Волшебный смычок (сборник)

Елена Сибиренко-Ставрояни, 2017

В состав сборника включены как новые, так и лучшие уже видевшие свет произведения Елены Сибиренко-Ставрояни. Их жанровое разнообразие объединяет интерес автора к состоянию человеческой души, её положительным началам, трактуемым порой через непредсказуемые и парадоксальные жизненные ситуации.

Обложка: Оксана Здор

В оформлении обложки использована репродукция картины Сандро Боттичелли Благовещение Честелло. 1489 г. (Уффици, Флоренция).

© Сибиренко-Ставрояни Е. В., 2017

© Художественное оформление. Т. о.о. Станица-Киев, 2017

Манекен

Повесть

Я — манекен.

Меня поставили на последнем этаже в отделе тканей, обернув зелёным крепдешином. Несколько дней я стояла в одиночестве. Пока кто-то из продавцов не сказал — «Он здесь мешает, всё время задеваешь, надо его отсюда убрать». (Я подумала: «Почему — он? Я — она»). С меня смотали ткань, как нитку с катушки, унесли и задвинули в угол. Здесь не было ни продавцов, ни покупателей, ни декораторов. Здесь было много таких, как я.

— Давайте знакомиться. Меня зовут Витаус, — тихо сказал стоящий рядом.

Я растерялась. Я не знала, как меня зовут.

Я сказала ему об этом.

— Вам забыли дать имя. Такое случается. Ничего, вы одна без имени, вас не спутают. У нас две Аи, поэтому мы их называем «Ая светлая» и «Ая тёмная».

— Расскажите мне обо всех.

— Вон там, в противоположном углу, Тати — она у нас первая красавица и подружка Норта. Норт здесь главный. Он стоит этажом ниже, в отделе мужской одежды. Тати очень злится, что она сейчас в углу — она всегда на первом плане. Я слышал, её собираются одеть в вечернее платье. Наряд ещё не готов, поэтому она тут. А это — тётушка Пюшо. Она самая старшая и наводит порядок, когда мы слишком расшумимся. Её собираются переодеть в зимнюю одежду, как и Лали.

— А тебя — во что собираются переодеть? — спросила я.

— Ни во что, — сказал он.

— Почему ты здесь?

— Я бракованный, — помолчав, сказал Витаус. — Я на несколько сантиметров ниже, чем положено.

— Куда положено? — спросила я.

— Ты ещё не очень знаешь язык — ведь тебя недавно сделали. Есть определённые стандарты, ну, нормы — ни больше, ни меньше — и надо в них укладываться. Со мной немного просчитались — сделали меньше, и теперь меня выставляют только в крайних случаях. А в основном, держат про запас.

Я поняла, в чём дело.

— Меня, наверно, тоже держат про запас. Я тоже на несколько сантиметров ниже.

— Ты — другое дело, — грустно сказал Витаус. — Для тебя это, может, даже хорошо, ты женщина.

Я подумала, как хорошо быть женщиной, если даже брак считается удачей.

— И вообще — ты хорошо получилась. Совсем, как живая, — сказал Витаус.

— Что ты такое говоришь? — спросила я. — Я и есть — живая.

— Нет. Нет, ты не живая. Ты — манекен.

Но тогда я ещё не поняла.

— Ладно, — сказала я. — Манекен так манекен.

— А я ничуть не похож на настоящего, — чуть слышно сказал Витаус.

Мне стало так его жаль, что я чуть не расплакалась. Но я не смогла расплакаться. Меня сделали с улыбкой.

Я простояла в углу три дня.

От обеих Ай я узнала обо всех манекенах магазина. Тётушка Пюшо обучала меня манерам, без которых, сказала она, не может ни один приличный манекен. Больше других помог освоиться Витаус. Тати не снисходила до разговоров со мной. Когда её унесли, Витаус сказал:

— Платье готово. Значит, сегодня ночью будет бал.

— Бал?

— Время от времени мы устраиваем балы. Всем командует Норт. Он — самый главный.

— Почему?

— Он самый высокий. Его сделали на несколько сантиметров выше, чем положено.

— Выходит, он тоже бракованный.

— Ну что ты, какой же он бракованный.

— Бракованный, только в другую сторону.

— Ты недавно родилась и ещё не всё понимаешь, — сказал Витаус. — Норт — самый главный. Быть его подружкой — большая удача. Сейчас она выпала Тати. Тати хочет покрасоваться на балу в новом платье. Поэтому Норт перенёс Рождество.

— Разве можно его перенести?

— Норт всё может, если захочет. Мы будем праздновать Рождество, когда Тати будет готова его праздновать.

Тати долго не была готова. Витаус сказал, что её одели в голубое шёлковое, а она хочет сиреневое атласное, она его видела; придётся подождать.

Тётушка Пюшо возмутилась — если каждый начнёт так фокусничать, сказала она, мы будем праздновать Рождество на Пасху. Во времена её молодости девушки себе такого не позволяли. И Норт — тоже хорош, прибавила она потише, слушается Тати во всём.

Не знаю, сколько бы я простояла в углу, если бы дела в магазине не пошли хуже и хуже. Кто-то придумал организовать платную выставку нижнего грязного белья.

— Неплохая идея, — согласился директор магазина. — Такого ещё не было. Это привлечёт внимание покупателей.

— Только надо его привлечь, — сказал товаровед.

— Только как, — сказал старший продавец.

— Плакаты надоели, — сказал младший продавец.

— Может — рекламный ролик? — сказал ведущий продавец.

— Может — вещи? — сказал ведомый продавец.

Директор посмотрел на нас и сказал:

— Надо покопаться в этих отбросах, что-нибудь выудить и доставить. Это может привлечь.

