Солитариус

Елена Пя, 2023

Каждое утро Дрозд проверяет, нет ли трещин на скульптурах в его мастерской – на пограничье реальности и её изнанки, где сохранность каждой вещи, созданной руками человека, зависит от состояния души её творца. Дрозд бережлив, воздержан, сторонится людей и хранит фотографию пропавшего отца в изоляции под кроватью. Но каждое утро он убеждается, что с ним всё ещё что-то не так. Пока однажды встреча со старой цветочницей не заводит его в глубину мира, через пустыню, туман и метель, где он должен столкнуться со своим страхом, разобраться с трещинами и спасти одного ребёнка.

Глава II. Сон и бред

И-ван-н-н…

Дрозд ненавидел своё имя: совсем короткое, но с гулким эхом в конце, оно напоминало падение камня в высохший колодец. На один такой колодец он набрёл как-то в детстве, сбежав из летнего лагеря. Было так тихо, как только может быть тихо в лесу; дощатый настил вокруг оголовка обветшал и расползся, сквозь разломы топорщился щебень. Тогда мальчик склонился над чёрным зевом, и его заворожила мысль о том, как беспомощен перед глубиной маленький кусочек, отколовшийся от огромной глыбы, — теперь Дрозд хорошо понимал, что сброшенный в темноту человек упадёт так же верно, как камень.

Когда он ещё не умел говорить — впрочем, из-за упрямства и замкнутости говорить он начал, когда родители уже и не чаяли, — отец смастерил ему керамическую свистульку в виде синей птички с поэтичным названием Monticola solitarius¹. Так и появился Дрозд.

Мальчик — Дрозд, а папа его — Печник, Furnarius rufus: в природе, где-то в пампасах Аргентины, этот невзрачный рыжий трудяга строит такие прочные глиняные гнёзда, что даже на следующий сезон кто-нибудь из его дальней пернатой родни обязательно находит внутри приют. А Андрей Грунич проектировал и возводил печи и камины — на дачах, в коттеджах и деревянных старожилах в центре города. Он занимался этим на Поверхности — и он продолжил здесь, где его за это стали почтительно называть Возводелом.

Ему нравилось устраивать так, чтобы другим было тепло и уютно в своих домах; ему нравилось, как это звучит; он был взрослый ребёнок и верил, что люди вообще отчасти птицы, в большей или меньшей степени. «В моём брате умер орнитолог», — шутила тётя Нина, а Вася улыбалась: «Твой папа такой смешной», — и до поры до времени никто в семье не сомневался, что он — счастливый человек.

Только оказалось, что сам рыжий печник никогда не мог оценить ни тепла, ни уюта.

Синий каменный дрозд (тонкая работа — отец так и звенел от гордости, любуясь изящным тельцем и благородной, индигового цвета глазурью) стал первым симптомом и первой жертвой проклятого папиного недуга. Керамическая игрушка лопнула, когда семилетний Дрозд тянулся к ней, стоящей на книжной полке: теперь от шрамов на коже уже ничего не осталось, зато осталась память о том, как бесновалась в тот день пурга за окном, из соседней комнаты грозно гремел вальс «Полночь» Прокофьева, и мама — как же она тогда испугалась…

Не за сына — подумаешь, порезался.

За мужа.

Осталась память о долгих вечерних разговорах, слушать которые мальчику не разрешалось и которые он слушал через запертую дверь, так что они казались мутными, как вода из лужи. В этой воде мама безуспешно пыталась поймать ускользающее от неё понимание, ведь она была уверена, что отец не пил, не влезал в долги, не изменял ей, не имел проблем с начальством, не завидовал, никого не ненавидел… или как там ещё люди разрушают себя… Так почему лопнула свистулька? Почему вдруг посыпались жалобы от клиентов? И может быть, говорила мама, стоит продать квартиру в Приграничье и перестать жить на две жизни?

Ведь у них всё так хорошо и спокойно, и разве много им нужно для счастья…

— Счастье, — провозгласил Дрозд во сне. — Вот именно, мам. У папы для него всё было готово. А оно не пришло.

