Пламя моей души

Елена Счастная, 2018

Судьба Елицы сплетается тугим узлом с судьбами княжичей – и не отринуть, не сбежать. Зазывает в жёны Чаян, да душа всё пытается разгадать младшего его брата Ледена, который близко, но и далеко от неё. Оборачивается враждой кровная связь, становятся чужими отчие дома. Разгорается пожар со всех сторон. А нить, ведущая к Сердцу, путается в чащобе прошлого, что хранит давние тайны. Где найти силы одолеть недолю и понять, чего на самом деле желает собственное сердце?

Глава 5

Вышемила ждала возвращения сестры, точно наказания какого. Уж лучше бы ей побыть побольше с Раданом, а там и подобрела бы, может. Угроза, что придётся в Логост возвращаться, так и засела в нутре, пугая каждый день, вспыхивая в мыслях внезапно и в любой миг: за рукоделием или работой, перед сном и сразу после пробуждения. Словно в холодную воду окунало понимание: с Леденом свидеться она и не успеет больше, до того, как уехать придётся. А там, может, и забудет он о ней, коли с глаз исчезнуть, или решит, что больше ей и не нужен? Как хотела бы Вышемила совета у кого спросить, да с Зимавой о княжиче остёрском, что так крепко в душу запал, она говорить не решилась бы. У Елицы своих забот столько, что и вздохнуть ей, бедняжке, некогда. А Тана, как скажешь ей что, так сразу родителям передаст при первой же оказии.

И может, в том не виделось ничего страшного: надеялась Вышемила, что Леден всё ж не бросит её после всего, что случилось. Только уверенности в том, конечно, не было. Да ещё и отец не всякого жениха примет: сам решать станет, кто достоин. Правда, знать не знает пока, что с ней в Велеборске случилось.

И потому хотелось отложить отъезд хоть ненадолго, а там — вдруг судьба благоволить станет? — и Леден сюда вернётся. А может, и за ней всё ж?

А пока она оставалась в Велеборске, к которому привыкла уже за луну последнюю, как к дому родному. Верно, потому что было здесь то, к чему душа рвалась. Никуда особо выходить она не пыталась: после случая того, как напали на неё в лесу тати, она вообще старалась оставаться там, где много надёжных людей — оттого ей становилось спокойнее. Ведь, хоть и пыталась она показать, что всё хорошо, что забылся тот вечер, отболел, а невольный страх пробирал от одной лишь мысли, чтобы с девушками знакомыми куда-то за городские стены пройтись: к реке, посекретничать, или пособирать листы земляники для душистых отваров. Тана ругала её, конечно, за это добровольное затворничество. Выгоняла каждый день хотя бы в саду пройтись: там-то, кажется, никто подкараулить не мог — и сопровождала постоянно везде.

Вот сегодня, чтобы отвлечь подопечную от нерадостных мыслей о возвращении в Логост, Тана позвала её по торгу пройтись: прибыло последний раз много купцов разных, которые и с севера на юг добирались через Велеборск, и в обратную сторону — никто не забывал в городе остановиться, чтобы и здесь поторговать. Как такую выгоду упустить? Принимал порой каждый день Доброга тех, кто желал благосклонность свою и признательность за то, что в Велеборске торговать разрешили, выразить. До отъезда принимала их Зимава, а теперь вот, кроме старшого боярина, и некому было. Совсем все в невзгодах своих и заботах погрязли. Но стража городская, что у ворот все обозы встречала, работала справно под надзором выученных десятников — а потому порядок в посаде оставался нерушимым.

Дажьбожье око сияло нынче жарко, едва прикрытое зыбкой, влажной пеленой облаков, предвещающих скорый дождь. Стояла духота в воздухе такая, что казалось, будто даже волосы от неё постепенно намокают, а одежда тяжелеет, оттягивая плечи. Похоже, и сама Тана пожалела о том, что пришлось выбраться из детинца.

Они с Вышемилой прошли по усыпанной ореховой шелухой улице почти до стены городской, а там уж на торг вывернули. И тут же охватила ко всему прочему их суета здешняя — со всех сторон. И запахи: печива да пыли, стали, нагретой под Оком, и пота. То и дело слышались говоры непонятные, хоть и знакомые. И с берегов южного моря заезжали сюда торговцы: оружие своё предложить, не столько в бою местным воинам привычное, сколько диковинное и украшенное дивно. Хоть и дорогим было оно, да охочие до него всегда находились: за них порой и золота-серебра отсыпали столько, сколько сам клинок весит вместе с ножнами. И ткани хитровытканные да окрашенные травами теми, что в здешних краях не растут, мелькали яркими пятнами то тут, то там. За ними-то и охотились порой девицы, у кого кошель не пуст, кто мог позволить себе купить отрез: на рубаху праздничную — вышить да подол с рукавами и воротом после украсить. А то и на очелье в приданое. Боярыни с дочками присматривались к перстням с диковинными самоцветами в них, что сияли и переливались в лучах светила так, что аж слепило глаза. Но всё ж чаще ставили на Велеборском торге прилавки купцы, что на том же языке разговаривали. Лишь по говору да одежде можно было понять, с какой стороны прибыл.