— Только не мужчину, — сказал старший продавец. — Это может привлечь не всех, а некоторых — отпугнуть.

— Конечно, женщину, — сказал директор. — Хорошо бы что-нибудь нестандартное. Пусть небезупречное, но необычное.

Замдиректора подошла к нам и стала разглядывать и поворачивать к директору то одной стороной, то другой.

— Не то… Не то… Не годится… И это не то… — говорил директор.

— А ну-ка, стоп! — вдруг сказал он. — Вот это, кажется, то, что нужно.

Замдиректора держала в руках меня. Все подошли и стали разглядывать, поворачивая меня вокруг моей оси и переворачивая вниз головой. Я крикнула, чтоб они перестали, но они не слышали. Я вырывалась, но они не чувствовали. Я заплакала.

— У неё хорошая улыбка, — сказал директор. — Несимметрично, зато нестандартно.

— С ней просчитались, то ли на входе, то ли на выходе, — сказал ведущий продавец. — Видите, она немножко меньше.

— Зато здесь у неё немножко больше, — сказал ведомый продавец.

— Мы поставим её на первом этаже у входа на выставку, — сказал директор. — Мы заставим их раскошелиться.

Они ушли, шумно обсуждая. Витаус протянул мне носовой платок.

— Вот что значит — живые люди, — возмутилась тётушка Пюшо. — И они ещё воображают себя лучше нас.

— Не расстраивайся, — сказали в один голос обе Аи.

— Это большая удача. Вот так сразу — на выставку, — сказала Ая светлая.

— Ты могла полжизни простоять в углу, — сказала Ая тёмная.

— Я не хочу! Я никуда не пойду! — крикнула я.

— Кто тебя спрашивает, — сказала Лали.

— Теперь ты поняла, что ты манекен? — спросил Витаус.

* * *

Всё оказалось не так страшно (а может, я сумела настроить себя, пока они устраивали выставку). Плохо только, что к концу дня у меня немели руки и ноги — одну руку мне изогнули и завели за спину, вторую — подняли, голову — запрокинули и поставили меня на носки. И ещё — было холодно: всё время хлопала входная дверь — посетителей приходило много.

Постепенно я освоилась. Настолько, что Витаус передал мне слова тётушки Пюшо — я веду себя просто возмутительно. Конечно, они захотели — и поставили, тут уж ничего не попишешь. Но можно стоять тихо и скромно.

— Передай ей, что она сама говорила — нужно не гнушаться никакой работой и выполнять её как можно лучше. Я это и делаю.

Директор без устали хвалил того, кому пришла идея выставить меня, и того, кто со мной немножко просчитался.

Возмущение тётушки Пюшо меня вдохновило. Я подтянулась на носках и вытянула руку как можно выше. Ещё полчаса — и магазин закроется. Можно отдохнуть. Я уставилась на стеклянную входную дверь. За ней весело плясали снежинки.

От распахнутой двери потянуло холодом.

Он пропускал в дверь свою спутницу, а она стряхивала в двери с зонта снег и складывала зонт. Стряхивала и складывала. Стряхивала. И складывала. Я заледенела — снаружи и изнутри.

Они, наконец, вошли.

Мне стало так жарко, как будто рядом развели костёр.

Мне захотелось сейчас же уйти со своего места или хотя бы одеться.

Он слушал её довольно рассеянно. Они купили билеты и прошли на выставку. Вскоре они ушли. Уходя, он обернулся и невидяще скользнул взглядом вокруг.

Я еле дождалась закрытия.

Собираясь домой, продавцы переговаривались. Я узнала, что выставку хотят пополнить новыми экспонатами, отвести под неё весь первый этаж, а меня поставить у входа в магазин, почти в дверях.

«Она сыграет роль хозяйки, встречающей гостей на пороге».

Я не чувствовала себя пригодной для этой роли.

Когда магазин обезлюдел, я слезла со своего пьедестала и побрела на поиски Витауса. Я встретила его у лифта.

— Чего ты такая грустная, — сказал он. — Норт на сегодня назначил бал — Тати получила сиреневое платье. Времени на подготовку в обрез, лучше бы завтра, но Тати боится, что до завтра помнутся кружева. Иди скорей помогать в актовый зал. Нет, лучше не надо, отдохни, у тебя такой усталый вид. Я скажу тётушке Пюшо, что не нашёл тебя. А ты спрячься в мастерской декораторов. Никому не придёт в голову искать тебя там. Только не заглядывай в библиотеку — Норт повадился туда читать спортивные новости. И в парикмахерскую — там на Тати наводят красоту. Все с ног сбились — нигде нет нужного оттенка сиреневого лака для ногтей… Ладно, я пойду, мне ещё нужно отыскать обеих Ай. Они, наверно, проверяют у себя наличие радиоактивных изотопов. Все сотрудники магазина могут бесплатно обследоваться, ты тоже можешь. Идём, я провожу тебя в мастерскую.

Я вошла в маленькую комнатку старшего декоратора и села за стол. Я очень устала. Мне не хотелось бала. Мне не хотелось стоять в дверях на первом этаже.

* * *

Витаус позвал меня, когда приготовления были окончены.

— Идём скорей, уже начинают.

На бал пришли все, кроме тех, кто стоял в центральной витрине.

«Они будут выходить по очереди, — объяснил мне Витаус, — чтоб не было заметно».

— Еле дождались тебя! — напустилась на меня тётушка Пюшо. — Где ты пропадала? Почему ты не одета?

— Мне нечего надеть, — сказала я.

— Я ещё не встречала такую, которой было бы что надеть. Надень то, что есть, ничего, если в нём тебя уже видели.

— Но ведь у неё действительно ничего нет, — сказал Витаус.

— Ах, да, — вспомнила она. — Ну ничего, иди так. Если ты стоишь в таком виде на виду у всей публики целыми днями, то среди своих и подавно можно.

