Легкие истории

Елена Леонидовна Гришанова

Случается так, что многие моменты жизни, которые дороги тебе и разделены с близкими, испаряются во времени. А ими хочется поделиться. Вторая острая потребность – рассказывать сказки. Почему бы не начать сейчас?

Мои

Да, Довлатов — это наше всё. Ну, по крайней мере, в 90-е им зачитывалось практически всё окружение. Он оказался очень созвучен своей доверительной и одновременно выходящей на уровень бытийности человечностью. Свои уходят (или в делах), а тоска по ним остаётся и просит быть выраженной. Некоторая холодность и штрихпунктирность повествования объясняется вечной беготней и невозможностью погрузиться в процесс… прошу самостоятельно дополнить душевным объёмом, который предполагается по умолчанию) Зачем вообще это написано? «так надо», как говорил один почти случайный знакомый…

Деда

Моё раннее детство прошло с ним. Мама была на работе. Дед тоже работал до 1983 года, когда мне исполнилось семь, и я должна была пойти в школу. А года в четыре, когда до вечера никого не было дома, я придвигала табуретку к входной двери и кричала на всю лестницу: «Мама, мама, когда ты уже придёшь?», и это было её постоянным кошмаром. Хотя работала мама рядом с домом и на дорогу домой время не тратилось. Я вообще была крайне прилипчивая. Поэтому деда воспринимался как опора, несущая конструкция. Он возвращался раньше. Сколько помню, он всегда со мной возился, когда я была маленькая. Начинал чему-то учить, когда я стала постарше. До сих пор помню первый подход к плите. То было обучение пользованию спичками в виду включения газовой конфорки. На это ушёл битый час, а то и больше — я боялась газа. Привинчивал дома перекладину и что-то спортивное, чтобы я могла заниматься упражнениями. Учил прыгать через козла. Козлом была и ныне здравствующая табуретка. По вечерам — неизменные прогулки. Когда мы выходили на улицу, я чувствовала гордость. Он был очень красивый, импозантный и «ещё в силе». Я из воздуха впитала ощущение, что он уважаем, а от деда, в свою очередь, исходило удовлетворение. Я помню эту константную защищённость. Дед был очень подтянут и прост. Зарядка по утрам, утренняя каша — её деда тоже варил сам. Для всех нас, кстати. Вообще очень простой быт. При этом — внешняя элегантность. Хорошие костюмы. Кларкс. Ещё я помню традицию молочного коктейля после школы. Его можно было попробовать в Нижегородском универсаме — о, этот вечный перерождающийся магазин еды. Мы гуляли к месту дедовой работы — и я знала, что это в Кремле, второе окно слева. Это дедино окно. Помню, Юля (сестра) как-то раз повела меня в кино. И это была «Сказка странствий» — такой философский фильм ужасов. Таким он мне показался. Он произвёл на меня неизгладимое впечатление. Я была так напугана, что никак не могла заснуть. Всю ночь провела в обнимку с дедовой рукой. Наши кровати стояли рядом. И после этого я несколько лет не могла нормально спать. Мне всё казалось, что Чума появится вон из-за того угла в дверном проёме. Такая вот я была трусиха. Дед к своему пожилому возрасту подошёл очень светлым. Я это очень хорошо чувствовала, будучи ребёнком. И он был образцом. Он им, правда, был.

