Солнце из черного камня

Елена Сола

Трудно назвать это произведение реалистичным, хотя оно, конечно, имеет отношение к реальности.События минувших дней прорываются сквозь толщу времени, чтобы восстановить справедливость. Пропавший пять дней назад медбрат Илья Кораблев неожиданно возвращается, утверждая, что попал в провал времени. После возвращения его не покидают призраки, видения и голоса.Сатанисты и портрет Сталина, бессмысленность и тлен, привидение и архивы НКВД.

Глава 4. Трудное решение

Большие серые глаза девушки смотрели прямо на него. Казалось, это не он застал ее за неблаговидным занятием, а она разоблачила любопытного подглядывающего. Федор Ксенофонтович ожидал окрика, а может, и скандала, но Людмила ничем не выдала его присутствия, не попросила закрыть дверь, не подошла и не закрыла ее сама. Она просто стояла и смотрела на него, а он на нее.

Невысокий, худощавый, с жидкими светлыми волосами, которые по мере приближения ко лбу незаметно переходили в лысину, он стоял в коридоре возле приоткрытой двери одноместной палаты повышенной комфортности. В ночное дежурство доктор по обыкновению обходил свое отделение. Шаг у Федора Ксенофонтовича был легкий, неслышный и не нарушал тишину пустых в этот час больничных коридоров. Увидев свет из приоткрытой двери, доктор подошел и заглянул внутрь. Возможно, пациенту стало плохо и могла понадобиться помощь. Но неожиданно он оказался свидетелем неоднозначной ситуации.

Мурдазин Алибекович, особый пациент вверенного ему отделения, сидел в кресле и явно допускал фривольные действия в отношении медсестры. Судя по ситуации, невольным свидетелем которой стал Федор Ксенофонтович, товарищ Магомедов чувствовал себя прекрасно и в помощи не нуждался. Доктору стоило продолжить ночной обход и забыть все, что он увидел и услышал, но как коммунист он не мог не отреагировать.

Медсестра Людмила, несмотря на то что попалась с поличным, смотрела на Федора Ксенофонтовича, не отводя взгляда. Между доктором и Людмилой словно натянулась невидимая нервная струна, готовая лопнуть от любого неосторожного движения. И они оба, словно чувствуя это, не предпринимали никаких действий. Больше всего возмущало доктора Сахарова, что во взгляде Людмилы не было ни тени страха, ни стыда, ни вообще какой-либо эмоции. В ее глазах сквозило холодное безразличие.

Внутри доктора все клокотало от возмущения и страха. Сахаров никак не мог унять дрожь в руках и спрятал их в карманы халата. Он увидел такое, о чем не мог даже подумать. Столярова бросила тень на коллектив, на него. Да как она посмела! Брать деньги с Мурдазина Алибековича! Да она меня в каталажку, в Сибирь хочет упечь! Войти и обнаружить себя перед пациентом Федор Ксенофонтович не мог и потому прикрыл тихо дверь и направился к себе.

Он шел угрюмо, сдвинув брови, полностью погрузившись в свои мысли, когда неизвестно откуда на него выскочил пациент. Нескладный, худой, долговязый настолько, что больничная серая пижама была ему коротка, отчего тонкие худосочные ноги штакетинами торчали из штанин. Волосы, давно не стриженные, уже не напоминали даже подобие прически. Сальными прядями забранные за уши, они торчали оттуда чахлыми кустами в разные стороны. На открытых участках кожи пациента виднелись розовые шелушащиеся пятна различной величины. Вид бедолаги был удручающе безобразным, и осознание несправедливости мира отражалось в его блеклых мутных глазах.

Доктор узнал его и назвал по имени.

— Артем Петрович, вы опять не приняли снотворного?

— Вот они, таблеточки. — Сморщив угодливую гримасу, пациент вытащил из кармана больничной куртки и предъявил Федору Ксенофонтовичу несколько таблеток, скучившихся в середине узкой длинной ладони.

— Плохо, товарищ, таблетки надобно употребить вовнутрь, а не носить в карманах. Как мне вас лечить прикажете?

