Снежная Королева живёт под Питером

Елена Трещинская, 2020

11 захватывающих сказок известной актрисы, режиссёра, сценариста и кукольных дел мастера. Эти сказки – вроде вазочки с разными сладостями. Тут и печеньки, и цукаты, и зефир, и квадратики шоколада, и орехи, и сухофрукты. Выбирайте, что вам по вкусу. Волшебные, трансформирующие, фантастические и реальные. Для детей и взрослых, которые остались детьми.

Феи в укропе

"Приютским детям Бог пошлет…"

Франсуа Вийон.

Два скомороха, Прошка и Ерошка, пробирались в темноте шкафа к щели света. Они невольно наступали на других кукол, как вдруг на их пути возникла непреодолимая преграда — громада куклы по имени Дама Жигонь, французский персонаж времен их буржуазной революции.

Это была пышная тетка в зелёно-чёрном полосатом корсете с красной шнуровкой, с чёрными кудельками волос, прилепленных к маленькой головке. Брови её были также угольно-чёрны, а рот — страшно красен. К тому же, по роли она без конца рожала. Причём сразу взрослых и усатых кукол-солдат, кукол-художников и прочий сброд.

— А пройти можно? — опасливо спросил Прошка.

— Вы же сейчас не будете рожать? — вежливо осведомился Ерошка. Дама Жигонь повернула в их сторону свою маленькую свирепую головку и произвела ртом неприличный звук.

— А ещё француженка, — ошалел Прошка.

— Брешут, что они очаровательны, — заключил Ерошка.

Куклы заворчали разными голосами тут и там:

— Господа, куда вы прётесь?..

— Эти русские вечно выпендриваются…

— Ребята, на места, я — директор…

— Мы к шкафиной щели, — виновато сказал Прошка.

— Воздуха хочем, — оправдывался Ерошка.

— Сидеть! — рявкнула басом Жигонь, и всё стихло.

Через минуту звенящей тишины послышался шёпот:

— Сядьте же, а то она родит.

В следующий миг послышался мощный удар, дверь шкафа распахнулась, и внутрь хлынул солнечный свет из окна напротив. Это сделала Жигонь своей крохотной, но крепкой головёнкой с буклями.

— Браво, — сказали некоторые механически.

Жигонь зевнула и заявила:

— По Парижу скучаю.

— Кто же по нему не скучает, — послышались голоса.

— Мадам, — сказал деревянный еврейский Портной, галантно поцеловав Жигонину лапу, — от вас ещё не было сказки!

Все попросили что-нибудь о Париже.

— Об одном парижанине пятнадцатого века, — помолчав, сказала Жигонь. — Его звали Вийон, Франсуа Вийон. Он родился в Париже и прожил жизнь поэта, бродяги и пьяницы.

— А он так и не смог ничего получить за свои стихи, чтобы не бродить? — спросили несколько голосов сразу (куклы знают горькую сторону странствий).

— Хорошо получают издатели после смерти автора, — со знанием дела кивал себе деревянный еврей.

— Именно, — басила дальше Жигонь, — но мой рассказ — о следующей жизни Франсуа. Родился он опять мальчиком, но теперь здесь, в России. А точнее, в затерянном уральском городишке под названием КукишИ.

— Вот тебе и на, Париж! — присвистнул всегда грустный Пьеро.

— Давайте же послушаем, братцы.

И Жигонь загудела.

Ваня Августов поступил в Кукишёвский детский дом пяти лет от роду. Мальчик оказался немым. Его спросили, как зовут, может Ваня? Он кивнул. А фамилию дали в честь месяца поступления.

И правда, в ту пору млел август, и в Кукишах всё было пышно-зелено. Ваню помыли, одели и отвели к его кровати. Он сел на неё и оглядел всё вокруг с выражением полнейшего счастья.

С рождения Ваня помнил темный закопчённый сарай, который был его родным домом, а из живых существ — какую-то смердящую массу, из которой иногда появлялись кулаки и били его. Мальчик даже не смог бы сказать, что это было — мать или отец.

Однажды эта масса застыла на полу и больше не двигалась. Через пару дней она стала так смердеть, что Ваня изо всех сил пополз на воздух. Когда мальчика нашли, у него была дистрофия, и он был очень маленьким для своих пяти лет.

Учуявшие вонь соседи зашли к ним во двор и заявили куда следует. С того момента Ваня совершенно не чувствовал себя несчастным. Его накормили нежной, тёплой, белой, сладковатой кашей, которая стала самым драгоценным яством на всю ванину жизнь. Кожа на руках, ногах, животе, спине и попе перестала чесаться и жечься, — её мыли и смазывали чем-то мягким и приятно пахнущим.

— Это что, в Кукишах обслуга по первому классу? — спросил Прошка.

