У Черта на куличках

Елена Романова, 2023

А что если среди серых панелек и неуютных дворов, где гуляет ветер, затаился таинственный мир, которым правит загадочный Черт. Там течет Огненная река и живут Змеи и Колдуны, чья неразрывная связь друг с другом грозит гибелью всему живому. А между этими двумя мирами – мальчик Ваня. Каждый день его преследует одна и та же мысль, что все происходящее – не по-настоящему…

Нет дыма без огня

Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны гитары, — подсохшие неровные багровые бусины поют для него, зудя, и зуд этот заглушает чужие голоса.

Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре — звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос — слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.

Ваня устраивает голову на плече и разглядывает класс. В первом ряду сидят штампованные, как куклы (у них даже имена одинаковые), Светки и списывают друг у друга задания; на большом подоконнике развалились дворовые псы Егор, Мешок и Борозда, все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и дремлющая на стульях Осиповская.

Три ряда парт. Класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых. Облупившиеся стены. Суровые взоры косматых путешественников. Портреты — как окна. У каждой науки — свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально глядел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза — сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.

Эрка просачивается в класс, как всегда, нарочито скрытно и, как всегда, слишком приметно. Чтобы он ни делал — это привлекает внимание. Даже его странное имя. Ярмарочное любопытство и холодная судорога страха и омерзения преследуют его, как проклятие. Совершенно безволосый, он ходит в капюшоне, пряча уродливые руки — не человека, а хладнокровного — в карманы, садится позади всех, никогда не бывает готов к урокам, ничего не пишет на них: для этого нужны пальцы, на которые все таращатся так, словно они отделены от тела и лежат рядом с ним прямо там, на парте.

Эрка чует чужой интерес, безошибочно точно определяя, откуда тот исходит, и смотрит на Ваню в упор. Ваня же почти осязает странную робость под этим взглядом, растягивая губы в смутной гримасе — скорее извиняющейся, нежели улыбающейся, и отворачивается к окну.

Солнце бьется в стекло безумной жар-птицей. Осенний день — близнец весеннего — напирает, может, в последний раз перед долгой зимой, отчаянной силой и жаждой жизни, которые вот-вот будут отняты. Он похож не столько на невиновного, сколько на слишком молодого преступника, склонившего голову над плахой.

— Всем доброго дня, — радостно сообщает вошедшая в класс Таблетка — без нее, конечно, невозможно было и предположить, что день именно таков.

За строгим цоканьем каблуков разносится рев звонка, возвещающего начало урока. Гулкий, болезненный звук долго не унимается, словно заколдованный колокольчик бешено бьется о стенки решетки. В конце концов звон сменяется тишиной, и под мерный учительский бубнеж Ваня засыпает, думая о том, что глаза у Эрки — сами небеса.

Он висит на перилах моста и смотрит в воду — маленькая тонкая речка полощет пласты блестящей живой материи: перекручиваясь все вместе, как склизкие змеи, волны уходят на дно и поднимаются на поверхность, соревнуясь друг с другом, несутся от берега к берегу внутри тесной канавы. Ваня смотрит и смотрит вниз, не в силах оторваться, чем глубже он старается проникнуть взглядом под воду, тем дальше становится дно, опаснее и гуще поток, пытающийся стереть его тень, упрямым флажком развевающуюся подле тяжелой массивной полосы моста. Безвольные утки болтаются внутри водной симфонии, как случайные ноты, позволяя нести себя и одновременно удерживаясь на месте. Крошечные живые ладьи. Голодные.

Ваня вытаскивает из кармана подсохший кусочек хлеба, ломает его на части и кидает в воду — птицы подхватывают не успевшие размокнуть сухари и жадно глотают их плоскими клювами. Он снова запускает пальцы в карман, но те, как волки в снегу, ничего не находят, кроме мелкой монетки. Ваня бросает ее в воду — сильный и наглый селезень, поглотивший почти весь хлеб, ныряет за ней. Ваня улыбается, ощущая колючую радость от этого воздаяния. И вместе с ним — сожаление. Это ведь только птицы.

— Че скалишься, ты — змееныш?

Ваня оборачивается, принимая слова на свой счет. Голос вздымается над рекой, как мост, но бьет далеко. Ваня выискивает того, кому это прокричали. С одного берега на другой проносится свора парней — под бешеное улюлюканье они загоняют Эрку. Ваня бросается следом за ними. Камни скрипят под подошвами. В ушах стучит и во всем мире вокруг стучит, словно он бежит внутри собственного сердца.