— Мне нельзя спать, — заговорщически сказал Артем Петрович и приблизился к лицу доктора настолько близко, что тот непроизвольно подался назад.

— Это что же вы, товарищ Павлов, такое говорите? Как это нельзя спать?

— Тихо! — Павлов приложил палец к губам, опасливо оглянулся вокруг, а затем продолжил: — Только вам, доктор, по секрету скажу. Скоро мне дадут задание государственной важности. Они знают, что только я смогу его выполнить. Я преданный член Коммунистической партии. Они вспомнят обо мне. Я точно говорю вам. Скоро, скоро!

Произнося слово «они», пациент отстранялся, многозначительно закатывал глаза вверх и потом вновь приближал лицо к доктору. Федор Ксенофонтович слышал его горячечное, прерывистое дыхание, которое вызывало в нем отвращение и опаску. Он молча взял Павлова под локоть и повел в санузел. Пациент безропотно проследовал с ним к умывальнику, продолжая повторять, как его ценят «они» и что «они» непременно дадут ему важное задание. По настоянию доктора Павлов закинул горсть таблеток в рот и запил водой из-под крана.

— Вот и молодцом, а теперь надо лечь в кровать, таблетки скоро подействуют.

Федор Ксенофонтович знал, что Павлов Артем Петрович уволен из органов НКВД. Доктор догадывался, чем он там занимался и что могло повредить его психику, но старался об этом не думать. Ведь кто-то должен выполнять грязную работу, защищая советскую власть от врагов. Бывшее начальство вклад Павлова в дело строительства коммунизма, несомненно, ценило и даже после его ухода с должности предоставило возможность лечиться в ведомственном госпитале.

На посту Сахаров увидел медсестру Анечку. Анечке было около пятидесяти, но все продолжали звать ее ласково Анечкой за отзывчивый, добрый характер. Анечка приехала в город из маленькой молочно-замшелой уральской деревеньки, где летом роса на высоких травах, а зимой в горах сосновые шишки вперемешку с еловой хвоей на застывшей хрустальной корочке снега. Она еще по-деревенски была небрезглива и работяща, но уже по-городскому привередлива в еде и одежде. Главным же качеством, которое ценил в ней доктор Сахаров, была безоговорочная преданность ему лично.

Доктор наказал Анечке привести после дежурства Столярову в его кабинет. Предупредил, чтобы сделала она это по-тихому, и был уверен, что Анечка выполнит все в точности как он сказал.

За окном первые лучи солнца играли бликами на листьях деревьев, когда Сахаров вернулся в неуютный кабинет. Высокие потолки делали помещение зрительно гораздо меньше, чем оно было на самом деле. Доктор налил воды из графина в граненый стакан и с размаху влил в себя все содержимое. Включил радиоприемник, из которого зазвучала знакомая песня:

Что мечталось и хотелось — все сбывается,

Прямо к солнцу наша смелость пробивается!

Всех разбудим-будим-будим!

Все добудем-будем-будем!

Словно колос наша радость наливается!

За время ночного дежурства Федору Ксенофонтовичу удалось вздремнуть часа три с перерывами. Впереди была дневная смена, и песенка с незамысловатыми словами помогала взбодриться.

После того как Федор Ксенофонтович обнаружил, чем занимается по ночам медсестра, он не переставал придумывать варианты решения ситуации, которые позволили бы избежать скандала и замять инцидент.

Доктор Сахаров ждал Столярову, поглядывая на дверь, и мысленно готовился к разговору. Сначала он хотел поговорить по-отечески. Пристыдить: «Да как тебе не стыдно, как ты могла». Но вспомнил, что не увидел в глазах Людмилы и намека на раскаяние. Напротив, бесстыжий взгляд в упор, говорящий: «Ну и что вы мне теперь сделаете, доктор?»

Надо бы вызвать ее на партком, жестоко растоптать, унизить, выкинуть с позором из госпиталя, чтобы другим неповадно было. Нет, не годится, ведь и он тогда будет виноват. Скажут, утратил бдительность, не выявил вовремя, не предупредил все это безобразие. Партия такого не простит, и товарищ Магомедов будет очень недоволен, если его имя всплывет в связи со скандалом. Решение далось трудно. Уволить без скандала по собственному желанию.

