Ванна с шампанским

Елена Логунова, 2013

Индия негодовала: ее жених не смог выбить у начальства отпуск, а теперь поездка в Рим накрывается медным тазом! Составить девушке компанию согласился брат, известный дизайнер Казимир, но если бы она знала, чем все закончится! Увидев в одном из римских сквериков бесхозную старинную ванну, он вознамерился увезти ее с собой, чтобы выгодно продать одному из постоянных клиентов. Только обещанная ей половина гонорара заставила Индию помогать брату в этом сомнительном деле. Под покровом ночи они запаковали ценный груз и припрятали в кустах, а когда утром доставили к себе в отель, то обнаружили в ванне… свеженький труп знойного итальянского мужчины!

Пять с половиной столетий спустя, Россия

— Вот и все, Кулебякин! Имей в виду — я ставлю точку! — проорала я и, выскочив из квартиры, шарахнула дверью так, что со стены посыпалась штукатурка.

Прорвавшись сквозь завесу известковой пыли, я проскакала вниз по лестнице и ворвалась в отчий дом, как помесь злобной фурии и безутешной плакальщицы: зареванная, растрепанная, присыпанная чем-то белым, точно пеплом.

— Ой-ой! Сейчас прольется чья-то кровь! — вовремя посторонившись с моего пути, напророчил братец Зяма — гибрид пифии и буколического пастушка.

— Уже! — сообщила я и, лязгнув шпингалетом, как ружейным затвором, заперлась в ванной комнате.

— А что это случилось с нашей Дюшей? — обеспокоенно спросил за дверью папуля.

— Наша Дюша громко плачет! — бестрепетно сообщил ему Зяма.

— Это я слышу, а почему она плачет? — не удовлетворился кратким ответом папуля.

— А почему бы ей не поплакать? Даже такие бессердечные чудовища, как моя сестрица, иногда плачут, — рассудительно ответил братец. — Крокодилы, например. Они плачут, потому что хотят кушать.

— Я знаю, почему плачут крокодилы, — папин голос зазвучал строже. — Я хочу знать, почему плачет моя дочь!

Наш папуля — добрейшей души человек, заботливый отец, любящий муж и мирный кулинар-изобретатель, но в прошлом он — боевой армейский офицер. И если в папином голосе появляются стальные нотки — это грозное лязганье бронемашин.

Зяма понял, что манеру поведения надо менять, деликатно поскребся в филенку и сладким голосом спросил:

— Индюшечка, сестричка, ты почему плачешь, родненькая? Ты хочешь кушать?

Я не сдержалась и взвыла.

Кушать! Ах, если бы!

Оголодать в нашем доме практически невозможно — хлебосольный папуля неизменно рад возможности скормить ближним результаты своих кулинарных экспериментов, из-за чего у слабого животом Зямы, например, нагрудные кармашки всегда набиты мезимом, фесталом и активированным углем, как газыри — патронами.

— Нет! Я не хочу кушать! — крикнула я, перекрывая шум воды в умывальнике.

— Хм… Тогда у меня больше нет версий, — признался Зяма, отступая от двери.

— Дюшенька, тебя кто-то обидел? — бронетанковым голосом пробряцал встревоженный папа.

Это уже было ближе к истине.

Я яростно потерла лицо полотенцем, отшвырнула влажный махровый ком и распахнула дверь:

— Да! Меня обидели! Меня смертельно обидели!!!

— О, если смертельно, то это к маме, — хладнокровно резюмировал вредный Зяма.

Наша мама — прославленная сочинительница литературных ужастиков. Смерть с косой и гроб с музыкой — непременные атрибуты ее творческой деятельности.

— Кто звал меня? — замогильным голосом вопросила мамуля.

Она медленно продвигалась по коридору в нашу сторону с айпадом в руках, светящийся экран которого щедро добавил ее безупречным чертам призрачной голубизны.

— Чур меня, — ретируясь, молвил слабонервный Зяма.

— Басенька, Дюша плачет! — четко доложил супруге папа.

Мама подняла глаза, и по ее затуманенному взору я поняла, что папулино донесение дошло до нее не сразу.

Какое-то время мамуля соображала: кто это — Дюша?

Видимо, ей хватило деликатности не назвать моим именем какую-нибудь бледную утопленницу, синюю удавленницу, черную ведьму и вообще никого из тех, в чей дивный мир она с головой погружалась в период работы над очередной рукописью.

— Плачет? — брезгливо повторила мамуля.

Чувствовалось, что ей гораздо больше понравились бы выражения «обливается кровавыми слезами» и «рыдает, ломая руки».

Потом до нее дошло:

— Ах, Дюша плачет!

Затуманенные очи родительницы обрели зоркость, и она сразу все поняла:

— Опять Денис?

Я всхлипнула.

— Майор Кулебякин! — уяснив, кто виновник дочуркиного плача, гаркнул в потолок мой папа-полковник.

— Не зови его, папа! — вскричала я. — Нет больше в моей жизни майора Кулебякина.

— А что с ним случилось? — в мамином вопросе прозвучал профессиональный интерес.

— Да жив он, жив, — отмахнулась я, упреждая расспросы. — Для всего человечества жив, а для меня умер. Все, мы расстались, и на этот раз — окончательно.

— Как всегда, — кивнула мамуля. — И из-за чего на этот раз?

Я обвела лица родственников скорбным взором:

— У него не будет летнего отпуска!

— И что? — папуля сути трагедии не понял.

— Ну как — что, пап? Теперь накрылся медным тазом Вечный город! — объяснил ему смышленый Зяма. — Или же нашей Дюхе придется гулять по Риму одной.

