«Я слушаю, Лина…»

Елена Сазанович

Повесть.

повесть

Впервые опубликована в авторском сборнике «Улица Вечерних услад», 1998 г., «ЭКСМО Пресс». В 2004 году по повести сняты два художественных фильма — «Неуправляемый занос» (режиссер Георгий Шенгелия, московская киностудия «Центр национального фильма») и «Пока я с тобой» (режиссер Владимир Ковалев, Одесская киностудия)

Мне кажется, я очень долго шла. Нет, не потому, что мой дом был так далеко. Хотя его слабый силуэт и виднелся вдали. Все совсем по-другому. Просто я долго шла. Может быть, потому что падал снег. Мокрый, липкий. Он мешал смотреть вдаль. Может быть, потому что было очень холодно, неуютно, ветрено. И я еле передвигала ноги. Съежившись, сгорбившись, уткнувшись носом в черное драповое пальто. Я никогда не любила этого униженного состояния. По вине погоды, вернее, по вине непогоды. И мне было противно наблюдать за собой со стороны. За скрюченной, жалкой фигурой без возраста и пола…

Мой дом находился на окраине города. И меня это радовало. Вдали от городской суеты я чувствовала себя уверенно, спокойно. Я чувствовала себя в полной безопасности. Не от какой-то конкретной личности. А в безопасности от шума, сплетен, бессмысленных разговоров и встреч. Я сознательно замкнулась в своем придуманном мире на окраине города. Я сознательно уехала из столицы в этот маленький городок. Сознательно теряла друзей. Тем самым защитившись и от врагов. И когда я потеряла самое дорогое в жизни — свою любовь. Я, вдоволь наплакавшись в подушку, так ни с кем и не разделив свое горе, наконец облегченно вздохнула. Мне больше нечего было терять. И. значит незачем было больше плакать. И я замкнулась в четырех стенах. Я придумала свое собственное замкнутое пространство. В котором могла спокойно жить. И покой для меня значил уже гораздо большее.

И сегодня, направляясь к своему дому. Тяжело ступая по липким сугробам. Прорываясь сквозь пронзительный ветер и метель. Я радовалась, что дома меня никто не ждет. Кроме покоя. Я радовалась, что наконец-то закончились эти новогодние праздники. В которые мне больше всего почему-то хотелось спать. Может быть, в детстве я ждала от них чуда и сюрпризов. Но это было так давно. Теперь я не любила ждать. Ничего не ждать — это тоже покой. И, наверное, самый настоящий.

Мой дом был уже совсем близко. И я даже сквозь отвратительный ветер и снег была в состоянии разглядеть его слабый силуэт. Я знала это. И это придало мне силы. Мне сразу стало теплее и уютнее. Я уже легко могла представить, как укутаюсь в мягкий пушистый плед. С ногами заберусь в кресло. И погружусь в какой-нибудь захватывающий детектив. А в руке буду держать сигарету и наслаждаться ее горьким дымом. А за окном по-прежнему будет валить мокрый липкий снег, и завывать угрюмую мелодию ветер. Но мне уже ничто не будет грозить.

…Я сразу услышала эти шаги. Но не сразу в них поверила. Я ушла в себя настолько, в свой пушистый пледовый мир, что с трудом воспринимала окружающие шумы.

Но я очнулась. И услышала эти шаги. И вздрогнула. И чуть приостановилась. И на секунду ощутила страх. Леденящий, расслабляющий тело страх. Я не люблю, когда идут позади меня. Мне непременно кажется, что вот-вот меня могут ударить. И я даже чувствую это учащенное дыхание и бешеное биение сердца. Когда вот-вот могут ударить. Но я все равно никогда не оглядываюсь. Может быть, от страха. Может быть, оттого, что предпочту смерть унижению. А может, потому, что не решаюсь смотреть в глаза смерти. А может быть, не хочу знать свидетелей последних минут моей жизни.

…Шаги были крупные. Размашистые. Скрипучие. Это мужчина. Ну, конечно, это мужчина. Но уже, подумав это, почему-то не испугалась. Я решила идти, не оглядываясь. Что бы ни случилось. В конце концов, может быть, так и надо? Погибнуть внезапно. Погибнуть, так и не узнав причины смерти. Погибнуть, так и не увидев лицо своего врага.

Шаги ускорились. И я невольно задержала дыхание. И невольно прикрыла глаза. Чья-то рука вцепилась в мое плечо. Но удара я не почувствовала. Я по-прежнему не оглядывалась. И по-прежнему молчала. И несмотря на страх, дерзкая мысль успела промелькнуть в моем сознании: «Кто посмел посягнуть на мой покой?»

— Я бы… — робко, нерешительно, почти боязливо, почти по-детски начал чей-то хрипловатый голос, — я бы хотел спросить… Мне бы…

И только тогда я свободно вздохнула. И оглянулась. Он стоял напротив меня — длинный, сутуловатый и, как мне показалось, очень неопрятный. И за его плечом болталась гитара. Я вглядывалась в его лицо. Совсем юное. Но все-таки мне трудно было точно уловить черты его лица. Только глаза, раскосые, зеленые глаза светились в темноте, как у заблудившегося кота.

— Я слушаю, — ответила я. Отлично зная, что мое лицо оставалось каменным.

— Видите ли, — он шмыгнул носом. И вытер нос рукавом пошарпанной кожаной куртки. — Я бы… В общем… Я никого тут не знаю. Я не здешний. Если можно… Только переночевать…

Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Переночевать! Он наверное спятил, этот зачуханный мальчишка! И так просто! Поздним вечером, когда ни одной души. Когда зови — не зови, не дозовешься на помощь. Переночевать! К такой наглости я была не готова.

Он прочел на моем лице все.

— Вы не подумайте, — робко начал он. — Я не вор и не бандюга какой-нибудь там…

Ну, уж, конечно, мне такое и в голову не могло прийти. И я с презрением взглянула на его дырявые джинсы. На мокрые длинные волосы, к тому же, по-моему, немытые. Да уж! Очень он смахивал на девицу из благородного пансиона.

— Это смешно, — только и ответила я ему. И резко повернулась. И пошла. Медленно. Не согнув спину от холода. Я шла так, словно мне вот-вот выстрелят в спину. И я с достоинством готова была принять эту участь. Я шла не оглядываясь. И физически ощущала, как в мою прямую спину стреляют его зеленые кошачьи глаза. Я замедляла и замедляла шаг. Это происходило помимо моей воли. Моего желания. Неожиданно мне вдруг расхотелось забираться с ногами в кресло. Укутываться в свой пушистый плед. И утыкаться носом в какой-то бестолковый детектив. Мне даже курить, черт побери, расхотелось! Мне вдруг, неожиданно опостылело собственное благоустроенное, уютное, благовоспитанное одиночество. Свой аккуратный чистый плавный мир, в котором ничего не происходит и ничего не может произойти. И который я сама для себя выбрала. Мне вдруг захотелось риска.

А его зеленые кошачьи глаза все стреляли и стреляли в мою спину. И я, не оглядываясь. Отчетливо видела его. Стоящего посредине дороги. Неопрятного. Непричесанного мальчишку в пошарпанной куртке. И мне вдруг показалось нечестным оставить его вот так. Вдруг. На середине дороги. На середине судьбы. В чужом городе. В холодной ночи. Впрочем, я себе лгала. Впрочем, мне себя непременно нужно было оправдать.

И я остановилась. И по-прежнему не решалась оглянуться. Он мигом очутился возле меня. И вновь вцепился в плечо.

— Я знал. Я чувствовал, что вы не откажете.

Я ради приличия удивленно подняла брови. Но он даже не обратил внимания на мое наигранное удивление. И покорно поплелся рядом со мной.

