть туго связанным с домом в шесть утра и в семь вечера.

А еще я рассчитывала на трезвый ум, скепсис, отсутствие дешевой компромиссности в нормальном, внятном и единственно разумном «человеке» в нашей семье — кошке Цапе. Остальных «клинило» на чуждые человеческому сознанию вещи, на какой-то «эксклюзив», на вызывающие поступки. Так в доме, например, появилась голова настоящей зубастой щуки. Рыбаков в доме не было никогда. На кой черт мы приобрели эту страшную рыбью морду с миллионом острых зубов в открытой пасти — непонятно. Но приобрели, повесили на стену в коридоре и всех друзей «потчевали» щукой, предлагая засунуть палец в пасть. Наивные люди соглашались, легко проталкивали палец подальше в рот щуке, не зная, что ее зубы растут вовнутрь. При обратном движении они скребли и в кровь раздирали руку. Сложно поверить, но с нашей стороны не намечалось никаких маниакальных планов. Нам искренне хотелось поделиться «счастьем» познания особенностей щучьего устройства. А потом уж, конечно, вынимался йод и пластырь, обрабатывались раны, предлагался обильный стол. Мы настолько восхищались своим умением «удивить» гостя, что и гость поддавался общей радости странной семьи — ел, пил, с гордостью показывал остальным свою израненную руку. Только утром, проснувшись у себя дома, не мог понять, какая сила дикого убеждения заставила его всунуть руку в щучью пыльную зубастую морду.

А как мы стреляли из мелкашки в стопку журналов «Нева» прямо в квартире! Пробивали насквозь! О, какое это было замечательное действо! Ноги шире плеч, упор в плечо, мушку на мишень, баба-а-ах через весь коридор! И самое лучшее, если кто-то в это время пытается пробраться из кухни в комнату. Стрелки орут во всю глотку, улюлюкают: «Ату его! Кабан пошел!» И «кабан» хряпается на пол, поджимается весь, втягивает голову в плечи — и стремглав с линии огня. Дичь. Абсолютная дичь! Но я отвлеклась на том месте, когда мама выразила сомнение в возможности беспроблемного содержания у нас Беньки в течение целых трех недель…

***

— Да ничего, мы сейчас его доставим, он освоится немного, и все. А перед тем как в квартиру завести, выгуляем рядом с домом, чтобы все дела до ночи сделал.

Мама доверилась опыту Павлика Давидовича, подождала, пока тот вывел Беньку на обочину посередь города. Бенчик обгадился, естественно, был наспех обтерт лопухом и снова второпях всунут в салон — приходилось срочно заметать следы, потому как гадить на улице великого математика, потрясающей умнейшей женщины Софьи Ковалевской, оскорбляя тем самым не только чистоту и порядок названной ее именем улицы, но, что более преступно, саму ее память, не дозволительно никому, даже обосравшемуся от ужаса псу.

Я ждала приезда мамы с сопровождающими ее лицами уже больше часа. Надя изводила меня беспрерывными вопросами о Бенчике.

— Да увидишь сейчас сама. Что ты меня мучаешь?

— Мама, а он лохматенький? Какого цвета? А породы?

— Кокер-спаниель, красивый, кудрявый, уши длинные, коричнево-бежевый в светлых пятнах. Хотя я и сама не знаю. Не видела.

— А он сильно породистый? Сильно? — казалось, Надя засомневалась, можем ли мы соответствовать.

— Породистый. Настолько, что лордами и графами были не только его бабушки, но и случайные дети неразумных побочных страстей его дедушек.

— Что?

— Так, ничего. Тебе это еще рано понимать…

***

Бенчик и правда был гораздо породистее всех наших самых именитых знакомых. Павлик Давидович, по сформированному на генном уровне древнему еврейскому принципу — никогда ничего заграничного не покупать на территории России (потому как все заграничное, включая живых породистых собак, производится евреями и армянами еврейского происхождения из местного подручного материала), вываживал щенка американского кокер-спаниеля, как невесту китайского императора. Он узнавал о пометах, ожидаемых к реализации в Москве и Питере, списывался с далекими родственниками в Америке и Канаде и, наконец, вышел на след молодого почти годовалого пса, привезенного непосредственно с американского континента и предлагаемого к реализации по причине охладевшего к нему интереса предыдущих хозяев.