Ему снилась раскрытая пасть камина, в которой, обхватив колени, сидел его отец и виновато улыбался. Всё трещало и шаталось, в дымоходе, судя по звукам, расправлял плечи какой-то ящер, на спину отца струилась кирпичная крошка. Маленький Дрозд плакал и просил: «Папа, пойдём домой!» — но каким-то образом тоже очутился внутри этого раскалённого безумия; тёплая рука обняла его, из ниоткуда появились незнакомые очкарики, и один стал грозить пальцем, а другой повторял: «Вы играете с огнём, друг мой. Вы понимаете, что нельзя подвергать опасности клиентов? А если взрыв? Пожар? Немедленно приводите душу в порядок!» — и пытался вытащить отца наружу, не обращая внимания на то, что отец в конце концов тоже разрыдался…

Потом всё исчезло, и Дрозду начала сниться чудовищная ерунда. Какая-то вакханалия на площади, в центре которой стояли абстрактные скульптуры из странного желеподобного материала, и ночь, и огни, и молодые мужчины и женщины, пляшущие в воздухе вперемешку с жуткими уродами, достойными места на полотнах Босха. И смех, и звяканье бутылок, и на одном конце площади кровавая драка, а на другом современный сатир гоняет современную менаду, весьма довольную таким оборотом дел, — хотя у этого сатира и нет никакого сходства с козлом, по крайней мере, внешнего. И всё ради того, чтобы с утробным бульканьем взрывались статуи, и можно было радостно верещать, восторгаться своим талантом к разрушению, ваять новые шедевры и начинать всё сначала…

Проснувшись, Дрозд обнаружил себя лицом на столе в мастерской. Бесформенное нечто из дерева и глины высилось над ним, даже не накрытое для сохранности полиэтиленовой плёнкой: он не ожидал, что уснёт.

— Не спать сидя.

Вечное наставление тёти Нины. Тётя Нина была профессионалом и знала толк в возводельных самоограничениях. Соблюдать режим дня, не шляться по пьяным гулянкам, не тащить в постель кого попало, не смеяться слишком громко, теряя облик человеческий — вот как те гримасники из сна — не давать волю гневу, не упиваться горем.

Дрозд потёр щёки и стал отдирать подсохшую глину от каркаса.

Уже перевалило за полночь. Одна из лампочек сдохла, погрузив часть студии во тьму, и в ворсистой, как плесень, черноте кто-то возился, шептался, шмыгал носом и всхлипывал. Чьи-то невидимые коготки скребли по полкам, по ножкам станков, по округлым бокам кувшинов…

Дрозд не выдержал — оделся, выскочил под открытое небо и побрёл куда глаза глядят. А глядели глаза туда же, куда и утром — и светофор подмигнул зелёным, как будто не сомневался, что незадачливый покупатель ромашек ещё придёт сюда, и вот дождался, а теперь намекал на что-то.

Это что-то хлестнуло по сердцу наотмашь, и Дрозд бросился как на пожар. Дурак, корил он себя, неблагодарный, слепой дурак! И как только можно было? Он торопился — дальше по улице, пока ещё не поздно вернуть хрупкое сокровище, которое бросил на дороге, точно мусор. Вряд ли, конечно, цветы ещё там…

Но они оказались там. Под боярышником, заботливо укрывшим их угловатыми ветками, испачканные и немного сморщившиеся, но ещё живые. И Дрозд вцепился в них, как в ось, на которой держался его распадающийся мир. Якорную цепь посреди шторма в заливе.

«Цветочница, — подумал он. — Надо её найти. Я так и не сказал спасибо…»

Он стоял с комом в горле и дрожал на ветру, а город вокруг него жил своей жизнью. Улица плескалась в жёлтом свете: на тротуаре выстроились в ряд лайтбоксы с рекламой выгодного тарифа сотовой связи, поперёк дороги висели гирлянды из лампочек, и брызгались огнями фар машины, по-дельфиньи взлетая на холм.