Я печально кивнула.

— Я категорически против того, чтобы наша девочка ехала в Рим одна, — твердо сказал папа. — Мы все наслышаны о темпераменте итальянских мужчин.

— Я могу поехать с Дюшей! — быстро сказала мамуля.

Глаза ее заблистали и забегали, как болотные огни.

— Только через мой труп! — объявил папуля и воинственно взмахнул поварешкой.

— Ревнивец! — обличила его мама.

— Вертихвостка! — не замедлил с ответом папа.

— Не при детях, пожалуйста! — Зяма потеснил ссорящихся родителей, выжимая их из коридора в кухню, и потянул меня за рукав: — Пойдем, побеседуем.

Мы уединились в Зяминой комнате — там, благодаря коллекции этнических ковриков на стенах, хорошая звукоизоляция.

— Давай поговорим о сложившейся ситуации без эмоций, — удобно расположившись на оттоманке, предложил братишка. — Что ты теряешь? Я имею в виду, кроме святой веры в любовь Дениса Кулебякина?

— Отпуск, — мрачно ответила я. — Я эту летнюю неделю из шефа выдавливала прямо по Чехову — как раба: по капле, день за днем. Больше месяца его трамбовала! И если теперь я не уйду в отпуск, как запланировала, то буду вкалывать в наших рудниках до зимы.

— Это печально, — без тени грусти согласился Зяма, который ни в каких рудниках не вкалывает, ибо он свободный художник, сам себе и раб, и господин.

— Это еще печальнее, чем кажется, — я решила быть абсолютно честной. — По правде говоря, Бронич дал мне неделю, а я собралась отсутствовать десять дней, так что по возвращении меня ждет скандал, но сейчас это неважно. Сейчас важно, что отель в Риме предоплачен по рекламной акции, с условием, что деньги не возвращаются.

— Это серьезный аргумент.

— И, наконец, билеты сдать нельзя, потому что авиакомпания — дискаунтер, — закончила я. — А я оплатила их своей собственной карточкой, потому что у моего бывшего любимого мента нет и никогда не было «пластиковых денег».

— У него и обычные-то не водятся, — кивнул Зяма. — «Короче, Склихасовский»! Не буду играть на твоих расстроенных нервах. Так и быть, я могу выкроить в своем напряженном творческом графике недельку для поездки в Рим. Причем я сам заплачу за переоформление билета и честно разделю с тобой расходы на отель.

— Но?

Я не спешила радоваться.

Я хорошо знаю Зяму.

«Бойтесь данайцев, дары приносящих» — это про него.

Зямины троянские кони отличаются только габаритами и дизайном.

Притом до сих пор братишка ни разу не выказывал желания посетить прекрасный итальянский край, наоборот, твердил, что у него очень много неотложных и важных дел на родине. Занимался ими Зяма едва ли не круглосуточно, так что уже с месяц примерно наше с ним общение было крайне нерегулярным, а случайные встречи происходили в основном на кухне, у холодильника.

— Но ты прекратишь предавать интересы семьи и помиришь меня с Трошкиной! — заявил он.

Алка Трошкина — это моя лучшая подруга, очень милая девушка, любовь которой бессовестный Зяма топтал так долго, что ее нежное сердце покрылось толстой асфальтовой коркой. Теперь Алка в Зямину сторону даже не смотрит, а беспутный братец мой, наоборот, вдруг возмечтал лишь о ней. Он даже согласен жениться! К сожалению, теперь ни на что такое не согласна Алка.

Перефразируя слова поэта: чем меньше мы мужчину любим, тем больше нравимся ему.

— Даже если я вас помирю, вы снова поссоритесь, как только ты снова положишь глаз на чужие голые коленки, — предупредила я.

— Так ведь скоро осень, — напомнил мне Зяма. — В холодное время года риск увидеть чужие голые коленки много ниже, а к весне мы с Аллочкой уже будем женаты.

— Какой же ты, Зямка, бессовестный мерзавец, — сказала я — и все же задумалась.

С одной стороны, предложенная братцем сделка попахивала предательством, а с другой — Трошкина ведь и сама мечтает стать Кузнецовой…

Я притихла…

Зяма, привлекая мое внимание, нетерпеливо пощелкал пальцами перед моим лицом. Я очнулась, и он, моментально угадав мое решение, ловко переформатировал фигуру из трех пальцев в развернутую для рукопожатия ладонь.

— Ладно, брат, договорились, — я энергично потрясла холеную руку братца. — Но с тебя хороший подарок Трошкиной из Рима — с ним и пойдем к ней мириться.

— Я согласен! — Зяма расплылся в улыбке. — Я могу привезти ей кусок Колизея! Фрагмент дорической колонны, а? Обломок мрамора килограммов на сто! Мне для любимой ничего не жалко!

Тогда я не обратила внимания на эту его фразу, а зря!

Обещание, произнесенное Зямой для красного словца, оказалось пророческим.

— Детки, все порядке? — вежливо постучавшись, в комнату заглянул папуля.

— У нас — да, а у вас? — дипломатично отозвался братец.

— Все прекрасно.

Папуля улыбнулся, ввинтил в уши наушники плеера и удалился, встряхивая гузкой и немелодично напевая:

— Но парле американо! Американо! Американо!

Очевидно, на ужин нам следовало ожидать какое-то блюдо заокеанской кухни.

— Но парле италиано! Италиано! Италиано! — переиначив песенку, подмигнул мне Зяма.

— Ничего, как-нибудь обойдемся английским, — ответила я, подумав, что это реплика по существу.

Эх, знала бы я тогда, что нас ждет!