Остановилась Вышемила у одного такого прилавка с обручьями широкими: бронзовыми да серебряными — женскими и мужскими, на солидную руку. В таких и княжичу не зазорно появиться. И смотреть бы на более тонкие — для девичьей руки предназначенные — а взгляд всё к ним возвращался. И мысль в голове расцветала всё яснее: Ледену бы подарок сделать. Вышемила потянулась даже за одним: украшенным ладными, выполненными явно искусной рукой узорами — и Тана тут же одёрнула её. Та глянула грозно, пресекая все возражения наставницы.

— Думаешь, вернётся к тебе? — прошипела та тихо, поглядывая на торговца, который наблюдал пока за ними молча. — А ты тут из кожи вон лезть станешь, стараться для него?

— А вот и стану! — огрызнулась Вышемила.

— На такую тонкую ручку надобно обручье поменьше, — заговорил вдруг молодой мужчина, что подошёл к ним сбоку и пока, кажется, сам лишь приглядывался к товарам.

Вышемила повернулась к нему гневно: и он туда же! Незнакомец улыбнулся сдержанно, отчего его дивного медового цвета глаза чуть сощурились, пустив от уголков в стороны тонкие лучики добрых морщинок. Молод он оказался, сам, видно, не так давно женихом стал зваться. Но добротная, из заморской же ткани зелёная рубаха с щедрой вышивкой, обувка справная: не лычаки, не поршни, а сапоги крепкие — чтобы в дороге не износились быстро — выдавали в нём человека не такого уж и простого. А вот загар на лице гладком, почти юношеском, говорил, что под светом Ока ему приходилось бывать много. Стало быть, и сам купец или сын купеческий, что с отцом в путь отправился этой весной?

Окинул он ответным приветливым взглядом, отчего злиться на него совсем расхотелось — и взял с прилавка тонкое витое обручье, словно предложить его взамен выбранного собирался.

— А если подарок я выбираю? — прищурилась Вышемила, всё ж ещё серчая на него за то, что в разговор с наперсницей вмешался.

— Отцу или брату? — обезоруживающе улыбнулся мужчина.

И как будто знал всё, а нарочно так говорил: поддеть пытался.

— Жениху, — твёрдо бросила она.

Тана только вздохнула и очи горе возвела. Не считала она, конечно, что Леден женихом подопечной приходился — вот и злилась. А незнакомец взглядом внимательным за ней проследил, отчего на щеках сразу жаром вспыхнул румянец, словно во лжи только что уличили. Вышемила даже ладонь приложила невольно — и захотелось тут же уйти. Лучше уж в другом месте посмотреть украшение: верно, не только здесь продаются. Но обручье было до того красивое, что отойти прочь оказалось совершенно невозможным.

— А хочешь, подарю? — мужчина наклонился к ней ближе, и его хитроватое лицо теперь можно было рассмотреть лучше.

Короткая рыжеватая бородка обрамляла твёрдо высеченный подбородок и слека скрывала резкие скулы. Необычно тонкий нос выдавал в нём уроженца северных земель, что лежали ещё дальше и чуть западнее Зуличского княжества. Там много торговали с варягами на островах, да и кровь их, кажется, примешивалась к крови местных чаще, чем вдалеке оттуда.

— Вот просто так и подаришь? — покачала головой Вышемила, одёрнув себя наконец: уж больно рассматривает его пытливо. Как бы не возомнил чего.

— Нет, конечно, — усмехнулся тот. — Только если имя своё назовёшь.

Торговец, что наблюдал за всем уже с явным интересом, прислонившись плечом к опоре прилавка, только хмыкнул громко и руки на груди сложил. Даже Тана притихла, почти что дыхание затаила, не пытаясь вмешаться. И по лицу её блуждало странное выражение: будто ждала чего-то.

— Вот прямо это обручье и подаришь? — Вышемила указала на выбранное. — То, которое я жениху своему приглядела? И надо тебе тратиться на незнакомого человека?

— Очень уж имя твоё узнать хочу, — мужчина улыбнулся шире. — Да и человек тот, видно, хороший, раз такая красавица подарок ему выбирает и перед наставницей своей его отстаивает.

Она призадумалась крепко. Не всякому, конечно, хочется имя своё называть — для того хоть толика доверия в душе должна быть. Но разгорелось в груди чувство такое, когда на любую шалость или смелость пойти хочется. Аж распирает. Да и ничего дурного, кажется, незнакомец не таил.

— Вышемилой меня кличут, — ответила она, решившись.

И ладонь раскрытую протянула нарочито требовательно, улыбаясь мужчине в ответ. Пусть уж за слова свои, неосторожно сказанные, отвечает.

— А меня как зовут, узнать не хочешь? — тот опустил взгляд на её руку и поднял вновь.

