Манифестация факта в русском высказывании, или Событие выражения

Елена Осетрова, 2012

В книге представлено комплексное описание одного из самых интересных и в то же время узнаваемых фрагментов окружающего нас мира – «события выражения» (М.М. Бахтин). Его анализ с позиций философии, психологии, невербальной коммуникации, имиджелогии и др. уточняет взаимосвязь между восприятием и осмыслением, вещественным и процессным, заставляет отвечать на вопрос, что важнее – форма или содержание. Тема, которой профессионально интересуется автор, – образ «события выражения» в русской языковой картине мира. Трансформированное в ситуацию Манифестации Факта, оно обретает в языке собственную семантическую модель. Эта модель, усложненная смыслами достоверности, причинности, мультипликации, может быть использована как основа яркого описания, а может стать почти незаметной, разместившись в тени высказывания. Для специалистов в области антрополингвистики и семиотики, языковой картины мира и семантического синтаксиса, преподавателей русского языка и широкого круга гуманитариев.

Глава I

Манифестация факта как объект исследования

1. «Событие выражения» в научной картине мира

В системе научных представлений событие выражения, а через него и ситуация Манифестации Факта (далее — «ситуация МФ» либо «ситуация»), оказываются четко выделенными, в целом ряде случаев приобретая статус самостоятельных эвристических объектов.

1.1. Гуманитарные и естественнонаучные знания

В соответствии с тенденцией к консолидации наук о человеке, которая на протяжении последних десятилетий осознана весьма определенно (см., например [Смелзер 1994: 17; Язык средств… 2004; Массовая культура 2005: 10–16]), в том числе и лингвистами [Леонтьев 1979: 20; Логический анализ… 1989: 3–4; Апресян, Апресян 1993: 27; Крейдлин 2000а: 7; Язык и гендер 2005: 8–15; Алефиренко 2009: 5–10; Тимофеева 2009: 5–8], будет логичным на стартовом этапе анализа заняться поисками того места, которое занимает ситуация МФ как научный объект на широком поле гуманитарного и естественнонаучного знания.

Разумеется, в рамках непересекающихся, а иногда конкурирующих школ данный феномен именуется и трактуется по-разному. Однако во всех подобных исследованиях момент выражения, делающий прямо не наблюдаемые ситуацию / состояние / процесс явным, оценен как важнейшая составляющая бытия, что позволяет рассматривать такие работы в одном аналитическом блоке.

Со времен античности событием выражения интересуется психология [Феофраст 1993]. М. Томаселло, американский психолог и антрополог, выдвигая очередную гипотезу становления языка, показывает, что языковая способность вырастает на основе указательных жестов, пантомимической коммуникации и жестовой грамматики информирования, содержание которых усваивают и расшифровывают члены сообщества [Томаселло 2011; о том же: Маланчук 2009: 158–165]. Процессы манифестирующей природы занимают внимание и другой ветви психологии — психологии эмоций, где раскрываются характер, внутренний мир человека, особенно сфера чувств и эмоций, через их внешнее выражение [Рейнковский 1979; Изард 1980]. Изучаются они в психиатрии [Леонгард 1989], психофизиологии [Ваганов 1994], являются центральным объектом в симптоматике и диагностике медицины, значимы в социологических теориях символического интеракционизма и управления впечатлениями [Смелзер 1994: 136–144].

Новейший психологический опыт осмысления «событий выражения» представлен австрийцем А. Лэнгле в книге «Эмоции и экзистенция» [Лэнгле 2011]. Этого известного европейского специалиста по экзистенциальному анализу интересуют взаимосвязи эмоций и бытия человека в единстве его физической, психической, духовной и социальной ипостасей. Большое внимание автор уделяет причинам возникновения и проявлениям агрессии — наиболее активному и опасному состоянию человеческой психики, переживание которого влечет разрушительные последствия как для субъекта, так и для его окружения.