Я знала, чем рисковала. Но я уже ничего не боялась.

— Вы уже не боитесь? — спросил он невинно. Но в этой невинности я прочитала недоумение.

Я нахмурилась и промолчала.

Мой дом стоял на окраине города. Мой дом утопал в снегу. Мой дом выглядел отчаянно одиноким. И он мгновенно сообразил, что в этом доме живет одинокая женщина.

Он замялся.

— Извините, я не знал… Вы действительно не боитесь? — по-детски, с любопытством сверкнули его глаза. — Я ведь не знал, что вы совсем одна. Вы не боитесь риска?

Я пожала плечами.

— Я ничего не боюсь, — сухо ответила я. Впрочем, я почти не лгала.

Он восхищенно смотрел на меня.

Мы зашли в дом. И я сразу же зажгла свет. Нет, не от страха. А так, на всякий случай.

Свет вспыхнул. И осветил его мальчишечье лицо. Он дышал на свои озябшие руки. И морщился от холода. Он был далеко не красив. Впрочем, разве можно определить, красив или нет мальчишка в семнадцать, восемнадцать, девятнадцать?.. Я бы сказала, что в нем было что-то безобразное, отталкивающее. То ли впалые щеки. То ли слишком большие губы. То ли перебитый искривленный нос. К тому же я отметила, что у него еще не прошли юношеские прыщи на лице. Я невольно поморщилась. А впрочем…

Впрочем, я не буду скрывать, но в нем был, честное слово, был этот кайф. Который даст о себе знать лет через десять. И от которого можно потерять голову.

Мне было уже за тридцать. И голову я, ну никак и ни под каким предлогом, терять не собиралась. Я оценивающе, с высоты своих «уже за тридцать», осмотрела этого мальчишку с ног до головы. И не без усмешки подумала, скольким дурочкам ему удалось вскружить голову. Я махнула рукой. Это не мое дело.

Он улыбнулся. Я улыбаться в ответ не собиралась.

— Умойтесь, — коротко отрезала я. И еще раз отметила про себя его неряшливый, неопрятный вид. Я бросила в него полотенце.

И он послушно поплелся в ванную комнату. И я слышала, как он там фыркал и что-то бурчал себе под нос. Вскоре он вышел, на ходу вытирая свои непослушные длинные волосы.

— Странно, — усмехнулся он. — Вы ничего не спрашиваете. Кто я? Откуда? Неужели вы вот так просто способны впустить в дом первого встречного?

— Мне нет абсолютно никакого дела до вашего прошлого. Впрочем, и настоящего. Завтра утром вас не будет. Вы исчезнете. Словно вас никогда здесь и не было. А теперь мне пора спать. Ваше белье в шкафу. Спокойной ночи, — я спокойно и бесшумно прикрыла за собой дверь.

Уснуть мне никак не удавалось. Детектив был отброшен в сторону. Причем на самом интересном месте. Когда молодой и красивый убийца тихонько прокрадывается в комнату к одинокой женщине — очередной своей жертве. С какой целью — мне уже пришлось догадываться самой. Поскольку дочитывать эту немую сцену у меня не было большого желания. Хотя я безусловно решила, что эта история не про меня. Поэтому я как можно беззаботнее валялась на постели, качая ногой. И все же чувствовала что-то неладное. И притворство этого незнакомца я чувствовала тоже. То ли в его голосе. То ли в его небрежных жестах. Он был, пожалуй, слишком уж подчеркнуто вежлив. Но я отлично поняла, что этот парень вежливостью не отличается. Конечно, я не боялась, что он посмеет прикоснуться ко мне. Уж кто-кто, а ятаким бродягам в состоянии дать отпор.

И все же я была начеку. И мои опасения оказались далеко не напрасны.

Я услышала этот подозрительный шорох в прихожей. И мгновенно очутилась там. И мгновенно вспыхнул свет. Он пошатнулся. И в его раскосых глазах промелькнул дикий страх. А его руки дрожали, держа мой расстегнутый черный портфель.

Мои губы скривились в презрительной усмешке. Грязный мальчишка! Из грязной подворотни! Он слегка покраснел. И его зеленые глаза по-собачьи преданно смотрели на меня.

— Простите, — еле слышно пролепетал он. — Я не хотел. Я, правда, не хотел. Я никогда не брал, никогда не прикасался к чужим вещам. Я не вор. Поверьте, я не вор…

— Да уж, конечно! Про твое аристократическое происхождения я все поняла! Но заруби на своем перебитом носу, мой дорогой мальчик! Когда чужие сумки берут без спроса — это называется не иначе, как воровством! Или вас этому не учили в вашем колледже?!

Мой голос повысился до крика. Мое лицо оставалось непроницаемым.

— Но я… Но я… Поймите… Выслушайте…, — он попятился к двери, словно чувствуя, что я его вот — вот ударю.

Мне и впрямь хотелось залепить ему хорошую оплеуху. Но я не привыкла бить детей. Пусть и великовозрастных.

Мой солидный портфель в его неловких руках перевернулся. И из него полетела всякая мелочь. Я поморщилась. А он опустился на колени и стал лихорадочно все собирать, изредка с испугом поглядывая в мою сторону.

Я чувствовала свое превосходство. И мне это нравилось. Я вплотную приблизилась к парню.

— Зачем ты это сделал? — спросила я. И, не отрываясь, посмотрела в его блудливые кошачьи глаза. Как ни странно, я действительно не верила, что он вор. Но это ничего не меняло.

Его глаза беспомощно забегали по полу.

— Я… Мне… Мне нужны деньги.

— Мне тоже, как ни странно.

— Да, но я даже не мог купить билет… Мне нужно будет скоро уехать. А я не могу купить билет…

Какая милая непосредственность! Какая святая наивность! Он посмел нарушить мой драгоценный покой, этот маленький оборванец. И за это еще требует денег!

— Я дала тебе крышу над головой. И ты за это меня обокрал, — по-прежнему безжалостно, учительским тоном отчитывала я его.

И вот тут он не выдержал. Я сознательно провоцировала его. Я прекрасно знала, что рано или поздно он не выдержит. Раскроет свои карты. И мне необходимо было толкнуть его на это. Чтобы самой себе еще раз доказать. Что такие подвальные мальчишки способны на все. Что потупленный взгляд и дрожащие руки — это маскировка ради достижения своих гнусных целей любым путем. Он был одним из них. Я самой себе это в очередной раз доказала. Я в очередной раз оказалась права.

Он оскалил свои белые неровные зубы.

— Между прочим, только идиотки пускают в дом первых встречных. У тебя, тетя, был выбор. Ты выбрала меня.

Тут я не выдержала. Чтобы выдержать «тетю» нужны стальные нервы. У меня они были всего — лишь железные. Нахальный! Грязный подонок! До чего я не переношу таких развязных подвальных юнцов. Они способны на все. В этом я нисколечко не сомневалась. Я, выросшая на Толстом и Тургеневе. В оранжерее, среди белых лилий. На нежных маминых прикосновениях. Я, не знавшая грубых слов и пощечин. Не знавшая бродяжничества, подвальных сборищ, нужды. Я такое, конечно, выдержать не могла. Я не знала, каков мир этого мальчишки. И не желала знать. Зато я прекрасно помнила свою юность. Я прекрасно помнила, какой была я. И считала, что мое безукоризненное прошлое давало мне право на суд. Я помню, как мама нежно улыбалась мне. И легонько проводила ладонью по моему лицу. И я успокаивалась.

— Девочка моя, — говорила она мне, — сегодня такое чудесное утро. Ты уже выучила сонату Моцарта ре мажор? Ах, какую глупость я спрашиваю. Ты же прекрасно ее играешь. Ты исполнишь ее еще раз? Для меня…

— Ну, конечно, мама… Моцарт. Соната ре мажор.

