У Черта на куличках

Елена Романова, 2023

А что если среди серых панелек и неуютных дворов, где гуляет ветер, затаился таинственный мир, которым правит загадочный Черт. Там течет Огненная река и живут Змеи и Колдуны, чья неразрывная связь друг с другом грозит гибелью всему живому. А между этими двумя мирами – мальчик Ваня. Каждый день его преследует одна и та же мысль, что все происходящее – не по-настоящему…

Человек человеку

Вода, просеянная точно сквозь сито, бросается на кожу разобщенно, бессвязно, впиваясь каждой отдельной, опережающей другую каплей. Все вместе они текут и текут по лицу и шее, обвивая руки, забираясь под майку, питают ткань, отяжеляя ее, и та, словно умоляя о чем-то, липнет и льнет к телу.

Ваня выворачивает руки к небу, набирая целые горсти клокочущей воды, подносит сочащуюся чашу к губам и жадно глотает дождь.

— Господи! Да ты что, совсем дурачок? Простудишься! Забирайся в дом!

— Сколько можно повторять, чтобы ты не ходил под ливень вот так! Ну посмотри только, на кого ты похож! — ругается Рита, заслонившая весь свет своим бесконечным халатом с огромными цветами, что вспыхивают на линялом хлопке, как бледные ладони в сумерках, отзываясь на каждое движение. — Скажи мне, кто должен тебя лечить, когда ты опять заболеешь? — дикие рыжие волосы, в царапинах седины, парят над ее белым тоскливым лицом вместе с регистровым хриплым голосом.

— Да переоденусь я щас, че ты? — обещает Ваня и попадает босыми ногами в грязные крошки от сброшенных мокрых ботинок, вытирает пятки о штанины и тянет со спины майку, оголяя хребет с белыми пятнами выступивших косточек и голубыми — впадинок, тут же покрывшихся мурашками.

Дрожь катается по тощему тельцу, прокалывая кожу иглами. Густая снежная масса, как свежесваренный творог, безвольно отекает в пальцах. Рита вырывает из рук мокрую майку и уносит в ванную.

— Что мне теперь прикажешь — пол этим за тобой затирать? — ворчит она, закручивая тряпку над раковиной, и та на раз выплакивается в ее тугой хватке. — Ничего не бережешь.

Ване совсем не хочется спорить, и он молча стягивает джинсы. Рита, высунувшись из ванной, возвращает майку.

— Вытри ноги!

Он вытирает.

Она бросает и майку, и джинсы в таз и присыпает пригоршней порошка. Кран обрушивает сверху струю горячей воды, пена вскипает над ними, как облако.

Ваня делает шаг в сторону своей комнаты, но Рита, почуяв этот рывок, приказывает: «Стоять!» — и, быстро замесив стирку, стаскивает с веревки огромное полотенце.

— Да я сам, что ты, ей-богу, — ворчит Ваня.

Рита протряхивает его внутри махрового кокона, как бы продолжая ругать, затем выпускает полотенце и возвращается к веревке, сдергивает чистые рубашку и спортивки — с дырками на локте и колене. Ваня с комком белья, воткнутым ему в грудь, одевается на ходу, быстро застегнув все пуговицы, и задумчиво проводит ладонью по выпуклым бугоркам на груди.

— Поставь чайник и выпей горячего! — кричит Рита, выполаскивая одежду.

— Так ведь не зима же! — сердито вздыхает Ваня.

— И побыстрее!

Он сидит на табуретке за кухонным столом, покрасневшие ноги по щиколотку погружены в таз с горячей водой — ногти стали какими-то мутно-прозрачными, а самые кончики распарились и побелели; Ваня, свесив голову в кольцо сложенных на стол рук, смотрит на свои разомлевшие пальцы, слабо очерченные неясной дымкой. Тяжелый удар молота руки и посуды заставляет его подскочить. Рита обрушивает на стол чашку, полную курящегося свежим дымком душистого чая. Ваня заглядывает внутрь: черные обломки сохлых щепочек медленно опускаются на дно и окрашивают воду, в которой слепым пятном отражается потолочная лампочка. Ваня спешит, и первый глоток жжет ему небо, он сплевывает горячий сгусток обратно в чашку и ощупывает кончиком языка припухшие бугорки за зубами, а после дует на воду — рябь искажает круг света. Он берет ложку и, отмерив сахар, ссыпает твердый снег в жидкость — крупинки летят на стол; вторую же ложку затапливает в почерневшей воде и начинает размешивать — темные мурены чаинок и белые тающие точки сладости поднимаются со дна, скорбно вальсируя.