Способы агрессивных реакций классифицируются с ориентацией на четыре типа экзистенциальных модальностей — «способов бытия в мире». Так, если под угрозой находится сама «возможность жить», человек впадает в ненависть, делающую его лицо холодным и бледным, губы сжатыми, глаза сужеными, тело дрожащим. Если опасности подвержена вторая базовая мотивация «желание жить», тип агрессии в этом случае — порыв ярости. Она приводит человека в движение, развернутое вовне: «Его лицо красное, тело горит, нет и следа ригидности, безжизненности и"обузданности"сжатых глаз и губ… глаза находящегося в ярости человека сверкают, широко открыты, его руки могут как лежать на предплечье или плечах другого, так и трясти этого другого, чтобы тот увидел, как сильно из-за холодности и отсутствия отношений страдает этот человек» [Лэнгле 2011: 264]. Регулярно агрессию вызывает искажение третьей модальности — «возможности быть самим собой». Тогда типичны спонтанные гневные выкрики Бессовестный!, Какая наглость!, Со мной это не пройдет!, Я ему покажу!, Пошел ты! Если дополнительно необходимо защитить систему жизненных мотиваций, в ход идет упрямство, которое выглядит как бездействие, выстраивающее стену между субъектами отношений. Наконец, попытка разрушить четвертое условие нормального существования, когда человек рискует утратить разумный контекст, главный смысл жизнедеятельности, приводит к вандализму. Человек умышленно причиняет ущерб имуществу, ломает окружающие предметы и аппаратуру, проявляя речевую и физическую агрессию в отношении «других»: иностранцев, инвалидов, детей и т.д. [Лэнгле 2011: 259–267].

Автором, демонстрирующим комплексный интерес к антропологии, этнографии, семиотике, городскому фольклору, устной истории, даже психиатрии, и одновременно активно двигающимся в интересующем нас направлении, является И. Утехин. Его книга «Очерки коммунального быта», интеллектуальный бестселлер 2001 г., описывает не только дежурную среду коммунальных квартир: перед читателем разворачиваются скрупулезно восстановленные «карты» обитания, внутренние и прилегающие территории, открываются «пустые комнаты», в конце концов, высвечивается сама «сцена жизни». Но едва ли не больший интерес вызывает поведение хозяев этой «специфической для крупных советских городов формы жилища», как раз и подчиненное глобальной метафоре театральной сцены. «В условиях прозрачного пространства, этакого лабиринта застекленных сцен, возможности заявить о себе многократно возрастают. Образ человека не просто сам по себе складывается в глазах других из всего того, что они о нем знают; он направленно формируется человеком. Открыто или косвенно, соблюдая приличия, возможно хвастаться всем, что составляет твою жизнь и отличает тебя от остальных — или, по крайней мере, показывает, что ты не хуже других. Такова одежда, которую носишь, гости, которые к тебе приходят, — и все множество деталей, читающихся как признаки достатка и пользования благами судьбы» [Утехин 2004: 118]. Понятно, что большая часть событий стремится занять место на шкале семиотичности [Байбурин 2004: 15] независимо от того, что они выражают: борьбу главных героев за справедливость, своеобразную этикетность или типичную для коммунальных мест «параноиду жилья» [Утехин 2004: 176–182].

Поворачивая ход рассуждений в сторону предмета семиотики, обратим внимание, что это научное направление, нашедшее воплощение в трудах Вяч. Вс. Иванова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского, развитое в новой семиотике Р. Барта, П. Бурдье, Ж. Деррида и многих других отечественных и зарубежных исследователей, исходит из тройственной (семантико-синтактикопрагматической) природы знака. Его динамическая модель может быть истолкована как рождение смысла, перетекающего в событие выражения, формы которого, в свою очередь, воспринимаются и толкуются участниками коммуникации.

В связи с наличием обширной литературы по семиотике и не менее широкой ее популярностью² нет смысла вдаваться в подробное обсуждение соответствующей проблематики. Укажем лишь на то, что ситуации манифестирующего типа становятся важным этапом семиотического анализа политического дискурса [Шейгал 2004: 97 — 133], театрального и мультипликационного языка, живописи и художественного ансамбля интерьера, городского пространства и бытового поведения городского населения, художественных и фольклорных текстов (см., в частности [Лотман 1992; 1992а; 1993; 1994; 2010]). Под данным углом зрения рассматривают жизнедеятельность человека в прошлом [Лихачев, Панченко и др. 1984: 93–94, 170; Лотман 1994] и в настоящем [Вайнштейн 1993]. Наконец, авторы литературоведческих работ [Сахаров 1977; Горшков 1982: 218; Гинзбург 1999], а также работ по семиотике искусства и культуры [Успенский 1995; Падмор 2005; Рейд 2005; Бест, Келлнер 2005; Ямпольский 2010], уверенно реконструируют внутреннюю сущность реальных и вымышленных персонажей через анализ их действий, поступков и внешнего вида.

1.2. Научно-практические опыты

Социальная актуальность темы в последние десятилетия приводит к тому, что на стыке перечисленных выше наук начинает бурно развиваться новая отрасль научно-практического знания.