Меня внесло в зал. Витаус затерялся. Я очутилась рядом с Лали. Она раздражённо отпихивалась руками и ногами.

— Терпеть не могу эти балы, — сказала она. — Но ничего не поделаешь — Норт велел явиться всем обязательно.

— А что ты любишь? — спросила я.

— Свободное время я провожу в вычислительном центре. Я сама там во всём разобралась.

Я один раз зашла в вычислительный центр — не представляю, как можно в этом разобраться. Даже с чьей-то помощью.

— Ты большая умница, Лали, — сказала я. — Лучше бы тебе родиться…

— Конечно, я брала книги и журналы в библиотеке. Ты б видела, что там наворочали тупицы, которые работают днём. Я как-то слыхала их разговорчики, когда меня забыли в туалете. Они ни черта не соображают. Это им бы демонстрировать «элегантный деловой костюм для женщины средних лет», а не за монитором сидеть. Скорей бы закончилось, может, до утра ещё будет время, если бал не затянется.

А мне понравилось. Я стояла за колонной и любовалась кружащимися, как снежинки в вихре, парами. Тати была очень красива. Я ещё не видела такой красавицы. Она не уходила из центра зала, танцуя то с одним, то с другим. (Норт не танцевал). Чтоб получше рассмотреть её, я выглянула из-за колонны. Кто-то выглянул из-за соседней. Я обернулась, но никого уже не было. Я быстро пересекла зал и встала за цветочными кадками. Бал продолжался, по-прежнему играла музыка, проносились пары, но настроение у меня испортилось. Я вышла в коридор и спустилась на первый этаж в подсобку, где тётушка Пюшо заканчивала приготовления к ужину.

— Опять эти негодницы убежали проверяться. Думают, если они узнают, что больны, им станет легче жить. А мясо не доварили, — возмущённо сказала она, ткнув вилкой. — А то мясо, что сварила я, нарезали вдоль волокон. Что теперь делать с этим крошевом? На бутерброды намазать? так насыпать?.. Ладно, что-нибудь придумаем. Бери нож, помогай мне. Тати совсем свихнулась. Без устриц ей и праздник не в праздник. Деликатесов и так полно. Ты не той стороной режешь. А Норта в последнюю минуту послала разыскивать лак для ногтей. Во времена моей молодости… Зачем ты искромсала масло?

— А где сейчас Норт? — спросила я.

— Он всё время в зале. Неужто не приметила? Красивый мужчина. — (Наши представления о красоте не совпадали). — Не отходит от Тати. Иди, позови обеих Ай, от тебя никакого толку.

Я поднялась наверх и встретила Витауса. Он нёс корзину с бутылками. Он отвёл меня в сторону.

— Норт положил на тебя глаз, — сказал он грустно. — Я случайно услышал — Норт хочет, чтоб ты была его подружкой. Вместо Тати. Она ему надоела. Тати ещё не знает, но уже страшно на тебя зла. Остерегайся её.

— Я не хочу быть подружкой Норта, — сказала я.

* * *

Выставка экспонировалась последний день. Через неделю её должны были открыть вновь, пополнив новыми экспонатами.

Сегодня посетителей было особенно много. Я слышала их разговоры. Их жизнь ничем не походила на нашу. Гораздо, гораздо интереснее. Они могли, что угодно делать, куда угодно ходить, никто не мог их заставить явиться на бал, они одевались во что хотели и принимали какие угодно позы. Как им повезло, что они не родились манекенами. Мне до слёз стало обидно за себя. Завтра меня отнесут в угол, где я проторчу неделю; хорошо ещё, если не поставят лицом к стене — тогда вообще ничего, кроме неё, не увидишь. Затем, если не передумают, — опять стой на выставке в той позе, какую они для тебя изберут. А потом? В лучшем случае, поставят в одну из секций, в худшем — опять в угол. Можно всю жизнь простоять в углу лицом к стене и ничего не увидеть. Угораздило меня попасть в манекены. Вернее — им родиться.

Когда продавцы разошлись, я уселась прямо на пол. Вскоре пришел Витаус.

— Завтра демонтаж, — сказала я. — Они тут все уши мне прожужжали, какой сногсшибательный успех, а ещё больший — впереди. Когда вывесят новые экспонаты, а меня поставят в дверях. Представляешь? Сейчас зима, я же замёрзну и простужусь. Но какое им дело? Завтра меня, наверно, отнесут наверх.

— На завтра Норт назначил бал — будет выбирать себе новую подружку. Тати поставили в центральную витрину из-за её сиреневого платья — такой фасон сейчас в моде. Она рвёт и мечет, что ей теперь не удастся всю ночь напролёт танцевать на балах, а ещё пуще — что Норт дал ей отставку. А тебя она хочет…

— Я-то при чём?

— Все думают, что Норт выберет своей подружкой тебя. Вон он идёт!

— Спрячемся, Витаус, — попросила я.

Мы едва успели встать на подоконник за пыльную штору, как вошёл Норт в сопровождении дружков. Все были в чёрных смокингах, шляпах, перчатках и с тросточками в руках. Я видела их сквозь дырку в шторе. Я подумала, что Тати — очень храбрая, если выдержала с Нортом так долго.

Они светили фонариками по углам, заглядывали под кассы, одёргивали занавески примерочных, шарили под прилавками. К счастью, никому не пришло в голову поискать за шторой, а свет они не включали — он был подключён к сигнализации.

Норт встал у окна, где спрятались мы, и тихим леденящим голосом отдавал приказания. Фонариком он указывал, где ещё поискать.

— Не могла же она провалиться сквозь землю, — повторял он.

Он стоял так близко — я могла коснуться рукой его чёрной шляпы.