— Такого уговора у нас не было. Зачем мне твоё имя? — она пожала плечами.

— Тоже верно, — он покачал головой, а после повернулся к торговцу. — Дарко, заверни девушке то обручье, которое она выбрала.

Торговец цыкнул, поглядывая на него с притворным укором, но полез под прилавок и достал небольшой холщовый мешочек, в который и опустил украшение — да тесьму затянул.

— Перед батюшкой как за обручье будешь оправдываться? — хмыкнул, не сдержав всё ж улыбки.

— Разберусь, — тот махнул рукой беспечно и принял от него мешочек, после чего только протянул его Вышемиле.

Стало быть, не ошиблась, сын купеческий. То-то он так смело решил подарок сделать всего-то за имя одно. Она с сомнением посмотрела в его тёплые глаза, а после невольно — на Тану, которая губы кривила, надо сказать, не слишком-то довольно. Кабы за косу не отдёргала после.

— Хороший ты человек, наверное, — проговорила уверенно. — Да всё ж негоже, чтобы так. Сколько просишь за него?

— Подарок это, — настоял на своём купчич. — Денег за него не приму и Дарко по рукам надаю, если возьмёт.

И таким голос его стал серьёзным, что и совестно теперь отказываться: сама в игру эту ввязалась. Вышемила вздохнула глубоко и мешочек с тяжёлым обручьем в нём приняла.

— Так как тебя зовут? — взглянула чуть исподлобья — ведь правда, интересно стало.

— Зареславом зовут, — он ещё чуть помедлил, прежде чем отпустить подарок из пальцев. — Надеюсь, как будешь ты видеть это обручье на запястьи своего жениха, так и обо мне иногда ненароком вспомнишь.

Снова жар по шее вверх бросился: и верное ведь. Невольно станет оно напоминать о случае этом коротком и необычном. Да только что ж плохого в том? В сердце её всё равно Леден один, Ледок её. А этот улыбчивый купчич забудется со временем. Как бы ласково сейчас ни улыбался, как бы лукаво ни посматривал, радуясь, что удалась его проказа.

— Всего тебе доброго, — торопливо бросила она, отворачиваясь.

Как бы сбежать теперь поскорей. И упёрся тут же в спину взгляд мужчины любопытный. А встретил укоряющий — Таны. И обручье это сразу потяжелело в ладони. Ох, не надо было соглашаться на вздор такой! Не иначе, околдовал её купчич окаянный, заворожил взглядом своим. Да теперь уж на попятный и вовсе идти глупо. Вышемила крепче сжала мешочек и пошла прочь, махнув рукой Тане, чтобы не отставала.

— Ох и наторгуешь, коли обручья станешь всякой девице пригожей дарить, — не слишком громко, да всё ж так, что расслышать удалось, упрекнул Дарко Зареслава.

А тот лишь хмыкнул в ответ.

— Не всякой… — бросил.

До самого детинца Вышемила встречу эту в мыслях, словно камешек гладкий, перекатывала. И странно от неё становилось, и злость жгучая на себя саму разбирала. Вот уж приготовила Ледену подарок, другим мужчиной подаренный — хоть выбрасывай теперь. Да жалко красоту такую!

Но только вошли с Таной в ворота распахнутые — сразу всё пустое позабылось: пахло ещё пылью, поднятой копытами, ещё не все кмети разошлись со двора, спешившись. Вернулась Зимава. В груди так всё и обдало полынной горечью: не успела Ледена дождаться.

Но и это разочарование вдруг отступило, как увидела Вышемила сестру, которой Эрвар помогал с повозки спуститься: и она это была, и кто-то другой будто. Словно не живой человек наземь сходил, а утопленница омертвевшая давно, бледная почти до синевы. И двигалась она медленно, нарочито плавно, словно боялась что-то внутри расплескать. Или разбиться на мелкие черепки от неосторожного взмаха руки да шага резкого. Варяг заглядывал тревожно и виновато в её лицо. Что-то спрашивал тихо. Да она как будто и не слышала его.

Вышемила быстрее пошла — встретить её, спросить, что такое случилось. Неужто обманул Чаян, не позволил с сыном встретиться, а то и что худое ему причинил? Старший Светоярыч всегда казался мужем хоть и приветливым, но и жестоким тоже, твёрдым, что берёза северная. От него многих бед ожидать можно, хоть и мягко стелет он порой. Но стоило только подойти к сестре, как взмахнул рукой Эрвар, останавливая молча — и Вышемила как к месту приросла. Зимава повернулась так, будто шею ей продуло, глянула отрешённо и дальше в терем пошла.

Осталось лишь взглядом её проводить. Да как узнать, что стряслось, если варяг и слова сказать ей не даёт?