Множество пособий и руководств создано в русле имиджелогии — прикладной гуманитарной дисциплины, которая в качестве прочного основания использует достижения и компетенции западных экспертов-консультантов, занятых строительством групповых взаимоотношений.

Понятие имиджа (от анг. image — образ, представление) — одного из обязательных элементов публичной коммуникации — вошло в российскую социальную практику совсем недавно [Панасюк 1998: 8–10]. По утверждению Е.А. Петровой, имиджелогия изучает закономерности формирования, функционирования и управления имиджем человека, организации, товара или услуги; раскрывает универсальное, особенное и единичное в онтологии всех видов имиджей [http://www.academim.org]. В более узком, классическом, понимании, исходя из которого развивали свои идеи американские и вслед за ними европейские профессионалы с конца 70-х — начала 80-х гг., парадная сторона имиджа — это внешность человека, его стиль [Спиллейн 1996; 1996а]. Как слагаемые здесь выступают одежда и аксессуары (подробно рассматривается проблема цвета), физические данные человека, его жесты, мимика, характеристики голоса. Отдельного разговора заслуживает тема отношений «клиента» со средствами массовой информации.

Кроме внешней, наблюдаемой, необходимо учитывать внутреннюю сторону имиджа; см. словарное определение: «Имидж. Сложившийся или намеренно созданный образ, представление о ком-чем-нибудь; сам внутренний и внешний облик человека» [Толковый словарь… 2007: 297]; ср. [Крысин 1998: 266]. Усилия экспертов направлены на то, чтобы через систему хорошо узнаваемых форм вовне транслировалось бы именно то содержание, которое благосклонно принимает аудитория.

В последние десятилетия данная проблематика буквально захватила внимание отечественных специалистов. С 2003 г. российская Академия имиджелогии ежегодно проводит международный симпозиум по имиджелогии, а с 2005 г. — конкурс «Имидж-директория». В том же русле защищают диссертации, пишут монографии, разрабатывают научную терминологию [Панасюк 2007а]. На русский язык не только переводится авторитетная западная литература (к примеру [Берд 1996; Браун 1996; Спиллейн 1996; 1996а; Дейвис 1997; Джеймс 1998]) — чрезвычайно оперативно создаются собственные тексты с различной предметной, профессиональной и адресатной направленностью. Расширяя рабочие масштабы имиджевых технологий до пространства целых социальных сфер, теоретики и практики делятся советами по успешному проведению предвыборных кампаний [Как делать имидж… 1995], презентаций [Гандапас 2010] и правильному «строительству» шоу-бизнеса [Белобрагин 2007]. Одни чувствуют готовность совершенствовать имидж науки [Володарская 2006], имидж армии [Имидж армии… 2006] или деловых культур [Семиотика и имиджелогия… 2003; Самохвалова 2012: 158–167], другие направляют внимание на более обозримые объекты. Под лозунгом «Имидж — это искусство нравиться людям» моделируется образ успешного человека [Алексеев, Громова 1993; Шепель 2005], а еще более конкретно — преуспевающей женщины [Нефедова, Власова 1997] и бизнесмена [Кузин 1997], телезвезды [Гуревич 1991; Адамьянц 1995], музыкального кумира [Белобрагин 2006] и политика [Цуладзе 1999], учителя [Петрова, Шкурко 2006] и библиотекаря [Алтухова 2008].

Тему развивают средства массовой информации и Интернет. Журналы «Эксперт», «Советник», «Капиталъ», «Рекламный мир», газета «Совершенно секретно» публикуют интервью с политтехнологами, а иногда и аналитические материалы, раскрывая секреты российского имиджмейкинга. Те, кто заинтересован в серьезном освоении данной профессиональной ниши, могут взять на вооружение руководства «к действию» в изложении политологов [Имидж лидера… 1994; Политическая имиджелогия… 2006], экономистов [Малышков 1998], коммуникативистов [Почепцов 1995; 1998; 2001: 216 — 222; 2001а: 173–189; 2002: 47–67] или социологов [Актуальные проблемы… 2006]. Однако самыми эффективными имиджеологами следует, видимо, признать психологов [Петрова 2006; Панасюк 2007] и лингвистов.