Что-то стучало у меня внутри, наверно, какой-то механизм.

Не знаю, сколько мы простояли после того, как их голоса смолкли.

Витаус первым выглянул из-за шторы.

— Можешь выходить, — сказал он. — Ушли.

Прежде чем спрыгнуть с подоконника, я глянула вниз, на улицу. Там ходили люди. «Счастливые. Идут, куда хотят. И никто им не указ. И никакой Норт не страшен». Я бы согласилась прожить одну неделю, но живой. А потом — пусть бы меня выбросили на свалку.

— Витаус, — сказала я. — Витаус…

— Что? — спросил он.

— Витаус, я не хочу на бал, я не хочу на выставку.

— Я ничем не могу тебе помочь, — сказал он.

— Можешь, — сказала я. — Помоги мне убежать отсюда. Я здесь не могу больше.

— Что ты! — воскликнул Витаус. — Отсюда нельзя убежать.

— Можно, — сказала я. — Можно. Просто никто не пробовал.

— Что ты… — сказал Витаус.

— Витаус, помоги мне, — сказала я. — Мне больше некого просить, а самой мне не выбраться. От тебя много не нужно — ты только встань вместо меня, в той же позе, чтоб они не заметили, что меня нет.

— Ты что — они же сразу увидят, что это не ты.

— Не увидят, — сказала я. — Они же никогда не смотрят, а если и смотрят, то не видят. Они привыкли, что на этом месте кто-то стоит на носках с задранной головой и поднятой рукой. Если будет пусто, они всполошатся. А так… Им всё равно, кто стоит. Лишь бы стоял кто-нибудь.

— Но я же мужчина, а ты женщина.

— На это никто не обращает внимания.

— Ты не сможешь отсюда выйти ночью — сразу сработает сигнализация.

— Я и не буду выходить ночью. Я оденусь и спрячусь на первом этаже в примерочной, ближайшей к выходу. Когда магазин откроют и появятся покупатели, я смешаюсь с толпой и выйду на улицу. Главное, чтоб до того, как откроют магазин, не заметили, что меня нет на привычном месте.

Витаус согласился.

— Скажешь нашим, что продавцы сами перепутали — поставили тебя вместо меня, а про меня забыли, и я убежала. Пусть не сердятся. А если что — вали на меня, всё равно меня уже нет.

— Не будет, — поправил Витаус. — Не будет в магазине.

Витаус сходил на разведку и сказал, что Норт с дружками лежат с газетами и пивом в красном уголке перед телевизором. Теперь они до утра не сдвинутся. Тати потихоньку обрывает кружева на своём платье, чтоб её убрали из центральной витрины. Лали за компьютером. Тётушка Пюшо рассказывает поучительные истории из жизни манекенов. Аи проверяют… Словом, всё, как обычно.

— Собирайся, — сказал Витаус.

Я выбрала одежду, чтоб не бросалась в глаза. Попросила Витауса сбегать в библиотеку за книжкой «О чём должна знать каждая приличная женщина» (давно её углядела, всё руки не доходили, да я и не думала, что она мне понадобится). В кожгалантерее взяла сумочку и сложила в неё разную мелочь. Я решила, что не разорю их. Я им принесла такую прибыль — могу взять чуть-чуть из своей доли.

Я накинула пальто.

— Стой! — крикнул Витаус. — Ещё не все. Тебе понадобятся деньги. Норт посылал меня за пивом. Вот, возьми, Норт не проверяет сдачу — он не умеет считать.

Мы спустились вниз. Я подошла к примерочной.

— Мне будет очень грустно без тебя, — сказал Витаус.

— Неужели тебе было бы веселей, если б я была подружкой Норта.

— Но ты же к нам ещё вернешься? — спросил Витаус. «Если уж я отсюда вырвусь, то ни за что сюда не вернусь». Я сказала:

— Мне кажется, мы ещё увидимся, Витаус.

Всё получилось, как я задумала. Когда массы, напиравшие снаружи на дверь, ввалились внутрь, я выскользнула за двери. Я была на свободе.

* * *

С неба срывались редкие снежинки. Было хмуро и пасмурно, а мне хотелось хохотать во всё горло. Здорово я их обставила (даром, что без мозгов) — и людей, и Норта с дружками.

Я шла, глазея по сторонам. Это я видела раньше только из окна. А это совсем другое.

Счастливые все вокруг, какие они счастливые. И даже не понимают этого. Теперь и я — счастливая.

Для начала (коль я хотела, чтоб меня принимали за живую), надо было почитать книжку и усвоить их манеры.

Я очень обрадовалась, что я — манекен.

Всё это было ничуть не проще компьютеров. Оказалось, что у живых женщин тоже много проблем, о которых я даже не подозревала. Им постоянно по нескольку раз в день нужно много чего делать с лицом — распаривать, втирать, намазывать тонким или толстым слоем, а после — посыпать сверху. В книжке даже обучали ходить и улыбаться. Я порадовалась, что мне нарисовали улыбку и не надо учиться, и втирать, и посыпать тоже не надо. Я всегда буду такая. Да я бы и не смогла всему обучиться.

Конечно, живые умнее меня. У манекена много преимуществ, но сердца и мозгов у меня нет. Но, может, это и есть мои самые большие достоинства.

* * *

Я истратила почти все деньги, которые дал мне Витаус. В основном, на еду. Оказалось, на ходьбу и разговор уходит много сил. Особенно на слова. Поначалу каждое слово давалось мне с трудом, да и после не так легко.

Зажглись фонари. Я продрогла до костей.

В магазине сейчас начали готовиться к балу. Я чуть не пожалела, что убежала. Но вспомнила Норта и приободрилась.

Чтоб согреться, я зашла в фирменный магазин одежды. Повсюду стояли манекены. Они меня не узнавали. Для них я была человеком.