Дверь кабинета отворилась, и, опасливо оглядываясь, внутрь бочком протиснулась Людмила.

— Вызывали? — спросила она, вытаращив глаза на доктора.

Тот, чуть прищурившись, разглядывал вошедшую и не торопился отвечать. Выдерживая паузу, он наслаждался неуверенностью Людмилы, напряженностью в ее молодом гибком теле. Смотрел, как подергиваются ее пересохшие губы. Вот они, те эмоции, которых он ждал. Людмила остановилась посреди кабинета где-то между дверью и столом, за которым сидел Федор Ксенофонтович, и замерла, будто ожидая приговора и понимая, что прощения не будет.

Несмотря на нескрываемое волнение девушки, доктор обнаружил, что чувство вины у медсестры так и не проснулось. Случись все сделать заново, она снова поступила бы так же. Казалось, в данный момент ей хотелось только одного — чтобы все скорее закончилось.

Сахаров за несколько секунд понял, что у нее в голове, и вдруг успокоился. Внутренняя цельность и вместе с тем детская непосредственность привлекала доктора в подчиненной. Его словно магнитом тянуло к Людмиле.

Эй! Эй-эй-эй!

Эй, грянем

Сильнее!

Подтянем

Дружнее!

Всех разбудим-будим-будим!

Все добудем-будем-будем!

Словно колос наша радость на…

Федор Ксенофонтович выключил радиоприемник, и развеселая песня оборвалась на полуслове.

— Ну что, голубушка, — произнес он тихим, но твердым голосом. — То, свидетелем чего я стал сегодня, ни в какие ворота не лезет, так сказать.

Доктор впился в медсестру колючим взглядом, от которого она вся как-то сжалась, словно уменьшилась в размерах, и посмотрела поверх его головы. Федор Ксенофонтович понял, что Людмила смотрит на портрет вождя, висевший у него за спиной. Товарищ Сталин немым свидетелем присутствовал в кабинете и будто слышал и видел ее позор.

Федор Ксенофонтович почувствовал поддержку вождя, встал и, опершись двумя руками на край громоздкого двухтумбового стола, бросил медсестре в лицо:

— Да как ты посмела! Ты же комсомолка, Столярова. В то время, когда вся Советская страна в едином порыве, не жалея сил, строит коммунизм. Когда коммунистическая партия ставит задачи обеспечить советский народ лучшим в мире лечением. Когда от каждого из нас зависит будущее страны, будущее наших детей. Ты! Ты своим аморальным поведением дискредитировала весь наш коллектив. Нам надо раз и навсегда покончить с такими неслыханными, недопустимыми действиями. Да ты хоть понимаешь, что ты натворила?

— Вы неправильно поняли. Вы же сами учили нас угадывать желание пациента… — сказала Людмила, казалось, первое, что пришло в голову. Она будто боялась промолчать, чтобы еще больше не разозлить начальство.

Напускная бравада слетела с нее, и доктор увидел перед собой растерянную запутавшуюся молодую девушку.

Федор Ксенофонтович будто очнулся. И правда, чего это он так разошелся, чай, не на партсобрании. Тут и его вина есть, недоглядел.

— Верно! Мы целиком поддерживаем хорошее отношение к пациентам. Это основная наша задача. В госпитале особые пациенты, и выполнять по мере возможностей их просьбы — это наш долг. Я о деньгах, которые лежат в кармане твоего халата. Выкладывай их на стол.

Людмила достала согнутую пополам рублевую купюру и положила на край стола, не поднимая взгляда на доктора.

— Я не просила. Магомедов сам положил деньги мне в карман.

— За что он тебе заплатил?

— Он меня… Он трогал меня…

Сахаров запнулся, услышав признание, и лишь хватал воздух, глядя на хрупкое тело Людмилы.

— Нужно было вернуть! Да если кто-нибудь… — наконец выдавил он из себя и перешел на грозный шепот: — Ты меня под статью хочешь подвести? Кто об этом знает?