Что касается последних, то их обращение к имиджу обусловлено интересом отечественной лингвистики к языковой личности [Караулов 2007; Караулов, Филиппович 2009] и бурным развитием лингвоперсонологии [Голев, Сайкова 2007]. Именно в пределах этой науки, отмечает И.В. Башкова со ссылкой на О.А. Дмитриеву, «речевой имидж» пересекается с понятиями «языковая личность», «лингвокультурный тип», «модельная личность», «роль», «стереотип», «амплуа», «персонаж», «речевой портрет» [Башкова 2011: 46] и «маска» [Кукс 2010]. Языковеды, освоившие термин «имидж», с успехом препарируют его языковое / речевое тело, поднимая вопрос о культивировании социального статуса [Минаева, Морозов 2000; Лингвистические средства… 2003; Осетрова 2004; Даулетова 2004; Дмитриева 2006; 2007; Шемякова 2007]. Недавно опубликованная тематическая библиография [Башкова 2011] свидетельствует о том, что наибольший интерес вызывает имидж политика: властного субъекта оценивают как авторитетное лицо, жизненная сила которого манифестируется через параметры «творческая (текстовая) самостоятельность» и «коммуникативная мобильность» [Базылев 2000; Постникова 2001; 2003; Комиссаров 2007; Осетрова 2007; Борыгина 2009].

Накопленный за несколько десятилетий научно-практический опыт подводит к заключению, что внешность + поведение + речевая / языковая манера человека важны не столько в аспектах «красиво / некрасиво», «модно / немодно», «этикетно / неэтикетно» или даже «правильно / неправильно», сколько в аспекте содержательного посыла, который формирует сумма имиджевых знаков.

И проблематика речевого имиджа, и структура его предмета заставляют обратиться к еще одному научно-практическому направлению, возникшему за рубежом в 60–70-х гг. ХХ в. и ставящему во главу угла интерес к невербальному поведению личности. Специалисты — психологи, социологи, физиологи — весьма успешно изучают многослойную систему межличностного взаимодействия, которое означивают специфические комплексы движений, неповторимые у каждого человека и одновременно типичные для того или иного национального коллектива. Важнейший момент этого процесса — расшифровка разнообразных индикаторов психических состояний. В случае осознанного невербального поведения следует говорить о невербальной коммуникации как системе символов, сигналов и кодов; их функция — передача информации членам социума [Основы теории коммуникации… 2005: 295].

Интересные аспекты темы раскрываются в исследовании психолога В.А. Лабунской «Экспрессия человека: общение и межличностное познание». Структуру теоретической части текста задает типология невербального поведения человека: сюда отнесены кинесика (движения тела и жесты), просодика (тембр и темп речи, высота и громкость голоса), экстралингвистика (паузы, плач, смех, кашель), такесика (касания и тактильная коммуникация), система запахов. Перечисленные коды разными способами передают информацию о человеке и его самочувствии [Лабунская 1999: 27].

Детальный портрет нашего соотечественника, увиденный сквозь призму русского архетипа и общественных ценностей, нарочито пронизанный нитями семиотического комментария, дается в книге А.В. Сергеевой [Сергеева 2005]; В.К. Харченко как будто дополняет его, обрисовывая двадцать символов элитарного поведения, означающими которого выступают — одежда, взгляд, улыбка, движения, голос и молчание [Харченко 2005]; а Т.В. Ларина, специалист в области лигвокультурологии, занята сопоставительным аспектом темы и реконструирует модели невербальной коммуникации русских и англичан [Ларина 2009: 90–125].

В ряду наиболее авторитетных отечественных работ, развивающих данную гуманитарную отрасль, стоят труды Г.Е. Крейдлина. Он предложил для нее новое название — «невербальная семиотика» — и сформулировал главную теоретическую задачу — объединив усилия современных биологов, психологов, социологов и лингвистов на интегральной основе создать системное, непротиворечивое и функциональное описание огромного поля невербальной коммуникации.

Ядром невербальной семиотики, как и Лабунская, Крейдлин считает кинесику; ее история в аспекте отношения социума к человеческому телу и телесности вообще, а также проблематика межкультурной переводимости / непереводимости жестов изложена в [Крейдлин 2007: 335–344]. Далее ученый выделяет паралингвистику (аналогично «просодике» и «экстралингвистике»), окулесику (язык глаз), аускультацию (науку о семиотических функциях звуков и ау-диальном поведении людей), гаптику (то же, что «такесика»), ольфакцию (язык запахов), гастику (науку о знаковых функциях пищи и напитков), хронемику (наука о семиотических и культурных функциях времени), проксемику (символику человеческого пространства) и системологию (науку о системах объектов, окружающих человека, об их функциях и смыслах).