Мама

Самое тяжёлое сначала, в первое время после сорокового дня было… видеть почерк на недавних «плановниках» — это мамино словечко, определяющее собой блокнотные листочки с разметкой дня (оставшаяся тяга к систематизации), ну и видеть не постиранные даже ещё носильные вещи. Малоупотребимые розданы большей частью. От этого начинается рёв и острое ощущение потерянного тепла, которого уже не будет. Семейности. Собственно, мамы не стало из-за этого. Болезни — это всё фигня. Это следствие. А основное — заглушенная неудовлетворённость. От того, что дома не бегают детишки. Что я на работе. Что всё время в какой-то бессмысленной беготне. Что с нами никого нет. Что не получается выразить себя — а только по вечерам в домашних посиделках можно пообщаться. Посмотреть что-то вместе. Но это не имеет отношения к активной жизни. А хочется куда-то ездить, показывать внукам мир. Но нет «круга». Или, как недавно сказала сестра — «стаи». Может, это немного по-волчьи. Но вот да. И от этого умирают. Хотя потенциал для «гнезда» именно у мамы был. Она была очень тёплой, изобретательной, настроенной на родных. Мама была талантливой. Искрящейся, придумчивой, неожиданной. С ней было тепло большей частью. Мама на исходе окончания школы щелкала задачки Гольдфарба с непринуждённостью и потому сочла, что лучшим выбором станет пойти вслед за близкой подругой на физфак. Это звучало гордо. Хотя училась мама так себе. Ну, мама жила как дышала. Не всё казалось ей интересным в учёбе. Однако по мере приближения к диплому взыграло ретивое. И она таки подумала: я что, буду не лучшей? И поехала в Москву на целый год готовиться к защите. В течение этого года дело обстояло следующим образом. Мама в качестве научного руководителя обрела молодую женщину и это был плюс (вероятно?), но работа под её началом, начавшись вроде бы неплохо, не шла — а это очевидный минус. Прошла пара месяцев, и стало понятно, что дело заходит в тупик. Хотя старшАя говорила, что всё не плохо. Но мама вывела противополежащие умозаключения и ударилась в загул. Пропускала занятия, ходила в кино. И это продолжалось больше месяца. Короче говоря, мама отпустила вожжи и передала их чутью. Она надеялась, что нерешаемые вопросы каким-то образом сами собой «сварятся» в подсознании. Когда течение времени уже стало критически приближаться к защите, механизм сработал. Плотину прорвало, и процесс пошёл. Тема была несколько видоизменена и работа запустилась. Если я только ничего не путаю, она называлась: «Геотермальный синтез вольфрамитов и молибденов». И диплом был защищён на «5». Потом началась любимая работа. ГНИПИ. Там были чудесные талантливые люди. Ну и 60е. Оттепель. Соответственно, молодость бурлила. Были студенческие поездки. Рассказы. Воспоминания. Любовь. Потом, в 35 у мамы появилась я. На любимую работу маму уже не смогла вернуться. (Кстати, потом, в течение жизни их поменялось порядочное количество). Начались мои детские болезни. Их было очень много. Помню, болела воспалением лёгких раз 6 кряду. После этого семейным советом решено было съездить на море. 2 года подряд по месяцу мы провели в Крыму. И потом на довольно долгое время я была человеком. Мама очень любила путешествия. А возможности, благодаря деду, были. Мы ездили в Москву — довольно часто. Гуляли там целыми днями до полной усталости. Питались тоннами мороженым, сосисками и фантой. Помню теплоходное плавание до Ленинграда (маршрут был до Кижей, но мы неделю переждали в Питере — вероятно опять же из-за меня). Обошли все мыслимые дворцы. Как говорила подруга моей мамы, посетив Узбекистан — «промедресились». А мы, соответственно… Время школы было благополучным. 1-ая школа (мы, кстати, учились там наследственным образом: дядя, сестра, я, мой племянник.) С Юлей давали первый звонок. У нашего класса были очень активные родители. Они постоянно организовывали нам какую-то жизнь. Самые вдаль смотрящие обучали детишек английскому, информатике частным образом уже класса с 6-го. У нас был прекрасный немецкий. Мы успели побывать киноклассом, а перед моим уходом в училище школа приобрела статус гимназии и появились невиданные предметы. История Древнего мира, латынь. Всё это я успела попробовать. И — венец всему — двухнедельная стажировка в Германии, Эссене. Он ещё тогда даже не был побратимом. Ну и после этого наступила эра музыкального училища. Я помню это время как самое чёрное по юности. 92год. Это был 2 курс. Не стало деда. И рухнули опоры мироздания. Плюс ещё я переживала первую, естественно безответную (как и впрочем, все остальные в моём измерении), любовь. У меня впервые проявился нейродермит. Было больно. Но я никому не говорила — это всё стало общим семейным достоянием позднее. Плюс я стоически, по тогдашней моде, завершала среднее образование — доучивалась в вечерней школе. У мамы были сложности с работой. Боялась сойти с ума. Один раз — я уже была дома — мама пришла домой с чёрным лицом. Оказалось, она попала под трамвай. Но при том получила только гематомы на лицо. Это всё были чудеса — Бог нас держал в кулачке. Притом мы с мамой становились всё дружнее. Потому что ситуация выживания, в которой находилось тогда все, очень сплачивала. Впрочем, чего-то особенно ужасного в нашем доме не было. Ну, помню как-то один месяц не было денег совсем, и мы питались таким придуманным блюдом: овсянка, замешанная с высушенными яблоками из нашего же сада и чуть-чуть воды. Всё это запекалось пирогом в духовке. Вот так прошёл месяц. Ну а потом какие-то начисления появились. Так что ничего критического.