Надо пару слов сказать и о самом Павлике Давидовиче. Он был полноценным евреем, но не был им в том смысле, что поступками во многом отличался от собратьев и сородичей. Он был подвержен чувствам — человеческим чувствам русского человека, когда вдруг возникало непредсказуемое «хочется», необъяснимое «жалко», совсем уж непредвиденное «за любые деньги». При этом еврейская мама не преминула проконтролировать добавку в его ДНК всех обязательных ингредиентов еврейской закваски. У Павлика Давидовича начисто отсутствовала русская лень, ему не свойственно было сворачивать с избранного пути, по-русски петлять в извилистых завихрениях безответственно развивающейся судьбы. Он был всегда подтянут, собран, активен, коммуникабелен и обаятелен той настоящей еврейской обаятельностью, от которой невозможно оторваться, секрет которой не поддается разгадке, как и последующее ощущение лукавства — будто что-то пообещали, поманили, а не дали.

Стать обладателем породистой уникальной собаки сподвигла его супруга. Но то, что Павлик Давидович увлечется идеей настолько, что маханет за псом в Москву, никак не входило в планы ее прижимистого характера и прагматичных взглядов на отношение к животным в принципе…

В состоявшийся приезд в Москву хозяин назвал цену, предъявил копию именитой родословной и определил, наконец, основное условие — или завтра, или собаку усыпят. Если бы Павлик Давидович был только евреем, цена заставила бы не призадуматься — решительно отказаться. Продавец загнул ее вдвое и не скрывал довольства на широкой рязанской плебейской морде. Но он был богат и уверен в себе, а потому и правда мог усыпить пса просто из самодурства. И в глазах его Павлик Давидович профессиональным взглядом хирурга заметил не просто издевательство над одержимым врачишкой-евреем. В них виделся садизм.

— Надо посмотреть собаку. Если все нормально, возьму сегодня.

— Че смотреть? Собака как собака, здесь в бумажках все написано. По морде у нее больше не прочтешь, — и заржал громко, открыв рот с непрожеванной мерзкой смесью цветной капусты, грибов и свинины.

— Помойка, — покривился про себя Павлик Давидович, — и жрет, как боров.

Если бы не требование продавца встретиться на нейтральной территории, Павлик Давидович ни за что не согласился бы сесть с ним в ресторане за один стол.

— Ладно, поехали, поглядим.

— Я приеду сам, к шести.

— Боишься, что ль? Что ограблю? Заманю и ограблю?

— Не боюсь, но приеду к шести. Дела.

— Гляди, я ждать не буду.

— И не надо. Говори адрес.

Ох, не нравилось все это Павлику Давидовичу. И продавец не нравился, и вся затея — стоит ли рисковать, ехать к черту на рога, собаку неизвестно какую брать? Как везти ее еще — непонятно, куда девать до завтра — поезд только днем?

До шести вечера через знакомых, через пятые руки вышел на ветеринара. Мужик оказался нормальным, без лишних эмоций за четвертак согласился поехать с Павликом Давидовичем осмотреть пса на месте.

Когда позвонили в дверь, долго слушали топот в квартире, сопение, отдаленный гул голосов. Казалось, будто звонка никто не слышал либо не намерен открывать вовсе. Павлик Давидович еще раз нажал на кнопку. Тяжелая металлическая дверь неспешно открылась, хозяин — он же владелец собаки — в порядочном подпитии и цветном разухабистом спортивном костюме с усилием раздвинул узкие глазки-щелочки на толстой красной роже:

— Пришел? А может я того, не намерен больше разговаривать? Не намерен, и все, самому собака нужна. Дом у меня, охрана там всякая. Нужна охрана… — Он путался в аргументах, пьяном бреду, но явно намеревался еще срубить денег за пса — сверх договоренного.