Вышемила вместе с Таной в горницу вернулись. Она спрятала обручье в ларец и на полку убрала. Наперсница тоже казалась озадаченной нерадостным настроением Зимавы, да узнать о том, что в такую печаль её повергло, оказалось не у кого. Кмети, что сопровождали её, молчали, сколько ни допытывайся, а потому даже бабы вездесущие только догадками и маялись. Так и обедня наступила скоро, но сестра к ней не вышла. Попыталась было Вышемила отыскать Эрвара, да тот, оказывается, всё у Зимавы был: его одного она видеть желала теперь. Даже челядинкам не удавалось в горницу к ней попасть. И что уж о них говорить: и Оляна в стороне отсиживалась да скрывала всё, как и остальные.

Муторно становилось на душе чем дальше, тем сильнее. Но всё ж день не прошёл ещё, как подруга сестрина к себе Вышемилу позвала, в хоромину свою небольшую и чисто убранную всегда — пососедству с княгининой. Как вошла — Оляна махнула рукой на стол, где стоял кувшин, накрытый рушником, да кружки, от которых пар шёл, извиваясь тонкими, словно волоски, змеями и пропадая. По запаху понять можно было: отвар травяной с мятой. Чтобы спалось лучше. Стало быть, вести недобрые и правда, раз о спокойствии боярышни Оляна озаботилась. Вместе они сели на скамью. Женщина помолчала ещё немного, крутя свою кружку и глядя куда-то в недра её.

— Ты к Зимаве лучше не ходи пока, — заговорила тихо. — Не знаю я, что с ней дальше будет. Горе большое. Радана убили…

Вышемила так и поперхнулась отпитым отваром, словно кипяток проглотила, хоть и был он только чуть горячим.

— Остёрцы убили? Обманул Чаян?

Да, признаться, удивляться тому не приходится. Зимава, говорили, много дел натворила из-за тяги своей к княжичу. И Елице вредила, судачили, хоть сама княгиня в том не признавалась, конечно. И Ледена, может, извести пыталась — для чего Эрвар варягов созвал тайно, чтобы напали на него — но в то верить совсем уж не хотелось. Вышемила ни в чем её винить не могла, потому как не знала точно, хоть и вовсе не удивилась бы, найдись вдруг подтверждение всем людским толкам.

— Может, остёрцы. Может, и свои… — пожала плечами Оляна и тоже отпила из кружки своей, морщась, словно гадость какая-то там была. — Схватка случилась. Княжича хотела она отбить и в Велеборск вернуть. А там… Кто его знает, что делать собиралась. Она как узнала, что Чаян-то к Елице ластится, так сама не своя стала. Я говорила ей: вздор придумала вместе с Эрваром своим. Так вот…

Женщина вздохнула, махнув рукой сокрушённо.

— И что же? Тело ей не отдали, получается? — Вышемила сложила руки на коленях, не зная даже, куда их деть.

Хотелось ёрзать на месте, словно тревога вспыхнувшая во всё тело разом иголками впивалась. И сердце колотилось так глухо, тяжко: жалко было Радана жуть как. И в голове мысль о смерти его не укладывалась — всё ворочалась, будто жернов мельничный пустой.

— Не отдали, — Оляна глянула в окно, что впускало в горницу тихие звуки со двора.

Там почти никого и не появлялась сегодня, хоть и пытались дружинники да челядь вести себя, как обычно. Да и они чувствовали недоброе, а потому показывались на глаза гораздо реже, словно вспугнуть боялись ещё большее лихо.

— Так что ты Зимавин порог не обивай пока. Она не в себе теперь дюже, — продолжила женщина. — Как весть эту Эрвар принёс, она и слова больше никому не сказала. И мне даже. Так вот и ходит только рядом с ним. С ним, может, и говорит о чём-то. Взгляд у неё сейчас… страшный.

Смотрела Зимава и правда теперь совсем уж безумно. И спокойно, кажется, и в то же время понятно становилось, что в душе её сейчас пустота неизбывная. Не знала, конечно, Вышемила, что значит сына терять. Но и представить могла, какая боль терзает сестру.

Придёт ли в себя теперь?

— И что мне делать? — она снова взглянула на Оляну, своим вопросом заставив ту вздрогнуть. — Зимава велела мне домой возвращаться, как только приедет она вновь в Велеборск. А сейчас… Как оставить её?

— Стало быть, возвращайся, раз велела, — в голосе женщины прорезалась знакомая твёрдость, которой она, верно, набралась от Зимавы. — Ждать тут нечего. Не нуждается она в тебе. Иначе позвала бы. А как, может, разрешится что, так и пришлю тебе весточку в Логост.

— Что ж я родителям скажу? — забилась в груди тупая, словно обух топора, паника.

Ведь отец, как узнает, что стряслось с дочерьми обеими — неведомо что с ним самим станет. А уж что о матушке говорить, хоть та порой и проявляла стойкость поболее него. Что у Зимавы, что у Вышемилы, жизни под откос пошли, и только теперь гадать остаётся, чья быстрее с самую пучину скатится. Если Леден не приедет в Логост свататься, то выйдет всё совсем нерадостно. Одна на него надежда.