Я плавно опускала свои руки на чернокожий рояль. И играла для мамы Моцарта. И вместе с сумасшедшим Моцартом я уносилась в бессолнечные ярко-зеленые просторы. Под синее-синее небо. Глядя в лицо рыжему-рыжему солнцу. И тогда. В моей далекой юности я была уверена, что вся жизнь будет именно такой. Всегда. И иной жизни я не понимала. И не хотела понимать. Иная жизнь для меня представлялась бессмыслицей. И пустотой…

— Так что, тетенька, ты сама напросилась на грубости, — грубые слова неотесанного бродяги перебили мои красивые воспоминания. — Радуйтесь, что еще все именно так вышло…

Нет, это было выше моих сил. Такое выдержать я не могла. У этих неопрятных юнцов нет ни малейшего чувства жалости. Порядочности. Такта. Мой гнев бурным потоком вырвался наружу. И я подскочила к незнакомцу. И вцепилась в воротник его кожаной куртки.

— Ты… Ты… — я не находила слов и сквозь зубы процедила. — Вон! Вон из моего дома! Вон!

Он сразу же сгорбился. Стал меньше ростом. И посмотрел на меня жалостным взглядом. И губы у него, совсем как у ребенка, задрожали. Я не поверила ему. Но, как всегда, мне стало его жаль. Недаром я выросла на Толстом и Тургеневе. На солнечной музыке Моцарта.

Не знаю почему, но к этому парню я все же не испытывала настоящей ненависти. Настоящего презрения. Напротив, в глубине моей тургеневской души пробивались едва заметные ростки жалости и даже понимания. Безусловно, он именно из тех юнцов, которых я не переносила. Неопрятных. Нахальных. Подвальных. И все же… И все же он напоминал затравленного зверя. Выгнать которого в ночь — означало бы отправить на верную гибель. Я вновь подыскивала для своей совести смягчающие обстоятельства. И мне вновь это удалось.

— Я дам тебе деньги, — вновь сухо сказала я, выдерживая свою роль до конца. И взяла из его рук портфель. И вытащила кошелек.

Он перехватил мою руку.

— Не надо, — буркнул он. И его глаза предательски забегали по прихожей.

Я удивленно взметнула брови.

— Не надо… Я думаю… Я так думаю, что уже поздно.

— Уехать никогда не поздно.

Я пристально вглядывалась в его подвижное лицо. Пытаясь разгадать тайну.

— Иногда поздно.

— В том случае, если от кого-то бежишь, — наугад, исключительно полагаясь на свою интуицию, сказала я. И попала в цель.

Он побледнел. Вздрогнул.

— От кого ты бежишь, — продолжила я свой беспощадный допрос.

Он медленно опустился на пол. Прислонился к стене и уткнулся головой в колени. И я физически почувствовала, насколько ему плохо.

Я нервно прошлась по прихожей. Закурила. Глубоко вдохнула горький дым.

— Так. Так. Так. Идиотка! Kак я сразу не догадалась. Ты действительно не похож на вора. Я действительно верю. Почему-то, черт побери, верю, что ты не вор!

— Я не вор, — тихо ответил он. И чуть приподнялся с места. И его глаза уже предательски не бегали по прихожей. А задумчиво смотрели в одну точку на моем лице.

— Я не вор, — еще тише, почти шепотом повторил он. — Я — убийца.

Боже! Я невольно, следуя его примеру, опустилась на пол. И тоже уткнулась головой в свои колени. Боже! Как я сразу не сообразила. А еще, дура, так всю жизнь гордилась своей интуицией. И такая осечка! Такой промах! Убийца… Ну, конечно, конечно, убийца. У него глаза не вора. У него глаза настоящего убийцы. Блестящие зеленые глаза человека, видевшего свою жертву. И его губы, крупные дрожащие губы, говорившие с жертвой. И его руки. Длинные жилистые тонкие руки, прикасавшиеся к жертве.

Я медленно встала. И направилась в комнату.

— Вы идете звонить? — глухо спросил он.

Я оглянулась. Мое лицо было уставшим. И я чувствовала тяжесть кругов, давящих на веки.

— Звонить? — машинально переспросила я. — Звонить…

Не знаю почему, но эта мысль даже не пришла мне в голову. Не знаю почему.

Я отрицательно покачала головой.

— Нет. Я иду спать. Белье — в шкафу. Впрочем, как и раньше. Спокойной ночи.

Он остался стоять. В прихожей. Моей аккуратной прихожей. Растерянный. Лохматый. Так похожий на напроказившего мальчишку. Хотя в этом случае детскими шалостями не пахло…

Умиротворительное слово «спать» было, безусловно, сказано мною сгоряча. А еще ради того, чтобы и этому парню, и в первую очередь себе, доказать, что я ничего не боюсь. И могу запросто уснуть этой кошмарной ночью. Но и ему, и себе я лгала. Может быть, я не настолько уж и боялась. Но погрузиться в милый приятный сон тоже было выше моих сил. Ия вцепилась в книжку, пытаясь вникнуть в ее смысл. А в детективе молодой красивый убийца уже тихонько прокрадывался к своей спящей жертве. Вот он уже приближается к ее кровати. Достает из кармана ярко белую атласную ленту. Растягивает ее своими широкими жилистыми руками. И тихонько, осторожно подносит ее к горлу молодой женщины…

Моя дверь неприятно заскрипела. И от неожиданности я вскрикнула. И машинально выключила настольную лампу. И затаилась. И почти перестала дышать.

Раздались медленные тяжелые шаги. В мою спальню. А затем плотно прикрылась дверь. Я до боли зажмурила от страха глаза. Я приготовилась к самому страшному. Хоть в одном оказался прав этот бродяга. В дом первых встречных пускают только идиотки.

— Не бойтесь, — неожиданно услышала я шепот. Шепот человека, который, казалось, боялся еще больше меня. — Я вам ничего плохого не сделаю. Разве я это не доказал.

Я резко надавила на выключатель. И тусклый свет настольной лампы рассеялся по всей комнате. И осветил бледное, испуганное лицо незнакомца. Он стоял напротив моей кровати, прислонившись к косяку двери. И в его зеленых глазах я увидела почти детские слезы.

— Я не хотел, — вновь еле слышно прошептал он. — Я не хотел ее убивать…

Я ему верила. Он не был похож на человека, жаждущего смерти другого. Но я молчала. Мне хотелось, чтобы он высказался до конца. Видимо, ему этого хотелось не меньше.

— Да! Я действительно ненавидел ее в тот момент! Но я не хотел убивать. — Он поморщился, словно от невыносимой боли. И вытер рукавом слезы. Он так напоминал ребенка. Ребенка, которого я так и не сумела родить.

— Я ее ударил. Я не рассчитал силы. Я не ожидал, что удар окажется таким сильным. Я не ожидал, что она ударится головой. И я не думал, что уже ничем нельзя помочь. Я бросился к ней… Но она… Уже… — Он закрыл лицо руками. И сквозь ладони глухо произнес. — Я видел ее глаза. Я не думал, что у нее такие красивые глаза. Вы бы только знали, какие красивые у нее глаза. Синие-синие. Чистые-чистые. И такие обманчивые.

Я пожала плечами. Если честно, мне не было дела до ее глаз.

— В таком случае, тебе нечего волноваться. Отоспись. А завтра все там расскажешь. Правду, конечно. Тебе нечего волноваться. Ты ни в чем не виноват. Каждый мог оказаться на твоем месте. Это пустяк. Ты легко выкрутишься. Это часто случается. Ты не единственный, кто влип в подобное дело. И не единственный, кого не судили за это…

Он подскочил ко мне. И его красивое лицо с неправильными чертами перекосилось от злобы. И я невольно отшатнулась.