Павлик Давидович растерялся. И тут мужик-ветеринар спокойно и решительно попер на владельца пса, отодвинув его вместе с дверью:

— Где животина-то, давай посмотрим сначала. А Вы заходите, заходите, хозяин приглашает.

Павлик Давидович проник следом в квартиру. Одновременно из глубины большого безвкусно-помпезного коридора выплыла мадам совладелица.

— Вы за собакой? Берите, не слушайте его — так, куражится. Только деньги мне. Собака моя, так и деньги мои.

— Собаку покажите.

— Так вон она, за вами, на подстилке.

Павлик Давидович обернулся и одновременно встретился глазами с ветеринаром. Тот сидел на корточках подле пса, а по щекам его текли слезы.

В углу прихожей на грязной провонявшей псиной и мочой подстилке лежал пес с полностью облысевшими, избитыми в кровь боками, зацветшими, слипшимися и гноящимися глазами, дрожащий всем телом, нервно и порывисто дышащий. Из-под хвоста предательски потекла лужа.

— Вот видите, сволочь какая! Все в доме обоссал — приличных людей пригласить стыдно. Откуда только этого урода притащил, придурок. Денег еще отвалил немерено! Хоть бей его, хоть убей — ничего не понимает. Забирайте, говорю, забирайте, не то сама в мусоропровод щас спущу!

Павлик Давидович не смог даже додумать, что будет, если он тотчас не заберет пса с собой. Пока доставал деньги, ветеринар скинул с себя куртку, укутал пса, поднял на руки и вышел за дверь.

— Родословную-то возьмите, — хозяйка полагала о себе как о честной женщине и расчет производила без обмана. Деньги пересчитала, взамен протянула документы.

Ее звероподобный супруг пьяно храпел в большом кресле огромной прихожей, где несчастному умирающему псу не нашлось лишнего дециметра площади, кроме куска старого солдатского одеяла.

Павлик Давидович, не помня себя, слетел вниз, хотел было объяснить мужику с собакой на руках, что он на проспект, за машиной. Тот махнул головой — понял, не вопрос. Павел Давидович начал стаскивать с себя пальто.

— Не дури. Что еще одну куртку марать? Давай, ищи машину. Чего уж там. Едем-то куда?

Павел Давидович растерялся — куда? В гостиницу с собакой нельзя, ночевать на улице — октябрь, к утру сам дуба дашь.

— Ясно все. Гони машину, там разберемся.

Только четвертый по счету частник согласился везти двух здоровых мужиков с больной собакой. Один так прямо завизжал, что одурели все, за деньги хотят и машину с шофером, и уборщицу в одном флаконе. Тащите, мол, своего пса на помойку, самое ему место.

Но нашелся человек, который просто задрал цену, спокойно довез, куда сказано, вышел из машины, проверил заднее сиденье — чисто. Все нормально, ребята, без претензий — взял деньги и уехал.

Ветеринар привез к себе домой. Павлик Давидович, повидавший за своим хирургическим столом сотни проблем из проблем, боялся развернуть куртку. На боках пса виднелись следы многочисленных побоев, раны не заживали, гноились. Пес, сколько мог, сам старался выгрызать коросты, но новая кровь запекалась поверх старой, и на страшное месиво было невозможно смотреть.

— Как тебя угораздило его за такие деньги найти?

— Не спрашивай, думал за породистой собакой еду. Что дома скажу? Помрет ведь, не довезу.

— Погоди причитать. Выкупил — уважаю. Никто другой не взял бы его с приплатой, не то что за такие деньжищи. Крови-то не боишься? У меня где-то нашатырь.

— Не надо — хирург.

— А! Тогда дело. Давай, чайник ставь, ковшик вон, на плите, — кипяти воду. Я соберу, что есть из препаратов. Попробуем вытянуть пса. Зовут-то его как?

