SOSеди. История с географией

Елена Кузнецова

В тихом поселке, на умиротворяющем фоне подмосковной природы кипят нешуточные страсти. Соседи обеспечивают друг другу яркую, насыщенную событиями жизнь, посторонние оказывают им в этом посильную помощь. Тут обитают монстры и ангелы, и все в едином лице…

Мезня ретроспективно

Ежели, к примеру, повернуться к мезенскому прошлому передом, а к будущему задом (поскольку впереди все равно все расплывчато и неясно), много познавательного можно понаблюдать в ретроспективе. Увидеть, как патриархальную неспешность сменял энергичный век с машинами, фабриками, железными дорогами, прогрессом наук и искусств. Как вырастали в подмосковном бору дома, призванные восполнить уходящий уклад усадеб. Здесь чада и домочадцы предавались загородным утехам, пока отцы семейств возделывали столичные нивы. С утра те направлялись на службу, кто собственным выездом, а кто и поездом (у вокзала извозчиков — только свистни! Мигом куда надо домчат). А после трудов — на дачу, где под соснами самовар кипит, а с ним кипит веселье! Подмосковные вечера, праздники, гуляния!

Дома́ друг с другом соперничали не столько величиной, сколько художественной выдумкой. Нанимали архитекторов, подрядчиков, резчиков, из рук в руки по знакомству передавали. Так и получались: башенка «Минутка» для размышлений, бельведер для наблюдений. Веранда с кружевными навесами и стеклышками разноцветными, балкончик, балюстрада. Трехколонный портик, шатровое навершие, бочка-мезонин, причудливо изукрашенный пропильной резьбой.

Церковь возвели, в стиле модерн. Это был дерзкий шаг, страсти кипели, но построенный храм всех примирил: известный зодчий не из камня и дерева, а из железа и бетона воздвиг всевышнему свечу. Глянешь и душа улетает в небеса, что еще для счастья надобно? Устроили парк с дорожками для велосипедирования, летним театром и оркестровой эстрадою. Появился почтовый ящик, открылись лавки: пекарная, бакалейная, колониальных товаров, а также особо любимый дачницами «Аптекарский и парфюмерный магазин». Мезня стала популярным местом отдыха, а то и постоянного проживания уставших от городской суеты москвичей.

Время шло, неумолимо давя в труху все, что не успело увернуться, отползти и скрыться с дороги. Отгремели войны и революции, прошли индустриализации, коллективизации и приватизации, земля была объявлена собственностью государства, а после роздана обратно, в добрые и не очень руки. Близость столицы, привлекательность ландшафта, транспортная доступность — все играло роль в облике места и его судьбе.

В разгул стихийного рынка поселок обзавелся краснокирпичными коттеджами, глухими заборами, недоверчивым выражением лиц. По обнулении пришла было эра штучных особняков, ажурных кованых оград, редкостных насаждений, но тут грянул очередной финансово-политический кризис. Деньги подешевели, жизнь подорожала, угасли горящие взоры, увяли расцветшие надежды. Трубы стали заметно ниже, дым из них мало того, что сделался жиже, но и зачастую вообще перестал исходить.

Замерли стройки, закрылись магазинчики, пожелтели и высохли криптомерии и метасеквойи, неряшливо разрослись туи за фигурными решетками, потускнели зеркальные стекла и на смену гламуру и дискурсу порше, ручных соколов и премиально-белых жеребцов пришли эконом-парикмахерские и сетевые дискаунтеры со скидками для пенсионеров в утренние сонные часы. Появились приметы существования скудного, убогого: пустыри и стихийные свалки, шлакоблочный и газобетонный недострой, дощатые «шанхаи», облепившие бывшие «господские» дачи. Много лиц простых и грубых, чужих строением и выражением. Много проезжих на время, много приезжих навсегда.

Встречаются и остатки прежней роскоши: особняки с колоннами и башнями, деревянные терема с узорами, широкие улицы с тротуарами, «ласточкины хвосты», резные жар-птицы, разлетевшиеся по укромным уголкам, штучные люди с особенным вывертом.