— Как вы можете так говорить! Она мертва! Ее больше нет! Разве в это можно поверить! Сколько раз я прикасался к ней! А я ни в чем не виноват! А, оказывается, это пустяк! Пустяк убить человека!

Я не выдержала. Я вновь повысила голос до крика.

— Ты получишь, что положено! Не волнуйся, Малыш! Ты еще узнаешь, что такое грязная камера! Истошные крики по ночам! Неудержимый озноб…

Он вздрогнул. Поник. И вновь растерянно вглядывался в одну точку на моем лице.

— Откуда вы это знаете?

— Я начиталась детективов. И теперь могу запросто представить, что происходит за решеткой.

— Меня убьют, — уже не спрашивая, а утверждая, сказал он.

Я не выдержала. И некстати расхохоталась.

— Глупости! Какие глупости! У тебя не было даже оружия убийства. Ты не знал, что удар окажется таким сильным. Ты не ожидал, что она ударится головой. Ты просто не рассчитал силы. Люди часто ссорятся между собой, часто дерутся. Но это не значит, что все они — потенциальные убийцы. А уж тем более — просто убийцы.

Мне почему-то хотелось его успокаивать. Утешать. Я так давно ни о ком не заботилась. Мне хотелось чувствовать себя очень взрослой. И очень нужной.

— Поверь мне, Малыш. Я действительно начиталась всяких детективных книжек. И знаю, что говорю. Случайное убийство — это ведь не преднамеренное. Ты с тем же успехом мог идти по улице. Задеть кого-нибудь плечом. И нечаянно толкнуть под машину. Поверь, и такое случалось! Если ты действительно не хотел ее убивать. Ты это докажешь.

Он с благодарностью посмотрел на меня. Он оценил мою поддержку.

— Может быть, это правда, что вы говорите. Но… Но меня все равно убьют. Вы же не знаете…

— Не знаю.

— Она… Она не просто моя девочка. С красивыми ослепляющими глазами. Она… Она дочь прокурора. Главного прокурора города.

Это был уже настоящий выстрел. И даже не в спину. А прямо в лицо. Мое лицо обезобразил этот выстрел. Мне стало трудно дышать. И я схватилась за горло.

— Что с вами?

— Нет, ничего.

Я попыталась взять себя в руки. Но успокаивать никого мне уже не хотелось. И меньше всего хотелось быть взрослой.

— Дочь прокурора… — еле слышно прошептала я побледневшими губами. — Это серьезно, мальчик, дочь прокурора…

— Именно! Ну, конечно, конечно! — истерично выкрикнул он. — Ее папаша сделает все, чтобы меня прикончить. Он не простит смерти своей дочки. Ведь правда, не простит…

Я внимательно смотрела в его раскосые глаза. В них я читала только страх. Только отчаяние. Только боль. В них я не увидела обмана.

— Я не знаю прокурора нашего города. Но думаю — не простит. Ты прав. Смерть своего ребенка трудно простить.

Он закрыл лицо ладонями и беззвучно заплакал. И я уже не знала, чем могу его утешить. И уместно ли в таком случае утешение.

— Самое лучшее, что ты сможешь теперь сделать — это уйти, — охрипшим голосом выдавила я. — Конечно, я бы посоветовала тебе направиться прямиком в прокуратуру. Но это твое право. Считай, что мы никогда не встречались. И самое лучшее, что я могу теперь сделать — это не звонить в милицию. И забыть про тебя. На этом и разойдемся.

— Hет, нет, — он облизал пересохшие губы. И судорожно вцепился в рукав моего пиджака. — Вы не можете меня вот так выгнать. Только вы обо всем знаете… Я вам доверился. Я вас умоляю… Я вам все выложил. Честно. А вы…

— Тебя об этом никто не просил.

Я слегка повернула голову. Я не хотела встречаться с ним взглядам. Я боялась не выдержать и уступить.

— Вы боитесь… Я думал вы и правда ничего не боитесь. Это не так…

— Нет, это именно так! — я повысила голос. — Но скажи… Зачем мне это нужно! Я никогда не конфликтовала с законом! Я перед законом чиста! У меня и теперь нет ни малейшего повода и тем более желания поступаться своими принципами. Я не скажу о тебе ни слова. Не волнуйся. И запомни, это единственное, что я могу для тебя сделать.

Я повернулась к нему спиной и перевела дух. Я дала ему понять, что на сей раз наш разговор окончательно завершен.

Он это отлично понял. И я услышала легкий щелчок дверного замка. И вздрогнула. Дверь за ним затворилась. Он остался за дверью. Один. Брошенный в ночи. Никчемный и никому ненужный мальчишка. Куда он теперь пойдет? А мне-то какое дело? В конце-концов, он далеко не ангел. Он поднял руку на человека. Насколько я понимаю, на женщину. Нет, и того хуже. На молоденькую девчонку. И почему я его не задержала? Не сдала в руки правосудия. Нет, не то. Почему я его не задержала у себя дома. Может быть, я бы смогла ему помочь…

Что ж. Ты никогда не верила в новогодние сюрпризы. И зря. К тому же такие сюрпризы меня вообще не устраивают. Меня устраивает только покой. Теперь я наконец могла спокойно развалиться на своей мягкой постели. Почитать совершенно дурацкую книжку. И наконец спокойно уснуть…

В том-то и дело. Что уснуть мне не удавалось. И я приблизилась к окну. Убедив себя, что делаю это исключительно из-за любопытства. Hо мое любопытство ни к чему хорошему не привело.

Кромешная темень. Пронзительная метель. Не помешали увидеть мальчишку. Он сидел, скрючившись от холода, на ледяном крыльце. Обхватив двумя руками своего единственного товарища — гитару. И его темные непокрытые волосы полностью запорошил снег. Мое сердце дрогнуло. Но мои принципы боролись со вспыхнувшими чувствами жалости и сострадания. Поэтому, приближаясь к двери. Я выстраивала гневный монолог. Который непременно должен был брошен в лицо парня… Я придумывала безжалостные слова. Которые непременно ему скажу: «Убирайся как можно дальше от моего дома. Оставь, наконец, меня в покое. Иначе я непременно вызову милицию. Убирайся! Я даю тебе последний шанс!»

И я решительно распахнула дверь. И мое единственное слово было брошено в снежную ночь. Тихое, спокойное слово:

— Входи.

И он услышал. И молча. Понурив свою лохматую. Белую от снега голову. Вошел за мной в дом. И я щелкнула дверным замком. Дверь была заперта. И мне на секунду почудилось. Что это захлопнулась дверца клетки.

— Спасибо, — пролепетал он.

И уже в комнате. Он взял мою руку. И слегка пожал. Его пальцы были замерзшими. Но в его зеленых глазах появилось тепло.

— Еще раз — спасибо.

Но мои принципы еще боролись с жалостью. Мой логический, рациональный мозг не мог перенести, что я совершила столько безумий за одну ночь. И я тут же поспешила себя оправдать.

— У тебя в запасе всего одна ночь. Завтра утром тебя здесь не будет. Я делаю это исключительно из чувства долга. Чувства долга рядового гражданина, — тут же поправила я себя. — Нельзя выгонять в морозную ночь. Будь то собака или бродяга.

— Меня скоро убьют….

И я уже не могла разобрать — утверждение это было. Вопрос. Или просьба…

Он так и не дождался моего ответа. Потому что вдоме раздался оглушительный, дикий звонок. И я машинально зажала руками уши. Я сейчас плохо соображала. Откуда взялся этот шум? Кто еще пытается разрушить мой драгоценный покой. Который в эту ночь я умудрилась потерять вопреки своей воле…

Он тряс меня за плечи. Он заглядывал в мое лицо. Он до боли сжимал мои руки. Но я молчала. Наконец он с силой оттолкнул меня. Прямо к двери.