С анализом невербальной коммуникации Г.Е. Крейдлин совмещает семантико-языковой подход, что возводит в программный методологический принцип: расшифровка жеста совмещается с данными о нем в русской языковой картине мира. Это позволяет автору прийти к выводу о том, что многие жесты зафиксированы в виде устойчивых номинаций, осваивая которые носитель языка постигает своеобразный учебник жизни — учебник невербального общения; ср.: потрепать по щеке, дать подзатыльник, подмигнуть, поцеловать, обнять, развалиться, сидеть нога на ногу и т.д. [Крейдлин 2000а; 2004].

Отдельное направление усилий Г.Е. Крейдлина и его коллег — создание «Словаря языка русских жестов» [Григорьева, Григорьев и др. 2001]. Понимая русский язык тела как слаженную знаковую систему, авторы демонстрируют связь ее единиц с языковыми единицами — русскими жестовыми фразеологизмами. Описание жестовых эмблем дано через аппарат жестовых примитивов и организовано в лексикографические классы: для симптоматических жестов используется элемент выражает, а для коммуникативных — показывает. Так, жесты прерывания контакта с собеседником (заткнуть уши, закрыть лицо руками, отшатнуться) размещены в общей словарной зоне.

Обратим внимание на то, что теоретики невербальной коммуникации последовательно разделяют, с одной стороны, знаки, сознательно используемые человеком, и, с другой стороны, физиологические незнаковые движения (чихание, подергивание ногой, опускание плеч), не имеющие прямой коммуникативной функции. Хотя подобные виды активности не входят в число приоритетных объектов невербальной семиотики, лингвистический интерес автора монографии распространяется в том числе и на них — на манифестации, свидетельствующие о всяком событии человеческой жизни, воспринятом опосредованно.

В результате можно говорить об условной модели события выражения в научной картине мира. Его центральным элементом по преимуществу выступает неиндивидуализированный субъект, внутренний мир которого находит выражение через мимику, жесты и прочие внешние характеристики человеческого тела. В этой связи возникают классификации манифестирующих функций и манифестантов [Рейнковский 1979: 142–153 и сл.; Малкольм 1993: 82], положенные в основание практических руководств [Nierenberg, Calero 1971] и теоретических концепций [Nierenberg, Calero 1971; Крейдлин 2000а]. Понятия «выражение», «проявление», «манифестация» занимают главное место в терминологическом аппарате исследователей, поскольку феномены, которые они обозначают, исключительно важны в процессе познания человека.

Однако научное представление о событии выражения может страдать ощутимой неполнотой: в ряде случаев интерес экспериментаторов не распространяется дальше контуров человеческого тела, а в понимании рабочих механизмов процесса наблюдаются разногласия. Самое яркое из них — противоречивое толкование взаимосвязи между эмоцией-фактом и ее внешним выражением. Одни ученые доказывают, что большинство эмоций, кроме аффектов, не оказывают непосредственного влияния на деятельность индивида и контролируются сознанием [Рейнковский 1979: 52 и сл.], другие отказывают манифестации в доверии [Ваганов 1994: 6], третьи выстраивают теорию на утверждении стихийности внешних реакций, запрограммированных подсознанием и не поддающихся самоконтролю [Панасюк 1998].

1.3. Философские труды

Примем теперь философский взгляд на предмет нашего исследования, что поможет по-новому осмыслить данные, добытые естественными и гуманитарными науками, и выявит перспективы его лингвистического анализа.

А.Ф. Лосев, вводя понятие «живой человек» и ставя вопрос о соотношении внешнего и внутреннего, утверждает единственный способ познания сущности каждого конкретного человека через внешность. Позволю себе процитировать размышления философа ввиду их важности для аналитической части работы: «Что вы называете… живым человеком? Вы… можете сказать: я ничего не знаю, что творится в душе этого человека; я вообще ничего не могу знать; я знаю только его внешность, глаза, нос, рот, уши, ноги и пр.; я знаю только это и никакой сущности этого человека я не знаю. Такое рассуждение, простите, вздорно. Если бы вы действительно, реально так переживали человека, как вы его описываете, то чем бы отличалось ваше отношение к этому человеку от вашего отношения к восковой фигуре, точь-в-точь копирующей этого человека? Как бы мы ни ограничивали своих познаний, но поскольку мы, живые люди, имеем общение с живым человеком, мы знаем его с гораздо более внутренней стороны, чем внешность. Мы чувствуем в нем этот скрытый и никогда не проявляемый до конца апофатический момент, который вечно оживляет этого человека, посылает из глубин его сущности наверх, на внешность, все новые и новые смысловые энергии. И только благодаря этому человек, с которым мы общаемся, подлинно живой человек, а не статуя и не мумия… Любить, ненавидеть, презирать, уважать и т.д. можно только то, в чем есть нерастворимая и неразложимая жизненная основа, упорно и настойчиво утверждающая себя позади всех больших и малых, закономерных и случайных проявлений. Лицо человека есть именно этот живой смысл и живая сущность, в одинаковых очертаниях являющая все новые и новые свои возможности, и только с таким лицом и можно иметь живое общение как с человеческим» [Лосев 1990: 150–151].