— Да перестань так брякать, у меня от тебя голова кругом, — просит Рита сквозь зубы, отмечая каждый слог качанием во рту незажженной сигареты.

Она сгибается и прикуривает от горящей конфорки, долго затягивается, а когда выдыхает, сигарета повисает у нее на губе и, кажется, вот-вот упадет.

Рита снимает с плиты чайник, подносит его к Ване и к тазу, предупреждая:

— Осторожнее, кипяток!

— Да ты мне уже сварила их!

Ваня выворачивается со стула и выпрыгивает из круга Риты и таза прочь в свою комнату, оставляя на полу мерцающие следы.

В комнате он падает на кровать, прямо на смятые простыни, закидывает ноги на взгорья одеяла — с потолка тянется тонкая нить паутины, слабо покачиваясь, как слюна призрака. Ваня дует на нее — паутина плывет. Он подскакивает на матрасе и срывает с потолка штрих липкой невесомости, тут же съежившийся в руках в тугую форму. Ваня крутит плотный комочек в пальцах (недоумевая, как это воздух, из которого тот, казалось, состоит, сделался таким плотным и некрасивым), смотрит на потолок — тончайший, спряденный из густого тумана волосок остается струиться у самой побелки.

Он валится обратно на простыни — кровать, подпертая стопкой книг, накреняется набок, он съезжает вместе с ней на пол.

— Черт!

Ваня открывает глаза, вырвавшись из тяжелого морока, который вдруг отпускает его, позволяя наконец вынырнуть из темноты. Сон отлетает от тела, как лист от ветки, оборвавшись так резко, будто его и не было никогда. И ночи не было. Закрыл глаза, открыл — утро. И трудное тягостное пробуждение, наступившее как-то вскользь — в одно мгновение. Словно это всего лишь обман, фокус. Отвернулся и все пропустил — проморгал.

Запястье нещадно горит. Ваня смотрит на него — расцарапано. Подсохшие вздувшиеся полоски, сочащиеся сукровицей, старые незажившие и вновь сколупнутые болячки — все это вместе ноет, как растревоженный адский улей.

Бывали такие ночи, когда Ваня просыпался сам не свой от жуткого наваждения, он почти мог ухватить его, словно за хвост жар-птицу, почти мог понять, в чем тайна. Но свет рассеивал тьму, и все оставалось в ней. Явь обагряла кровь. Свежие алые капли на простыне и подушке и вместе с ними старые, потемневшие. А больше никаких следов не было.

Ваня смотрит на шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев, — глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда этот след — он никак не мог вспомнить? Рита тоже не знала.

Так и отвечала всегда:

— Не знаю.

— Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

Но Рита лишь пожимала плечами.

Отца его она тоже не знала: ни кем тот был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе — не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении этом был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтавшуюся в воздухе над самой водой.

Боялся он только одного, что отец его где-то умер один.

О матери Ваня никогда не думал.

Он открывает кран — вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая рану, и отдергивает руку.

— Ой, ты проснулся уже? — Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет из горлышка, потом ставит его назад, стирая ладонью влажный блеск с губ. — Есть хочешь? — интересуется она, завязывая фартук на талии. — Пусти-ка, — отодвигает Ваню от раковины, умывается, промокая лицо воротом халата, приглаживает руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то. — Кашу сварю? — спрашивает, не ожидая ответа. — Поставь чайник, раз уж ты тут.

Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки — искра срывается. Чиркает еще раз — пламя разгорается. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке — рыже-голубые лепестки, как звериные языки, принимаются мягко лакать молоко эмали. Ваня касается их пальцами и кривится от боли и удивления: с чего только ему почудилось, будто огонь — не враг?

— Ну что ты все такое делаешь, глупый? — Рита перехватывает его запястье, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает израненную руку.

— Господи! — возмущается Рита так, будто Ваня виноват в чем-то; она всегда ругает его от испуга. — Да что же это такое? — она тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает, помогая себе зубами.

Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует на ранки — и становится легче.

— Все будет хорошо, — уверяет она, промокая болезненный пурпур на голубых венах зеленкой. — Все будет хорошо.