Грозовой Сумрак

Елена Самойлова, 2009

Это легенда, рассказанная ненастной осенней ночью у жарко горящего очага. Сказка для тех, кто уже вырос, но еще продолжает верить в малый народец, живущий под сводами Холма в подземной стране. О том, что не так уж и велика разница между волшебным существом, живой стихией и человеком, когда их ведет одна Дорога, и о том, как все-таки мало люди знают о «добрых феях»…

Глава 3

Всем хороша Осенняя Роща — и обилием плодов и поздних ягод, и буйными красками, расцветившими кроны деревьев, и небом, то свинцовыми тучами нависающим над головой, то прозрачно-синим, подобно высокому хрустальному куполу. Люди верят, что так оно и есть, что небо твердое, а звезды — это слезы ангелов, рассыпанные по темному бархату небесного свода. Но бывают дни, когда осенний Холм кажется мне тесным и надоевшим, когда от яркой палитры красок рябит в глазах, и хочется держать в руках не пышные лилово-белые или же багряные георгины, а нежные, хрупкие ландыши или ирисы. Хочется пройтись не по золотому полю, где тяжелые колосья сгибаются к самой земле, а по светло-зеленому травяному морю, которое колышется даже от самого легкого и нежного порыва знойного летнего ветра.

И поднимается из глубины души какая-то странная, чуждая, непонятная тоска не то по чуду, не то по свободе. Тоска цвета грозового неба, цвета пролитой крови.

Тоска цвета аметиста…

Иногда я завидую людям, завидую тому, как умудряются они прожить свой недолгий век, сгибая натруженную спину под палящим солнцем или прячась от ледяной метели в канун Йоля. Живут ярко, с необъяснимой искоркой веры во что-то чудесное, что-то невероятное, и умирают они по-разному, но каждая смерть — это тоже своего рода маленькое чудо. В момент, когда жаркая, горячая искра покидает ставшую ненужной оболочку, — интересно, куда отправляются эти искры, которые люди называют душами? Ведь они не исчезают бесследно, но и не возвращаются на землю. Они как безумно яркие птицы цвета заката, взлетающие ввысь и радующиеся… Чему?

Даже ши-дани знают далеко не всё.

Но понять, куда летят души-птицы, мне всегда хотелось…

Серый дождик барабанил по цветному стеклу, вода с журчанием стекала по узорчатому желобу из обожженной глины в большую бочку, что стояла у дома. Утро оказалось донельзя унылым и меланхоличным — впрочем, ничего другого я и не ожидала. Кармайкл еще не проснулся, хоть его уже ждал свежеиспеченный руками крестьянки из Весенних ручьев хлеб, остывало в крынке теплое козье молоко, а нарезанный крупными кусками сыр, завернутый в полотенце, даже у меня пробудил чувство голода.

Похоже, надо все-таки идти и будить Кармайкла. Ночью я ощущала, как беспокойно он ворочается во сне, как просыпается, бродит по комнате, ненадолго останавливаясь у окна — и снова ложась в теплую постель, которая почему-то казалась ему неуютной. Понимаю, что чужда и непривычна для человека первая ночь внутри Холма, особенно перед рассветом, когда не день новый приходит в Рощу, а год сменяется. Я всегда ощущала смену года как невидимый ветер, как легкое колебание земли под ногами, словно проносилась над Рощей стремительная волна, на миг накрывающая весь Холм — и с первым лучом солнца вновь начинается день середины осени… Только вот сама осень может быть на десять или сто лет в прошлом или будущем. Как эту «волну» ощущает человек, я не знала, а редкие гости, что здесь оказывались, почему-то не желали говорить на эту тему, несмотря на мои просьбы.

— Фиорэ, госпожа моя светлая!

Я вздрогнула, услышав звенящий от удивления голос Кармайкла, приглушенный плотно прикрытой дверью гостевой спальни, метнулась к частой янтарной занавеси, что перекрывала дорогу к длинному коридору, и очутилась на пороге комнаты, где разместила мага на ночь. И сразу же облегченно улыбнулась, увидев, как по постели, смешно перепрыгивая через складки пухового одеяла, ходит молоденький брауни, напоминавший рыжевато-коричневого совенка, которому кто-то шутки ради вместо крылышек приделал тонкие длинные ручонки. Брауни разгуливал по одеялу, размахивая маленькой перьевой метелкой и что-то бормоча, при этом совершенно не обращая внимания на сидящего в кровати человека.

— Кармайкл, ты же хотел увидеть кого-то из волшебного народца? — улыбнулась я, подходя к постели и беря на руки уморительно-серьезного брауни, который сразу же перестал браниться в полголоса и затих, глядя по сторонам огромными золотистыми глазами. — Вот ты и увидел.

— Это домашний дух, ведь так? — Кармайкл откинул край одеяла и сел, приглаживая пальцами спутанные волосы цвета медных осенних листьев. — Одного понять не могу, зачем постель-то подметать?