— Бог его знает. — Павлик Давидович вытащил из кармана собачий документ. — Бенджамин Фридрих…

— Е-мое, граф, да и только! Короче, Бенька будешь. Ну, дружок, давай за жизнь начинать цепляться. Выбора у нас с тобой все равно никакого нет.

Так Бенджамин Фридрих стал просто Бенькой или Бенчиком.

Полночи мужики обихаживали пса. Ветеринар прослушал ему сердце.

— Знаешь, а сердце нормальное. Может, и выдержит.

— Дай послушать.

— Слушай.

Павлик Давидович взялся за фонендоскоп, но опустил вдруг руку:

— Ладно, что тут слушать. Давай, лечи, как знаешь. Я помогу, где надо.

Вкололи обезболивающее. Когда кололи, Бенька тяпнул ветеринара от страха, но слабо — так обессилел. Потом лежал тихо на кухонном столе. Павлик Давидович гладил его по грязной морде и давил в горле ком — хирурги не плачут.

— Как звать-то тебя?

— Павел.

— А меня Евгений. Друзья — придурки, не Женькой, Генькой зовут. От слова гений.

Павлик Давидович смотрел и понимал, что он, правда, гений. Работал аккуратно, без единого лишнего движения. Надо же! Всегда считал ветеринаров недоучками в медицине, да и в какой медицине — так, ремесленники. А поди ж ты — виртуоз! Постепенно расчистили и обработали все, что можно было. В одном месте Гена взялся за иглу. Павел протянул руку:

— Дай, шить сам буду.

— Шей, хирург. Ты хирург-то по какому профилю?

— Гинеколог.

— А, ну самое оно. Сейчас, Бенька, смотри, чтоб хозяин лишнего чего не отхватил, а то у него профиль особый, твоя конструкция ему несподручна, — и они оба, оценив шутку, улыбнулись.

До утра выпили спирту. Понемногу, и не развезло ничуть. Бенька тяжело выходил из наркоза, пришлось его туго спеленать и устроить на ночлег к батарее. Утром Гена побрился, оставил ключ, сказал, что справки привезет к поезду — раньше не успеет. Павлик Давидович размышлял, как бы ему исхитриться съездить за вещами в гостиницу. С собакой не пустят, а оставить одну боялся.

Бенька забился под кровать, не выходил, не пил воду, трусливо поскуливал, когда Павлик Давидович пытался посмотреть на него, и, как вчера, писал под себя.

— Да, бедняга, влипли мы с тобой. Довезу ли? И дома что нам скажут? Ладно, лежи, жди, а там будь что будет.

Вещи в гостинице забрал, выписался, уже на выходе подошел к телефону-автомату — позвонить домой или не стоит? Решил — не стоит. Довезет — будет о чем говорить. Нет — и нет.

Гена приехал на вокзал раньше Павлика Давидовича. Поезд уже подогнали к перрону. Пока вещи и Беньку в большой картонной коробке носильщик на громыхающей телеге вез к вагону, Гена нашел нужные слова, рассказал, уболтал, разжалобил проводницу, а, главное, назначил ей свидание. Понравилась ли ему унылая длинноносая девица, Павлик Давидович так никогда и не узнал. С Геной больше жизнь не столкнула, хотя и деньги ему послал, и звонил несколько раз. С телефоном мог что-то напутать, Генка мог съехать с квартиры, да бог знает что могло произойти. Но тогда исключительно благодаря ему Павлик Давидович устроил Бенчика в купе проводницы и сам большую часть дороги провел там. Только поздно ночью перебрался в свое купе и забылся тревожным сном.

Дома Бенчика ждало длительное лечение. Новых хозяев он не признавал. Трясся как заяц, боялся переступить порог — видимо, били всегда за это. Ходил под себя, и ничего нельзя было с этим поделать. Павлик Давидович смазывал заживающие бока, колол целыми курсами препараты, кормил с руки, разговаривал с ним, не ожидая ни ответной реакции, ни хоть какой-то заинтересованности, и терпел все неудобства собаки с историей бомжовского содержания и безупречной графской родословной.