Одна припарковалась рядом с Дроздом, и оттуда выбралась молодая семья. Девочка лет семи (и почему ребёнок не спит в такой час?) бросила в урну полуразвалившуюся куклу и, сонно моргая на небо, подёргала мать за рукав, собираясь показать ей нечто важное — но женщина что-то втолковывала мужу и потому лишь бросила через плечо:

— Не переживай, купим новую…

Прокочевала вдоль изгороди из боярышника стайка подростков, вспышка камеры весело ударила по глазам. И вдруг нахлынула волной целая толпа. Дрозда толкали под локти и в спину — кто ненавязчиво, а кто напористо; он попытался выбраться, но только ещё безнадёжнее застрял. Тротуар как будто стал шире, подобно долине реки, когда она вырывается из гористой местности на равнину. Воздух гудел от голосов и шёл рябью.

Дрозд понимал, что с ним. Близость такого сонма людей всегда причиняла ему почти физическую боль, от которой внутри начинал бесноваться маленький злой подранок. Этому существу было слишком невыносимо в себе, оно не знало, куда от себя деться. Но когда оно входило в соприкосновение с кем-то ещё, это было уже чересчур. Чужая доброжелательность и любовь отскакивали от кожи, как от дурацкого стального панциря, зато малейшая враждебность разила в самое сердце. В детстве Дрозд часто слышал от взрослых: «Перерастёшь», — но со временем становилось только хуже. Дрозд рос как опухоль. На улице, в школе, в университете он желал одного — чтобы его вырезали отсюда вместе с болью.

Если бы он был настоящей птицей, то залез бы обратно в яйцо, собрав вместе острые скорлупки, — но птицей он не был и вместо скорлупы погружался в вязкий, как кисель, полубред. А Приграничью только того и надо: чем слабее твой разум, тем более зыбка реальность.

Живой поток катился к большому зданию, мерцающему оранжевыми огнями. Волна подхватила Дрозда и внесла внутрь через вертящиеся двери — здесь было много дверей, так что хватило на всех. Что это за место? Библиотека? Дрозд не помнил, с чего это взял, но почему-то отказывался думать иначе, хотя куда больше окружающее походило на огромный торговый центр. Море жёлтого света, брызжущее в глаза, и много стекла, и люди с разноцветными волосами, стук каблуков, какая-то жутко пошлая мелодия…

Магазины в городе работали круглосуточно: слишком недолговечным было всё, из чего состояла повседневность обитателей Приграничья. Одно время надеялись, что с переходом на роботизированное производство проблема решится… Ничего подобного. Стало ещё запущенней, потому что продукты такого производства всё равно быстро приходили в негодность, только уже неясно, по чьей вине.

Мир надрывался. Мир перегрелся, как пропылённый, никогда не выключаемый древний компьютер. И хотелось отгородиться от всех, в ком бурлило слишком много желания брать, брать потому, что им так просто спокойнее, брать, пока не рассыпалось в прах, и верить, что этим можно заполнить вечную человеческую тоску, брать от жизни всё…

А что тогда от неё останется?

Дрозд шёл по скользкому коридору и смотрел на горящие указатели с длинными комбинациями цифр, один из которых — он знал — должен привести его к выходу. Но указатель будто засосало в чёрную дыру.

— Ванька! — Чья-то лапа сцапала за капюшон. — Да Ванька же! Алло, не узнаёшь?

Дрозд нелепо взбрыкнул ногой, чуть не свалившись, поморгал, прищурился — нет, не узнавал. Рослый парень — косая сажень в плечах, широкое лицо в обрамлении рыжеватых волос — засверкал в ответ белозубой улыбкой. Кто это? Один из бывших сотрудников музея?

— Ты представь, — зафамильярничал он, обхватив Дрозда за шею и едва не задушив, — эта продажная сволочь подвела меня! Я поставил на него две штуки, а он продул!

