Путеводитель потерянных. Документальный роман

Елена Макарова, 2020

Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать. В книге они говорят о мире, уничтоженном войной, осколки которого сохранились лишь в воспоминаниях. Это прошлое для них не только источник боли, но и фундамент, на котором им выпало строить новую жизнь.

Осколки древних амфор

В августе 1945 года два чемодана с детскими рисунками из Терезина были доставлены в еврейскую общину Праги. Что значит — доставлены? Кем? Кто их туда внес, чьи это были руки? 4500 рисунков — нелегкая ноша, особенно если учесть, что многие выполнены на плотной чертежной бумаге и на лагерных формулярах. Плюс коллажи, которые куда весомей рисунков…

Этими вопросами я донимала сотрудников Еврейского музея в Праге. Но тщетно. Ответ мне дала Рая Энглендер, дочь старшей воспитательницы детского дома девочек: «Перед уходом на транспорт Фридл² показала моей маме, где спрятаны чемоданы, и Вилли Гроаг, директор нашего детского дома, который, кстати, прекрасно знал Фридл, перенес их в комнату воспитателей. Там они и хранились. Мы с мамой отбыли из Терезина сразу после того, как сняли карантин, а Вилли оставался там до конца лета. Чемоданы с рисунками он отвез на склад в здание пражской синагоги, куда сдавали все, что осталось в лагере, после чего отчитался перед моей мамой — принято на хранение работником еврейской общины таким-то… Если Вилли жив, искать его надо в Израиле».

Впервые оказавшись в Израиле в ноябре 1989 года, я по справочной нашла номер телефона Вилли Гроага. На вежливо-осторожный вопрос: «Чем могу служить?» — я отрапортовала по-пионерски: «Хочу поговорить про Фридл». «Про Фридл? — переспросил он задумчиво, — жду! В любое время, хоть сейчас. Жду до полуночи и после полуночи». Дело было вечером, и, как объяснили мне друзья, в такую пору из Иерусалима в кибуц Маанит добраться можно только на машине. «Отвезите», — взмолилась я. Всю дорогу — а она заняла около двух часов — они говорили о том, что кибуцники ложатся спать засветло, что въезд в кибуц может быть закрыт, поскольку вокруг него неспокойные арабские поселения, что я поддалась на розыгрыш остроумного старика, — а я вдыхала запах апельсиновых рощ вперемешку с навозом. И молчала в тряпочку.

В кибуце Маанит светилось лишь одно окно, у которого мы и остановились. Из одноэтажного домика вышел человек с голубыми глазами, даже в темноте они были голубыми.

— Вилли Гроаг, — представился он. — Вильгельм Франц Мордехай Гроаг, в соответствии с метриками. Должен вас предупредить, моя жена Тамар спит. Она встает на работу в пять утра. Так что будем шептаться.

Вилли Гроаг и Елена Макарова, 1991. Фото С. Макарова.

Мои знакомые что-то пролепетали на иврите и сели в машину. Чао, бай-бай!

Вилли открыл передо мной дверь, и я на цыпочках вошла в освещенную комнату. Картины… Но не Фридл. Небольшие скульптуры в стиле чешского барокко. Потрогала.

Плотная бумага, затонированная под бронзу.

— Это работы моей мамы Труды, — объяснил Вилли. Он не спускал с меня глаз, разглядывал, как художник модель. Погасив верхний свет, он поманил меня к двери. Мы вышли. Светила сумасшедшая луна, пели цикады.

— Поедем в Хадеру. А потом я уложу тебя спать на диване.

Семидесятипятилетний юноша подвел меня к машине, стоящей под огромным деревом напротив дома. Мы сели и поехали. Снова дорога, уже знакомая, запах из коровника, запах апельсинов, аллея с высокими деревьями, шоссе.

Я спросила Вилли, почему у него три имени.

— Так сложилось исторически. Я родился в Оломоуце в разгар Первой мировой войны. У кайзера Вильгельма было второе имя — Франц. В семье с почтением относились к еврейской традиции. Деда звали Мордехай. Так что мое третье имя — Мордехай. Сложи и получишь — Вильгельм Франц Мордехай. Вполне подходящее имя для ребенка, родившегося в буржуазной семье и воспитанного в немецко-еврейской традиции.