Я подумала о Витаусе — всё ли обошлось? поверили ему? Жаль, что его нет рядом.

Рядом громко заплакал ребёнок. Я обернулась.

— Пошли, негодница, хватит здесь стоять, — сказала женщина (я обратила внимание на её пышные волосы) и начала отдирать пальчики от прилавка.

Если б у меня были мозги, я б прошла мимо. Я сказала:

— Я слышала, в соседнем отделе — крем. Морщины разглаживает, как утюгом. Если хотите, я побуду с ребёнком, вы успеете.

Женщина сказала:

— Ники, стой здесь, негодница, и не смей отходить от прилавка. Даже если тётя будет угощать конфетами и звать покататься на качелях. Поняла, что я сказала? Я сейчас.

Она вернулась разочарованная.

— Крем был, но мне не досталось. А вы мило поладили, я смотрю. Пойдём, Ники, мы опаздываем. Ко мне в девять придут, а домработницы нет.

— Пусть и она пойдет с нами, — сказала девочка.

— Что ж… — женщина подумала. — Если нам по пути… А вам куда? — спросила она меня.

Я сочинила какую-то историю.

— Послушайте, милочка, — сказала она. — Если вам некуда идти, может, пойдёте со мной? Поможете мне, у меня сегодня гости, домработница взяла выходной, а одной мне не управиться.

Я согласилась.

Я постаралась сделать всё как можно лучше и как можно быстрее. У неё дома было гораздо красивее и наряднее, чем в магазине. Я не могла наглядеться. Гости тоже были очень милыми, правда, я видела их мельком — я входила к ним в комнату, только чтобы унести грязную посуду и принести новую порцию еды.

Вечером я уложила девочку спать. Мне никто ничего не говорил на этот счёт, но я знала, что люди ночью спят.

— Ты у нас останешься? — спросила Ники.

— Не знаю, — сказала я.

— Оставайся. Я очень хочу. Если бы мама разрешила…

Хозяйка легла спать под утро. Она велела мне домыть посуду, а потом постелить себе на диване в гостиной. Я в точности всё исполнила. Хотя в сне не нуждалась. Остаток ночи я пролежала с открытыми глазами.

Утром я приготовила завтрак и разбудила Ники.

Когда мы играли в детской, вошла хозяйка. Она была заспана, неодета, непричёсана и выглядела совсем не так, как вчера.

— Я вижу, вы славно поладили, — сказала она, зевая. — Слушайте, милочка, почему бы вам не остаться? Будете присматривать за ней, от нас недавно ушла воспитательница. Вернее, нам пришлось с ней расстаться. Будете вместо неё.

Лучшего я и желать не могла: жить среди людей их удивительной жизнью, совсем не похожей на нашу — тусклую, ночную, подчинённую. Но разве могла я — манекен — быть с живой девочкой? У меня нет ни чувств, ни мыслей, ни души, ни знаний. Я сказала об этом хозяйке, оставшись с ней наедине. Хотя мне очень не хотелось говорить, что я — манекен.

— Ах, какие глупости вы говорите, — воскликнула она. — Вам только и воспитывать детей. Вы никогда не выйдете из себя, не прикрикнете, не шлёпнете под горячую руку и вам не взбредёт на ум опробовать на ней очередную систему воспитания или провести педагогический эксперимент. Ах, как мне повезло! О лучшем я и мечтать не могла. Ну, всё, милочка, одевайте её, идите гулять, а я побежала…

По вторникам, четвергам и субботам хозяйка ездила в гости. По средам и пятницам принимала у себя. Я помогала ей не только на кухне. Перед приходом гостей она была возбуждена и словоохотлива больше обычного.

— Как тебе моё новое платье? Правда, мне очень идёт этот цвет? Эта безмозглая толстушка лопнет от зависти, когда увидит меня в нём.

— О ком вы? — спросила я.

Хозяйка назвала имя.

— Вы же называете её украшением всей компании, — сказала я, — и говорите всем, что она вам как сестра. И она тоже так говорит.

— Какая ты дурочка. Она меня тоже не выносит. Нельзя же всё принимать за чистую монету. Я хочу сказать — не всё так, как ты слышишь.

— Я не поняла, — сказала я.

— Потом поймёшь, давай скорей мой парик.

(Её пышные волосы оказались искусственными).

Она надела парик, застегнула грацию и стала накладывать грим.

— Ни один не принёс помаду нужного оттенка. А я ведь просила. Разогнать их, что ли, к чертям, — сказала она о любовниках.

— Разгоните, — сказала я. — У вас муж хороший. И красивый.

— Ах, милочка. Ты бы посмотрела на него, когда он вынет изо рта челюсти, снимет с живота бандаж, а с головы накладку. Ты бы от ужаса всю ночь не сомкнула глаз.

— А любовники — тоже в бандажах и с накладками? — спросила я.

— Не упрощай жизнь, милочка. Не только же внешняя красота. Ум, чувство, тело — всё нужно. Я выбрала троих — каждый виртуоз в своей области.

— А зачем вам четвёртый — муж?

— Но он же отец ребёнка. Да и молотком кто-то должен стучать в доме, и деньги в него приносить. Ах, я заболталась… Когда будешь сегодня убирать грязную посуду, обрати внимание на тощую девицу в зелёном платье и прыщах, замазанных пудрой, — мою племянницу. Она недавно делала операцию, теперь у неё силиконовая грудь. Давай присмотримся. Если хорошо, может, и себе так сделать?

Когда я в этот раз, собирая грязные тарелки, подходила к какой-нибудь женщине, в голове вертелось: «А у неё тоже из силикона?»