Однако усилия не проходят бесследно. Шерсть начала расти, затянулись раны, Бенчик принялся есть со свойственным спаниелям безудержным аппетитом, привык к домашним и к следующему лету, а своему полуторагодовалому возрасту, предстал во всем экстерьерном блеске. Он действительно был красив. Настолько, что в происхождении не стоило сомневаться. Профессионалы сразу узрели в нем породу, подобных представителей которой в городе больше не наблюдалось.

Но Бенька навсегда остался псом с поломанной психикой. Он был весел и дурашлив с людьми, которых знал и которые проявляли к нему любовь и доброе ласковое отношение. Новых же людей боялся, как боялся и новых домов, квартир, любой новой обстановки. Павлик Давидович решил, что с Бенчика достаточно потрясений в жизни, и он так навсегда и остался не выставленным ни на одну собачью выставку, не получившим ни одной собачьей престижной награды. Остался формально не признанным, хотя единственный был достоин оценки своего исключительного экстерьера. Но так ли важно было «графу» признание? Он знал свое происхождение, и для самооценки этого ему было вполне достаточно. А хозяевам ни к чему сдались его медали — любили Беньку самозабвенно. Вот такая непростая собачья судьба…

***

Я знала его историю и то, что надо постараться сразу расположить к нам пса, ведь три недели придется жить под одним кровом. Если Бенька испугается, откажется есть, до приезда хозяев его будет не дотянуть.

Наконец, приехали. Заранее была открыта дверь. Павлик Давидович с мамой, не форсируя событий, прогуляли Бенчика перед окнами, показали окрестные кусты широко и свободно разросшейся сирени. Это был правильный ход. Бенька охотничьим носом учуял стойкий кошачий запах. А кошачья диаспора у нас во дворе была солидная, жили одной цыганской семьей — с драками, воровством, «поножовщиной», конечно в их специфическом кошачьем исполнении. Свою Цапу я пускала на волю, но к ночи всякий раз вызывала домой. Нечего ей якшаться с распущенными, неуправляемыми и наглыми дворовыми котами.

Бенька запах уловил, поставил холку дыбом, что говорило об интересе и его собачьей состоятельности. Ноги сразу приняли привычную стойку, грудь расправилась, Бенька почти готов был нырнуть в кусты за кошачьей душой, но Павлик Давидович решил, что пора заходить в дом. Бенчик согласился неохотно. Если к котам он давно привык и гонял их по окрестностям хозяйской дачи, то чужие дома и подъезды заставляли его собирать «волю в кулак» и каждый раз преодолевать свое смятение. Он пошел в подъезд, смешно, не по-собачьи путаясь меж ног хозяина, надеясь спрятаться, прижаться и даже не думать о том, что может ждать впереди. Напоследок оглянулся — ну и ладно, кто их знает, этих чужих котов. Некоторые бывают хуже бультерьеров, поэтому пускай остаются в своих кустах. Павлик Давидович перед дверью взял Беньку за ошейник, легонько втолкнул через порог. Бенчик въехал на задних лапах, по-хомячьи втянув голову и прижав уши.

Мы с семьей не сплоховали. Бенчику была заготовлена наваристая ячневая каша с мясом. Когда его спаниельной личности предложили ознакомиться с меню, Бенчик потеплел душой, проследовал на кухню к вместительной, специально ему приготовленной миске и принялся с аппетитом уплетать кашу. Павлик Давидович махнул рукой — какой там диабет, он сдохнет от простого обжорства. Пес, видно, чувствовал переживания хозяина, но совладать с собой не мог. Только посмотрел на него секунду виновато-просяще — уж можно сегодня, правда? И снова сунул морду в миску. Сосредоточившись на каше, он даже не заметил огонь светящихся на холодильнике глаз. Цапа давно распознала врага, еще когда он шумно сопел в подъезде…

Пришло время расставаться. Павлик Давидович все не решался сказать Беньке, что уезжает. Но сказал, и Бенчик будто услышал и понял его. Я придержала поводок, Павлик Давидович чмокнул пса в нос и быстро вышел.