— Скажешь, как есть, — Оляна отставила наконец кружку с совсем уж остывшим отваром и встала. Прошлась по хоромине тесноватой, размышляя о чём-то. — Может, и Зимаве лучше будет домой вернуться, как возвратится сюда Елица. Не будет им жизни бок о бок спокойной. Думается мне, во много она княженку винить будет.

Больше и добавить к тому было нечего. Вышемила посидела ещё немного, а там к себе вернулась, под присмотр Таны. И надеялась всё же, что сестра пожелает с ней увидеться, но в горнице её как будто и вовсе никого не было — такая тишина стояла.

Пришлось на следующий день и сборы в дорогу начать. Отправили гонцом в Логост кметя из тех, что на пути в Велеборск сопровождали, чтобы родичей предупредил. Время им, видно, понадобится, чтобы к вестям худым подготовиться. Свыкнуться с тем, что жизнь младшей дочери в столице не сложилась пока.

На другое утро уж и выезжать всё было готово. Свежий ветер, чуть сырой после ночного дождя, пригибал к земле чахлую траву, что островками росла во дворе, почти напрочь вытоптанная. Ещё моросило тихо, но небо на западе уже очищались помалу, рисуя над окоёмом, изрезанным башнями городской стены, прозрачно-голубую полосу. Стояла во дворе повозка, толклись воины из отцовской дружины, обсуждая тихонько грядущую дорогу назад. Наблюдала за всем с крыльца Оляна, словно хотела хоть как-то заменить собой сестру, которая так и не попалась ни разу на глаза, ни слова не передала хотя бы через Эрвара своего. Вышемила всё поглядывала на терем, пока садилась в телегу, с ожиданием и упрёком, наверное. Уж как можно было подумать, что настолько окажется она не нужна Зимаве. Будто была Радану чужой. Хоть и любила с ним гулять да играть, когда в гости приезжала или когда сестрич её маленький наведывался в Логост с нянькой — увидеть бабушку да дедушку.

Так и выехала Вышемила из ворот, покачиваясь на мягко устланном сидении повозки — лицом к терему, к детинцу, который всё отдалялся, словно таял в перестуке колёс по мостовой. А после — и к Велеборску самому. Только череп тура, всё такой же грозный и безразличный ко всем, кто приезжал в город и покидал его, смотрел протяжно вослед. И стояли ещё долго перед взором его глазницы чёрные, как пропал он из виду. Осталась за толстыми стенами Зимава, такая далёкая теперь не потому что разделяли их долгие вёрсты, а потому что, как приехала Вышемила в дом её, так и ни разу тепла сестринского не ощутила, что исходило бы от неё. И не могла теперь понять, когда случиться могло, чтобы так их жизнь разделила — словно по разным берегам широкой холодной реки кинула.

Одно грело сейчас: обручье в ларце, что уложен был в сундук. Предназначалось оно для того, кого полумертвяком звали за стужу, которую он в сердце нёс. Но который оказался с Вышемилой гораздо приветливей и ласковей многих. И взгляд сам собой скользил то и дело по всадникам, что ехали рядом с повозкой, словно увидеть пытался в лицах их черты остёрского княжича — хотя бы отдалённо.

Потянулись недвижимым частоколом леса, то истончаясь, становясь прозрачнее, то уплотняясь, словно колосья в снопе так, что и проехать, кажется, через чащу эту никак нельзя, если и захотелось бы. Иногда распахивали они будто врата широкие — и открывался простор ветренный то с одной стороны дороги, то с другой: нивы зеленеющие, залитые светом Ока, отчего казались они полотнищами, окрашенными пижмой. И плыли над ними облака, то крутобокие, пухлые, перекатываясь, толкаясь и пряча за собой светило — да не надолго. То, словно вытянутые из Макошиной кудели пряди, почти не заметные, тающие. Только и оставалось порой в дороге, что в небо смотреть, к счастью, нынче благосклонное, будто сам Сварог решил Вышемилу до отчего дома проводить и детей своих усмирил, чтобы не случилось никакой в пути заминки. И незаметно так случилось, что показались уж впереди стены Логоста, тесные да невысокие — это после Велеборских-то! И даже сердце защемило: и от радости, что отца с матерью увидеть вскоре доведётся, и печалью смутной. Покидала она дом с такими чаяниями светлыми, что хоть со всеми вокруг делись. Но померкли они все за время жизни в Велеборске и теперь только тени от них, точно сажи разводы, остались.

Логост жил, как и всегда, как помнила Вышемила с детства самого. Казалось, что и здесь должно измениться что-то, как поменялось в душе её, но нет: никто о тревогах её не знал, а стенам бревенчатым, на долгие зимы построенным, всё равно. Они вмещали в себя переживания всех людей, кто жил под их защитой.

Во дворе детинца, почти игрушечном теперь на взгляд Вышемилы, пока никто не встречал. Но сразу прыснули, словно кузнечики из-под ног, отроки к терему, как увидали вернувшуюся боярышню.