— Он маленький еще, и потому чересчур серьезно относится к своим обязанностям. Ведь правда, Малютка Том? — спросила я «совенка», который уже деловито начищал серебряные пряжки на моем поясе невесть откуда выхваченной мягкой тряпочкой. В ответ брауни только что-то пробормотал, продолжая возиться с потемневшим серебром, которое под его крошечными ручками довольно быстро становилось блестящим как зеркало. Эдак он начнет и с моего платья пылинки стряхивать, тем более что сегодня оно было белым.

Нежную, теплую, с серебристыми искорками шерстяную ткань своими руками ткала моя зимняя сестра, а нити пряли подруги с Весеннего луга. Ведь только они обладают способностью нарезать золотыми ножницами тонкие лунные лучи и превращать их в белый шелк, которому нет сносу, белизну которого нельзя испортить ни грязью, ни кровью. Любая прореха на этом шелке затягивается, как рана на живом теле — стоит только положить волшебную ткань под лунный свет, так кому же, как не весенницам, прясть нити из шерсти серебряного оленя, сердца зимнего Холма?

— Он умеет разговаривать? — Кармайкл, одетый, как оказалось, в одни льняные подштанники, встал с постели и принялся собирать одежду, которая оказалась аккуратно сложенной в разных местах комнаты. Похоже, что малютка-брауни, добравшись до вещей моего гостя, постарался привести их в порядок, но потом почему-то оставил их лежать там, где нашел. Вот и получилось так, что до блеска начищенные сапоги оказались в разных углах комнаты, выглаженная рубашка — на столе, куртка — на кресле, а штаны нашлись висящими на раскрытой дверце шкафа.

— Умеет, конечно. Только не всегда хочет говорить на языке людей, — улыбнулась я, аккуратно ссаживая брауни с колен на кровать и вставая с измятой постели. — Между прочим, если захочешь принарядиться, то в шкафу есть одежда для тебя. Завтрак уже на столе, я подожду, пока ты поешь, а потом направимся в Рощу. Вчера ты просил меня показать тебе определенный год… что ж, ты можешь видеть это ставшее далеким для людей прошлое за окном.

Кармайкл выронил искусно починенную куртку из рук, метнулся к цветному витражу, всматриваясь в редкий седой туман, причудливыми извивами стелющийся над землей, и на лице его отразилось нетерпение исследователя, неожиданно для себя оказавшегося перед неизведанными ранее землями. Я только головой покачала — и вышла из комнаты, не дожидаясь вопросов, которые в любой момент могли посыпаться, как из Рога изобилия.

Сначала магу надо кое-что увидеть и, возможно, понять что-то для себя.

Интересно, будет ли он и тогда просить помощи у ши-дани или же решит, что люди сумеют справиться с нагрянувшей бедой самостоятельно, как «справились» немногим более двухсот лет назад, заточив Грозового Сумрака в замок на скале?

Смешно ведь, право слово.

Заперли фаэриэ, которого умудрились поймать, но не смогли убить, и отпраздновали победу над сумеречными тварями. Понадеялись на нерушимую крепость своих заклинаний, на то, что заточенный без возможности колдовать фаэриэ будет безопасен.

О да, безопасен. Ровно до той поры, пока не найдет лазейку в запирающем заклинании, или же пока его кто-нибудь не додумается выпустить. Интересно, насколько безумным станет фаэриэ, более двух веков просидевший взаперти без возможности сливаться со стихией, колдовать, да даже просто умереть? И как его удержать, если люди наверняка позабыли его имя, пугаясь грозы и проклиная сумерки в память о нем?

Ши-дани помнят многое, иногда кажется, что слишком многое. После ритуала Становления у сердца Холма, к которому ши-дани будет принадлежать до самой смерти, с силой кого-то из ушедших им иногда достаются и прижизненные воспоминания. Расплывчатые, зачастую туманные, но иногда — поразительно четкие, и именно они превращают новорожденного в преемника умершего. Замыкается круг дареной силы, начинается новый жизненный виток — и не пропадают умения и приемы, изучаемые годами и сохраненные в земле Холма.

Все, что уходит, рано или поздно вернется — таков закон жизни ши-дани.

Как жаль, что у людей все иначе…

Я отворила потемневшую от времени, искусно украшенную резьбой, дубовую дверь и вышла на порог, полной грудью вдыхая сырой, холодный воздух середины осени. Ветер, показавшийся мне удивительно теплым, принес на своих крыльях запах дождя и грибов, прячущихся под толстым, пропитанным влагой, лиственным ковром. Он скользнул невидимыми пальцами по моим щекам, погладил выбившиеся из переплетенных цветными лентами кос кудряшки, а очередной порыв я ощутила как призрачное объятие.

Доброе утро, Там Лин…

И капелька, сорвавшаяся с козырька крыши, стекает по моей щеке как слеза.

Тихо шелестит мелкий холодный дождь, сыплющийся с неба, как речной жемчуг из прохудившегося мешка. Шуршит под ногами толстый лиственный ковер, скрывая от глаз яркие рыжики, солидные, мясистые грузди и подосиновики с красноватыми шляпками, серая дымка застилает Рощу так, что деревья в отдалении кажутся призраками давно ушедших дней.