Человек, который хорошо знал Фридл, вел машину. Я смотрела на него в профиль — нос с резкой горбинкой, твердый подбородок, седая прядь на высоком лбу.

— Хочешь еще что-нибудь спросить?

— Да. Про Фридл.

— А кто она такая вообще? — воскликнул Вилли и положил руку на мое плечо. — Скверный старикан тебе попался. Ничего его не интересует, ни Москва, ни перестройка, ни Горбачев! Заманил девушку на ночь глядя и везет в Хадеру… Говорит только о себе. Так вот, учился я в немецкой школе, чешский язык там преподавался как иностранный. Потом стал химиком, учился в Праге и Брюсселе, потом служил в чешской армии довольно долго, а потом настал тридцать девятый год. Пришли немцы. Куда бежать? Перейти польскую границу? Поступить на службу в британскую армию? Вступить в «Хехалуц»? Эта организация занималась нелегальной отправкой в Палестину. Но для этого нужно быть сионистом. У меня была знакомая в Южной Америке. Ее отец пытался перетащить меня туда с помощью эсэсовцев. Он устроил мне встречу с эсэсовским генералом. Я был в ужасе. И тут мой друг Гонда Редлих³ предлагает мне работу в «Маккаби ха-Цаир». Я говорю ему: «Дай прочесть что-нибудь про сионизм, что это за штука такая». Гонда дал мне две брошюры, про кибуц и еще про что-то, уже не помню. Через месяц я стал одним из лидеров пражского отделения «Маккаби ха-Цаир». Вокруг нас сплотилась вся еврейская молодежь. У нас были летний лагерь и своя школа, где мы с Гондой преподавали. Потом я ушел оттуда, занялся сельским хозяйством. Готовился к будущей жизни в кибуце. Гонда погиб, а я стал кибуцником. Интересно, правда?

Фридл Дикер, 1928. Архив Е. Макаровой.

Я кивнула.

— Это Гонда назначил тебя заведующим детским домом девочек?

— Да, но не сразу. В сорок втором мы всей семьей оказались в Терезине. Поначалу я работал на строительстве железной дороги Богушовицы — Терезин. Это было интересно, прежде мне не приходилось прокладывать дороги. Потом я стал балагулой. У нас с приятелем были две белые лошади, необыкновенные — они не умели спать стоя. Приходилось подымать их по утрам. Ложились белыми, вставали черными! С пропуском на выезд за пределы гетто мы стали белыми людьми, как наши лошади, разживались куревом, хлебом, — гешефт! Но тут снова является Гонда, просит меня оставить лошадей и перейти работать в детский дом. Другу не откажешь. Это был очень большой дом для девочек 12–17 лет.

Вилли притормозил у пестрого магазинчика. Около него стояли три белых круглых пластиковых стола и белые пластиковые стулья. Мы сели друг против друга, Вилли в голубой рубашке и голубых джинсах под цвет глаз; не помню, в чем была я, но помню иссиня-черное небо в звездах и апельсиновую луну.

Вилли пошел в магазин и вернулся оттуда с белыми бумажными стаканчиками, в них был кофе, снова ушел и принес две булки.

— Все, — сказал он, — теперь про Фридл. Спрашивай!

Я спросила, какая она была.

— Да вот такая! — указал он на меня пальцем. — Маленькая, как ты, но поплотней, глаза как у тебя, только побольше и поширше, но общее выражение — твое, это первое, что я заметил. Есть глаза, которые фиксируют, глаза, которые считывают информацию, а есть глаза, которые рисуют. Такие у нее были глаза. И у тебя такие. Однажды на занятиях она взяла у меня альбом и за минуту, не вру, нарисовала в нем лицо акварелью. Несколькими пятнами слепила форму и усадила глаза, и они смотрят, смотрят и смотрят.

— А где альбом?

— Дома. Не волнуйся, завтра все покажу.