Согласуется с вышесказанным мысль А. Бергсона, которую он публикует в трактате «Смех», обдумывая природу комического: «Какова бы ни была доктрина, которой придерживается наш ум, наше воображение имеет свою вполне определенную философию: в каждой форме человеческого тела оно видит усилие души, обрабатывающей материю, — души бесконечно гибкой, вечно подвижной, свободной от действия закона тяготения… Некоторую долю своей окрыленной легкости душа сообщает телу, которое она одухотворяет» [Бергсон 1992: 25]. (Заметим в скобках, что подобные представления противоречат одной из особенностей эпической картины мира, состоящей в отсутствии интереса к изображению и анализу внутреннего мира личности [Гвоздецкая 1991: 140].)

В отличие от антропоцентрического взгляда на объект, открытого в предыдущих цитатах, П. Рикёр, ставящий на идеи философской герменевтики, в статье «Герменевтика и метод социальных наук» смотрит на событие выражения с более отвлеченной, но одновременно всеохватной позиции, стремясь уловить целостную структуру и вычленить ее отдельные моменты. Он останавливается на понимании как искусстве «постижения значения знаков, передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы и, разумеется, речь). Цель понимания — совершить переход от этого выражения к тому, что является основной интенцией знака, и выйти вовне через выражение (выделено мной. — Е.О.)» [Рикёр 1995: 3]. Сопоставляя далее герменевтику текста с герменевтикой социальной сферы, французский философ утверждает, что любое социальное действие может быть «прочитанным», а поэтому несет в себе сходство со знаком в той мере, в какой формируется с помощью знаков, правил, норм, короче говоря — значений. Со ссылкой на понимание символа Лейбницем, Элиаде и Кассирером Рикёр трактует действие как феномен неизменно символически опосредованный, а символизм, в свою очередь, как свойство, имманентное действию. Отсюда правильно было бы истолковывать поведение человека вариативно: «Можно интерпретировать какой-либо жест, например поднятую руку, то как голосование, то как молитву, то как желание остановить такси» [Рикёр 1995: 10–11].

Делая резюме по поводу знаковой сущности действия, Рикёр использует неожиданное сравнение действия и книги: эти два феномена в равной степени «являются произведениями, открытыми множеству читателей. Как и в сфере письма, здесь то одерживает победу возможность быть прочитанными, то верх берет неясность и даже стремление все запутать» [Рикёр 1995: 18].

Обратимся теперь к анализу категории выражения, изложенному М.М. Бахтиным в «Марксизме и философии языка» [Бахтин 2010: 25–40, 76–90]. На страницах книги читатель сталкивается с господством структурно-функциональной точки зрения на предмет: автора в первую очередь интересует

▪ устроенность «события выражения»,

▪ взаимодействие, взаимозависимость его элементов.

Выражение — это «нечто так или иначе сложившееся и определившееся в психике индивида» и объективированное «вовне для других с помощью каких-либо внешних знаков. В выражении, таким образом, два члена: выражаемое (внутреннее) и его внешняя объективация … все событие выражения разыгрывается между ними» [Бахтин 2010: 76–77]. Следовательно, утверждается мысль о главенствующей роли звена «Факт — Манифестация» в ситуации МФ (если соотнести цитату с принятой в нашей работе терминологией). Развивая далее тезис об очевидном единстве двух названных членов, философ завершает его на первый взгляд парадоксальной и чрезвычайно важной мыслью о том, что организующий и формирующий центр находится не внутри, а вовне: «Не переживание организует выражение, а, наоборот, выражение организует переживание (выделено мной. — Е. О.)» [Бахтин 2010: 78, а также: 28–29].