И не успела ещё Вышемила в дом подняться по всходу, как вышла навстречу мать. И ничего они друг другу не сказали: только обнялись. И лишь от этого уже стало понятно, что Ранрид обо многом догадывается. Вряд ли добрый случай вернул бы дочь домой, когда было наказано ей рядом с сестрой оставаться.

Накрыли скоро обедню, но оказалось, что отец на ней так и не появился. Увели его вновь дела важные прочь из Логоста, и должен был он появиться со дня на день. Жалко было: хотелось его увидеть, человека самого близкого и теплого — с детства самого. Жалиться ему, конечно, Вышемила не стала бы о недоле своей, да и просто встретить участливый взгляд Чтибора было бы теперь хорошо.

Обо всём матушке она в тот же день рассказала, сидя в её горнице, наполненной родным, знакомым запахом лучин и отвара кожевенного: как та любила. Ранрид опечалилась крепко: это Вышемила умела замечать даже по её невозмутимому чаще всего лицу. Другой бы сказал, что не тронули дурные вести души боярыни, но дочь знала наверняка, как сильно её сейчас кольнуло болью и тревогой за Зимаву. О себе Вышемила пока ничего говорить не стала. То ли совестно было самой за себя, то ли просто неловко омрачать мысли матери ещё больше.

Дня не прошло, вернулся и отец да собрал всех домочадцев в трапезной: привёз с торга и вина кувшин: дорогого, но на диво вкусного — словно само в горло льётся. Не знал, что вести его здесь ждут вовсе нерадостные. Матушка сразу обо всём ему поведала: ещё Вышемила с ним свидеться не успела. Больно рано возвернулся: лишь светило взошло. Какой отклик горе Зимавы в его душе нашло — ведь внука он, вестимо, очень любил — никто не узнал в доме. Словно боярин скрыть всё это хотел. Да всё за обедней и выяснилось.

Мрачнее он оказался самой глухой чащи. Встретил Вышемилу взглядом тяжёлым и разочарованным. Сухо поздоровался, словно первый раз в жизни был не рад её видеть. Она, робко поглядывая на мать — отца приходилось видеть таким совсем нечасто — села напротив него и тут же взор опустила.

— Видно, братья остёрские, принесли с собой недолю большую на эти земли. И людей, что с ними столкнулись, ею наделили, — заговорил Чтибор после долгого и тягучего молчания. — Вот и Зимава…

Он взглянул на Вышемилу исподлобья, будто и она к тому оказалась причастна.

— Зря ты на них… — попыталась было она заступиться, но мать глянула на неё так, что все слова тут же застряли в горле.

— А ты помалкивай лучше, — добавил Чтибор. — Думаешь, нравится здесь кому-то, что Светоярычи эти в княжестве хозяйничают? Что они Зимаву и Елицу стращают? Да пока вынуждены мы молчать. Косляки нас треплют, да и остёрское войско ещё не делось никуда. Но только на надо защищать их. Коль я считаю, что они горе за собой несут, то ты уж никак этого не изменишь.

— Они не такие уж плохие. Я знаю, — упрямо возразила Вышемила. — Я две луны рядом с ними прожила. А Зимава… Она…

— Вот пожила, и хватит, — перебил отец. — Лучше бы и не отправлял тебя туда. Мне уж Тана обо всём рассказала, что приключилось с тобой, — Вышемила только и открыла рот да закрыла вновь. Чтибор зубы стиснул, не сводя с неё пытливого взгляда. — Что скажешь на это? А я ведь не просто так уезжал. Жениха тебе сыскал хорошего. Да только как прикажешь теперь перед ним оправдываться за то, что невинной ты должна быть, а оказалось…

— Как будто я в том виновата! — вспылила наконец она, вставая, да отец рукой махнул резко, приказывая снова сесть — и пришлось повиноваться.

— Ты виновата, а кто ж? — сказал он уже спокойнее. — Что с княжичем спуталась. Оттого и беды.

Вышемила только прикусила губу, чтобы тут же не расплакатьс. С сочувствием смотрела на неё матушка, но молчала пока, не вмешивалась, а отец, кажется, готов был в пыль её размолоть за то, что не по её вине-то и случилось.

— Он приедет за мной, — сказала тихо. — Я уверена.

— Вот, коли приедет, там и думать будем. Если не опоздает, — хмыкнул Чтибор. — А пока ты к мысли привыкай о том, что замуж скоро выйдешь. Не позже, чем по осени. Объявится твой княжич или нет, а я попытаюсь Белояра уговорить, чтобы женщиной они тебя взяли в свой род. А жених — Любор скоро и со сватовством приедет. Ты же знаешь его.

Конечно, она знала Любора, сына боярина Истопского — Белояра. Виделись они и в детстве частенько, а после и по юности, случалось. Да только разве она подумать могла, что однажды тот мужем ей стать вознамерится. Отец с договорами такими не слишком-то торопился, всё приглядывался к тем, кто женихом мог стать для дочери молодшей, обручать её раньше времени не хотел. А тут на тебе — за несколько дней всё решил, словно поскорее дело это завершить придумал. Не иначе о том, что с Вышемилой в Велеборске случилось, узнал он раньше её возвращения. Да только разве признается, разве выдаст теперь того, кто всё ему рассказал?