Так мы сидели на белых стульях за белым столом и пили коричневую бурду.

— «Боц» — кофе для ленивых израильтян, — объяснил Вилли. — Сыплешь его в стакан, заливаешь кипятком. Фридл написала мне письмо…

— Где оно?

— Терпение! Утром все увидишь. Ты как Фридл, все ей подавай немедля, сию секунду! Я как-то спросил ее, что мне делать после войны: работать химиком, по профессии, или стать художником. И наутро получил развернутый ответ о том, что такое талант и с чем его едят. Я учился у нее в Терезине на дневных курсах. Скорее всего, она не увидела во мне большого таланта, так что пришлось вернуться к химии и работать на кибуцном заводе по производству фруктозы. Рисую я в свободное время в своей собственной мастерской.

— Можно будет посмотреть?

— Конечно! У нас в роду все художники-любители. И мама Труда, и папа Эмо⁴, и оба моих брата. Профессионалом был мой дядя Жакоб Гроаг, правда, архитектором. Он участвовал в постройке виллы для сестры философа Витгенштейна. В Вене.

— В Вене он работал вместе с Фридл над проектом теннисного клуба, — добавила я.

Вилли попросил у меня сигарету. Так-то он не курит… Разве что когда волнуется. Неужели Фридл работала с Жакобом? Почему ему в голову не приходило спросить ее о том, где она жила до войны, где училась, лишь краем уха он слышал про Баухаус. Да, они были заняты детьми, поденно, порой круглосуточно, но стоило ему обратиться к ней с вопросом, что такое талант, она же тотчас ответила, и в развернутой форме… Обидно. Ведь они встречались каждый день…

Они встречались каждый день!

— Вы видели ее после того, как она получила повестку на транспорт?

— Этого я не помню. В то время моя жена Мадла ждала ребенка…

— А что с ней стало?

— Она родила в лагере, а в 1946 году умерла от полиомиелита, уже здесь, в кибуце. Слышал, что Фридл не было в списках на транспорт, она записалась туда из‐за мужа.

— Вы не пробовали ее отговорить?

— Тогда такое творилось… Транспорт за транспортом, девочки, про которых я знал все, даже, прости меня, есть ли у них месячные и с кем они гуляют, складывали вещи. Мы с Мадлой тоже проходили перед Эйхманом, Мадла, как могла, прятала пузо, иначе зацапали бы вмиг. Знаю, что Фридл попала в транспорт, где было много детей-сирот… За день до этого она сложила все рисунки и отдала на сбережение старшей воспитательнице Розе Энглендер.

— Я встречалась в Праге с ее дочерью Раей. И та велела мне отыскать вас в Израиле.

— Тамар за это ей спасибо не скажет. Она меня к моим ботинкам ревнует… Но когда ты позвонила, я подумал: у каждого есть двойник, может, появится вторая Фридл… И не ошибся.

Вилли умолк и уставился на луну. Она была так близко.

И Фридл была близко.

— Пора, майн кинд, будем вести себя, как хорошие дети.

В машине Вилли обнял меня и поцеловал в щеку. Тот самый Вилли, который привез в Прагу чемодан с детскими рисунками из Терезина, тот самый, который видел Фридл, смотрел на нее теми же глазами. Каждый день.

***

Все, что рассказывал мне Вилли на протяжении двенадцати лет, рассортировано по разным книгам. Письмо Фридл к нему переведено на разные языки, даже на японский. Лицо, которое она нарисовала в его альбоме, увидели посетители выставки на трех континентах.

— И все-таки, майн кинд, не будь тебя, рано или поздно нашелся бы тот, кто взялся бы за эту историю, верно?

Вилли любил сослагательное наклонение. Будь у него талант, он бы стал художником. Будь у него свободное время, он бы больше читал. Будь в квартире больше места, привел бы в порядок архив.