— Мазали детским кремом, а кормили манкой. Всё познаётся в сравнении, — двинула в его сторону бровями Жигонь.

— Простите, мадам, за что же бывшему поэту такое детство? — вставил еврейский Портной.

— Вийоном он сам пил-гулял будь здоров, — хрипло залаяла Жигонь. — Наверное, у него и брошенных деток было… А наживал он их часто с последними девками, которые за детьми не собирались ухаживать (тут она, между прочим, протянула ручищу и вытерла нос какому-то наполеоновскому солдатику). Вот и сам он узнал теперь долю такого младенца. Да детство ему не всё плохое досталось — только четыре года, а на пятый — манка с небес.

— Знаете что, — ехидно подметила куколка женского рода в компании жигониных сынков-художников, — вот всегда так на творческих людей наговаривают: пьяница и бродяга!

Пьяница, бродяга, вор и хулиган. Хотя, я не сомневаюсь, что это он тоже делал творчески, талантливо; страдал, много осмысливал, — включился в разговор гундосый Старичок с книгой. — Вот пожалуйста — стихи Вийона:

"На днях, незадолго до Рождества,

К Сигошке-медвежатнику в кабак,

Гляжу, уфиздипупила братва.

Народу — как невешанных собак!

А уж сама орава какова!

Марухи, фифы-рюши-кружева,

Шакалы, шкоды, щипачи-роднули,

Барыги и отребье-цыганва

Питушницу вдругорядь траханули!"

В наступившей тишине со стуком упала на пол шкафа деревянная балеринка.

— Ты, если умный, другой раз предупреждай приличную публику, — махнул цветным рукавом Ерошка.

— Здесь же дамы, — добавил Портной.

— Погодите, старикашка зачитал вам стихи, записанные на тогдашнем, пятнадцатого века, воровском жаргоне, но кроме них, у поэта есть очень даже великие стихи, не сомневайтесь! Их он читал на поэтических состязаниях при герцогских дворах, — пояснила Жигонь, махая страшным кулаком. Это был аргумент, и все успокоились. Только Палач с головой из клееной ваты тихо буркнул в пустой чехол из-под топора:

— Знаем мы этих герцогов, рубили. Из такого же добра сделаны, как и все остальные…

Детдом в Кукишах был очень маленьким: всего пара десятков ребятишек и человек пять взрослых, чтобы их воспитывать. Учреждение помещалось в изуродованном пристройками бывшем доме купца, с оградой и палисадником. Все окошки были зарешечены, кое-где в два ряда. На всех дверях замок или несколько, давно ржавые изнутри и снаружи.

Укреплял решётки, навешивал замки и сторожил этот дом старый глухой контуженный солдат Чулков, единственный человек, который здесь и проживал с сиротами. На чердаке у него была комнатка с"буржуйкой", железной койкой времён купца и табуретом."Буржуйку"он называл"женой": она давно и верно кормила и грела его.

Несколько лет назад Чулков прикормил во дворе собаку — для охраны, конечно, — с будкой и на цепи, но заведующая детдомом велела всё это убрать. Теперь втихаря приходила сквозь прутья серенькая кошечка Тася, и Чулков выносил ей еду. Эту кошку он называл"любовницей".

Взамен фауны солдату позволили посадить две грядки с укропом, которые Чулков заботливо поливал каждое утро, начинавшееся у него, самое позднее, с пяти часов. Не спалось, потому что зори — вообще пора блаженная, а кемарил солдат во время занятий ребятишек.

Заведующая детдомом, крепкая деревенская баба, в вечном трикотиновом платье со страшными горящими цветами и белым отложным воротничком, преподавала сиротам математику и физкультуру. Детей звала по фамилиям, не брезговала иной раз сама помыть полы, говорила громко, обедала с детьми и персоналом. С русским языком она обращалась так, как считала нужным. Подтолкнув однажды Ваню в свой кабинетик, чтобы он взял для урока картонные таблицы, она сказала:

— Не столбеней, Августов, здесь не страхи!

Зоологию, географию и историю детям рассказывало существо неясного возраста, с тихим голосом, худое, бесцветное, кашляющее, какое-то сиротливое и потому родственное брошенным детям, которые это существо не обижали, молча слушали науки.

Закон божий, по последней моде, приходил читать добрый и сдобно-приятный батюшка, отец Симеон Голубев, называвший детей"отроками". Дети радостно окружали человека, которого можно было всем называть по-семейному,"батюшкой". От него веяло домашней жизнью и лаской. Ваня был уверен, что Голубев — это летний дед Мороз, весной и летом переодевающийся в рясу, чтобы только приходить к ребятам, которых он искренне любит.