— Ну как вы, сами управитесь? — Мама напряженно топталась у порога, неизвестно кого больше жалея, Бенчика или меня.

— Справимся, — уверенно и действительно не сомневаясь и своих силах, отрапортовала я.

Мама тоже потрепала Беньку по голове и вышла вслед за Павликом Давидовичем.

***

Второй день на новом месте. Я не о Беньке — о нас и нашем переезде. Тюки, баулы, коробки и коробочки — вся квартира напоминала склад. Готовясь к переезду, сначала я пыталась подписывать коробки. Но в нашей семье планировать переезды не приходилось. Их было много. Мы кочевали из одной квартиры в другую, с каждым разом прикупая и отвоевывая для жизни лишних полтора-два метра полезной площади. Впрочем, именно для того они и случались, наши переезды. Они случались не тогда, когда собраны и упакованы вещи. Они происходили, когда муж внезапно ухватывал машину для перевозки.

В этот раз меня «сняли» в разгар рабочего дня. Маму тоже. Мы примчались домой, когда машина уже стояла под балконом, а в квартире хрусталь мирно дремал в серванте, борщ кис на плите, забытый там с вечера. Было замочено белье напоследок, в холодильнике томились открытые банки с огурцами, помидорами, коварным черничным неотстирываемым вареньем. Дом жил своей обычной жизнью, исключая аккуратно обвязанные книжные стопки и немногочисленные картонные коробки, единственно готовые к переезду. Именно в этом покое и дреме мы с мамой застали квартиру, когда машина внизу пыхтела нетерпением, отсчитывая негусто оплаченные отведенные на работу часы. Ни мешков, ни веревок, ничего, во что можно было бы упаковать все выставленное в шкафах, на полках, на комодах и просто равномерно набросанное по всей площади многообразие как необходимого, так и совсем ненужного скарба. Мама вынула швейную машинку и взялась строчить огромные мешки из старых штор. Я тут же наполняла их вещами, и снова оказывалось, что тары нет. Муж метался меж двух расположенных неподалеку магазинов, моля отдать, подарить или хотя бы продать пустые коробки. Его друзья сновали между первым и пятым этажом, на котором мы тогда жили, перенося вещи и постепенно заполняя машину. Водитель, наблюдая это челночное движение, с любопытством поинтересовался, не из трехкомнатной квартиры ли мы съезжаем. Знал бы, что все наше разукомплектованное на тысячу мешков и мешочков богатство умещалось в однокомнатной и даже оставалось вполне достаточно места, чтобы принимать и развлекать гостей.

Вещи мы все-таки перевезли, но на месте нового жительства теперь царил полный хаос в том смысле, что никто не помнил ни одного ориентира, не находил ни одной жизненно важной вещи в скопище, нагромождении, кургане бессистемно наваленных баулов. Мы по наитию блуждали меж двух комнат, друг за другом приоткрывая коробки, развязывая узлы, забывая тут же о распакованных и так и не находя искомых предметов.

К моменту переселения в наш табор Бенчика принципиально не поменялось ничего. Стало только хуже, так как важное для себя каждый из нас постарался переместить в известное только ему заветное место, напрочь забыл и теперь мучился сознанием, что где-то видел, но где?..

За два дня проживания в новой квартире мы не успели узнать о ней главное. Самое страшное, что таил в себе старый дом, — идиотская система обеспечения его электроэнергией. Понять принцип, уловить симптомы возможных проблем, подстраховаться мы так никогда и не смогли за все время нашего счастливого жития в добром старом немного сумасшедшем доме. В день прибытия к нам Бенчика впервые случилось непредвиденное — свет потух сразу и одновременно во всей квартире.