— Думается, меня ты и спрашивать не станешь, хочу ли я, и кому моё сердце отдано? — Вышемила отодвинула от себя миску, где уж остыли свиные почки с горохом и сметаной приготовленные, и снова взор на мать обратила, ожидая хотя бы её понимания.

— Хватит перечить. Коли отец так сказал, так и будет, — приговорила та да не то, что хотелось. — А против рода своего пойдёшь, тебе только хуже станет. Ни люди, ни Боги тебя не поддержат. Встречала я твоего Ледена. Красивый он и сильный воин. Да только… лучше тебе за Любора пойти.

Вышемила больше ничего слушать и не стала. Не успокоил её ровный и спокойный, что неспешный вечерний ветер, голос матери. И строгий взгляд отца не вызывал в душе робости. Наоборот — ещё сильнее наперекор им пойти хотелось. Она встала и, не слушая резких откликов в спину, вышла из трапезной и к себе направилась.

Там она и просидела почти до вечера самого, размышляя, что же дальше ей делать, да как не выйти замуж за того, кто ей вовек не сдался, хоть парнем был и неплохим. Да пока ничего не придумывалось толкового.

От лютой головной боли её спасла только челядинка, что прибежала из небольшой веси Быстрянки, лежащей подле Логоста — почти у стен его. Пришла она из дома старосты Дубовы, с дочкой которого Даринкой она водила давнюю дружбу. Холопка и передала просьбу прийти нынче в беседу к девушкам, повидаться с подругами, надолго оставленными. И, не сказав о том ни Тане, от которой улизнуть удалось, нарочно не предупредив ни отца, ни мать, Вышемила отправилась прочь из детинца, который стенами своими будто раздавить её норовил.

Девушки оказались рады видеть её. Долго они просидели, неспешно вытягивая из куделей нитки. И разговоры всё нынче текли в беседе незамысловатые, но тёплые, от которых словно всё тело отдыхало.

Ночевать Вышемила осталась у Даринки. Солгать пришлось матушке её и отцу, что Чтибор и Ранрид о том знают. Укрылись они в закутке девичьем, лежали обнявшись и говорили ещё долго, пока сон не сморил. Да только о Ледене слова всё как-то и не пришли: не хотелось ни перед кем, даже перед подругой давней, о княжиче остёрском говорить, словно любой мог разрушить неосторожно чаяния о нём.

Но ещё не отступила мутная туманная ночь, не пролились первые лучи светила в окно, как раздался снаружи страшный шум. Проснувшись, Вышемила не сразу поняла, что это. Только через мгновение, сев на лавке и прислушавшись, различила людской гомон. И вдруг полыхнуло вдалеке, словно огонь Перунов, да не холодный, как блик на клинке, а горячий, жаркий — пожар. Загрохотало что-то, послышался посвист лихой и страшный в этой тихой ещё мгновение назад ночи. Словно вздрогнули синие предрассветные сумерки. Вышемила встала, отодвинула волок шире, потревожив еще сонную Дарину — и бросился в хоромину запах гари; голоса и выкрики стали громче.

Где-то занялся уж пожар — и отсветы его оранжевые дотягивались до серёдки веси.

Вскочил первым староста Дубова, оделся скоро, а переполошенным женщинам велел в избе оставаться, не покидать её, коли надобности не будет.

— Косляки? — спросила его жена — Лияна — почти обыденно.

Ведь не первый раз нападают, а особливо после этой зимы. К такому, конечно, не привыкнешь, но что-то со временем в душе словно успокаивается, не вызывает уже той страшной паники, которая терзала поначалу и выметала мигом из головы все мысли, кроме одной: “Что делать?”

Староста прихватил оружие, что было у него: меч ещё дедовский да топор увесистый.

— Они, кто ж ещё.

— Может, уйти всё ж надо? — Вышемила принялась одеваться, не сидеть же в сорочке одной, ожидая неведомо чего.

— Много их нынче, похоже. Вон как шумят. Коль подбираться близко станут, уходите в лес. А пока тут безопаснее. Может, остановим ещё, — Дубова последний раз окинул женщин взглядом и вышел.

Но скоро понятно стало, что изба, её толстые стены не защитят. Лияна начала и вещи кое-какие в узелок собирать. Младшая и помогать ей пыталась, да мешала только больше. А Дарина и вовсе в оцепенение страшное впала. Казалось, и с места её теперь никак не сдвинуть. Ор страшный стоял кругом, лязг, громыхание, словно гроза надвигалась, и казалось, что даже в избу струится уже запах пыли, поднятой копытами лошадей, и крови.