Итак, событие выражения представлено в научном контексте как выделенный и разносторонне осмысленный феномен коммуникативной природы. При этом его функциональный статус чрезвычайно широк. Как базовую структуру, задающую план и направление перспективных поисков, событие выражения можно определять в границах семиотики, которая предлагает универсальные эвристические процедуры для различных областей гуманитарного знания. В качестве целостного предметного поля его рассматривают в медицинской симптоматике, психологии эмоций, невербальной семиотике и имиджелогии. Наконец, масса нетривиальных объектов для наблюдения открывается в психиатрии, этнографии, антропологии, социологии, культурологи в случае, если экспериментатор заинтересован в разработке манифестирующей проблематики.

2. Ситуация манифестации факта: Лингвистическая база анализа

Выбор языковой грани объекта, в плоскости которой проведены дальнейшие наблюдения, заставляет учитывать контекст нескольких лингвистических направлений, а именно:

▪ семантического и коммуникативного синтаксиса,

▪ лексической семантики,

▪ активной грамматики,

▪ теории языковой картины мира.

Каждое из них вносит свой вклад в формирование теоретической базы работы.

2.1. Исследование языковой картины мира и антрополингвистика

Языковая картина мира (ЯКМ) — составляющая общей картины мира (КМ) — «исходного глобального образа мира, лежащего в основе мировидения человека, репрезентирующего сущностные свойства мира в понимании ее носителей и являющегося результатом всей духовной активности человека. Картина мира… субъективный образ объективной реальности» [Постовалова, 1988: 21; об истории данного понятия см. там же: 12–18; Корнилов 2011: 5–21]; в других исследованиях под это понятие подводится «модель мира» [Цивьян 1990: 5; Шмелев 2002; 2002а] и обсуждаются взаимосвязи картины мира и языка как формы ее содержания [Колшанский 2006; Корнилов 2011].

Материалом для реконструкции языковой картины мира служат только факты языка: лексемы, морфологические формы, синтаксические конструкции и т.п. [Языковая картина мира… 2006: 34].

Хотя понятие языковой картины мира кажется вполне освоенным отечественной лингвистикой — до такой степени, что внедрено в терминологический аппарат вузовских учебников и пособий [Кронгауз 2005; Радбиль 2010; Коньков, Неупокоева 2011; Корнилов 2011], Н.Ф. Алефиренко, со ссылкой на Ю.Н. Караулова, отмечает скованность лингвистов при оперировании им как термином и придание ему метафорического характера [Алефиренко 2009: 65]. Это становится очевидным при знакомстве с несколькими оценочными определениями: разные авторы называют ЯКМ «языковым мировоззрением» [Бахтин; цит. по: Борухов 1991: 16] «душой языка» [Борухов 1991: 16], «обыденной картиной мира» или вообще присваивают ей статус наивной модели мира [Туровский 1991: 91; Апресян, Апресян 1993: 30; Языковая картина мира… 2006: 34].

Споры вокруг данного понятия до сих пор живо ведутся на страницах научных изданий, итогом чего можно считать список более или менее пересекающихся дефиниций:

▪ языковая картина мира — это «зафиксированная в языке и специфическая для данного языкового коллектива схема воспроизведения действительности» [Яковлева 1999: 9];

▪ «языковой картиной мира принято называть совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных единиц данного языка (полнозначных лексических единиц,"дискурсивных слов", устойчивых сочетаний, синтаксических конструкций и др.), которые складываются в некую единую систему взглядов» [Зализняк 2006: 206–207];

▪ «языковая картина мира есть воспроизведение в языке при помощи средств языка предметов и явлений окружающей действительности… Отражая мир в его бесконечном разнообразии и целостности, языковая картина мира указывает на составляющие картины, их состояние, положение, то есть связи по отношению друг к другу» [Алефиренко 2009: 66].

При углублении в проблему заметно, как одни лингвисты занимаются критической оценкой уже существующих формулировок [Князев 2011: 264–265], другие выводят свои собственные, а третьи вовсе обходятся без этого, предпочитая заниматься обработкой конкретного материала на основе интуитивно прочерченных профессиональным сообществом векторов научного анализа. Результаты таких корпоративных усилий впечатляют: в обзоре Ю.П. Князева даются ссылки на множество серьезных авторских и коллективных исследований, опубликованных за последние 10–15 лет [Князев 2011]; о том же свидетельствует библиография, собранная в [Корнилов 2011].

Актуальность исследования картины мира осознается особенно остро в последние десятилетия ХХ в. в связи с обострившимся интересом к «человеческому фактору» и формированием антропоцентрического подхода в различных научных областях [Роль… 1988: 8; Логический анализ… 1989: 3–4; Розина 1991; Цивьян 1990: 12; Алпатов 1993: 15; Горелов, Седов 2010: 6–7].