— Вам звонят! Звонят! Вы меня слышите! Звонят в дверь! — он был страшно напуган. Его взгляд бегал по моему лицу. Пытаясь найти ответ на вопрос: «Неужели это милиция? Это она позвонила? Это за ним пришли?»

Я встряхнула головой. И бесшумно вздохнула. И слегка прикрыла глаза. Нет, пора взять себя в руки. Нельзя же все так близко принимать к сердцу. Какой-то чумазый мальчишка. Какая-то большеглазая дочь прокурора. Какая-то липкая ветреная зима. Какая-то страстная любовь. А мне-то какое дело?..

Я открывала дверь, плохо соображая. Однако все-таки, не забыв плотно прикрыть дверь комнаты. Оставив в ней неряшливого мальчишку. Я уже отлично знала. Что его судьба в моих руках. И я посмотрела на свои руки. Широкие ладони. Крепкие длинные пальцы. В них чувствовалась неженская сила. Им можно было доверить чью-то судьбу.

Я широко распахнула входную дверь. Снег с ветром ворвались в мой дом. И мороз мгновенно обдал меня холодом. И из этого холодного оцепенения меня вырвали сильные мужские руки. И втолкнули в дом.

— Лина, Лина, Лина, — он со всей силы прижимал мою голову к своей груди. Я не видела его лицо. Но я знала его слезы. Я знала его объятия. Его силу. Исходящее из его крупной фигуры. Длинных, мечущихся рук.

Я никогда не видела его слез. И я не выдержала. И подняла на него усталый взгляд. Нет. Ну, конечно. Ну, конечно, я не ошиблась. Слезы медленно, плавно стекали по его небритому подбородку. По его впалым щекам.

— Лина, Лина, Лина…

Я нежно прикоснулась к его мокрому от слез лицу. Сколько дней. Сколько долгих месяцев, недель, дней я не прикасалась к его лицу. Такому родному. Такому до боли знакомому. И впервые. Впервые за наше многолетнее знакомство я стала свидетелем слабости, беспомощности этого самого-самого сильного в мире, во всей вселенной человека.

— Лина, Лина, Лина…

Я уже знала. Я отлично знала, откуда эти слезы. Эти первые в его жизни слезы. И все-таки я спросила.

— Почему ты плачешь, Филипп? — и прижалась щекой к его мокрому подбородку.

Он закрыл лицо руками. И его руки задрожали.

— Моя девочка… Моя бедная девочка… Ты не поверишь, Лина… Ее больше нет, Лина. Я в это не верю, Лина…

А ты, Филипп мог бы поверить, что об этом я узнала раньше тебя. А ты, Филипп мог бы поверить, что в моем доме — убийца с красивыми зелеными глазами. Вон там. Прямо напротив тебя. За дверью. Стоит только приоткрыть дверь. И ты столкнешься с ним лицом к лицу. А ты, Филипп, мог бы поверить. Что я укрыла его под своей крышей. И сейчас. В эти мгновения решается его судьба. Его хрупкая, лохматая чумазая судьба. В моих сильных руках…

— Лина! Ты слышишь, Лина! Ее больше нет!

И Филипп со всей силы встряхнул меня за плечи. И вцепился в них своими крепкими руками.

Я поморщилась от боли. А, возможно, я просто тянула время. Время тоже находилось в моих руках…

— Лина! Почему ты молчишь? Почему ты не отвечаешь, Лина! Ее убили, Лина! Ты помнишь мою девочку, Лина! У нее такие красивые волосы… Длинные, пушистые… Она встряхивала головой. И солнце запутывалось в них. И мне кажется… Нет, ну конечно же! Солнце завидовало ее волосам, Лина!

Я помню твою девочку, Филипп. Я ее хорошо помню. У нее действительно были красивые волосы. И солнце действительно запутывалось в них. И, наверно, завидовало… А еще я помню. Филипп. Как она смеялась. Этот надменно вздернутый носик. Этот презрительный синий взгляд. Эта длинная сигаретка в пухлых губах. О, как она меня ненавидела, Филипп! Мой мир. Мой одинокий мрачный справедливый мир. Она ни в грош его не ставила. Зато она прекрасно знала другое, Филипп. Она прекрасно знала мир грязных подростковых бродяг. Вонючие подвалы. Одурманивающий дым. Предательство. Сколько раз она тебя предавала, Филипп? Ты это помнишь? Сколько раз она тебя предавала? Равнодушно встряхивая своими длинными пышными волосами. В которых путалось, по твоим словам, рыжее завистливое солнце.

Сколько раз ты, Филипп. Чистый. Умный. Честный мой человек. Самый сильный в мире и самый гордый. Искал ее в ночных грязных подворотнях. В своем дорогом великолепном костюме. Сколько раз ты, Филипп, не смыкал ночью глаз. Беспомощно вглядываясь в пустое окно. И затягиваясь последней сигаретой в пачке. Сколько раз ты ее проклинал, Филипп! И сколько раз тут же оправдывал! Сколько раз ты поднимал на нее руку. Но никогда так и не ударил. Сколько раз ты жертвовал ради нее самым дорогим. И последняя жертва оказалась самой бесценной, самой непоправимой… Ты отказался от меня, Филипп.

— Лина, Лина, Лина… Ты знаешь, Лина… Моя девочка, моя дорогая девочка… Я в это не могу поверить, Лина. И ты не верь в это, Лина. Что ее больше нет. Помоги мне Лина. Спаси меня, Лина…

А кто меня мог спасти тогда, Филипп? Мой самый сильный, самый справедливый человек… В ту душную беззвездную ночь. Когда я задыхалась от слез. От незаслуженной обиды. Когда я, уткнувшись лицом в подушку, шептала пересохшими губами твое имя. Филипп. Филипп. Филипп… Когда душная беспощадная ночь принесла мне только безжалостный, презрительный смех твоей дочери. И я затыкала уши. И я зажмуривала глаза. Но бесполезно. Презрительный смех твоей дочери заполнял темноту. Проникал во все щели. Заглушал бешеные удары моего сердца.

И твои слова. Правильные слова честного человека. Одетого в великолепный дорогой костюм:

— Пойми меня, Лина. Только я могу спасти свою дочь. Ты должна меня понять. И простить. Только я, Лина… Только я могу спасти свою дочь…

А кто меня мог спасти, Филипп? В ту душную беззвездную ночь… И тогда я ответила. Это были не просто слова. Это был унизительный, умоляющий шепот:

— А кто меня спасет, Филипп?

— Ты сама всегда спасешься, Лина. Ты сильная…

Нет, Филипп. Ты ошибался. Тогда я еще не была сильной. Тогда часть моей силы принадлежала еще и тебе. И только отказавшись от всех друзей. От прошлой и будущей любви. Приняв за единственную ценность в жизни — покой. Я стала по-настоящему сильной. Я тогда поняла. Что только полное одиночество способно подарить силу. Когда ни с кем не надо делиться… И я даже сумела простить тебя, Филипп. Но понять — вряд ли…

Филипп резко отпрянул от меня. И я впервые почувствовала легкость без его крепких объятий. Глаза Филиппа злобно сверкнули. И его губы скривились.