Пятеро оттесняют в угол шестого. Паруса их грудных клеток неровно вздымаются, натягиваемые силой клокочущих легких. Солнце палит лица, отпечатывая на каждом свет и прищуренную гримасу. Вожак, что пригнал стаю, бездействует, наблюдая за тем, как успокаивается гонка и легкие. Как останавливается время. Загнанный зверь еще чуть-чуть отступает, медленно отодвигая тело к стаканам помоек.

— Ну что, допрыгался, уродец?

Эрка вытаскивает руки из карманов — обнаженные когти повисают вдоль тела, словно инструменты, — и усмехается. Зубы у него острые, глаза горят, как звезды, взгляд злой, но лицо красивое, хоть и кажется больным из-за страшной бледности. Ваня вцепляется в острый край дома и ждет, что будет. Кровь бьется у него в ушах — брызги и пена омывают кости, сердце вопит под ребрами, продолжая бежать, дыхание прерывистым паром выскальзывает изо рта. Он обвивает пальцами шершавые кирпичные выступы, всматриваясь в танец темных теней: как пешки оттесняют ферзя, как тот пятится, не переставая улыбаться. Ваня не знает, что ему делать, как прекратить игру. Вдруг уныло и празднично гирлянда мусорных баков позади Эрки вспыхивает, подняв крыло огня за его спиной. Гончие, вздрогнув, отпрыгивают от зверя. Ваня отчаянно кричит: «Пожа-а-ар!» — и выходит на свет. Все разом поворачиваются. Он замирает под прицелами бессмысленных взглядов, все еще оглушенный собственным воплем. Где-то наверху грохочет окно, разворачивая глаза и головы. Морщинистый голос звенит в тишине: «Ироды проклятые, что ж вы делаете?» Ваня вытягивает руку и палец, указуя перстом на свору: «Это все они». Один Ирод замахивается, но голос, к счастью, добавляет: «Я вызвала милицию!»

— Ты еще получишь свое, — гавкает Серый, злобно глядя на Эрку, потом переводит взгляд на Ваню и добавляет: — Ты тоже.

Огонь гаснет быстрее, чем вспыхнул. Дым растворяется в подрагивающем холодном воздухе вместе с участниками несостоявшейся потасовки. Порозовевшее солнце раскрашивает стены двора, оголяя раны и трещины, будто вновь причиняя вред. «Битва всегда где-нибудь продолжается», — думает Ваня, наблюдая за превращениями, пока взгляд его не спускается с крыш на землю и не останавливается на Эрке, который как ни в чем не бывало цепляет пинцетом когтей жесткий шов капюшона и встраивает в него голову, точно укладывает в расщелину, а после выпутывает из кармана помятую пачку (надпись на упаковке: «СЛЕПОТА»), вытряхивает на фарфоровую ладонь обломки трех сигарет (они темнее, чем его кожа), прихватывает самый длинный, треснувший по линии (остальные отбрасывает), пристраивает к губам, надорвав зубами поврежденный фильтр и сплюнув его на землю (туда же летят налипшие на язык крошки табака), и просто так — без зажигалки, без спичек — прикуривает. Кончик короткой белой соломинки загорается сам собой, сухо потрескивая.

Ваня хмурится, отсматривая весь ритуал.

— Как это возможно? — спрашивает он.

Эрка пожимает плечом.

— Сила желания? — предлагает он с какой-то неуверенной интонацией, как бы говоря: «Знаешь, лень что-то выдумывать».

— Надо будет сказать Рите, чтобы в следующий раз сильнее хотела, когда у нее опять закончатся спички.

Ваня смотрит на дымящийся кончик сигареты и на самого Эрку, чье лицо кажется ему смутно знакомым.

— Как вариант, — отвечает Эрка и уходит, выдыхая в воздух беспомощные струйки дыма, похожие на тощие хвосты.

Ваня идет домой, утюжа асфальт подошвами кед и подгоняя вперед мелкие камешки. Перед глазами плывут всполохи пламени, прыгающие по земле, по окнам, по крышам домов. Они принимают формы людей и деревьев, и все вокруг покрывается рыжим сиянием, превращаясь в огромный костер. Дым бьется в небеса, унося с собой закручивающиеся седыми клубами и растворяющиеся друг в друге лица Эрки. Ваня чешет веки ладонями, отгоняя видения, сметает с ресниц кончиками пальцев.