Традиции отечественной антрополингвистики были заложены еще на рубеже XIX и XX вв. трудами И.А. Бодуэна де Куртенэ и развивались усилиями М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, Г.О. Винокура, Е.Д. Поливанова и мн. др. Символично, в частности, название вступительной статьи К.Ф. Седова к сборнику избранных бахтинских работ — «М.М. Бахтин — знамя отечественной антрополингвистики» [Седов 2010: 3–4].

Сегодня трудно найти профессионала, который не затрагивал бы проблему антропоцентрической направленности современного языкознания. Зайдет ли речь о психолингвистике или коммуникативистике, лингвистической когнитологии или речеведении, жанроведении или лингвоперсонологии, а тем более о теориях языковой личности или языковой картины мира — в преамбуле автор наверняка несколько слов посвятит тотальной ориентации гуманитарных практик на человека как субъекта общения. Эта тема — своеобразное общее место публичной, социально ориентированной лингвистики — свидетельствует о жестко откорректированном угле научного зрения: человекоемкое содержание объектов, выделяемых профессиональным взглядом, вряд ли изменится в обозримом будущем.

Для нас принципиально указать на то, что антропоморфизм не является лишь парадной идеей, но зачастую становится настоящей методологической и / или методической базой лингвистической работы.

Из конкретных примеров приведем оригинальную трактовку типологии грамматик В.В. Богданова, в контексте которой автор, рассматривая нормативные (предписывающие), узусные (описательные) и генеративные (моделирующие) грамматики, доказывает их принципиальное единство: «Антропоцентризм нормативной и узус-ной грамматик проявляется в их непосредственной связи с пользователем. Нормативная грамматика как бы предписывает говорящему:"Ты должен говорить так", а узусная регистрирует:"Ты фактически говоришь так". Что касается… генеративных грамматик, то они как бы говорят коммуниканту:"Когда ты выступаешь в качестве говорящего, ты ведешь себя так, как это моделируют… генеративные грамматики с семантическим центром или базой. Если же ты оказываешься в роли слушающего, то твое языковое поведение моделирует трансформационная порождающая грамматика". Таким образом, все грамматики ориентированы на потребителя и описывают его поведение» [Богданов 2007: 241].

Другая иллюстрация приведенного выше наблюдения — исследования И.Е. Кима, находящиеся в русле этнолингвистики и языковой семантики. Анализ построен здесь на гипотезе о глобальном делении картины мира на семантические сферы-слои, определяемые по отношению «населяющих» эти сферы участников к человеку, который поставлен в центр мироздания. Первый слой образует самосознание человека, или эго-сфера, второй — личная сфера, в которой объекты внешнего мира приобретают качество сопричастности из-за установленного человеком тесного условного контакта с ними.

К третьему слою отнесены прочие феномены, которые находятся за пределами Я и его привязанностей-сопричастностей. Собранные факты лексического, морфологического и синтаксического статуса свидетельствуют именно о таком трехслойном представлении об универсуме, в котором по-хозяйски распоряжается наивное языковое сознание [Ким 2009: 12–23; 2011].

Наконец, содержательный и системный исторический обзор антропоцентрической парадигмы лингвистики дает Г.М. Мандрикова, начиная с работ В. Фон Гумбольдта и через идеи Э. Бенвениста, Л.В. Щербы и Ф.И. Буслаева подводя к современным концепциям и методологиям В.В. Морковкина, Ю.Н. Караулова и В.М. Алпатова [Мандрикова 2011; 2011а]. Ее диссертация посвящена выявлению специфики таронимов и агнонимов, установлению причин их возникновения в речи и механизмов динамичного распространения (данные типы лексической системы определены В.В. Морковкиным и его коллегами [Морковкин, Морковкина 1997]).

В функции агнонимов выступают слова и фразеологизмы, неизвестные или непонятные носителям языка: архаизмы и историзмы, неологизмы и узкоспециальная лексика, использование которых именно поэтому вызывает ощутимую заминку; к примеру: подовый — испеченный на нижней горизонтально поверхности в печи) [Иллюстрированный словарь… 1998: 138], морганатический (брак, заключенный царской особой с лицом нецарского рода) [Крысин 1998: 456], кластер

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Показательно в этом отношении содержание одного из последних научных сборников, собравшего работы представителей французской и московско-тартусской семиотических школ [Современная семиотика… 2010].