Вышемила и думала, как поступить лучше. Жалела, что так долго они выжидали, время теряли здесь. И страшно было от того, что до детинца теперь не доберёшься: на улицах суматоха и косляки, которые шарили уже по всем избам подряд. Да делать нечего. Если тут оставаться, то ждёт их верная гибель, а то и полон — тут уж не поймёшь, что хуже.

— Уходим, скроемся в лесу, а там переждём, — уговаривала Вышемила подругу.

Да ту словно ужас сковал страшный, пришлось её едва не силой одевать и за руку тащить прочь из избы. Уже и мать её остальных детей собрала: никто здесь оставаться и ждать косляков не собирался. А отец Дарины, как и все способные сражаться мужи, теперь в самой гуще схватки. Хотелось бы думать, что вернётся.

Скоро все они выбрались во двор, огляделись, прислушиваясь к отдалённому, но неизбежно нарастающему шуму. Повела всех за собой Лияна, поддёргивая за руку младшего сына. Уходили тропой знакомой: бывало, случались такие налёты, что тоже укрываться приходилось. И спокойна она была, словно в лес по грибы или ягоды отправилась. Коли все начнут суетиться и от страха, как Даринка неметь, то ничего толкового, конечно, не выйдет.

Вышемила глянула только в сторону Логоста, который, казалось бы, неприступной громадой, стоял вдалеке — будто скала чёрная на фоне светлеющего перед рассветом неба.

— Ох зря ты вчера в гости к нам наведалась, — покачала головой Лияна, посматривая на неё. — Было бы теперь тебе спокойнее за стенами детинца.

— Было бы, — согласилась та. — Может, можно ещё туда добраться? И вы скрылись бы.

Женщина тоже оглянулась на город, головой покачала.

— Далеко слишком. Может, косляки уже там, у стены собрались. Нынче очень их много.

И Вышемила дальше не стала спорить и уговаривать — споры только могут задержать. Скоро миновали околицу, обойдя самую яростную сечу закоулками и заросшими тропками. Издалека видно стало, что занялись уже в веси пожары — со всех сторон: косляки отовсюду сразу налетели, словно вороны. А пока долетит весть до Логоста, пока подоспеют кмети сюда — то и поздно может стать — особливо, если не закрутит их необходимость город защищать, ведь нынче косляки были настроены серьёзнее обычного.

И такая тревога сковала нутро: за отца и матушку, будто они оказались в самой большой опасности, а не Вышемила, которая бежала прочь, чтобы хоть в чаще укрыться. Видела она вдалеке тёмны фигурки и других селян, которые тоже не желали в руки кослякам попасть. Все они двигались в сторону полосы леса, кто поодиночке, кто сбившись гурьбой — и все пропадали в глубокой тени деревьев. Да только не успели ещё и близко подобраться к укрытию, как визги страшные и крики кинулись навстречу — оттуда, где ждало, кажется, спасение. Лияна встала, схватившись за сустугу плаща, не зная, что и делать теперь. Вышемила, продолжая подругу за руку держать, едва в спину её не ткнулась, не успев вовремя остановиться.

Ещё мгновение стояли они, слушая собственное рваное дыхание и тишину, натужную, звенящую, как снова взметнулись высокие женские голоса в отчаянном ужасе — и из леса выехали всадники, да вышли пешие. Тут даже издаля поймёшь, что не свои. Черноголовые, словно смолой облитые, скуластые. Они гнали коней, будто через широкий овраг прыгать собирались. Лияна развернулась и помчалась прочь.

— Скорее, пока не заметили! Спрячемся там, — она указала на негустой островок деревьев чуть в стороне.

Но они не успели. Медленно поднялось над палом широким, что лежал под ногами, Дажьбожье око. Самым краешком, кажется — но бросило косые лучи по траве, по лядине зелёной от всходов. И осветила фигурки бегущих в ужасе женщин так ярко, что косляки тут же загикали, слегка поворачивая в их сторону. Накрыл плотным пологом глухой топот приближающихся всадников.

Их окружили быстро. Вышемила остановилась, поняв, что не прорваться, хоть лесок спасительный был уже совсем близко — всего в нескольких саженях впереди. Даринка взвизгнула, до боли впиваясь пальцами в её руку. Всадники нависли, разглядывая добычу насмешливо и отрывисто переговариваясь на своём языке. Наверное, так и хорошо — не знать его. Но, судя по лицам, говорили они что-то похабное и просматривались всё, решая что-то. А стоило лишь дёрнуться прочь — в просвет между ними — как они сомкнулись плотнее. И закружили неспешно, заставляя женщин жаться друг к другу. Подоспели и пешие скоро, собрались полукругом, обсуждая между собой новых пленниц — это уж можно было понять по тому, как глядели. Лица их приплюснутые будто, казались жёлтыми в рассветных лучах, а в маленьких глазах почти не отражалось света, и потому казались они тёмными, хоть такими и не были. Первый раз Вышемила видела косляков так близко, а надеялась, что такого не случится никогда.

Конец ознакомительного фрагмента.