Улыбка переплавилась в свирепый оскал, но продолжала слепить, отражая свет ламп каждым обиженным зубом. Обида распространялась не только на продажную сволочь, но и на подлого оппонента сволочи, а также на не менее подлых онлайн-букмекеров с их уловками.

— Остерегайся их, брат, это трясина! Сначала у них бонусы за регистрацию, потом ещё чего-нибудь, а в итоге…

Дрозд брыкался, стараясь сбросить тяжёлую руку, но та закаменела на плече будто гипсовая.

— Не, всё, я завязал. Лучше новую машину куплю, а то моя что-то совсем… Нет, я никому не в упрёк! Наоборот, считаю, что все ограничения для Возводелов — предрассудки и дискриминация! Возводелам тоже жить охота. Вот я и коплю… ну, то есть собираюсь. Может, и девушку тогда найду.

— Что же сюда-то пришёл? — сдавленно проворчал Дрозд: думал, что про себя, но получилось вслух.

— Да не знаю. Так, просто. Выпьешь со мной, а?

Дрозд заподозрил, что его куда-то тащат, и рванулся из последних сил. Получилось. Обличитель букмекеров внезапно усох, сгорбился, уменьшился в размерах; зубы спрятались за губами, и их блеск перетёк в глаза, став лихорадочным и изнурённым. Там, внутри, бушевал пожар, Дрозд чувствовал его кожей и боялся, что лицо незваного собеседника вот-вот провалится куда-то — когда не выдержат и рухнут подточенные огнём опоры.

Он попятился. Столкнулся с кем-то, чуть не опрокинул брошенное уборщицей ведро с коричневой водой, взмахнул рукой и случайно задел буйно пахнущую духами даму в лиловом пальто, которая, вместо того чтобы возмущаться, поймала его за запястье и принялась вдохновенно требовать:

— Объясните, ну объясните вы этой дурёхе, что молодым людям такое не нравится! Что это? Это какой-то мешок! Зачем? Не забыла, что мы откладываем на отпуск?

Пару минут дама теребила несчастного Дрозда за воротник и расписывала, как именно она собирается убивать огромное количество времени в тех краях, где всегда лето и море, — лучше бы, конечно, на Поверхности, но и тут, в Приграничье, было бы неплохо. Её дочь отпускала колкости из-за занавески примерочной.

— Объясните! — снова заполыхала дама. — Объясните мне, как можно быть матерью шестнадцатилетней девочки и не заработать нервное истощение? У неё вечные истерики, у меня вечные истерики…

Дрозд еле от них отвязался и выбежал из бутика, куда его втянули, утирая вспотевший лоб.

Люди были всюду. Среди них метались призраки диких всадников, чьи кони яростно били ногами в пол и высекали опасные искры. Под потолком парили и хихикали уродцы из кошмара про взрывающиеся скульптуры. Женщины с полуприкрытыми веками непрестанно извивались, надевая на себя всё новую одежду, потому что старая прямо на них обрастала катышками и превращалась в лохмотья. Пульсировало в затылке. В груди закипало бешенство. Время застыло в гигантской капле янтаря, и Дрозд, понемногу дурея, прошёл вдоль светящихся указателей десять, двадцать, пятьдесят раз, выучил их номера наизусть…

Люди были всюду — выхода не было нигде.

— Чего ты меня учишь? Я не Возводел, мне можно!

— Мама! Мама!

— Послушай, в наше время нельзя бы таким занудой…

— О, краска осыпалась прямо на моих глазах! Но он сразу сел писать новое. Что с того? У него тонкая натура, понимаете? Тонкая, страдающая натура — это вам не какой-нибудь слесарь!