Иногда я приходила к маме на работу: тогда это была школа слепых. И мама работала там учителем физики. Конечно, ей после ГНИПИ всё это казалось весьма грустным. Но силы уже были брошены на меня. Чтобы как-то скрасить жизнь, мы нашли выход: мы стали вместе по вечерам читать книжки. Вот тут и появился Довлатов и много-много ещё чего. И это был праздник. Вообще, чего не отнять было у нашего дома, так это всяческой «насмотренности». То есть смотрелось и читалось многое, что только было доступно. Мама любила кино. Феллини, Бергман, Тарковский, Антониони, Бертолуччи, лёгкие итальянские и французские комедии — стандартный набор советского интеллигента среднего звена. Выразимся так) На меня незабываемое впечатление произвела триада К. Сауры, увиденная в родном «Рекорде» в 12 лет. Потом, значительно позже (о да, какой контраст), мы «пересели» на Маринину, Акунина, Хмелевскую: всё это здорово выручало в трудные моменты. Мы жили хорошо. Помню, как-то раз мы так заразительно рассмеялись на трамвайной остановке, что, наверное, окружающие подумали, что мы того — тю-тю. Но у нас получалось радоваться жизни в любых обстоятельствах. Да. Мы веселились. Вот просто на ровном месте. Опять же повторюсь: это мама солнечная. Была — язык не поворачивается написать…

Потом началась моя учёба и работа в консерватории. И это всё было здорово, с одной стороны. Потому что на уроках ты узнавал такие штуки, в каких именно и нуждался. Хотя я всё время ревела. Мне казалось, что я ни с чем не справляюсь. Кое-что из уроков осело — ну хотя бы «в теории», читай — в сознании. Только это очень мало пригождается в работе, к сожалению….

У мамы же начинался долгий отрезок детского сада — детского дома, где она и трудилась до пенсии. И кстати, что удивительно, мама опять воспряла. Думаю, что даже почти как в молодости. Потому что Заведующая детским садиком была маме знакома со времён школы слепых и давала ей свободу. И она начала творить. Плюс детишки — их мама обожала. В любом виде. Чуть набив руку, мама начала рисовать для них. Мы уже потом вместе изрисовали целые бесконечные рулоны: всё это вешалось на стены в группах. Мультики, прогулки. Сказки. Мама подружилась с одной пожилой воспитательницей, Верой Александровной: звала её профессором. У той получалось замечательно управляться с мелким возрастом, без малейшего повышения голоса. Никто «не висел на люстрах» — это был такой домашний педагогический термин, обозначавший высшую степень воспитательского мастерства. Когда наступала летняя пора и ребята уезжали в Зелёный город — у них там были дачи, то мама всё время что-то подстраивала для них в лесу: будто бы лесовичок оставляет для них подарочки под деревьями. Ну, в общем, вы представляете. Мама Зелёный город знала прекрасно по молодости и могла детишек уводить на дальние прогулки, что не разрешалось вообще-то. Но мама всё равно это делала. Между прочим, детский дом привёл к нам Рыжика — нашего любимого кота. Он просто запрыгнул маме в сумку перед её отъездом с дач и прибыл к нам. Мама говорила: «Я его долго выпрашивала — вот мне именно такого хотелось». Рыжик, правда, был чудом: красивым, великодушным и понимающим. В 70 лет маминых лет мы перешли на домашнюю жизнь. И она тоже была очень даже чудесной. Только не хватало внуков, выходных, поездок в сад — частых, в общем семейной уютности, распространённой не только на нас двоих, но и дальше. Прости, мама, пока всё это очень больно…

