Жизнь до галактики личинок. Проза

Елена Сомова

Человек – центр Вселенной, его боль и радость, слезы отчаяния и слезы счастья, великолепие подъемов, его взлетов и падений, – всё в руках самого человека. Мир меняется и меняет людей, они становятся другими, непохожими на себя, и расстаются, подобно межпланетным кораблям, без единого вздоха. Но остается луч доброты, который подсвечивает мир изнутри, направляет личность на путь постижения и вечного странствия. Счастье – тот самый путь, на протяжении которого нам светила звезда любви и надежды.

Фотограф Владислав Андреевич Макаров

Автор обложки, иллюстратор Елена Владимировна Сомова

Иллюстратор Дина Ленкович

Фотограф Елена Блюмина

© Елена Сомова, 2023

© Владислав Андреевич Макаров, фотографии, 2023

© Дина Ленкович, иллюстрации, 2023

© Елена Блюмина, фотографии, 2023

ISBN 978-5-4498-6222-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

фото июнь 2022 г.

Была материя

Была материя, состоящая из реальности, порванное небо, расколотый кувшин неиссякаемой влаги земляничного вкуса. Был ветвью расчерченный кусок живого неба из окна, где, казалось бы, меня любил человек. Но время играло полосами, чередование которых, как смена погоды, тревожило понапрасну, оставляя на месте возы и грузы. Так долго совершенство шло сюда, в заглохший крапивой сад мудрых изысканий, что единство превратилось в распад материи, по которой поползли паучки страха от холода привычно одинокого пути. Человек, обманувший мои надежды, испарился из собрания людей, с которыми вообще можно было встречаться, и этой встречей не принести себе боль разочарования. Оставались только истуканы, молчащие духи разочарования и скорби. При смене красок природы духи меняли положение светотени их лиц, и проблески лучей вели по колючкам и терниям.

Протекали реки дождей, проплывали по рекам рыбы и бревна, не ставшие творениями зодчества, люди на теплоходах цеплялись за воздух свежести, чтобы внести в свою жизнь радость осязания. Чайки резкими возгласами говорили о маяке на море, о странах, где живут смуглые люди и собирают арбузы на своих бахчах. А сами птицы жили на летнем причале и мерзли зимой, зарываясь под пристанью в старые балки, утепленные для них людскими одеждами, брошенными от старости и негодности.

Люди тоже стареют, но не все становятся негодными, как одежда. Люди позволяют облекать себя ложью и следуют за ней половину жизни, а потом обучают маленьких основам морали, нарушая этим свои человеческие права на свое счастье, рассказывая, как оно призрачно, вместо того чтобы пуститься в новые приключения с тем, чтобы испытать это счастье снова.

Я ловила ощущения радости, насыщая воздух ароматом душу моющего средства. Я протягивала руку в окно над ванной, которое не было прозрачным от засохших пятен мыла, а в мечтах в это окно должна была быть вставлена мозаика цветного стекла, сделанная мастером. Это была не просто мечта, это была материализация мечты. Витражиста я знала не в прошлой жизни, но если он жив, то сейчас так древен, и вряд ли может взяться за работу, не поручив ее своему ученику. А вся малина была там, в речном путешествии души моей. Недалеко от редакции, куда меня занесла нелегкая работать, протекает Волга, и присутствие реки дает невероятное ощущение ее участия в судьбах людей. Так, выйдя из офиса, я пришла к художнику, будто по линии реки, а он познакомил меня с мастером витражистом, таким глубоким человеком… Этот мастер был носителем духовных ценностей многих поколений, его молодость попадала в центр существования СССР, когда (несмотря на марксистско — ленинские учения и введения запрета на анархию, под которой подразумевались ноосфера, эмплицитный мир, тонкие материи и многое другое, — не видимые объекты человеческого внимания) уже не стало самого запрета, а было привычное принятие жизни под углом градуса СССР. С падением СССР открылись возможности говорить и думать о тайном. Благодаря тому и встретились мы, чтобы поговорить о запретном ранее. И не тогда, а сейчас я поняла, почему в СССР были подвергнуты остракизму понятия, не приемлемые для жизни в обществе строящегося после Великой Отечественной войны государства. Ноосфера, люцида, имплицитные знания — все это уводило сознание человека в далекие от семьи миры, а совершенствование страны СССР осуществлялось в развитии семейственности, в приземленных благах как то рождение детей, их воспитание и хорошее питание семьи, совместный отдых, укрепляющий здоровье, отношения супругов, родителей и детей. Семья — это ответственность, а люди, занимающиеся духовным развитием, увлеченные не семьей, а саморазвитием, не могли стать подражанием для подрастающих поколений, так как не привносили доход в семью для поддержания маленьких. Мечтания человека страны советов ограничивались чердаками, а ноосфера — понятие безграничное, его нельзя ограничить ни подвалом, ни чердаком, ни смотровой башней. Раз предлагается ограничение, значит, предлагается подмена знания подлинного. Неверная трактовка ведет к подмене ценности, а подмена ценностей — это ложь. Питать ложью умы не гуманно по отношению к человеку и его развитию. Самообман — это ложь во имя спасения, а само спасение в свободе, не причиняющей зло другому человеку. Фашисты Великой Отечественной войны, пинающие сапогами в отрубленную голову Олега Кошевого, были свободны в действиях, но эти действия чудовищны, как чудовищна жажда власти и славы. Поднятые из шахты изувеченные тела пионеров — героев стали памятниками фашизму. В глазах изувеченного подростка Олега Кошевого, вставшего вместе с другими пионерами — героями на защиту своей Родины, были осколки от очков мальчика. Сапоги фашистских солдат вдавили очки ребенка в его глазные яблоки, самоутверждаясь, наслаждаясь властью. Эти сапоги были на ногах людей? Людей ли? Садистов можно назвать людьми? А страна, зигующая Гитлеру, видела варвара и умилялась его алканию собственного превосходства, а потом рыдала над своими бабами, над которыми утверждали свое право победители, и орала, что баб страны фашизма обидели, а русские солдаты хотели на грешной земле возместить своих погибших товарищей, а вовсе не отомстить. Трактовать понятия надо точно. И «пихать» в неправильно трактуемое понятие все, что угодно, чему обрадовались обломившиеся на быте и закончившие изучение признанной марксистами «анархии» там же, где и начали изучение, — это отступ от учений, так же безграничных, как ноосфера.