Сначала мы надеялись, что проблема временная. Ждали реакции соседей — ведь они живут здесь не первый день. Пробовали произвести разведку, но, взглянув со стороны улицы, поняли, что обесточен весь дом. Никто не возмущался, никто не искал выходов из ситуации. В старом доме, будто в деревне, все, как куры, просто легли спать. Оставались в неизвестности и раздумье только мы.

Муж решительно начал ощупывать баулы. В полной темноте разгадать его намерение было непросто. Он шарил сосредоточенно, пыхтел, мягко матюгался: «ерш твою маман» и «е-пэ-рэ-сэ-тэ», что вполне можно было слышать даже детям до шестнадцати. Наш ребенок прижался ко мне, труся немного в кромешной темноте. Глаза Цапы горели со шкафа.

В первые минуты поиска свечи, что стало ясно из раздраженного бормотания мужа, мы как-то выпустили из вида состояние Бенчика. Тот затих и, казалось, не дышал. Я понимала, что надежды отыскать свечу нет, предложила укладываться на ночлег, благо постель была расстелена, оставалось только скинуть покрывало. Муж бросил безрезультатные поиски, дождался, пока мы с Надюхой заползли на диван и уткнулись в подушки, и сам завалился с краю. Спать так спать…

***

Наверное, я даже успела заснуть, когда вдруг странное ощущение духоты, тяжести, миражи кошмаров навалились на меня скопом — и от удушья я вдруг проснулась. Муж уже сидел на кровати.

— У нас катастрофа.

— Пожар?! — Страшнее ничего не могло быть, тем более что мой мозг отсутствие света сразу связал с неисправностью проводки и выдал результат — короткое замыкание.

— Хуже. — Муж был не то что равнодушен, в его голосе слышалась безнадежность.

— Да что случилось, скажи толком! И чем здесь так воняет?!

— Бенчиком. Вставай, он обгадился.

— Что с ним? Где?

— Везде. Он обгадился везде. У нас нет света, поэтому где он обгадился мы распознаем только опытным путем.

Я поняла ужас произошедшего.

— Где мои тапки?

— Считай, что их нет. В таком виде они тебе уже не понадобятся.

— Но мы не сможем ждать утра на диване.

— Конечно, не сможем. Тем более что я на диван уже не попадаю — вляпался.

— Что делать?

Муж тяжело вздохнул:

— Не делать глупостей, не приглашать на каникулы псов, не кормить их моей наваристой кашей.

Он еще бурчал и бурчал, а я не возражала. Весомая доля правды слышалась в его словах и была мне укором. Наконец муж решительно поднялся, на ощупь добрался до стола, нашел коробок, чиркнул спичкой и на несколько секунд осветил неярким светом комнату. «Мина» была прямо перед диваном, вторая — на выходе, у двери. Где еще поджидала опасность, оставалось гадать. Мой пострадавший «сапер» зажег еще спичку и добрался до коридора. Спустя пару минут в комнате загорелась лампада — муж отрезал часть шнурка от своих кроссовок, нашарил на столе чашку и бутылку подсолнечного масла, соединил эти, казалось бы, несоединимые вещи в осветительный прибор и зажег масляную лампу очередной спичкой.

Мне ничего не оставалось, как постараться загладить свою вину добровольным согласием на уборку. Муж перемещался за мной с «лампой», а я наскоро убирала следы собачьей жизнедеятельности. Бенчик протяжно завыл у двери.

— Боже мой! Ему сейчас снова станет плохо, — я пулей натянула джинсы, всунула ноги в кроссовки и, как была в пижамной курточке, выпихала пса на улицу. Произошло все как нельзя более вовремя. Бенчик стек с лестницы крыльца и тут же опорожнился.

— Что же мне делать с тобой, собака? До утра дотянешь?

По морде Бенчика я поняла, что он не уверен, но крайне благодарен за возможность не испытывать более ненависти к самому себе за содеянное. Все-таки на улице оно как-то проще осознавать свои слабости, и даже в голову приходит мысль об объективных причинах произошедшего. В доме же десятью пудами давил стыд и страх, что побьют.