Я неторопливо шла по прогалине, вороша листья длинной осиновой палкой, подобранной на опушке леса, и то и дело наклоняясь, чтобы аккуратно срезать найденный гриб. Небольшая плетеная корзинка, которую я захватила из дома, заполнилась наполовину, когда Кармайкл, зябко кутавшийся в алый плащ, наконец-то поинтересовался, а куда мы, собственно, идем.

— Тебе так не терпится увидеть ужас и страх давно отгремевшей войны? — поинтересовалась я, ставя корзинку на землю и опускаясь на колени, чтобы срезать несколько растущих рядом рыжиков, совершенно не беспокоясь о том, что длинный подол белоснежного платья облепили мокрые листья. — Люди — странные существа, право слово. Они всегда готовы понаблюдать за чужими страхами или позором, но почему-то так стыдятся, когда их самих ловят на чем-то неподобающем или унизительным. Тебе так хочется увидеть, как Сумерки наступали на Холмы, превращая людей и ши-дани в пищу, в скот, который нужно убить и употребить как можно быстрее?

— Ты же знаешь, насколько несправедливы твои слова, светлая моя госпожа, — Кармайкл опустился на колени рядом со мной и осторожно коснулся моей руки, сжимающей маленький, похожий на птичье перышко, ножик, который как раз годился ровно на то, чтобы резать грибы или снимать кожуру со спелых яблок. — Я, к сожалению, не обладаю мудростью прошлых поколений, а для человека лучше один раз увидеть, чем услышать или прочесть десятки, а то и сотни раз…

— Тогда ты должен знает кое-что прежде, чем ты увидишь желаемое. Мы — призраки для тех, кто существовал в том далеком году, но это не означает, что мы невидимы и неуязвимы. Существа из Сумерек могут нас видеть, более того — могут и навредить, потому как подчиняются другим законам, которые позволяют им обходить наши. — Я поднялась, отряхивая белоснежный подол, и взяла корзинку. — Я отведу тебя туда, где ты сможешь наблюдать за происходящим, оставаясь в безопасности. К древу королей, что растет в моем времени.

— А что это за древо? — Маг встал с пышного лиственного ковра и последовал за мной через величественный «туннель», образованный высокими ясенями, чьи золотисто-желтые кроны со временем переплелись ветвями.

— Я расскажу тебе. Чуть позже. Впрочем… мы уже на месте.

Каждый раз, когда я прихожу сюда, мое сердце сжимается от странной непонятной тоски и горечи. Каждый раз, когда я смотрю на огромное дерево, обхватить ствол которого могут разве что два десятка человек, взявшись за руки, в горле возникает ледяной ком и мне почему-то хочется плакать.

Блестящая золотая кора древа королей крепче драконьей чешуи, а трепещущие на ветру рубиновые листья в фут длиной и шириной с мою ладонь могут одним легчайшим прикосновением разрезать руку до кости. Но узнать остроту алых листьев с черными прожилками могут лишь те, кто по незнанию или злому умыслу не проявят достаточно уважения к живому сердцу западного Холма.

Кармайкл застыл рядом со мной, с удивлением глядя на исполинское дерево, выросшее на берегу маленького озерца с удивительно прозрачной водой — каждый камешек на дне рассмотреть можно было, каждую травинку или рыбу, и чудится, будто озерцо на самом деле мелкое, и воды там всего по пояс. Ошибочное впечатление — глубина этого озерца такая, что до дна донырнуть не у каждого ши-дани получится, а уж достать со дна кроваво-красный янтарь, что получается из смолы древа королей, падающей в воду — и вовсе задача почти невыполнимая.

— Присаживайся, Кармайкл из Вортигерна. Ты — званый гость в моем времени…

Ритуальная фраза, вошедшая в обиход еще в те далекие времена, когда едва ли не на каждой тропе Осенней Рощи, в каждом озере была ловушка для гостей незваных, и постоянно приходилось напоминать местным волшебным существам, что вторгнувшийся в их место обитания человек — приглашенный гость и находится под защитой ши-дани. Маг, сейчас почему-то похожий на меня, как младший брат или сын, осторожно присел на усыпанную листвой землю у корней древа королей, стараясь не касаться яркой золотой коры. Излишняя предусмотрительность, но уж лучше так, чем непозволительная беспечность.

— Ты обещала рассказать о сердце западного Холма, светлая моя госпожа. — Напряжение в зеленых глазах моего гостя почти пропало, сменившись живейшим интересом и жаждой новых знаний.

— Я помню…

Когда-то давно сердцем Холма был его правитель. Это было в те давние времена, когда ши-дани еще признавали власть короля и жили не так свободно и обособленно, как сейчас. Власть была сосредоточена в руках одного из нас, сильного и смелого, того, кто создавал в Холмах прекрасные сады и богатые поля, реки и озера, по его слову поднималась в небесах буря или же утихал проливной дождь. В те времена Холмы еще не были поделены между ши-дани разных Сезонов, а люди для нас не были существами, с мнением и чувствами которых нужно считаться.

Красивые, немного трогательные и забавные игрушки — вот кем были люди для ши-дани Алгорских Холмов.