Художественный образ мечтаний земного человека выражался в рисунке мозаики. Я просовывала ладонь в окно и ловила кроху прохлады из жаркой ванной.

Не было материальной основы для такой мозаики, не было художника, способного выразить себя наравне с Микеланджело и оставить свое творение в раме моего окна над ванной, в моей квартире. Был только осадок неприятных столкновений с миром грубых и наглых людей, гребущих к себе все достижения их материального мира с улыбкой отвращения.

«Дайте людям пожить и понять жизнь» — но вместо этого им дают ежедневную пахоту в поту и с призвуками насилия.

Язык, деревенея, переставал ощущать свою ценность. Его стали понимать исключительно в экономическом русле. Ощущения стирались от назойливых смен колорита.

Не было никого, кто мог бы перевернуть мои знания, и заставить реку мыслей вернуться обратно. У истока свежее. Знал, может, торговец эзотерической литературой, обалдевший от ароматических миксов. Ослабленные внешними атрибутами веры, оспаривали ее существование на земле, впитавшей столько крови за правду, что угольки отпылавших сердец переводили на коммерческий язык дневные поступки и помышления, чтобы уронить в него свое свежее и здоровое вещество материальной мысли.

И вдруг явилась не любовь, а преданность. Еще не узнавшей любви, мне навязали принадлежность, от этого оторопь меня брала при мысли о браке. Но хотелось детей, узнать их рождение и их удивление миром, светом, радостью этого мира и чувством блаженства от сострадания человека не самому себе, а слабому. Но получилось так, что слабым оказался сильный, всегда растрачивающий себя, и в этом чувствующий самоцель: в постоянном извещении о себе и своей слабости. Слабость его состояла в поиске самоидентичности, он унифицировал себя же самого своими потребностями в почитании себя. Испить чаши славы уготовано и сильным, но слабых слава разрушает, обнаруживает гнилое дно. И в тот день, когда у меня не было денег на проезд в маршрутке, тот самолюбивый истец борьбы за дополнительную отдельную квартиру в престижном месте, получал зарплату, его жизнь наладилась благодаря тому, что он разрушил мою жизнь. Самые страшные люди на земле — это те, кто рвет когтями землю рядом с тобой, с тем чтобы ты перестал ощущать притяжение.

Его белоснежная мантия была испачкана моей кровью, но смотрящим на него были плотно приделаны линзы, сквозь которые никто не видел ничего и никого, кроме объекта внимания.

— Да мало ли кто может придти к тебе? Может, я двоюродный брат? Что тебе соседи родственники разве?

Соседи оказались ближе родственников, глядя в проворный глазок напротив моей двери и информируя об увиденном кино.