* * *

Я начала сильно уставать от хозяйкиных приёмов. Мне нравилось быть с её дочкой. Способность иметь живых детей не подлежала разочарованию. Но что бы было с моим ребёнком, родись он тоже манекеном, — зачем? Потом я думала: «Пусть бы он был, а там было бы видно. Пусть бы только он был». Как-то мы гуляли с Ники на бульваре — я завязала ей два больших белых банта и надела набекрень белый берет — все оборачивались нам вслед.

«Я её украду».

Я придумала план: просто и надёжно — как мой побег из магазина.

Два билета на ночной проходящий поезд лежали за подкладкой моей сумочки. Я подумывала, что взять из вещей, когда ко мне вошла хозяйка.

— Я не могу тебе заплатить на этой неделе.

Она всегда платила нерегулярно.

— Я уплатила чужие долги и теперь сама всем должна. Я ухожу — на выставке демонстрация коллагеновых губ и платиновых зубов. Интересно, как бы это смотрелось на мне?.. Проверь, как Ники играет гаммы — у неё завтра музыка. А со следующей недели — французский. Ты же понимаешь, для девочки нашего круга она должна….

«Музыка, — подумала я — … французский. Я не могу ей дать ничего. И никакого круга не будет».

Ники позвала меня поиграть. Я пришла, но голова у меня разболелась, и вскоре я спустилась к себе.

Чтобы отвлечься, я взяла вечернюю газету и начала просматривать.

«Разыскивается беглый манекен», — прочла я на первой странице.

В дверь тихонько постучали.

Я сунула газету в сумку, на цыпочках подошла к двери, глянула в замочную скважину и открыла дверь.

— Что случилось, Ники? Почему ты плачешь?

— Уходи отсюда, убегай скорей… Мама прочитала объявление в газете и хочет вернуть тебя в магазин. Я только что слышала, как она туда звонила. Беги! Она ушла — не хочет быть дома, когда за тобой придут. Мама хочет увидеть свой портрет на выставке. Они написали, что напишут портрет того, кто сообщит, и поместят его на Выставке Знаменитостей. Ещё и деньги, но для мамы не это…

Ники всхлипнула. Вынула что-то из кармана халатика.

— Беги. Вот деньги — тебе хватит на билет. Кажется, есть ночной поезд. Бери, это из моей копилки, это не мамины. Садись на такси, поезжай на вокзал и сразу уезжай.

Она разрыдалась.

Вокруг помутнело, словно у меня перед глазами появилось толстое стекло, которое всё исказило.

— Не плачь, — сказала я Ники, обняла её и расцеловала.

— Ты тоже не плачь, — сказала Ники.

— Я не умею плакать, — сказала я.

— Как жаль, что ты не человек, — сказала Ники, утерев слёзы.

Один из билетов, спрятанных за подкладку сумки, мне пригодился.

В купе я ехала одна.

* * *

Поезд прибыл на конечную станцию ранним утром.

Я дождалась, пока открылось привокзальное кафе, и села за столик. Столик стоял у окна. Окно выходило на реку.

Пляж был безлюден. Река сверкала на солнце тёмными и светлыми полосами — дух захватывало. Как должно это впечатлять живых, если даже меня задело. Я и о еде забыла. (На минутку). Посмотрела вокруг. Живые быстро жевали, глотали, плевали, бросали и уходили. Конечно, они это видят каждый день, они же не торчали, сколько я, в четырёх стенах.

Когда я уходила, опять посмотрела в окно. По пляжу ходила женщина в белом халате и выбирала из урн бутылки. Неподалёку от воды мужчина раскладывал мольберт.

Я расплатилась (у меня почти ничего не осталось) и вышла.

На сдачу я купила газету и раскрыла её на странице, где было напечатано «Требуются на работу». Требовались судомойки и уборщицы. А ничего другого я и не умела.

— Вам нужна уборщица? — спросила я.

— Нужна, — ответил директор.

— Я хочу у вас убирать.

— Вы? — Он рассмеялся. — Посмотрите на себя в зеркало. Нам такие уборщицы не нужны.

Судомойкой меня тоже не взяли.

«А вдруг они распознали, что я — манекен?»

Ночь я провела на вокзале в комнате матери и ребёнка. (Я подумала о Ники, и перед глазами опять стало расплываться).

Я внимательно наблюдала за людьми, чтобы всё делать точь-в-точь, как они, и ничем от них не отличаться. Я смотрела, а потом обнаружила, что лежу головой на чьём-то боку и щека болит от впившейся пуговицы. Я не помнила, что было перед этим. Неужели я заснула? Я поморгала глазами, села поудобнее, достала зеркальце и начала отрабатывать мимику. Ничего не получалось. Проклятая улыбка как приклеилась.

«Всё-таки у манекена свои преимущества». Глядя на мою физиономию, никто не подумает, что я просидела всю ночь на вокзале и, кажется, согласилась бы вернуть саму себя в магазин за вознаграждение в виде чашки чая и бутерброда.

* * *

Я обошла все адреса, указанные в объявлениях, и пошла не по объявлениям, а просто так.

Я немного заблудилась и забрела в какой-то сад. Мне повезло — я нарвала яблок. Они были такие кислые, что у живых скулы бы свело. А мне было сладко.

Вечерело. Пора возвращаться на вокзал — ночевать. Проходя в темноте мимо кафе, я вспомнила, какой вид открывался из окна утром: река, пляж…

Идея! Достойная живого. Я тоже могу, как та женщина в белом халате, пойти на пляж, собрать бутылки, сдать их, а на эти деньги купить еду.

Утром я перешла по мосту на другой берег и очутилась на пляже. Женщины в белом не было, но художник, как и вчера, сидел за мольбертом.

Солнце только начало всходить. Серое небо трескалось розовыми ручейками.