Не смотри на меня с таким осуждением, Кармайкл. Я полагаю, что к животным и птицам вы относитесь точно так же. Да, мы считали себя более сильными, более могущественными — и поэтому полагали, что вправе поразвлечься с детьми рода человеческого. Мы брали себе в услужение юношей и девушек, не по их просьбе или согласию — а после того, как те, не зная наших правил, пробовали пищу с нашего стола или же срывали цветок в зачарованном саду. И немногие требовали для себя лишь семь лет и один день службы — зачастую люди были настолько очарованы чудесами Холмов, что желали оставаться у нас до самой смерти. Впрочем… слугами они были лишь до того дня, пока старость не лишала их той красоты, что когда-то привлекла к ним ши-дани. Мы возвращали их на земли людей — постаревшими, но все еще жаждущими нашего общества и нашего волшебства, и вот это и было самым жестоким финалом.

Впрочем, находились и такие, кто являлся в Холм в одежде, вывернутой наизнанку, или же с припрятанным на теле холодным железом — и тогда они смотрели сквозь наши иллюзии, не поддавались нашему очарованию и все же находили выход к людям. Или же оставались в Холмах почетными гостями.

Однажды в ночь Бельтайна, когда ши-дани раскрыли Холм и заманили к себе «дорогих гостей», в нашу страну попала златовласая вещунья. Случайно она к нам забрела, потерявшись в тумане, что накрыл вершину Алгорского Холма с наступлением темноты, или же нарочно стремилась в наши сады — не знаю, но она пришла с браслетом из холодного железа на хрупком запястье, в платье из небеленого льна. Пришла, чтобы остаться навсегда в наших садах.

Не перебивай меня, пожалуйста. И не отдергивай так стремительно руку от золотой коры этого дерева. Тебе кажется, что это не кора, а живая кожа? Знаешь, а ты прав.

Древо королей, сердце Осенней Рощи, сердце западного Холма выросло из крохотного семечка, которое вещунья по доброй воле поливала собственной кровью. Потому его листья красны, а кора кажется живой и теплой, как человеческая кожа. Той человеческой девушке еще в утробе матери было суждено стать любящим сердцем холодной и бессердечно-веселой страны ши-дани, научить нас тому, чего мы раньше не умели — любить и сострадать кому-либо. До прихода вещуньи с золотым семечком в руке ши-дани были холодны, как земля под снегом, и не было в нас того, что люди называют душой, божественной искрой. Мы были невинны в своей жестокости, ибо не знали разницы между добром и злом, мы жили без цели, существовали лишь как сила природы, облаченная в плоть, и как природа были одновременно ласковы и безжалостны. По-моему, даже фаэриэ были в те времена более близки к людям. По крайней мере, уже тогда живым стихиям были свойствены жалость и печаль.

Но когда в западном Холме появилось древо королей, алая листва которого была подобна лучшим клинкам, а золотой ствол хранил в себе дикую, неукрощенную магию, ши-дани начали меняться. Постепенно, день за днем, почти незаметно даже для самих себя — но уже необратимо. Король, к изумлению своему, тосковал по человеческой вещунье, и все чаще и чаще проводил он свое время у золотого дерева с алой листвой, подолгу говорил с ним, и, как мне кажется, слышал ответ.

Из печали короля возникла Осенняя Роща, светлая и тихая, радующая глаз яркостью лиственного убора и плачущая серыми дождями. А в один прекрасный день рядом с золотым древом появилось еще одно — крепкое и высокое, с темной, почти черной листвой и серебристой корой. Если мы сейчас встанем и обойдем древо королей, то увидим, что оно состоит из двух стволов, тесно сросшихся друг с другом, с переплетенными ветвями — так, наверное, обнимаются навечно влюбленные, ставшие половинками единого целого.

— И больше в Холмах не было королей? — Кармайкл, голова которого лежала на моих коленях, приподнялся и внимательно посмотрел на меня. Я только улыбнулась и посмотрела наверх, на раскинувшийся над нами «шатер» из красной листвы.

— Не было. Ши-дани стало удобнее жить каждому в своем времени и подчинятся своей совести, основой которой стало древо королей. После того, как появилось древо королей, в соседних Холмах тоже возникли свои сердца, свои хранители силы. Если раньше мы могли черпать магию напрямую, то теперь приходится подчиняться законам Холмов. Мы не можем пользоваться магией вдали от волшебной страны, потому стараемся не покидать ее без особой на то необходимости.

— Странные вы… Вместо совести — сердце Холма, вместо души — искра магии, вместо дома — отрезок времени. Я не могу понять…

— Как и я не могу понять людей, у которых вместо совести кошель с золотом, души не видно за священными книгами, а в доме, где они живут, никогда не было любви.

— Не все люди такие! — Маг сел, глядя на меня с возмущением во взгляде, таким искренним, что я невольно подивилась. Каким же надо быть, чтобы с такой уверенностью отрицать очевидное, чтобы сохранить веру в лучшее и не замечать того безразличия, что все чаще холодной змеей вползает в людские сердца, превращая их в камень без помощи магии фей? — Если бы все было так, как ты говоришь, разве встали бы зимние ши-дани на защиту людей более двух веков назад, разве проливали бы свою кровь, защищая детей человеческих, ожидая подмоги?