— Лина, — решительно сказал он. — Я должен найти его, Лина. Я должен судить его. Я должен его уничтожить. И в этом мне можешь помочь только ты… Ты… Тебя никогда не подводила интуиция. Твой нюх, как у гончей собаки…

Моя интуиция… Ты ее первый оценил, Филипп. И впервые ее я ощутила по отношению к тебе. Когда увидела тебя. И моя интуиция шепнула: это он. Моя интуиция не подвела меня, Филипп. Твои теплые прикосновения. Твое теплое дыхание. Твои теплые слова. Они были теплые, но не более. Это был не жар, которого я так желала. Они согревали меня. Но не более. На моем теле не оставалось ожогов. Впрочем, как и на сердце. И моя интуиция вновь шепнула мне: это он, но не навсегда. И когда ты бросил меня, Филипп. Из-за своей златокудрой подвальной девочки. Моя утрата была несравнима ни с какой болью. Но моя интуиция вновь шепнула мне: это боль, но не навсегда. Я пережила эту боль, Филипп. И она не оставила после себя ожогов. Разве что слабый, еле заметный рубец у самого краешка сердца…

Ты вновь поверил в мою интуицию, Филипп. И сегодня она вновь оправдала себя. Я удивительно умела читать лица. И на разных — красивых и обезображенных — я могла увидеть печать неизбежности. Печать смерти…

Я никогда не говорила тебе об этом, Филипп. Но у твоей девочки… У нее на лице это я прочла сразу. Хотя она беспрерывно хохотала своим безжалостным белозубым смехом. Смех был бессилен скрыть эту печать, Филипп. И я вздрогнула, впервые заметив ее на лице твоей девочки. И я пожалела твою дочь. И ни разу не сказала тебе об этом. Потому что ты ничего бы не смог изменить. Я оставляла тебе право на надежду…

— Ты поможешь мне, Лина? — Филипп схватил мою руку и больно ее сжал. — Почему ты молчишь?

Я осторожно освободила свою руку. И незаметно спрятала ее за спину. И открыто взглянула в ее глаза.

— Ты же знаешь, Филипп. У меня с сегодняшнего дня отпуск. Я так устала, Филипп. Мне нужен отдых. У меня нет больше сил…

Глаза Филиппа помутнели. И они вновь наполнились слезами.

Силы этого самого сильного человека таяли на моих глазах. И меня переполняла жалость. И боль.

— Нет, Лина, — прошептал он. — Ты не посмеешь мне отказать. У тебя нюх, как у гончей собаки…

Я не могла отказать. Мой одинокий пасмурный справедливый мир не мог ему отказать. И все было в моих руках. В моих сильных, совсем неженских руках. И Филипп не предполагал, насколько все может оказаться простым. И месть. И возмездие.

— Подожди меня, — сказала я тихо.

И направилась к двери. За которой были и месть. И возмездие. Но я не знала, справедливость ли?..

Я приоткрыла дверь. Он сидел на кровати. Вцепившись руками в горло, словно задыхался. И безумным взглядом смотрел на меня. И его побелевшие губы дрожали. Мы долго смотрели друг на друга. И я неожиданно, совсем не кстати, увидела на его лице печать… Печать неизбежности. Я вздрогнула. И вновь оглядела свои руки. В них находилась его жизнь. Хрупкая, как стекло. Стоило чуть надавить пальцами. И она хруснет. В моих пальцах. Возможно, поранив мои руки до крови. И я уже чувствовала эти острые осколочки его жизни, впившиеся в мою кожу. И я уже видела алые струйки крови, сочившиеся между моими пальцами. Как просто. Стоит только надавить пальцами. Как все удивительно просто. И месть И возмездие. Но только не справедливость.

Я плотно прикрыла дверь. И спиной прислонилась к ней. Словно встала на защиту чужой. И абсолютно безразличной мне жизни. И мое решение возникло внезапно. Неожиданно для меня самой. Независимо от меня.

Я взглянула Филиппу прямо в глаза. И он не заметил в моих глазах предательства. Он никогда не умел читать по глазам.

— Да, Филипп. Конечно, да. Я тебе помогу.

И мне трудно уже было судить: предательство это было? Или справедливость…

Филипп облегченно вздохнул. Прикоснулся губами к моей руке. И моя рука при этом не дрогнула. И я поняла. Что именно в этот момент. Именно в это мгновение. Именно в этот миг. Я разлюбила его окончательно.

— Я знал, Лина. Что ты меня еще любишь. Я это чувствовал. И знал, — глухо выдавил он. И, сгорбившись, направился к выходу. И бесшумно закрыл за собой дверь.

И я видела его. Тяжело ступающего по рыхлому снегу. И я видела его слезы, мягко падающие в снег. И оставляющие на снегу черные дырочки. И я видела его жизнь. Загубленную этой ночью раз и навсегда. Жизнь самого сильного во всем мире, во всей вселенной человека.

— Вас зовут Лина?

Я вздрогнула. И обернулась. Его глаза преданно смотрели на меня. И мне понравилась эта детская преданность.

В нем было так много от доверчивого ребенка. Ребенка, о котором я так мечтала. И которого так и не смогла родить. Ребенка, который мог заполнить пустоту моей жизни. И которого мне так захотелось прижать к своей груди. Пригладить его растрепанные волосы. Успокоить. И я словно увидела его в этом растерянном парне. А он словно прочитал мои мысли. И как-то неловко припал к моей груди. И я прикоснулась к его непослушным волосам.

— Вас зовут Лина… — еле слышно прошептал он. — Очень мягкое, нежное имя. И такая страшная профессия. Но почему?

Почему… Пожалуй, я могла на это ответить. Я помню, мне мама говорила:

— Доченька, ты обязательно станешь музыкантом. Или поэтом. Ты так любишь красивое.

Я очень любила красивое. Будь то чувства. Будь то образ жизни. Будь то человек. Я придумала своей собственный мир. Мир музыки, искусства. И красоты. В котором представляла жизнь только по законам прекрасного. И я с детства не могла принять другой. Мир похабщины, необузданности, безнравственности. Мир грязи. И чем больше я любила одно. Тем больше ненавидела второе. И эта ненависть пересилила любовь.

Я решила посвятить свою жизнь борьбе с порочностью. Я выбрала профессию, уничтожающую испорченность и аморальность. И уже не замечала, что в этой борьбе я теряла, разбрасывала любовь к чистоте. Каждодневно сталкиваясь с грязью, кровью, смертью. И моя ненависть увеличивалась. И я уже не замечала, что эта профессия постепенно уничтожала и мой идеальный мир. И если в детстве в моем сердце еще оставалось место для понимания и сочувствия. То теперь мое сердце окаменело. Оно не признавало вариантов: может быть? а вдруг? с какой точки зрения посмотреть… Оно признавало только два слова: да или нет. Вариации на тему «заблудшей души» не принимались в расчет. Если совершил преступление — отвечай за него. И меня не должно волновать, что тебя к этому привело. Существует лишь факт преступления. И факт, что от этого преступления кто-то незаслуженно пострадал. Это были неизбежные издержки моей профессии. Иначе быть не могло. Иначе правосудие зашло бы в тупик. Смешав в одну кучу понятия добра, зла, вины, безнаказанности, справедливости. И я как представитель правосудия допустить это не могла. Я принесла свои чувства в жертву профессии. Мое сердце каменело. Моя душа безмолвствовала. И лишь безукоризненно четко и логично работал разум. И каждое вновь раскрытое преступление являло собой победу разума. И поражение чувств.

И я уже не жалела об этом. Моя профессия была сродни профессии врача, привыкающего к смерти. Но врач имел дело с людьми. Я же никогда не могла назвать преступника человеком. И лишь сегодня. Глядя на это растерянное, почти детское лицо. Мое сердце вздрогнуло. Логика моего разума сбилась. И в моем сознании смешались все на свете понятия. Каждому из которых когда-то было отведено свое четкое место.