В закутке за занавеской, слева от входа в дом, хранилось все, что его жена Тамар не хотела видеть в «салоне». В салоне едят, смотрят телевизор и принимают гостей. Она не намерена превращать дом в Яд Вашем! В свое время родители не поддержали ее решения про Эрец Исраэль и погибли. А она приехала сюда, вышла замуж за вдовца, вырастила чужую дочь, родила двоих детей, с нее хватит. Вилли не спорил. В присутствии Тамар он боялся уединяться со мной в закутке. Зато, когда она уходила, мы усаживались там на маленькие табуретки и рассматривали фотографии Мадлы-красавицы — одну из них он мне подарил — и фотографии всех возлюбленных его отца Эмо, ежегодные юмористические альбомы «Амбунданция», которые Эмо «выпускал» ко дню рождения Труды в Оломоуце, в Терезине, а потом в Израиле, самодельную книжечку Трудиных стихов с рисунками Вилли. По стилю рисунки Эмо и Вилли очень похожи, тонкие, контурные, лаконичные, их вполне можно было бы использовать как раскраски. Что, собственно, Вилли и делал. По праздникам он посылал друзьям и родственникам поздравительные открытки собственного производства. Он рисовал их, ксерокопировал, а потом раскрашивал. И это он тоже перенял у Эмо.

Обычно я приезжала к четырем. Тамар уходила в бассейн, и мы с Вилли отправлялись в лес. Там, на дне глубоких ямин, сохранились кусочки византийской мозаики, и когда Вилли еще был в силах, мы осторожно слезали, вернее, скатывались на пятой точке в яму и сгребали со дна «византийской бани» сосновые иголки. Потом Вилли доставал из кармана носовой платок и протирал им камешки: «Смотри, как проступает глазурь!»

Иногда мы взбирались по винтовой лестнице на смотровую башню, где в 1948 году держала оборону еврейская бригада; это Вилли тоже помнил. С башни был виден весь кибуц и арабский город на горизонте, кажущийся издали огромным белым кораблем с мачтами-мечетями.

Внизу, в подножье смотровой башни, стояли, еще со времен царя Ирода, мраморные ноги-раскоряки, — некогда на них лежала мраморная плита, все вместе это составляло ворота. Тесное соседство с древней историей восхищало Вилли. В закутке он хранил огромную чашу с черепками, осколками амфор. «Копнешь и найдешь!»

Иногда мы рисовали в лесу, иногда просто так гуляли вокруг кибуца, где в 1946 году ничего не было, а теперь все цвело и пахло магнолиями и апельсинами, хрупкие гранатовые деревья гнулись под тяжестью плодов, мычали коровы, старички разъезжали на маленьких машинках по ровным асфальтированным дорогам. Вилли был социалистом: общая столовая, общая машина, общая прачечная, общая земля; если все это любить и работать во имя общего блага — жизнь прекрасна. Развал кибуцов для него был равен развалу страны. Мысль об этом не оставляла его до самой смерти.

В представлении старого человека, в коего со временем превратился Вилли, родной город Оломоуц и римские развалины сливались воедино. Закуток заполнялся видами Оломоуца и римскими черепками.

Когда Вилли заболел, Тамар уговорила его подарить терезинский архив кибуцному мемориалу «Бейт Терезин», одним из учредителей которого он был. Вскоре и сам Вилли был сдан в архив, то есть переведен в кибуцный дом престарелых, в отделение лежачих. Я навещала его и там. Однажды он попросил меня отвезти его домой на коляске — всего-то метров триста. Я прикатила Вилли, но Тамар сочла это непозволительным самоуправством.

— Мы проштрафились, — вздохнул Вилли, когда мы покинули дом, — разволновали Тамар, ведем себя как непослушные дети. А раз так, прокати меня вокруг кибуца!

Мы проехали мимо его мастерской, мимо коровника, свернули к лесу и остановились у того места, откуда вела тропинка к «византийской бане». Я поставила коляску на тормоз и села на траву рядом. Вилли положил мне дрожащую руку на голову.

— Прямой линии провести не могу, пора, майн кинд.