Вдалеке, возле лежака, валялась бутылка. Я пошла за ней. Подняла. Походила между лежаками.

Бутылок больше не было.

Возвращаясь, я замедлила шаг. Мне так хотелось взглянуть — что на мольберте и кто за ним. Я ни разу не видела живых художников. Тем более за работой.

Я подошла на цыпочках, остановилась. На холсте было точно, как в жизни. Как чудесно уметь так.

— Не люблю, когда стоят за спиной. Встаньте рядом, — сказал тот, кто сидел за мольбертом.

Я хотела подойти, но не могла двинуться с места.

— Я же говорю — встаньте рядом, — сказал он и обернулся.

Я узнала его раньше, чем он обернулся — точно так же он обернулся, уходя с выставки.

— Мне нужно, чтоб вы мне позировали, — сказал он после паузы. — Вы согласны?

«Могу ли я — манекен — позировать художнику?»

Я вошла в его мастерскую.

— Я передумал, — сказал он. — Я не буду влеплять вас в эту обойму лиц. Для этого я найду что-нибудь другое. Я хочу сделать ваш портрет. Даже не ваш. Это будет портрет материализованной одухотворённости.

Я так растерялась, что не нашлась, что сказать.

Он усадил меня возле окна в позе, показавшейся мне неестественной. Она утомляла. К концу сеанса я не чувствовала ни рук, ни спины. Ещё больше мучило то, что я его обманываю.

— Я — не та, за кого вы меня принимаете, — сказала я и словно окунулась с головой в ледяную воду.

— Я никого ни за кого не принимаю, — сказал он. — Мне важно, кого я вижу. Понятно?

— Нет, — сказала я. — То есть да.

— Так «да» или «нет»? — спросил он.

— Я не человек, — сказала я.

— А кто же?

— Я — манекен.^[1]

Хорошо, что у меня не было сердца, а то бы оно разорвалось. И его бы опять не было.

Я встала. Сейчас он меня выгонит. Лучше уйти самой.

— Чепуха, — сказал он. — Важно не на что я смотрю, а что я вижу. Я уже вижу свою картину. Она займёт первое место на конкурсе «Одухотворённость». Я обязательно должен занять первое место. Тогда я смогу не гнать халтуру ради заработка, а… Сядь и не мешай мне работать. Ещё немного, и на сегодня хватит. Оплата в конце каждого сеанса.

Когда мы вышли из мастерской, он сказал:

— Странно…

— Что — странно? — спросила я.

— Как будто я тебя где-то видел.

«На выставке грязного нижнего белья», — подумала я. Я сказала:

— Вы ошиблись.

— Нет, — сказал он. — Я — художник. Я помню лица. Я не мог ошибиться.

— Может, случайно встречались в городе, — сказала я.

Он пожал плечами.

Мы расстались. Я направилась к вокзалу.

Через неделю я смогла снять номер в гостинице рядом с мастерской. Это было как раз вовремя — я начала засыпать. Если поначалу мне достаточно было сидя подремать полчасика, то теперь хотелось спать всю ночь в постели. Я заметила, что без сна поутру у меня румянец не такой яркий. На вокзале я пыталась заснуть, но стали мешать свет, шум, жёсткое сиденье и локти соседей. Ночью хотелось темноты и тишины так же, как утром — света и звуков.

— Ты чего такая бледная? — спросил он меня. — Ты где живёшь?

Я ответила и указала в окно на свой балкон. Час назад я перебралась в гостиницу.

— Смотри, ты не должна менять свой облик. Во всяком случае, пока я не окончу. И не вздумай худеть. Что ты ела сегодня на завтрак?

На завтрак я доела последнее из сорванных мною яблок, которое завалялось в сумке.

— Где же это ты их рвёшь? — спросил он. — У нас нет беспризорных деревьев. Все под охраной.

Я рассказала.

— Ты с ума сошла, — сказал он. — Там находятся владения Главного. Сейчас он в отъезде. Вход туда строжайше воспрещён. Сверхчувствительные приборы улавливают тепло, запахи, биотоки, исходящие от человека, — достаточно только приблизиться, и сразу включается сигнализация. Чудо, что ты не попалась. А то бы тебе несдобровать.

«Нет никакого чуда».

Он как забыл (а, может, и забыл), что я неживая, и вёл себя со мной, как с человеком.

— Ты не очень устала? — спрашивал он во время изнуряющих сеансов.

Он работал по многу часов подряд, не отходя от мольберта.

— Скоро конкурс, я должен успеть. Это будет мой шедевр. Я сделаю тебя, как живую. Благодаря светотени.

Мастерская была заставлена картинами, повёрнутыми лицом к стене.

Я спросила — почему. Он ответил, что должен несколько месяцев не видеть картину, тогда лучше видно — что не так. Если мазок грубый (резкий переход в цвете), надо сглаживать. А если смотреть каждый день, этого не увидишь.

С моим портретом он поступил так же.

— Я теперь свободна? — спросила я.

Больше всего на свете мне хотелось, чтоб он сказал: «Нет».

— Пока да, — сказал он. — Я позвоню через неделю-другую. Или позже. Если будет нужно.

Он позвонил на следующее утро.

— Быстрее приходи. Из-за возвращения Главного сроки переносятся. Открытие конкурса приурочено к его приезду.

Когда я прибежала, он стоял перед картиной и придирчиво вглядывался в неё.

— Я зря тебя побеспокоил. Сгоряча. Ты не нужна. Я и так всё вижу. А если хочешь — оставайся.

Я смотрела на портрет. Могла ли я мечтать о таком счастье, стоя на выставке в магазине?

Он подправлял прямо пальцами, сглаживая тона.

— Как вам удалось? — спросила я.

— Такое удаётся не каждый день. Может быть, раз в жизни.