Поварихой и уборщицей была тётя Клава, — постаревшая сельская женщина, суетливая, не злая, старавшаяся из скудных продуктов готовить по-домашнему вкусно, потому что жалела детей.

Единственным человеком из взрослых, производившем на Ваню особое, гипнотическое воздействие, была учительница литературы, русского языка и рисования Наталья Петровна, — молодая, красивая женщина с фигурой невысокой русалки, пшеничной косой в узле и мягкими руками. По совместительству, как это часто бывает в глубинке, Наталья была медсестрой: мазала детям ободранные коленки йодом, делала прививки, перевязывала пальцы, давала витамины и таблетки. Ваня любил её глубоко, восторженно и нежно. Иногда он потихоньку рассматривал её формы, губы, шею. Эти минуты превращались в вечное блаженство.

— Хороший мальчик, — хихикнул кто-то.

— Мальчик ныне, а в прошлом — Вийон, бабник и гуляка, узнал душой и подсознанием в этой женщине свою былую роковую любовь — Катрин Воссель, которой посвящал много стихов, — басила Жигонь. — Училка эта и была следующим воплощением игривой Катрин: та в своё время многовато посмеялась над поэтом, презирая стихи и вообще все буквы, а теперь вот учит азбуке сирот…

Всё по карме, деревяшки, — учёно вздохнул Прошка.

Жигонь продолжала.

Если бы Ваня Августов мог говорить, то его немедленно начали бы лечить. Но, слава Богу, он молчал и только улыбался. Дело в том, что Ваня видел не только людей, он повсюду видел много разных других существ, и не во сне, а наяву.

Сначала он увидел маленьких духов вкусной еды над первой тарелкой манной каши в своей жизни. Духи были весёлые, молочно-прозрачные; они кувыркались над кашей в облаке пара поодиночке или хороводами, словно для них настал праздник. В другой раз, войдя в класс, Ваня застыл в удивлении и восторге: всё пространство классной комнаты занимал никем не видимый, кроме Вани, огромный ангел, сидящий на корточках и выдыхавший разноцветные огоньки на бритые головы ребятишек. Если бы ангел встал, он был бы выше крыши детдома. Он заметил вошедшего Ваню, подмигнул ему и дунул в его сторону. Цветные огоньки приятно защекотали макушку.

Но самыми завораживающими были крошечные феи, обитавшие в укропе на грядках Чулкова. Задолго до подъёма детей Ванечка выходил во двор и садился на корточки в полуметре от укропа. Чулков не прогонял его, поняв, что укропу ничто не угрожает. Солдат сидел у дома на лавочке, пыхтя папироской. Ваня ждал, когда луч солнца выйдет на грядку и заиграет в тысячах капелек на политом из лейки укропе. Это зрелище превосходило всё виденное Ваней: длинная, плотная, зелёная шапка-грядка, усеянная сияющей россыпью бриллиантов!

Однажды Ваня заметил, что бриллианты чуть движутся, как бы дышат, и тут он увидел фей: бледно-зелёных, сиреневых и розоватых тонконогих существ, которые махали широкими рукавами и тихонечко пели. То есть некая нежнейшая музыка, которую Ваня слышал, струилась из их ротиков. С лучом солнца, двигавшемся по двору, уходили и феи. Тогда немой мальчик садился на скамеечку к глухому солдату.

В хорошую погоду батюшка Симеон Голубев рассказывал детям о Боге, разместив"отроков"в палисаднике. Ваня слушал об удивительной жизни Сына Божьего. О самом Боге Едином батюшка почему-то говорил мало. И по его книжке выходило, что вроде бы Он Вездесущ, а вроде бы находился где-то очень далеко, не здесь, и после сотворения мира больше сюда почти не показывался. Как родители всех этих детей, окружавших священника. Ване больше нравилось думать, что Бог по-настоящему Вездесущ. А если верить себе, то кроме Жизни, никакого другого Бога Ваня не знал и не видел вокруг себя. И этот Вездесущий Бог мальчика вполне устраивал. Когда Ваня ложился вечером в свою кровать, ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь сел рядом и положил руку на его одеяло. И он знал, что Бог это делает. Самое главное, что Бог разговаривал с Ваней. Правда, он не слышал Его голоса, как и своего, но понимал Его язык, если был чуток. Тогда вся жизнь вокруг была обращением к нему, Ване, Единого Бога.