Феликс

Первая любовь… когда уже прошло 2 года после написания этого полотна, я вдруг подумала, почему же здесь нет Феликса? Это была крайне необычная история. Она и сейчас кажется мне таковой. Вообразите — мне почти 15, 9 класс — окончание неполной средней школы. В моём случае — языковой гимназии №1, Schule mit erweitertem Deutschunterricht — гордость). У меня с языком — хорошо. Я готовлюсь в этот год поступать в музыкальное училище. Но перед этим нам делают грандиозный подарок — языковая стажировка в Германии, Эссен. Это было первое налаживание международных связей в таком вот, «домашнем ключе». Волнение. И вот мы в Эссене. Весна, тепло, цветы. Вальдорфская школа. Уклон — в творческое обучение. Феликс — один из 4 детей в семье, второй по старшинству, 18 лет. Он — и есть моя принимающая сторона. Семья по материнской линии принадлежит норвежскому королевскому роду. Двоюродный дядя — Тур Хейердал. Это была вспышка с первого взгляда. Внешне чуть-чуть похож на деда. Невероятного оттенка волосы — блонд, красота, и главное — творческое излучение. Крайняя выразительность. Феликс готовился исполнить роль Фауста в школьной театральной постановке. Это должно было случится через неделю после нашего приезда, аккурат в день моего пятнадцатилетия. И потому мы всей семьёй засиживались до двух часов ночи в обсуждениях «рисунка роли». Вот это и была моя подлинная языковая стажировка. Очень благодарна семье за эту возможность. Я действительно тогда много впитала нужного. Потом Феликс приезжал в Россию не только с ответным визитом, но — через некоторое время, проходил альтернативную службу в армии в 5-ой больнице. Связи с нашей семьёй поддерживаются и сейчас. А я до сих пор помню это невероятное ощущение: заморский принц, совершенно непредставимый в российских реалиях тогда /90-е годы/, зефир, суфле, блан-манже, шампанское. Красота, творчество, гуманизм, лёгкость, несбыточность, воздушность — всё это Феликс)

Барашек

Саша — это такая «живая вода». Но со временем стало ясно, что тут не так всё просто. С одной стороны — это проникающая музыкальная одарённость. Отсюда родилось ощущение, что это такая «путеводная звезда». И, в общем-то, это так и есть отчасти. И ты как-то к этому подсоединён. С другой — характер, нацеленный на признание. С некоторой тягой к коммерции. Ну, наверное, оправданной. Умение работать — да, характер — да, доброта — всё да. Только ещё — звёздность. Ну и соответствующие атрибуты. Без подробностей. Поэтому всё далеко, очень далеко. Однако вряд ли когда ещё меня посещало такое светлое и чистое счастье, как в последние 2 года Сашиной учёбы, а моей работы. Не знаю: музыка, источник музыки и излёт юности — что-то как-то так, наверное… Добавка: теперь, уже в номинально взрослом возрасте (ах, если бы), мы наладили приятельское общение. И это, может статься, лучшее, что есть теперь в моей жизни. Началось оно, кстати, с того, что Саша (и справедливо) возмутился словом «звёздность» в этом маленьком текстике. Но исправить не попросил. На самом деле, конечно же, в моих притязаниях кроется неустранимая разница жизненных потенциалов. Саша безмерно талантлив, а я — хорошо если способненькая. И то неизвестно. Но Саша очень добр. Очень.

Оля

Конец ознакомительного фрагмента.