— А кто сказал, что зимние защищали людей? — тихо спросила я, отводя взгляд от Кармайкла и устремляя его на зеркальную гладь воды, на которой плавал одинокий ярко-красный лист. — Сумерки наступали на Алгорские Холмы, и зимние защищали свой дом и свою землю, как поступил бы любой народ, которому дорого место, где он родился и жил. Люди… они просто оказались под нашей защитой, как и каждый зверь Алгорских Холмов, каждое дерево и каждый акр земли. И не людской подмоги они ждали. Они всего лишь тянули время, дожидаясь, пока хранитель древа королей войдет в полную силу.

— Но так не бывает! — Маг неожиданно крепко ухватил меня за плечо, разворачивая лицом к себе и заглядывая мне в глаза, словно надеясь увидеть там ложь, одновременно страшась найти доказательство правдивости моих слов. — Не может один ши-дани победить, запечатать Сумерки! Ведь выпустить на волю всегда проще, чем загнать обратно, а даже для высвобождения Сумерек потребовались силы двух фаэриэ и огромная кровавая жертва!

— «Лишь тот, кто не принят ни адом, ни раем, в чьей свите чужие грехи и пороки…». Из вашей легенды строчка, я не ошибаюсь? — Я поднялась с мягкого и уютного лиственного ковра, простерла руки перед собой, словно оглаживая медленно поднимающийся над озерцом туман, который становился все гуще, окутывал, словно одеяло, принося с собой запах пожарища, душный, тяжелый.

Ты желал увидеть, как Сумерки пришли в Алгорские Холмы, не так ли, Кармайкл из Вортигерна? Теперь смотри и не смей отворачиваться, если желаешь запомнить все до мельчайших деталей, желаешь понять, как это было.

Только не жалуйся потом на плохие сны, милый мой мальчик…

Из туманных извивов вырвалось странное существо с зеленоватой кожей, тонкими, по-паучьи длинными конечностями и небольшими стрекозиными крылышками, трепещущими при каждом движении сильфиды. Плюньте в лицо тому, кто возьмется утверждать, что сильфы — это прекрасные облачные девы, что парят в небесной выси и вызывают дождь, потому что призрачное существо из Сумерек, бродящее по берегу озера и не осмеливающееся приближаться к древу королей, сложно было назвать даже человекоподобным. Единственное, в чем не солгала человеческая легенда о сильфах — так это об их дурном характере, меняющемся так же быстро, как погода на берегу северного моря.

Сильфида повернула в нашу сторону уродливое лицо, половину которого занимали огромные глаза, затянутые бельмами, и негромко заверещала — так может кричать обычная лесная птица, сидящая где-нибудь на ветке дерева среди густой листвы. И не поймешь ведь в чем дело, пока сильфида не свалится тебе на голову.

— Оно нас видит? — негромко спросил Кармайкл, присматривающийся к странному существу из Сумерек так пристально, словно хотел запомнить — и потом суметь выделить среди точно таких же.

— Да, — я положила ладонь на плечо мага, не давая тому подняться. — Существа из Сумерек могут нас видеть и слышать, но, к счастью, они в большинстве своем сейчас не могут нанести нам какой-либо вред.

— В большинстве своем?

— У сильфид недостаточно силы по эту сторону Сумерек, чтобы дотянуться до нас здесь и сейчас, — покачала головой я, наблюдая за тем, как из густых извивов тумана выскальзывает целый рой разноцветных сильфов, еще крошечных, милых и больше напоминавших весенниц в Бельтайн, чем сумеречных тварей.

— Они мне не кажутся страшными… А ведь должны пугать, ведь так?

— Чем меньше знаешь, тем крепче спишь, — вздохнула я, убирая ладонь с плеча Кармайкла, позволяя ему встать. — Сильфы пекут хлеб из костяной муки. Мне следует объяснять, чьи это кости, или сам догадаешься?

Он слегка побледнел и покачал головой, по-новому взглянув на кажущуюся безобидной стайку «духов ветра». И правильно, потому что кажущаяся мирной картина изменилась сразу же, как только на поляне появился призрак пожилой женщины, несущей на спине вязанку хвороста. Крестьянка из долины, что решилась подняться на западный Холм для того, чтобы набрать хвороста, зачарованно смотрела на мельтешащие разноцветные огонечки с таким выражением лица, будто бы ей показывали нечто совершенно прекрасное. Ожившую мечту, которая жарким огнем горела в ее сердце во времена молодости, но постепенно гасла вместе с уходящими в никуда годами, проведенными в труде и заботах — вначале о муже, а потом и о многочисленных детях.

Она улыбалась со слезами радости на глазах, глядя на мельтешащих перед ее взором сильфов, совершенно счастливая.

Улыбалась, даже когда крошечные человечки начали грызть ее натруженные пальцы мелкими, но удивительно острыми зубами, смеялась, когда вязанка упала наземь и рассыпалась, потому что не было у женщины больше рук, чтобы ее удерживать…

Каюсь, я отвела взгляд первой.