— Простите, простите. Никто не знает.

— Признавайся, кто из пациентов тебе давал деньги? С кем ты еще это… делала?

— Клянусь, больше ни с кем. Товарищу Магомедову это бы не понравилось. — Людмила виновато закусила губу.

— Господи, да это же не простой человек, это же, это же… — Доктор Сахаров последние слова произнес с придыханием, закатив глаза к потолку. Он бухнулся обратно на стул.

— Я ни капельки не оправдываю себя. Я не знаю, как все получилось. Я понимаю, как это выглядит со стороны и как было глупо и неправильно позволять всему произойти. Это моя вина, и я ее не отрицаю… — Голос Людмилы срывался.

Сахаров наблюдал за ней, плотно сжав губы.

— Твоя вина? Конечно, твоя вина. Только ты не подумала, каким несмываемым позором покрыла весь коллектив, какое пятно теперь на всех нас! Вот что прикажешь делать?

Доктор Сахаров замолчал, и в кабинете повисла гнетущая тишина.

— Знаешь, как мы поступим, — спокойным голосом, будто и не кричал минуту назад, сказал он. — Я считаю, что тебе не место в госпитале, Столярова. Садись вот сюда, к столу, и пиши заявление на увольнение по собственному желанию.

— По собственному желанию?

— Что тебя не устраивает? Ты что, хотела, чтобы тебя уволили с волчьим билетом? Уволили по статье за нарушение дисциплины или за вымогательство денег у пациентов? Это не бюрократический произвол, это лучшее, что я могу для тебя сделать. Твое нахождение здесь рискованно. Собирай вещи и сейчас же уходи. А лучше из города уезжай, пока тут все не успокоится и не забудется. И никому ни слова. Поняла?

— Прямо сейчас? — Людмила не совсем понимала, чего от нее хочет доктор.

— Как только выйдешь отсюда! Ни с кем ничего не обсуждай, никому ничего не говори.

Много позже Федор Ксенофонтович вспомнит этот момент и не раз будет ругать себя за то, что остановился возле этой трижды неладной двери. Доктор и подумать не мог, что странным образом незначительные, казалось бы, события могут кардинально и безвозвратно изменить его судьбу и судьбы многих других людей. В тот момент, когда он наблюдал, как Столярова Людмила усердно выводит слова на листе бумаги, он не задумывался, сколько процессов может запустить простое действие или бездействие.

Стоило в ту ночь ему пройти мимо — и события пошли бы совсем иным чередом. Но нет. Провидение не просто так собирает в одном месте в одно время всех действующих лиц. Федор Ксенофонтович считал, что решение об увольнении медсестры закроет все возникшие вопросы, не понимая, что высшая сила привела в движение невидимые пласты, вовлекая новые судьбы в безудержный круговорот. Ни он сам и никто другой не знал, не предполагал, что воздух уже заряжен, искрит и небесный колокол неумолимо отбивает часы, ведущие к развязке.

— Дату какую ставить? Сегодня седьмое августа тысяча девятьсот тридцать пятого года.

— Ставь седьмое августа тысяча девятьсот тридцать пятого года.

* * *

— Илюша, ты смотришь на часы? Ты видел, сколько времени? Укладывайся спать. Тебе нельзя переутомляться, — раздался мамин голос.

Илья словно очнулся. Он обнаружил, что сидит у себя в комнате перед монитором компьютера. На рабочем столе не открыто ни одной программы, и по экрану плавают прозрачные цветные шары. Темнота за окном говорила, что сейчас ночь.

— Все хорошо, мама, — отозвался он. — Не беспокойся, уже все выключаю.

До утра Илья не сомкнул глаз. Он думал, что после выписки из больницы видения прекратятся, но это произошло снова, и ему стало страшно. Видения пугали тем, что возникали спонтанно и абсолютно невозможно было их контролировать.

На этот раз он узнал коридоры, по которым ходил, находясь в трансе, узнал кабинет. Это был госпиталь НКВД, только в прошлом. Он будто находится в двух параллельных реальностях, попеременно перескакивая из одной в другую. Одному ему с этим не справиться.