— Глупый, неужели ты думал, что я подниму на тебя руку? Ты совершенно не разбираешься в людях, мой дорогой. Пойдем обратно. Скоро рассвет. Не хватало еще, чтобы дворники застали меня в пижаме в компании с обосранным псом, — я обняла несчастное животное, поцеловала его в макушку, и мы неслышно поднялись в квартиру.

Муж спал тревожным сном, прижав к себе Надюху. Огонь «лампады» слабо подрагивал в темноте комнаты. На высоте шкафа искрила наэлектризованной шерстью и брезгливостью Цапа.

— Девочка моя, не сердись. Он еще молодой, и у него была очень непростая судьба. Это многое оправдывает. Так что искри не искри, придется привыкать на три недели быть гостеприимной хозяйкой.

Цапа не признавала этих глупостей. Пес в доме, по ее мнению, не мог быть оправдан ничем. Но мои слова придали ей некоторой уверенности. Все-таки этот ужас не навсегда. Три недели она обещала перетерпеть…

***

Мы прожили тогда все положенное время в любви и дружбе. Я научилась правильно дозировать Бенчику еду. Он постепенно привык к нам, и мы стали для него почти родными. Цапа поругивала Бенчика для порядка, шипела и выгибалась, когда хотела настоять на своем, но в целом относилась индифферентно. Надя каждое утро поднималась сонная и несчастная, но плелась вместе со мной и псом на прогулку, чтобы доказать готовность участвовать в воспитании собаки, если таковую мама разрешит взять в дом. Я просто любила Беньку, как люблю кошек, собак, хомяков и всякую другую живность за то, что они просто есть, что живые, за беззащитность перед людьми и городом, за преданность, истинную преданность родному человеку, которую вряд ли встретишь, когда и на которую нельзя рассчитывать порой даже в близких людях…

Павлик Давидович приехал и едва дождался нашего возвращения с работы, чтобы увидеть своего Беньку. Пес знал, что хозяин вернется, ему было хорошо с нами, но как же ему было хорошо с Павликом Давидовичем! Увидев хозяина, Бенька взлетел на месте. Он прыгал и никак не мог остановиться, он потерял контроль над хвостом, и тот мотался и крутился в безудержной собачьей пляске. Бенька не знал, как ему выразить свою собачью преданность, свою бесконечную любовь, свою безудержную радость, свое признание, свою очумелую приверженность родному запаху, теплу большой хозяйской руки, привычно обхватившей его остро торчащую макушку.

— Ты приехал, ты не бросил меня, — казалось, шептал, поскуливая, Бенчик.

Он чуть виновато озирался на меня, но я не обижалась. Собаке невозможно заменить хозяина, если это настоящая собака и настоящий хозяин. Павлик Давидович что-то сдержанно говорил, благодарил, бурчал, что Бенька растолстел и бессовестно объел нас. Но было видно, что отдых прошел для него в муках беспокойства за пса. И Турция была не в радость, когда душа, однажды прикипевшая к несчастной израненной собаке, так и оставалась здесь все три недели…

***

Я хотела бы остановить рассказ на этом месте, чтобы навсегда сохранить в памяти светлый образ Павлика Давидовича, милого, непосредственного, счастливого Бенчика — замечательного королевского кокер-спаниеля — и того далекого времени молодости, когда Надя была маленькой, мы с мужем были молодыми, мама беспокоилась за нас и пеняла на безответственность. Времени, когда с нами жила Цапа и когда хотелось завести в доме собаку, принимать бесчисленных гостей, варить тазами варенье из груш, жарить корюшку, печь ватрушки с творогом и вдыхать сумасшедший аромат полыхающей безудержным цветом сирени под окнами. На всю жизнь я хочу сохранить в памяти мокрый черничный нос, мохнатые низко висящие уши, смесь веселого нрава, бурчащей рассудительности и внезапно вспыхивающей трусости. А еще сдавленность в сердце от его необыкновенной собачьей судьбы, которую, в конечном итоге, можно назвать по-настоящему счастливой.

Сентябрь 2009