— Лина, — окликнул он меня. Перебив все мои запутанные мысли. — Лина, но почему… Почему вы это сделали? Еще не поздно отказаться…

Я пожала плечами.

— Я не знаю — почему. Это первое безрассудство в моей слишком рассудительной жизни. И надеюсь — последнее.

— А что потом?

— Не знаю. Впервые в жизни я ничего не знаю.

— Вы будете вести следствие?

— Это будет самое любопытное в моей практике дело, Малыш.

— Меня зовут Олег, — спустя несколько часов нашего знакомства представился он. — Но мне нравится когда вы меня так называете. Меня давно так никто не называл.

— Это будет самое любопытное в моей практике дело, Олег.

— Может быть лучше — Малыш?

Я не выдержала и улыбнулась. Он так напоминал взъерошенного воробья. До чего я все-таки не люблю этих лохматых неопрятных подвальных юнцов!

И он ответил внезапным смешком на мою улыбку. Он даже подпрыгнул на месте. И хлопнул себя по залатанным джиновым коленкам.

— Ха! Ловко же мы обведем их вокруг пальца! Преступник скрывается в квартире следователя! Гениально! — и он с восхищением бесцеремонно оглядел меня с ног до головы. — Я не перестаю тобой восхищаться.

Я нахмурила брови. Я по-прежнему не могла смириться с его нахальством.

— Давно ли мы на «ты»?

— Ты давно. Я — с этой минуты. Мы все-таки в некотором роде союзники. Разве не так?

Он определенно или великовозрастный инфантил. Или великовозрастный хам. Скорее всего — и то, и другое. Его подвальное воспитание позволяет мгновенно забывать о неприятностях. А его почти детское представление о жизни тут же рисует ему картину забавных приключений, в которых он непременно должен участвовать. По-моему, до него вообще еще толком не дошло. Что он убил человека. Девушку, которую он близко знал. Что ж. Таким людям не так уж плохо живется. И с какой стати я взялась его оправдывать? Он этого совсем не заслуживает. Ну, а если он по-другому не может себя вести? Если он вырос совсем в другом мире? Разве это его вина?

Черт! Что с тобой Лина! Ты ли это! И когда ты допускала подобные мысли! И почему твоя драгоценная логика. Которой ты всегда так кичилась, разлетается в щепки…

А он, словно желая окончательно победить мой рассудок. Бесцеремонно потащил меня в спальню. И бухнулся, не разуваясь на кровать.

— Лина, когда ты морщишься, то становишься на десять лет старше!

Я не находила слов от возмущения.

— Подойди к зеркалу, Лина! Ну же! Поближе! — он подскочил с места и силой потащил меня к широкому зеркалу на стене.

— Ну, посмотри же! Ну, что ты там видишь?

— Я? Я вижу только нахального мальчишку с немытыми волосами и в грязных джинсах!

— Не то ты видишь! Не то!

Он не на шутку разошелся. Размахивал длинными руками. И даже, как мне показалось, похорошел. Быстро же он оправился от удара. Или действительно не понимал истинную трагедию случившегося с ним этой ночью.

— Ты внимательней смотри, Лина! Что за костюм на тебе! С ума сойти можно! Такое можно увидеть только в журнале для стареющих женщин.

Боже! Какая неслыханная наглость! И я внимательно оглядела костюм — предмет моей бесконечной гордости. Строгий, очень дорогой, по-моему, английский. Он подчеркивал стройность моей фигуры. И глубину моих мыслей. И, безусловно, бескомпромиссность поступков.

Когда Филипп меня в нем увидел. Он даже поежился и сказал.

— Лина, каким я был идиотом! Я смел думать, что ты моя подчиненная. С сегодняшнего дня я у тебя в полном подчинении, Лина!

И первым делом, по-моему, он влюбился в мой костюм. И только потому уже в меня. Скорее всего его внезапно вспыхнувшая любовь означала некий протест против своей личной жизни. Его дочь и его жена никогда бы не одели такой строгий английский костюм. Они были совсем другими. Их дом не знал порядка вещей. Пожалуй, в их разуме и душе тоже царил полный кавардак. И Филипп никогда не мог смириться с этим устоявшимся хаосом. Он искал последовательности, системности и логики в вещах и в чувствах. И нашел это во мне. И полюбил. Мы были удивительно с ним похожи. Но это не мешало нашей любви. Ей мешало совсем другое…

Мои грустные воспоминания утонули в воплях этого невоспитанного юнца.

— Лина! Ну, посмотри же, как здорово!

Он присел на корточки. И приподнял мою юбку гораздо выше колен. И его глаза лихорадочно заблестели.

— Ты сумасшедшая! — прошептал он. — Только сумасшедшие могут скрывать такие ноги.

Я не выдержала и пнула его ногой. Он не удержался, покачнулся. А я, гордо встряхнув головой. Поправляя на ходу свой дорогой костюм — предмет бесконечной гордости. Направилась к выходу. И в дверях слегка задержалась. И строгим голосом отчеканила:

— Знай своей место, Малыш. Давным-давно уже пора спать. Завтра. Нет, пожалуй, уже сегодня. Мне предстоит трудный день. Придется разыскивать одного негодяя. Который убил свою девушку. Несмотря на то, что она была необычайно красива. И носила исключительно мини-юбки. Привет, Малыш!

Мои безжалостные слова попали в цель. И заставили его мигом опомниться. Он сразу же сгорбился. Поник. И стал менее симпатичен. Он поднял на меня свой затравленный взгляд. И буквально выдавил из себя:

— Вы ее знали?

Я не ответила. И бесшумно прикрыла за собой дверь комнаты. Где поселился непрошенный гость. И мне вновь показалось, что хлопнула дверца клетки…

Знала ли я ее? Лучше бы я никогда ее не знала. Тогда наверняка бы я осталась с Филиппом. Тогда наверняка бы я не влипла в такую дурацкую историю, как сегодня ночью. А если все-таки влипла. То совесть бы моя была полностью чиста. Я не знала ее. Не видела. И имела права защищать этого мальчишку.

Но все обстояло не так. Я прекрасно знала дочь Филиппа. И мне она никогда не нравилась. Она отвечала тем же.

Несимпатия возникла между нами в первые же мгновения нашей встречи. Я прекрасно помню тот вечер. Тихий летний вечер. Полный моей любовью к Филиппу. Полный запаха белого жасмина. Вырасшего под моим окном. Я помню, как я распахнула настежь окно. И вдохнула этот сладкий опьяняющий запах. Совсем скоро придет Филипп. Совсем скоро мы вновь будем вместе. Как всегда будем пить душистый липовый чай на веранде. Потом слушать музыку. Как всегда моего любимого Моцарта. И, возможно, Филипп останется на ночь. Ведь завтра — выходной. Как хорошо, что я все-таки выбрала именно этот дом на окраине города. Я всегда умела подбирать и вещи. И дом. И людей. Я всегда их подбирала по себе…

Ничто не предвещало дурного. Этот вечер не мог быть дурным. И мне казалось, что ничто на свете не может его испортить. Мне казалось, что в моих силах подбирать и вечера по себе. Но я ошибалась…

Филипп внезапно ворвался в мой дом. Раньше назначенного времени. И я удивилась. Он всегда был так пунктуален. И, как и я, терпеть не мог появляться не вовремя.

— Лина! — крикнул он прямо с порога! Я прошу тебя! Пойдем со мной! Ты сегодня должна быть со мной! Может быть, ты… Ты сумеешь повлиять на нее… Ты же женщина… Она, возможно, выслушает тебя. Вам, возможно, будет легче найти общий язык…

Филипп говорил бессвязно, запутанно. Что так было несвойственно его неторопливой грамотной речи.