Последний раз я видела Вилли перед отлетом в Атланту — там открывалась очередная выставка Фридл. По дороге из Иерусалима в Маанит старенький таксист показывал мне места боевых сражений, в которых он участвовал. Узнав, что я еду в такую даль прощаться с больным стариком и даже не родственником, он растрогался и взял с меня половину назначенной суммы. «Ты делаешь мицву, я делаю мицву», — повторял он.

Вилли спал. Я прикоснулась к его руке, и он открыл глаза.

— Не сон ли это? А я думал, ты в самолете, привязаны ремни…

От Вилли остались одни глаза. Как на рисунке, который нарисовала ему в альбоме Фридл.

— Передай ей от меня привет, — пробормотал Вилли и смежил веки. Я сидела рядом, и он улыбался, не открывая глаз. Что-то ему снилось. Может, что я приехала. «Жизнь есть сон», — сказал Кальдерон.

Примечания

2

Фридл Дикер-Брандейс родилась 30 июля 1898 года в Вене, училась в частной школе Иттена, затем в веймарском Баухаусе (1919–1923). В 1922‐м начала преподавать студентам «Вводный курс» Иттена. Работала в разных областях искусства: скульптуре, графике, живописи, дизайне и сценографии. В 1934 году, после правого путча в Вене, была арестована за «подрывную деятельность». После освобождения из тюрьмы эмигрировала в Прагу, где в 1936 году вышла замуж за своего кузена Павла Брандейса. В 1938 году супруги переехали в Гронов, откуда 17 декабря 1942 года были депортированы в Терезин. Там Фридл преподавала детям рисование, используя методику Баухауса. 29 сентября 1944 года Павла депортировали в «новый рабочий лагерь», а 6 октября 1944 года Фридл добровольно последовала за мужем. Лагерем оказался Освенцим-Биркенау, где Фридл погибла 9 октября 1944 года. Пять тысяч рисунков, выполненных детьми на занятиях с Фридл, вошли в сокровищницу мировой культуры. До недавнего времени произведения самой художницы оставались в тени. Ныне, благодаря моей монографии и выставкам в разных странах мира, они получили признание. Роман «Фридл» издан в 2012 году в издательстве «Новое литературное обозрение».

3

Эгон (Гонда) Редлих родился 18 октября 1916 года в Оломоуце, Моравия. В 1930‐х — лидер молодежного сионистского движения в Чехословакии. Депортирован в Терезин из Праги 4 декабря 1941 года. Член совета старейшин гетто, ответственный за организацию жизни детей и подростков. В Терезине вел дневник на иврите и по-чешски. Преподавал иврит. Писал пьесы. Депортирован в Освенцим 28 октября 1944 года вместе с женой Гертой и полугодовалым сыном Даном. Все погибли. Дневник Э. Редлиха целиком опубликован в первом томе книги «Крепость над бездной.Терезинские дневники» (далее — КНБ-1).

4

Гертруда (Труда) Гроаг родилась 28 декабря 1889 года в Забре-на-Мораве, Моравия (ныне Хохенштадт, Австрия). Выйдя замуж за Эмо, Труда занималась воспитанием детей, а также литературой, садоводством и рисованием. 4 июля 1942 года депортирована в Терезин с мужем и сыном Вилли. Работала медсестрой в больнице для стариков, где написала цикл стихов «Песни медсестры», а также воспитательницей в детском саду. В Израиле — соцработник и скульптор. Труда Гроаг умерла 7 июля 1979 года в Кирьят-Тивоне. Эммануэль (Эмо) Гроаг родился 25 мая 1886 года в Оломоуце. Владелец завода по выработке солода. Одаренный карикатурист и рассказчик. С Гертрудой у них было трое сыновей — Ян, Лео и Вилли. Дом Гроагов в Оломоуце посещали такие знаменитые люди, как Людвиг Витгенштейн, Карл Краус и др. Ян и Лео успели эмигрировать в Палестину. Эмо, Труда и Вилли были депортированы в Терезин 4 июля 1942 года, где Эмо работал плотником и учителем труда, а также устраивал юмористические чтения для больных, стариков и инвалидов. В 1949 году Гроаги репатриировались в Израиль. Эмо умер в Хайфе 19 мая 1961 года.