К груди Дрозд трепетно прижимал букет старой Фемиды, который уберёг лишь чудом. Это было для него сосредоточением чего-то настоящего и сокровенного в сердце разорения и опустошения. Ведь жизнь — это поле, учил Дрозда отец. Поле, пастбище, фундамент. Почему такое слово — «Возводел», как думаешь? Мы возводим дома и возделываем землю. Мы создаём что-то своими руками. И внутри должно быть то же самое. Можно сажать пшеницу и цветы, построить мельницу, мост, деревню или город… Но иногда приходят злые люди, варвары. Они жгут и вытаптывают копытами коней семена жизни из нашей земли, и ничего не остаётся. Эти варвары — мы сами. Когда хотим не того, что на самом деле нужно, и не ценим, что имеем, когда унываем, завидуем, ссоримся или зря тратим время, мы истощаем себя и уничтожаем всё, что взрастили…

— Эй ты!

Спасение пришло нежданно: один из охранников посчитал, что чересчур подозрительным выглядит угрюмый парень, снующий по коридору без цели, так что Дрозда просто взяли за рукав и — слава богу! — препроводили к выходу.

Или это был не тот выход?

Дождь, как пёс, точил зубы об углы зданий, и промозглая сырость бесстыже поползла под куртку. Блики от фонарей дробились на мелкие осколки о шершавый асфальт. Под молчаливыми тополями выясняла отношения молодая пара, источая невыносимые душевные муки и бросаясь фразами в духе «Грозового перевала» — убивать друг друга даже в любви люди во все времена умели хорошо.

Темнота по другую сторону дорожки сгустилась и выхаркнула на Дрозда три скрюченные фигуры.

— Ю-ю-юноша, — резанул по слуху дребезжащий, как жесть под тупым ножом, голос. — Славный юноша, хочешь, погадаю тебе?

— Эй, не пугай мальчика, старая! Глянь: он и так едва жив со страху!

Дрозд пошёл быстрее — а казалось, что стоял на месте.

— Ничего-о, пусть… Время-то всё равно своё возьмёт. Время всё разрушит — и молодость, и чистоту. Все мы — разорители, так что, хороший мой, не вороти носик! Все мы голодные… Я свою душу прожевала давно, одна труха осталась — и твою так бы и сгрызла, только волю дай! Но ты и сам, сам… — Пальцы у старухи, несмотря на погоду, оказались сухими и колкими, как тростинки. — Болит душенька, а? Болит, бесится, кипит жёлчью, ядом изошла… Знаешь, что такое жизнь? — Она прикоснулась к цветам. — Распад. Разложение. Вот и вся правда, другой нет. Однажды будешь на моём месте, как я, с золой в груди!

Её злорадный хрип долго нёсся Дрозду вдогонку, словно запутался песком в волосах и набился за шиворот. Синий василёк, который трогала полоумная ведьма, скорчился и почернел, как мученик на костре. Замелькали в тумане сознания улицы, арки, фонари, светофоры, подземные переходы…

Дрозд не знал, сколько истекло времени, прежде чем он очнулся возле маленького парка в незнакомой части города. Ночь тихо истончалась, но дождь не унимался, словно вспомнил свою июльскую удаль. Прислонясь щекой к холодной решётчатой ограде, Дрозд просунул руку между прутьев — пальцы защекотала ветка осины, уже совсем облетевшей, продрогшей и ищущей немного тепла. Пахло влажной листвой, землёй и железом. Сквозь шёпот ветра слышалось, как в недрах парковой рощи, в пруду, ныряют и крякают утки.

Потом совсем рядом прошуршали колёса, и участливый голос спросил:

— Вам плохо?

Он обернулся и увидел девушку в инвалидной коляске, а за её спиной — зелёный забор и распахнутые ворота. Одета девушка была по-домашнему, закатанные рукава рубашки обнажали тонкие предплечья, а из-под пледа, укрывшего колени, виднелись махровые тапочки. Предутренние огни мягко, будто кисточкой археолога, сметали тени и клочья тумана с округлого лица и собранных в косу волос, непокорно курчавящихся на лбу.

Глаза были строгие, не подходящие ко всему остальному.

Кажется, про кого-то Дрозд не так давно уже думал почти такими же словами.

Примечания

1

Синий каменный дрозд. Можно перевести как «одинокий житель гор» (лат.)