Смотреть на чужую боль, пусть даже давно прошедшую, было тяжело. Я не нуждалась в подобных уроках, чтобы понимать, на что способны Сумерки. Кармайклу же, как мне показалось, именно такого урока и недоставало.

Маг тоже не смог досмотреть все до конца, и когда он повернулся ко мне, его лицо было белым, как простыня, на лбу крупными бисеринами выступили капли пота, а расширенные от потрясения зеленые глаза казались еще ярче, чем на самом деле. Он «сломался», когда женщина упала навзничь и уже не смеялась, и единственными звуками остались лишь шум ветра в кронах деревьев, да шорох сотен маленьких крылышек, которые, к счастью, заглушали звуки трапезы сильфов.

— Госпожа моя светлая… — Кармайкл упал на колени и обнял меня за пояс, утыкаясь лицом мне в живот и бормоча что-то бессвязное, неразборчивое. Я повела рукой в воздухе, словно перелистывая страницу невидимой книги, и плотная завеса тумана прошедшего дня скрыла и сильфов, и их жертву.

Тихо-тихо стало в моей Осенней Роще — лишь шелестит мелкий дождь, падая на лиственный ковер. Светлая, умиротворяющая тишина.

Вместе с туманом, что рассеялся над озером, пропал и душный запах пожарищ, и тревожное, гнетущее ощущение чего-то дурного, затаившегося в каждой тени, в каждом подозрительном шорохе.

Рыжеволосый маг, так напоминавший мне не то утерянного брата, не то так и не рожденного сына, наконец-то успокоился, его плечи перестали вздрагивать от едва сдерживаемых слез, но он так и не разомкнул объятия, цепляясь за меня, как ребенок цепляется за мать. С нерушимой, искренней верой в то, что пока мама рядом, ничего плохое даже близко не сможет подобраться. Не страшны ни воображаемые чудовища, вылезающие из-под кровати по ночам, ни всамделишные волки, что воют в лесу за окном зимней ночью. Словно передо мной находился не обремененный Условиями взрослый человек, уже мужчина, а тот самый маленький мальчик, что замерзал насмерть в холодном осеннем лесу на склоне Алгорского Холма.

Я рассеянно гладила Кармайкла по растрепанным волосам и смотрела на трепещущую даже при полном безветрии лиственную крону древа королей. Интересно, как человек сумел сохранить в себе доброту и сострадание, будучи обремененным Условиями колдовства, используя магию, как для себя, так и для защиты простых людей от тех остатков Сумерек, что так и не удалось изгнать когда-то давно Габриэлю в ночь Дикой Охоты? Как можно было прожить три десятка лет — и остаться чутким к чужому горю и чужой боли, не закостенеть, не облечь душу в ледяные доспехи, имя которым безразличие?

Похоже, что в этом человеке гораздо больше веры в лучшее, веры в чудо, чем у любого из волшебных Холмов. Хотя здесь-то как раз все понятно — кому как не волшебным существам знать, что чудес не бывает?

Поднявшийся ветер огладил меня по щеке, громко зашумела алая листва древа королей, и в этом шуме мне почудился безмолвный упрек.

Ну конечно, как я могла забыть!

Иногда даже ши-дани, почти лишенные веры, достойны чуда…

— Они… они жрали ей руки, а она пыталась их обнять, — я вздрогнула, услышав глухой, лишенный эмоций голос Кармайкла, легонько огладила его по волосам, словно это прикосновение могло заставить его забыть увиденное. — Они ее убивали, забирали жизнь вместе с плотью, оставляя лишь обглоданные кости, а она радостно смеялась…

— А если бы она кричала от ужаса и боли, плакала, пыталась убежать, и все равно была бы настигнута — тогда тебе не было бы так жутко?

— Не было бы, — зеленые глаза мага были прозрачны, как вода в глубоком ручье, и ярко блестели, словно в них еще стояли слезы. — Я был готов к этому. Но не к тому, что увидел… Я не мог себе представить, что человек может быть настолько счастлив оттого, что его пожирают заживо! Милостивый бог, она ведь под конец поняла, что с ней делают! Перед тем, как упасть, я видел это в ее взгляде!

— У Сумерек свои понятия о способах охоты и насыщения, и, к сожалению, нам, живущим в Холмах или в мире людей, эти способы кажутся ужасными в своей неестественности и жестокости. Когда-то ши-дани сделали все возможное, чтобы существа, рожденные в Сумерках, вернулись к себе домой и более не приходили в мир за Алой рекой. — Я наклонилась и приобняла Кармайкла, коснувшись губами его волос, пахнущих медовыми яблоками и хмельной осенью.

— Пойми, нельзя уничтожить Сумерки, — это такая же часть мира людей, как тень — часть света. Что есть мир, где нет тени? Лишь пустыня, ровная как скатерть, ибо нет на ее поверхности ничего, что могло бы отбрасывать тень. Безжизненный, мертвый мир. Так и Сумерки являются искаженным миром, тенью, отбрасываемой нами на полотно мироздания. Не станет Сумерек, где наши страхи, сомнения, гнев и ненависть обретают плоть — и мы потихоньку увянем. В наших силах лишь отделить их, сделать просто безобидной тенью на стене, а не дверью в никуда, откуда выбираются наши самые жуткие кошмары.