— В чем дело, Филипп? — я нахмурилась. Я не понимала.

— Лина, пожалуйста! Она вновь там! Моя девочка вновь связалась с этими подонками! Я не могу больше вынести это! Не могу! Она плюет на мои просьбы. Она в конце-концов плюет на мою репутацию. Она рушит мою жизнь! Что мне делать, Лина! Может быть ты… Ты — умная женщина. У тебя дар убеждения. У тебя принципы…

Я откашлялась. Мне стало неловко за вопрос который я собиралась задать.

— Но… Но твоя жена, Филипп. Она тоже должна…

Он безнадежно махнул рукой. И прервал меня на полуслове.

— Они так похожи… Они не слушают друг друга. Все время пререкаются. Ссорятся. Но ведут себя очень похоже… Нет, Лина, — Филипп отрицательно покачал головой. — Я знаю. Моя девочка уважает меня. И искренне любит. И мне даже кажется порой соглашается в душе со мной. Но это возможно гены… То, что сильнее ее. Поэтому, я тебя прошу. Ей всегда не хватало совета от женщины. И тем более от такой женщины, как ты…

И я пошла навстречу Филиппу. И это было моей главной ошибкой. Я переоценила свои силы. Свой ум. Свою дипломатический характер. Наверно, потому что шла на встречу с дочерью Филиппа. Дочерью своего любимого человека. И не могла рассчитывать. Не могла даже представить. Что встречусь с обычной подвальной девкой. Мало чем отличающейся от тех подростков. С которыми мне приходилось иметь дело по службе. Разве что — у нее были дорогая одежда и косметика. Довольно грамотные фразы. И снобистская начитанность. Которая прижилась в доме Филиппа.

И еще меня поразила ее внешность. Она была прямо-таки ангельской. Что невозможно было сказать о ее бесовской душонке. Синие-синие огромные глаза. Золотистые пышные волосы. Пухлые алые губы. Длинная сигаретка в тонких руках, унизанных золотыми браслетами.

Она дыхнула на меня горьким дымом. И расхохоталась. Прямо в лицо. Это был вызов. Ее дружки поддержали ее. Вторя своими охрипшими пьяными голосами.

Грязный вонючий подвал. Разбитые бутылки. Гитары с порванными струнами. Окурки не затушенных сигарет. Гарь от сожженных бумаг. Боже, неужели это — дочь Филиппа. И я, словно не веря, оглянулась на него. Светлый изысканный костюм. Темный галстук. Вычищенные до блеска туфли.

«Боже, неужели это твоя дочь, Филипп?» — спросили только мои глаза. И его беспомощные глаза ответили: «Да. Так получилось Лина.»

А его златокудрая дочь все хохотала. Окруженная сборищем этих подземельных, рваных и грязных юнцов. Был ли среди них Олег? Мой сегодняшний непрошенный гость. Вряд ли. Я бы его непременно запомнила… Хотя все они так походили друг на друга.

И я пересилила себя. И первой сделала этот шаг. Ради Филиппа. И тут же пожалела об этом.

— Нина, — назвала я ее по имени. — Подойди ко мне, Нина. Мне нужно тебе что-то сказать. Очень важное.

Я протянула руку. Словно приглашая ее. Словно в знак понимания. И будущей дружбы. Хотя безусловно ни в какую дружбу с ней я не верила. И никогда бы не пошла на это, если бы не Филипп.

— Ну же, Нина. Иди сюда. Не бойся.

Я говорила с ней как с больной. Пожалуй, мне казалось что она действительно больна. Только этим можно было объяснить, что у этого сильного мужественного интеллигентного человека такая беспутная дочь…

И она поняла мой тон. И не приняла его. И еще громче расхохоталась. Обнажив ослепительно белые зубы. У нее была чертовски красивая улыбка. И ее синие-синие глаза победоносно блестели. И наконец она бросила мне в лицо.

— Ах, это ты! Дамочка сердца моего драгоценного папочки! Пардон! Просто старая дева. Любым путем пытающаяся словить мужика!

Я невольно сжала кулаки. Я побледнела. Я не заслужила такого в этот прекрасный летний жасминовый вечер. Но я выдержала. Я оглянулась на Филиппа и пока выдержала. Мне было его жаль.

— Ха-ха-ха, — хохотала его девочка с ангельским личиком.

— Папочка! — кричала она уже Филиппу. — Милый мой папочка! Ты только к ней приглядись! Она же мертвая! Или ты не читал мне когда-то вслух! Или ты не помнишь! Любитель старинных примет, предсказаний, поверий. Вспомни, папа! Не бойтесь уродцев и калек! Бойтесь красивых людей, с правильными чертами лица. И холодным взглядом! Людей, которые никогда ни в чем не сомневаются. Которые не терпят возражений. Которые всегда благовоспитанны и правы! Значит перед вами мертвец! Мертвяк затесался среди живых! Опомнись, папочка! Ты только вглядись в ее лицо! Она же ни перед чем не остановится! Лучше уже эти вонючие подвалы! Чем красивое мертвое царство. Которым правит мертвец…

Всему есть предел. И этот предел наступил. Она не успела закончить свой проникновенный монолог. Рассчитанный на ее безмозглых подвальных дружков. И, к сожалению, на Филиппа. И я подняла руку. И замахнулась.

Но Филипп мне не позволил ее ударить. И он перехватил мою руку. И прошептал совершенно белыми губами.

— Опомнись, Лина. Это же моя дочь…

Я уходила в теплый безветренный летний вечер. Одна. И безжалостный, ненавидящий звонкий смех девушки с ангельским личиком звучал мне вслед. Филипп не провожал меня. Он остался там. В грязном продымленном месте. Он остался там. В своем великолепном светлом костюме. Наедине с этими подвальными подонками. У него еще была надежда спасти свою дочь…

Я взглянула на часы. Голова распухла от бессонницы. От выпитых успокоительных таблеток. Которые не помогли. Что ж. Сегодня первый день моего следствия. Сегодня вновь придется сосредоточиться. Взять себя в руки. И принять умный, серьезный вид. Я машинально натянула на себя костюм. И подошла к зеркалу. Черт побери! Оттуда на меня смотрела женщина из журнала для пожилых. Этого еще не хватало! Почему я должна прислушиваться к бреду безмозглого мальчишки? Но руки уже помимо моей воли стягивали костюм. И тут же, словно чтобы не передумать, скомкали его. И забросили в угол шкафа.

Я натянула на себя джинсы. Это был подвиг с моей стороны! Сколько лет я их не носила! Лучше не вспоминать. Пожалуй, в последний раз я их надевала в день развода с мужем. Помню, мой муж хлопнул тогда меня по плечу. И подмигнул, словно и не было трех лет нашей с ним совместной жизни.

— Пока, Лина, — бросил он мне на прощание. И взглянул на штаны. — Носи их всегда. Ты в них выглядишь менее недоступной.

В тот день я лихорадочно стягивала с себя узкие джинсы. И в тот же вечер купила на последние деньги дорогой английский костюм. Чтобы раз и навсегда выглядеть в нем недоступной. И в эту же ночь я узнала Филиппа… Что ж, буду честной до конца. На следующее же утро меня назначили начальником следственного отдела. И костюм с тех пор стал частью моей работы, жизни, тела…

В дверях показалась лохматая голова с сияющей улыбкой.

— Салют, Лина!

Я поспешно стянула свитер.

— Мало того, что ты преступник. Ты еще и дурно воспитан, Малыш, — прикрикнула я. — Чтобы без стука ко мне не входил!

— Пардон, — и он скрылся за дверью. И тут же раздался вызывающе робкий стук. И в дверях вновь появилась его сияющая физиономия.

Конец ознакомительного фрагмента.