Сумерки наливаются цветом, завариваясь все гуще. Рассеянная днем тьма медленно наползает со всех сторон. Прохладу сменяет колкий морозный воздух. Ваня ежится, но не прибавляет шаг. Он засовывает руки в карманы куртки, натягивая ее так, чтобы ткань сильнее прижалась к телу, и продолжает задумчивое движение, высекая искры вечерних шорохов. Пугает женщину, особенно смачно пнув камень, который отскакивает от поребрика рядом с ней, потом выбирает пивную крышку и гонит перед собой два квартала, пока та не проваливается в трещину на асфальте, откуда нет никакого смысла ее доставать. Ноги как будто осиротели. Через несколько порожних шагов Ваня подходит к луже, перечеркнутой серым чулком мертвой змеи, смотрит в воду, но не видит своего отражения, лишь густую зловещую тень себя, как кровь в темноте, подцепляет руками безжизненную отяжелевшую оболочку в рытвинах жестких чешуек, повисшую в ладонях осклизлой полосой, — свободной рукой приподнимает крошечную змеиную шею, гладит по кромке среза и, удерживая на весу неподвижную ленту, спускается к реке, предавая воде обезглавленное тело.

Ваня открывает ящик, дернув его на себя (ножи и ложки тревожно вскрикивают), запускает внутрь руку — глубина шкафа съедает ее до локтя. Он нащупывает где-то в неизвестности блестящую плотную пачку, но возвращает ее на место нетронутой, потом тянется к кофейной банке на подоконнике, доверху забитой зловонными кривыми бычками с желтыми сердцевинами, аккуратно вынимает один (тот, что длиннее других), разглаживает в пальцах и, примерив огарок к губам, чиркает спичкой — крошечный пламенный флажок взвивается на почерневшем древке. Ваня набирает в себя едкий дым, высвобожденный игрой пляшущей рыжей точки, и закашливается.

— Что ты делаешь? — спрашивает Рита, щелкая выключателем.

Отражение огня в зеркале окна пропадает: свет превращает стекло в прямоугольник. Ваня открывает створку, возвращая глубину ночи, и выбрасывает в нее звезду непогасшего окурка.

— Да и сам не знаю, — признается он, навалившись на подоконник и глядя в черноту, где пропал огонек.

— Ну и как?

— Так себе пряники, — он пытается запереть окно, но защелка никак не попадает в паз.

Рита повязывает фартук на талии.

— Есть будешь?

Ваня пожимает плечами — в животе у него гулко рыкает.

— Будешь.

Рита чиркает спичкой, выкручивает конфорку и ставит на огонь кастрюлю; режет хлеб прямо на столе — добавляя царапин (в сухих каплях рассыпавшихся крошек эти росчерки вызывают у Вани мелкий зуд в кисти); разворачивается, как флигель, — цветастый халат замирает на миг, — и, прихватив из холодильника банку сметаны, ставит ее на стол рядом с тарелкой.

Ваня смотрит на незамысловатый орнамент, змеящийся по кругу, мужчина склоняется перед женщиной в глубоком поклоне на неглубоком дне, красная вода затапливает обоих. Рита зачерпывает еще супа, Ваня преграждает путь второму половнику ладонью — пар от тарелки щекочет кожу.

— Ты что-то тихий сегодня, — говорит она и приглаживает его волосы. — Оброс совсем.

Ваня слизывает с руки упавшую с черпака каплю, потом поднимает на Риту глаза и отрицательно качает головой, отказываясь и от собственной молчаливости, и от стрижки.

— О чем задумался?

Она ждет ответа, но не получает его.

— Вань, ну? Не молчи, — терпение ее сменяется досадой, и она уже не просто ждет ответа, а требует.

— Я хочу спать.

Рита вздыхает и стягивает берега халатного ворота, кутаясь в ткань, как в панцирь.

— Доедай и иди.

Ночью Ваня вертится на кровати, как уж на сковороде, а утром его простыня и одеяло, вымазанные красными всполохами, сияют так, словно картина, написанная безумцем. Запястье горит. Ваня обхватывает пальцами здоровой руки кожу над рассаженной кистью и вцепляется в нее, стараясь задержать боль, зажать ее, отодвинуть от себя остального. Черт, черт, черт. Он идет в ванную, где отдает больную руку струе ледяной воды и шипит в ожидании, когда же отступит боль, потом вымывает из-под ногтей багровые сгустки крови и мяса и закрывает кран. Кожа вокруг ссадин синеет. На кухне он обматывает вспухшую рану бинтом, пряча уродливые шрамы под сухой сеткой, что тревожит коросты и возвращает зуд. Ваня с трудом затягивает в узел дохлые кончики шаткой ткани.

— Что с рукой? — спросил Эрка.

Конец ознакомительного фрагмента.