Однажды в тихий час, когда все спали на своих коечках, Ване не спалось. Обычно детей, независимо от возраста,"пеленали": укрывали простыней по плечи, натянув её так туго, что не пошевелишься, и подтыкали по бокам. И Ваня лежал, как и другие ребята, прибинтованный к кровати. Другой ребёнок на его месте видел бы только лозунг на стене напротив:"Любите Родину — вашу мать!", прибитый Чулковым почему-то именно в спальне. Но Ваня видел столб света из прожектора, которым являлось солнце. Этот поток с пляшущими пылинками упирался в спелёнутое Ванино тело и грел его. Окно было раскрыто: слышалось отдаленное ворчание солдата Чулкова на кур с соседнего двора, которые постоянно нарушали границу, легко пролезая между прутьями ограды, заходили в палисадник и, чёрт бы с ними, — гуляли! Нет, кидали помёт где попало, а заведующая после бранила Чулкова.

Ваня лежал и слушал Бога. Сейчас это был и зной, и кудахтанье кур, и дыхание спящих детей. Вдруг в луче света на стене с лозунга засветило слово"мать", и Ваня задумался. Что Бог хочет этим ему, Ване, сообщить? Ничего не приходило в голову, подкрадывался сон.

И тут в открытое окно прямо на Ванин живот впорхнул со двора здоровенный петух и весь засиял в луче, топчась по Ване пренебрежительно. Как он был красив! И мальчик понял Бога. Вот тебе выбор, может, на всю жизнь: или ты хочешь быть спелёнутым, или свободным, как птица, — будешь купаться в свободе, как в потоках солнечного света! Ваня ещё не успел сделать выбора, а только беззвучно и совершено счастливо смеялся в блаженстве и радости, что Бог разговаривает с ним.

За ужином, когда духи вкусной еды праздновали своё упоение жизнью, паря над морковными котлетками в тарелках ребятишек, Ваня вспомнил то, что забыл. Днём, перед тем как появился петух, в том же луче ему явилось слово"мать". Что ты хотел ещё сказать мне, Боже? И в миг вопроса Ваня почувствовал, как в его стучащееся сердечко пришёл ответ. Он был не мыслью, а чувством. Ваня изо всех сил постарался удержать это сокровище в груди, даже положил ладонь на рубашку.

Он назвал бы его приближение. Чего? — было совершенно неясно сейчас, но будет понятно потом! И Ваня беззвучно смеялся. Заведующая, наблюдавшая за воспитанниками, погрозила Ване пальцем и наметила про себя показать Ваню психиатру: всё время смеётся.

Теперь Ваня был уже большой, — семь лет! — и он знал, что мать — это женщина, у которой есть дитя. Ваня был убеждён, что матери у него не было пока, он никого не помнил в прошлом. В будущем, конечно, мать будет, это точно. А где же она сейчас, ведь она уже есть на свете, как и Ваня? Почему они не вместе? И вдруг набежала туча. Ваня решил, что он должен что-то сделать сам, чтобы появилась его мать. Что!? Постепенно мальчик стал приходить в отчаяние. Поговорить ни с кем он не мог, немой, и только во все глаза смотрел на Наталью Петровну. Однажды она даже отправила его в постель прямо с урока.

И лежал Ванечка Августов на своей койке, по-настоящему умирая от желания обнять и быть обнятым. Ваня заболел, не вставал с постели, все ухаживали за ним. Появилась боль в груди, и она становилась всё сильнее. Однажды Чулков нашел Ваню на грядке. Мальчик лежал лицом в мокром укропе без сознания.

— Да что же это за наказание такое, а? — возрыдала какая-то кукла в углу и затихла.

— Вийон посвятил своей матери стих… — сказала Жигонь, но Старик с книгой прервал её.

— Позвольте мне! — он раскрыл руки вместе с книжкой и зачитал:

"А бедной матери моей

за слёзы, горе и досаду,

за боль, что я доставил ей,

дарю смиренную балладу.

Пусть ждут меня все муки ада,

пусть я живу, судьбу кляня, —

моё прибежище, отрада,

старушка-мать простит меня!"

— Черёд Вийоновой любви так и не дошел до его матери. Она умерла в одиночестве, нищете и неизвестности, словно и не было её, исчезла, а теперь — вот, — Жигонь помолчала. Молчали все. — Теперь он так ждал её, что даже жизнь без неё гасла.

— Пока дождёшься, дитёнок помрёт, — шепнул Ерошка, обнимая Прошку.

Ваня оклемался, по выражению Чулкова. Солдат ухаживал за ним больше других и даже тайком на ночь приносил Тасю, — гладить и греться. Он читал, что все кошки — лечебные.

Мальчик стал уже выходить со всеми гулять в палисадник, и персонал забыл о его хвори, — забот хватало. Укроп съели, грядка была пуста. Дети бегали-играли, а Ваня сидел у забора, лицом на улицу. Прошла осень, навалило снега. Теперь никто не мог подойти к ограде, потому что Чулков устроил из снега стену вдоль забора, и улицу закрыло совсем. Дети бегали друг за дружкой, играли в снежки, а Ваня прятался в снежной крепости.

Конец ознакомительного фрагмента.