И тогда в моей душе произошел разрыв реальности и действительности. Реальность не могла быть такой жалкой, я же молодая, а действительность не должна быть такой жестокой: мирное же небо над головой. Но не мирным небом довольствовался тот угол мира, куда был засунут мой избранник, как в щель собственной карьеры. С младых ногтей его соседи втирали ему в мозг его принадлежность, и он, отягченный клятвами, жил и гадил на своем пути, вытягивая из меня нити, как из моей скатерти и приспосабливая для себя все, что было моим или могло им стать.

Иногда происходили у нас такие встречи, на которых он убеждался в своей силе с целью подавления меня, а я думала, что это он от любви ко мне является, как снег на голову, и выражает себя довольно примитивно. Наивность — это обратный конец шпаги, который идет в плоть хозяина, потому что рукоять поставлена в обратную сторону, и лезвие режет ладони.

К моменту моего подступа к истукану совести моя жизнь оказалась испещрена воронками отчаянья и несколькими падениями, в которые меня так охотно под нажимом отжившего слоя втирали самые близкие мои существа. Отпочкованные от нежности моей души искорки, кусочки моей радости, они переливались и звали за собой с мир светорождения. День начинался с их голосов или заботы о лучиках моего счастья и надежды. И заканчивался маленьким капризом побыть с ними и почитать им сказку. Сказки в мире этом необходимы для поддержания идиллии бытия, чтобы не так сильно затеняли мир наросты познаний на кровавых струпьях опыта. Эти кровавые струпья мне были обеспечены личностью, размытой своим чудовищным стремлением к недосягаемой величине и погибшей в центре борьбы этой величины с переизбытком стремления догнать искры познания. Догнав эти искры познания, незрелая личность топила их в смраде окружения. Потому и мой опыт затаскивался в тину и погребался там же, уничтоженный тушителями огней сердца. Они запрещали мне гореть, топили в слезах умиления и возвращали к началу, если я доходила до конца. Так путь вечного исступленного хода до той же самой цели, которую они передвигали дальше от меня, был уготован как своеобразная казнь смытой ливнями горной дороги.

В целом, жизнь становилась ристалищем. Состязания и поединки непрерывной своей деятельностью подтачивали силы, забыв сбрызнуть их свежей водой или молодильным соком, и в закрытом замке противоборств возникали по стенам тени случившейся борьбы, транслируя истуканам грозовые раскаты.

На капища были поставлены ложноножки безголовых, которые стали вроде языческих богов после выпрямления извилин под заточками газонокосилок. На местах капищ оказались их боеголовки. Цель жизни в борьбе с жизнью, — так быстро бегали ложноножки безголовых, что затоптали друг друга, и в общей сваре представляли кишащую заповедь «Не убий». Но они убивали и убивали, находя в моем пути новые и новые тропы, отталкивая меня и рвясь кусками обманутой материи в огонь, сжигающий их. И в этой плавильне сгорело мое время. Истерика огненных языков напоминала о страсти, вытоптанной копытами всесильных, лижущих огонь. Они питались моим огнем, загнав свой, арендовав его свалке растущих и исчезающих интересов. Нажравшись, они отваливались на твердые точки опор своих и принимали воздух гигантскими порциями, отнимая его у меня. Так длилось действие их жизни, истребляющей мою жизнь.

Я верила, что настанет солнце, и оно пришло, захватив в плен истуканов и опрокинув их навзничь. Пустыми горелками иссыхали истуканы, некогда возвышенные до небес служителями идолопоклонства. Они так пропитались священными маслами, что лежа на руслах рек и перекрывая их, оставались камнями, сквозь которые не росли цветы и трава. Они стали плодами своей глухоты к моим беззвучным мольбам о мире.

Реки искали и находили новые русла, не всю же землю безгранично застлали гнусные камни убогой славоносной грязи.

В прериях искали священные кошки истуканов углы для ласки, о которые терли свои шеи, предназначенные для рук не погребенных повелителей. Кошки искали меня.

Я пришла к ним, еще опасаясь за свое время, и эти четвероногие слегка внушали мне чувство опасности поначалу, но вскоре я поняла, что они — всего лишь мелкие пушистые комки желаний, не материализованных, и поэтому изнывающих от себя самих.

Тогда мне пришла мысль о несостоятельности моих опасений и предреканий отдаленного истукана, более напоминающего живого человека под стеклом непрерывно бьющих с неба лучей. Сами истуканы своим каменным мозгом не могли помешать мне жить и прекратить мое существование своим внедрением в мою атмосферу. Это их отражение заслоняло ранее свет моих мыслей, текущих через морские пределы в океан. Океан поднимался над холмами навстречу небу. Это символическое слияние и есть мое возрождение.