— Вам обеспечены все победы на всех конкурсах, — сказала я погодя, хотя ничего не понимала в искусстве.

— Если этого не случится… После него, — (он кивнул на портрет), — я не смогу заниматься поделками.

В мастерской было холодно. Я подошла к камину.

— Возможно, ты мне понадобишься — в дальнейшем. Если не сильно изменишься.

Я хотела сказать, что манекены не меняются, но не сказала.

Он работал до сумерек.

У камина я отогрелась.

* * *

Первый приз картина не получила.

«Нельзя оживить манекен. Это я во всём виновата». Лучше б я простояла всю свою жизнь в магазине на выставке. Или в закутке на последнем этаже. Или бы меня вообще не было.

— Вон отсюда, чёртова кукла, — тихо сказал он.

Если бы манекены были живые, я бы умерла.

* * *

Я не помню, как очутилась на пляже.

Что он сейчас делает?

Телефонная будка пуста. Я зашла. И вышла. Смотрительница пляжа надевала халат и наблюдала за мной. Я подошла.

— Очень нужно позвонить, — сказала я. — А деньги я потеряла.

Она молча застёгивала пуговицы.

— Если бы вы разрешили по служебному…

— Идём, — сказала она.

Я шла впереди. Мне хотелось стереть её взгляд со своего затылка.

Мы вошли.

Я набрала номер.

Долго никто не подходил.

Женский голос произнес «Алло».

Он сказал «Дай мне трубку» и сказал «Слушаю».

Мне удалось нажать на рычаг.

— Никого нет? — спросила смотрительница.

Я пошла к выходу, чувствуя её глаза на своих лопатках.

У выхода я остановилась.

— Ну всё, иди, у меня обед, — сказала она.

Идти было некуда.

— Прогуляйся по парку, а через часок зайди ко мне.

Я вышла.

В парке вдоль центральной аллеи стояли застеклённые стенды. Под стёклами были газеты. Из-под стекла на меня смотрела моя фотография, а под ней — крупными буквами: «Разыскивается…»

Я бросилась прочь от стендов.

«Возможно, смотрительница потому и позвала меня. Не всё ли равно?.. Чем раньше, тем лучше».

— В привокзальном кафе нужно мыть по утрам посуду и чистить картошку. Если хочешь, я замолвлю словечко, там меня знают. Ночевать можешь в служебке.

Я была слишком самонадеянна, когда твердила себе, что манекены не меняются. Всего за несколько дней на лице облупилась краска, кое-где выгорели волосы, а большой и указательный пальцы правой руки потемнели от картофеля. Даже улыбка стала не такая. А хуже всего был взгляд. Встреть он меня сейчас (нет, лучше не надо), ему бы не пришло в голову — писать с меня портрет на конкурс.

С каждым днём становилось жарче, и людей на пляже прибывало.

Под вечер я пошла прогуляться в парк.

В витрине стенда меня уже не было. Под стеклом оказалась другая газета — фотография высокого мужчины в тёмном смокинге, шляпе, перчатках, с тросточкой в руке. Я прочла: «Наш Главный вручил Главный приз конкурса «Одухотворённость» нашему гениальному художнику…»

Буквы помутнели, я ничего не могла прочесть. Я подождала, протёрла рукой стекло, прочитала…

«Досаднейшая ошибка произошла при присуждении призов картинам и их создателям. Благодаря героическим усилиям нашего Главного выяснилось, что первая премия была присуждена в результате нечестных махинаций жюри и его связи с коррумпированными кругами с целью опорочить и исказить в наших глазах действительно прекрасное. Заговор раскрыт, виновные изобличены и наказаны. Истина торжествует. Побеждает подлинная красота одухотворённости: благодаря дымчатой светописи портрет живёт и движется, меняясь в зависимости от движения — символа непрерывной бесконечности жи…»

Меня схватили за руки — «Вырваться, убежать!» — руки и ноги были как деревянные.

— Я первый, — сказал один.

— Нет, я, — сказал другой. — Я первый заметил и выследил.

— Пусть ты первый заметил. Зато я первый схватил. Деньги мои.

— Нет, мои.

Подошла смотрительница.

— Отпустили бы девчонку, — тихо сказала она.

— Это не девчонка, это манекен, — сказал один.

— Нам хорошо заплатят, — сказал другой.

— Не нам, а мне. Я первый. Я первый заметил.

— Зато я первый схватил.

— Нет я…

… я… я… первый… первый…

* * *

…в центральной витрине рядом с Тати, наряженной в сиреневое, стоял Норт в чёрном смокинге. Они хорошо смотрелись на вращающейся круглой площадке. В такт негромкой музыке Норт наклонял голову и широким жестом приглашал войти. И тотчас же Тати низко приседала в поклоне, приподнимая кончиками пальцев надорванные кружева сиреневого платья.

Я вошла, хотела идти, но… Меня взвалили и понесли.

Весь первый этаж занимала выставка.

Там, где я стояла на носках, теперь посреди расшвырянного белья лежала женщина — живая и голая.

Меня отнесли наверх в угол.

Ночью в красном уголке собирались. Они лежали перед видеомагнитофонами с «Боржоми» и иллюстрированными журналами в руках. Всем заправлял кто-то в серой визитке и котелке. Его называли Торн.

Я нигде не увидела Витауса. Не увидела никого из своих. Где они теперь?

Наутро меня втолкнули в маленькую каморку с маленьким оконцем под потолком и заперли дверь.

Льёт осенний коричневый дождь.

Из оконца видны люди, крошечные, как муравьи, — точно, как я, если б они посмотрели на меня оттуда.

Они нас не видят. Они не знают, что я и другие там, и что мы на них смотрим.

Примечания

1

Manneguin (франц.) — манекен, от mannekijn (голл.) — человек.