— Сильфы… это ведь не всё, правда? Дальше становилось только хуже?

— В этом месте появились только они, в других оказались еще более странные существа, но я не рискну приводить тебя туда, где ты будешь без защиты древа королей. Себя я могу защитить, а вот с тобой будет сложнее, боюсь, что мне сложно будет вывести тебя оттуда невредимым. Впрочем, я могу рассказать о том, что было и в других местах, как и о том, что случилось позже, — эта история не из тех, что легко забывается, тем более среди ши-дани.

— Расскажи, но… не сейчас. Мне стыдно, но, похоже, я оказался не настолько силен и вынослив, как предполагал раньше. Я без страха расправлялся с теми сумеречными, что вылезали из-под земли на перекрестках дорог и охотились на путников, усмирял нежить на кладбищах и помогал страшим магам ордена ставить обережные круги вокруг сел, когда стало ясно, что всех сумеречных не перебить, а людей защитить необходимо. Я видел страшную жестокость сумеречных, но тогда я чувствовал лишь сожаление об умерших и решимость наказать виновников… а сейчас у меня дрожат руки, и я с трудом сдерживался, чтобы не убежать, когда увидел, как эти… могут убить…

Кармайкл отпустил меня и сел на землю, уставившись в пространство перед собой невидящим пустым взглядом. Человеку, особенно сильному, трудно смириться с тем, что он еще может испытывать страх перед непознанным, перед тем существом, что ведет себя совершенно не так, как должно было вести, перед «неправильностью» происходящего.

Может, ши-дани и в самом деле в чем-то волшебный, «благословенный», народ — мы с рождения воспринимаем мир чуточку иначе, живем по законам изменчивого и незыблемого в своей постоянности Холма. И потому знаем, что нет ничего более постоянного, чем временное, нет жестких правил кроме тех, что ты сам устанавливаешь, неважно, в своем ли только времени или же в мире людей, пользуясь почти вседозволенностью родного Сезона. И не пытаемся смотреть на Сумерки, как на мир с подобными нашим законами, потому и не ждем, что существа оттуда будут вести себя так, как мы привыкли.

— Просто те сумеречные, с которыми ты имел дело раньше, уже прижились в мире людей, подстроились под его законы — и потому их повадки изменились. А те, которых ты видел, — они просто совершенно иные… Не стыдись своего страха, не пытайся его забыть — просто прими как должное и выучи этот урок. Если Сумерки вновь раскроются, даже не пытайся думать о существах, которые придут оттуда, как о тех, что уже живут рядом с вашими поселениями.

Я протянула Кармайклу ладонь, и тот, помедлив, все же принял ее, поднялся с наметенного ветром лиственного ковра, машинально отряхнул плащ от налипших веточек и комочков земли. Посмотрел на меня глубоким пронзительным взглядом, в котором не осталось ни восхищения Осенней Рощей, ни удивления ее чудесами — только горькое осознание от полученного «урока» и чуть глубже, на самом дне зеленых глаз — холодная решимость.

Он еще потребует от меня рассказать историю до конца — и непременно вернется наверх, к людям, обогащенный новыми знаниями и новыми печалями. И, скорей всего, сложит голову во имя великой, но совершенно бессмысленной цели, которую поставят перед ним орден и простые люди, желающие как можно скорее избавиться от всего непонятного, пугающего и неизведанного.

Ветер, ставший ледяным, взметнул белоснежный подол моего платья, скользнул холодной бесплотной рукой по моим коленям так, что я невольно вздрогнула и обернулась, ощутив на затылке чей-то тяжелый пристальный взгляд. Никого — только остатки тумана рассеиваются над озером, на поверхности которого образовалась тоненькая ледяная корочка, растаявшая почти сразу, едва я заметила ее краем глаза.

Похоже, король Самайна, чье присутствие иногда ощущается в моем дне после того, как когда-то давно я призвала его, назвав по имени, недвусмысленно намекает на очередную встречу. Возможно, я даже соглашусь, потому что если кто-то и сумеет помочь Кармайклу понять, как нужно действовать, если все станет действительно плохо, — так это он. Мне скорей всего не хватит знаний… и той неповторимой убедительности, что есть у Габриэля.

Я ускорила шаг, ведя за собой угрюмо-молчаливого Кармайкла. Прежде чем принять приглашение короля Самайна, мне нужно развеять страхи пришедшего по доброй воле мага.

В моем доме сегодня царила особая атмосфера уюта и покоя. Жарко горел огонь в камине, стол в горнице был накрыт двуцветной скатертью — зеленая половина с так называемыми «фейскими лакомствами», красная — с едой, что была приготовлена наверху в мире людей. Малютка Том, одетый в белоснежный передничек и смешной ярко-зеленый колпачок, бегал по столу, напоминая взъерошенного рыжего совенка, расставлял тарелки, поправлял аккуратно сложенные вышитые салфетки. Завидев, как входим в горницу, брауни забегал еще быстрее, заканчивая приготовления к обеду, а потом вдруг оказался сидящим на моем плече и указывая на Кармайкла.