На углу улиц Жуковской и Писемской (а все улицы тут старыми наименованиями прозываются) гневно-багровый особняк растопырился гигантским крабом, а у соседей десятиметровые венцы, под шатровой кровлей мансарда с треснувшими стеклами, а вокруг сосны, елки да березы невероятного размера, соперничающие с ними за место под солнцем. Далее за трехметровым забором на каменных столбах кирпич успокоенный, мирных, коричневых оттенков, следом, внезапно, вылитая вилла Горького М. на острове Капри, но окраса прихотливого, то ли бледный кармин, то ли темный лосось. За итальянским классицизмом новодельный особнячок в русском стиле, с витражами, с оградой из художественных загогулин.

С поперечной Лермонтовской на Писемскую взирают два храма, старинный в облезлой майолике и новый, тянущий вверх узкие главки на лебединых шейках барабанов. Когда из-за ж/д станции, с дальних звягинцевских полей прострелит улицу насквозь прямой закатный луч, как от запала, пламенем вспыхивают купола, так что приходится остановиться и прикрыть ладонью глаза.

В такую же, как сегодня, пасмурность и хмурость можно без световых эффектов бродить по Писемской улице, подняться к церквям, к главному торговому перекрестку с Крыловской спуститься, обозреть издали Великую стену. Так зовется высокая кирпичная ограда, что незыблемо хранит квартал лесного участка и замок темного камня под медной кровлей, потускневшей уже, подернутой малахитовой патиной. Никогда не зажигались в доме огни, не открывались широкие откатные ворота, и даже призраки не посещали этот пустынный уголок. Явись там фонарики-светлячки, черные ночные автомобили, белые туманные фигуры, иные паранормальные видения, их непременно углядели бы местные кумушки, блюстители особого порядка наших негостеприимных к пришельцам широт.

Снаружи Стены, наоборот, оживление, движение, шум.

Вот шествует дама запредельных лет в вытертом полушубке, шляпке с вуалью, голубых пластиковых сабо (такими торгует неподалеку Маринка со Звягинцева. Наряду с вениками из сорго, войлочными стельками и безразмерными панталонами галоши в любое время года самый ходовой товар).

Дама везет видавшую виды сумку на колесиках, стало быть, собралась в «Пятерочку», что открылась вместо «булошной», или в «Магнит», обосновавшийся на месте «молочной». Возможно также, что одолела старуху охота к перемене мест и задумала она поездку на Гущинский рынок, где торгуют всем подряд, от ранней зелени, домашнего творога и крохотных с заплаканными мордашками котят до рейтуз, чайников и прочих изделий трудолюбивых иноземных ремесленников.

Гений локуса ведет даму посередине проезжей части, и она, следуя его веленьям, игнорирует нервных водителей, колыхает подолом плавно и неспешно в укор торопливо объезжающим ее по дуге автомобилям и напевает под нос молодым высоким голосом:

— Каа-лакольчики мои, цветики степны-я… что глядите на меня, темно-голубы-я? И о чем грустите вы в день веселый май-я? Средь некошеной травы-и га-лавой кача-я!

Хотя на дворе и не май вовсе, а беспросветное межсезонье, по недоразумению именуемое первым месяцем весны.

В ушах дамы сверкают аквамарины чистейшей воды и глаза ее и на разрушенном временем лице — незамутненный аквамарин. В остальном жалкость и разрушение, а в аквамаринах достоинство. Драгоценности вечны, так, по крайней мере, принято считать.

Так и нынешняя Мезня. Местами рухлядь, местами винтаж, местами антиквариат, кич, дешевка, смешная претензия. Мусор, развалины, убожество… и вдруг блеснет неистребимый шик, ум и обаяние, дух благородства и интеллигентности.

«Ничего пошлого!» — такова, по мнению некоторых, высшая похвала месту и времени, а также человеку. Однако это предположение оспаривается большинством современников и, действительно, вряд ли созвучно текущему положению дел и вещей.