— Ты совершенно прав, у него был очень тяжелый день, — согласилась я, беря Кармайкла за руку и подводя к столу. Впрочем, как я и ожидала, от еды он отказался, усаживаясь поближе к очагу и протягивая к живительному теплу озябшие, чуть подрагивающие пальцы.

Брауни неуверенно поерзал на моем плече, а потом тихонько чирикнул, как лесная пичужка.

— Наверное, стоит. Принеси, пожалуйста, яблочное вино с красной печатью.

«Совенка» как ветром сдуло, а я подошла к своему гостю, аккуратно сняла с его плеч алый плащ и ласково провела ладонью по его щеке, на которой уже пробивалась однодневная щетина.

— Если не хочешь есть, то хотя бы выпей. — В моей руке, как по волшебству, оказался янтарный рог, наполненный золотистым медовым напитком, теплым, почти горячим, как кровь из отворенной вены. Я протянула его Кармайклу, и тот, рассеянно кивнув в ответ, припал губами к окованному золотом и медью краю Рога.

В воздухе резко запахло георгинами, палой листвой и горьковатым осенним медом, а пламя в очаге пугливо припало к дровам, словно испугавшись льющейся потоком магии Холма. Моей магии, моей осени.

— Пей, Кармайкл, и будь весел, — я выпрямилась, наблюдая, как капельки золотого напитка стекают по подбородку моего гостя, как растрепанные рыжие волосы мага свиваются в небрежные локоны, а потускневшие глаза наливаются новым блеском.

Он отбросил опустевший рог в сторону и пристально взглянул на меня, и глаза его были как два ярко сверкающих в солнечном свете прозрачных изумруда, зеленые-зеленые, как молодая трава. Единственный долгий взгляд глаза в глаза — как тонкая золотая паутинка, протянутая от сердца к сердцу. Человек, если выпьет хмельное осеннее вино, ненадолго приблизится к ши-дани, что одарила его волшебным напитком по доброй воле, в его жилах заструится магия Холма, в голосе будет слышен вольный ветер, а на губах он ощутит вкус меда и черной рябины, спелых яблок и свежего хлеба.

Полыхнуло в очаге заново разгоревшееся пламя, огненным цветком распустились жаркие лепестки на почерневших, на глазах обращающихся в алые угли дровах, а маг резко поднялся и обхватил меня за талию, привлекая к себе и крепко целуя в губы. В прошлый раз я опьянила человека дикой неукротимой магией Бельтайна, а сейчас сама попалась в сети своего же колдовства.

Я пила с губ Кармайкла золотой мед и терпкое вино, пила пламя, что рыжими искрами скользило по моей коже, не обжигая, и ощущалось как ласковые прикосновения, словно пламя обратилось в продолжение рук мага. Если рыцарь Там Лин вернулся ко мне ветром, своенравным, верным, непостоянным, то Кармайкл мог бы прийти жарким пламенем, что согревает озябшие пальцы горячими поцелуями, танцует на багряных углях и защищает, сжигая любого, кто станет угрозой — при этом не причиняя вреда единственной возлюбленной, ради которой можно отказаться даже от рая.

— Возьми на службу, светлая моя госпожа…

Я не сразу сообразила, что голосом Кармайкла заговорил огонь в камине.

— Возьми…

Вспыхнули яркими лепестками пламени фитильки желтых свечей, что стояли на подоконнике. Соскользнул на пол сдернутый с моих плеч плащ, неровной горкой улегся на светлых досках.

— Возьми!

Еще жарче стал поцелуй, хмельной, неуемный. Так целуют, когда позади томительное ожидание после долгой разлуки, так целуют, когда прощаются навсегда или же перед тем, как отдать себя в вечное рабство тому, что сильнее смерти, тому, что иногда позволяет вернуться…

Кармайкл отстранился, глядя мне в глаза, и в его расширенных зрачках танцевали отблески золотого пламени. Еще немного — и я согласилась бы, поскольку сама оказалась пьяна осенним вином, но сильный зимний ветер, с грохотом распахнувший приоткрытую входную дверь, обнял меня холодными порывами, сдавил горло ожерельем из ледяного серебра.

Магия Габриэля, так бесцеремонно ворвавшаяся в мое время, развеяла осенний хмель, отрезвила, разом успокоилась нас и пропала, оставив на наших одеждах быстро тающие снежинки.

— Фиорэ… что это было? — Кармайкл словно очнулся от глубокого сна и смотрел на меня, зацелованную так, что губы и щеки до сих пор горели, с неподдельным смущением.

— Это и был тот, по чьему слову когда-то давно Сумерки приняли обратно своих детей и закрылись для мира людей. Тот, кто может дать тебе нужные знания и, возможно, ключ к победе…

Я не назвала его имя вслух, только широко известное прозвище.

Король Самайна…